Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

ПОД ГОРОЙ РАСТЕТ ОЛЬХА

1

В «Праге» после октябрьского переворота, кроме подскочивших цен, внешне почти ничего не изменилось. Кухня отменная, слуги вышколенные. Но словно над всей прежней легкой и беззаботной атмосферой пронеслось что-то темное, тревожное.

Братья без аппетита съели обед и вновь оказались на Арбатской площади. На стене дома висела старая, чудом сохранившаяся афишка:

«Комиссара Государственной думы М.В. Челнокова

ОБЪЯВЛЕНИЕ

В городе были случаи арестов и обысков, произведенные лицами явно злонамеренными. Объявляю, что по соглашению моему с Комитетом Общественных Организаций аресты и обыски могут быть производимы лишь на основании приказов, подписанных Комиссаром М.В. Челноковым, Командующим войсками А.Е. Грузиновым, Председателем Комитета Общественных Организаций Н.М. Кишиным, Начальником милиции А.М. Никитиным. 2 марта 1917 г.».

– Теперь такую не повесят, – сказал Юлий. – Да и кто из обывателей знает подписи Челнокова или Никитина?

Иван Алексеевич согласно кивнул:

– Большевики и те, кто примазался к революции, шарят по домам, когда им хочется. Говорят, Цетлиных обыскивали. Унесли много драгоценностей.

– Цетлины, положим, богатые люди. У них плантации то ли кофейные, то ли табачные где-то в Южной Америке. А вот когда грабят какого-нибудь несчастного журналиста – это истинное злодейство.

– Журналисты, журналисты… А кто, как не журналисты и литераторы, на протяжении нескольких десятилетий развращали толпу? – гневно произнес Бунин. – Прививали ненависть к интеллигенции, к помещикам, призывали уничтожить «проклятых эксплуататоров», восхваляли разгул и анархию… Все это делала зловредная пишущая братия.

Юлий вступился за журналистов:

– Конечно, безответственные литераторы были, но сколько и искренних, честных, которые обличали…

– «Язвы и пороки общества»? – скептически улыбнулся Бунин. – Да и сами те, кто обличал и бичевал, жили припеваючи. И вообще, литературный подход к жизни нас всех отравил. Ведь это надо только додуматься: всю многообразную жизнь России XIX столетия разбить на периоды и каждое десятилетие определить его литературным героем: Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров… Что может быть наивней, особенно ежели вспомнить, что героям было одному «осьмнадцать» лет, другому девятнадцать, а самому старшему аж двадцать!

А нынешние окаянные дни! Ведь найдется свора борзописцев, которые всячески будут прославлять и «великий Октябрь», и его «достижения». Какого-нибудь Михрютку, дробящего дубинкой антикварную мебель или венецианское зеркало, назовут «провозвестником грядущего».

…Кровавый шар солнца склонялся к чистому, не затуманенному даже легким облачком горизонту. Воздух холодел все более. Бунин поежился, плотней запахнул пальто. Братья направились к Телешову.

На Арбате сбился народ, кто-то, взобравшись на ящики, кидал в толпу злые выкрики, из которых можно было разобрать лишь отдельные слова: «Позор тирании», «Обагрим кровью», «Смерть буржуазии…»

Громадный матрос мерно размахивал огромным алым полотном. На нем по красному шелку узором серебряного позумента вышито: «Вся власть Советам!»

Девица с острым, как у птицы, носом, на котором блестят очки, зябко кутается в кожаную куртку. Увидав Буниных, хватает Ивана Алексеевича за пуговицу и начинает тараторить:

– Вы, товарищи, от Губельского? Что же опаздываете? Сейчас выступят товарищи Луначарский, Циперович и Лозман, затем вы. И сразу же – к Никитским воротам. Там вас тоже давно ждут… Талоны в столовую не получали? Сейчас выдам…

Братья заспешили прочь. В городе царило необыкновенное возбуждение. На Тверской улице воздвигали из мешков с песком баррикаду. Возле Большого театра устанавливали крупнокалиберные орудия, направляя их прямой наводкой на гостиницу «Метрополь».

– Смотри, Иван, кто здесь распоряжается! – с удивлением воскликнул Юлий.

– Да ведь это сам Штернберг! Глазам не верю – директор обсерватории, профессор университета – и вот, собирается Москву громить!

– Чему удивляться! Он давно связался с этой дурной компанией, был представителем большевиков в Думе. А ты, помнится, знаком с ним?

– Да, лет пятнадцать назад меня познакомил со Штернбергом сам старик Златовратский. Отрекомендовал его торжественно: «Исследователь глубин мироздания…» Тот был преисполнен чувства собственного достоинства, поклонился весьма сдержанно, но признался: «Мне нравится ваша поэзия. И мы, кажется, земляки? Я родился в Орле, а у вас в этой губернии фамильное имение…»

– Вот, Иван, видишь, этот «исследователь» сейчас начнет палить…

Вдруг Штернберг, обутый в высокие сапоги, со слоновой неуклюжестью повернул квадратное туловище и заметил Бунина, его насмешливый взгляд. Сжав брови и налившись фиолетовой кровью, профессор вдруг разрубил кулаком воздух и озлобленно рявкнул на артиллерийскую прислугу:

– Живей шевелись! Начальник караула, отгоните посторонних. Нечего тут рот разевать!

Бунин громко презрительно произнес:

– Пойдем, Юлий, отсюда! А то прикажет этот астроном пальнуть по нас из пушки. Профес-сорр!..

Штернберг сделал вид, что не слышит.

Братья отправились дальше. Недалеко от Никольской башни Кремля уже развернули мощную гаубицу.

Бунин застонал:

– Ох, дождались – гражданская война… От самых декабристов шли к ней. Почти век.

2

Ночью с первого на второе ноября Бунин проснулся от тяжкого грохота. Со стороны Моховой гремели пушечные разрывы, небо озарялось яркими желто-зелеными всполохами. «Большевики стреляют по Кремлю!» – догадался Бунин, и от ужаса у него сразу ослабли ноги. Он привалился в изнеможении на широкий подоконник. С чувством некоторого облегчения разглядел в сером сумраке предрассветного часа головы людей, прижавшихся к окнам противоположного дома. Сознание того, что он не один, что не спит вся улица и наверняка вся Москва, – это успокаивало.

Из своей спальни прибежала Вера Николаевна, на ходу путаясь в халате и никак не попадая в рукав, пока Бунин не помог ей. Зацепившись о дверь, с торчащими во все стороны на голове бумажными папильотками, в одной сорочке, босоногая, влетела домработница. Из сорочки круглыми мячиками то и дело выпрыгивали небольшие упругие груди с крупными сосцами. Она всхлипывала:

– Иван Алексеевич, что ж это такое! Нас убьют! Бою…юсь…

И вновь сотряс пространство ужасающий, леденящий душу и тело, звенящий разрыв. Это уже было где-то недалеко, может, на соседней Воздвиженке. Красно-зеленоватый всполох осветил вдруг окно и стену. И снова громыхнуло, задребезжали стекла, где-то рядом оно выпало, разбиваясь об асфальт. Душу сковывал страх, увеличивавшийся от сознания собственной беспомощности, от того, что в любой момент дурной, случайный снаряд разорвет тебя и близких на кровавые куски, обрушит над твоей головой потолок, снесет стену. И снова ухнуло невдалеке, и снова звенели падающие стекла, и снова Бунин вздрагивал всем телом.

В памяти вдруг всплыла мысль Толстого, кажется, из «Севастопольских рассказов»: во время пушечной пальбы человек вдруг осознает, что его собственная личность стала занимать его больше всего. «У вас становится меньше внимания ко всему окружающему, и неприятное чувство нерешительности овладевает вами».

Впрочем, думалось Бунину, что значит моя смерть по сравнению с теми ужасами, с той кровью, что льется сейчас в Москве!

Вера Николаевна, кажется, уловила его мысли (это, порой самым удивительным образом, случалось и прежде). Она уже успела взять себя в руки, отправила домработницу одеваться и приказала набрать побольше воды из крана – «на всякий случай!» Теперь она произнесла:

– Невероятное варварство – стрелять в городе! Яуже не говорю про людские жертвы – они неизбежны при такой скученности народа. Но сколько прекрасных и редких по архитектуре зданий погибнет. Ведь даже французы в двенадцатом году в Москве из орудий не стреляли. Почему большевики такие негодяи? А мне представляется дикий мужик, ворвавшийся с топором в роскошный дворец, крушащий изящную старинную мебель, дорогой фарфор, прекрасные картины… Этот мужик и есть новый хозяин. Только вооружен он не топором, а гаубицами. И крушить будет не великосветскую гостиную, а все государство Российское.

…За окном занималось туманное утро.

3

Штернберг, назначенный по указанию Ленина председателем Замоскворецкого ревкома, уже несколько дней ратовал за применение самых крутых мер.

– Власть еще никто добровольно не отдавал! – вдалбливал он в головы своих красных соратников, считая их тупыми и невежественными людьми. И в этом он был прав. – Чем быстрее и жестче мы будем действовать, тем легче свернем голову контрреволюции. Ну, разобьем мы этот древний гадюшник – Кремль, сотрем с лица земли десяток или сотню – дело не в количестве! – домов, что из этого? Советская власть будет созидать государство заново. И если мы разрушаем сегодня, то тем самым готовим прекрасное завтра.

На себя он принял командование тяжелой артиллерией.

Тут же пояснил:

– Наша первоочередная задача – разгромить юнкеров, главную опору старой власти. Цель – Кремль и его сооружения, где эти юнкера засели…

4

Накануне вечером, бодро покрикивая, подбадривая толстой сучковатой палкой скользивших по обледенелой мостовой владимирских тяжеловозов, красногвардейцы волокли по набережной Москвы-реки две осадные французского производства 155– миллиметровые пушки. Остановились невдалеке от Крымского моста. Долго и тщательно, под присмотром невысокого, с щеголеватыми усиками прапорщика, пленившегося большевистскими идеями, устанавливали орудия. Их жерла были направлены в сторону Пречистенки. Там расположился штаб Московского военного округа.

Солдатская кухня где-то задержалась. Поэтому прапорщик, которому казалось, что он испытывает к солдатам отеческую любовь, подобно Суворову, отдал на приобретение провизии часть своего жалованья, которое не успел отправить своей матушке в Кострому. Ее муж, а его отец, воевал под командованием Брусилова и погиб в июле 1916 года во время прорыва австро-венгерского фронта. Так что юный офицерик стал единственным кормильцем старой матушки из Костромы и невесты, 18-летней сироты, которую заботливо опекал.

Из соседней лавки солдатик принес вареной колбасы и горячие калачи, из ближайшего трактира притащили большой чайник, стаканы, сахар в головке. Перекусив, солдаты стали курить и прикидывать, как лучше, ловчее вышибить юнкерей из Кремля.

– По Кремлю стрелять негоже, – говорил старый, с фиолетовым шрамом на щеке солдат. – Там вить церквы! Ей-пра, негоже! Вот если бы осадить их на недельку, перекрыть водопровод, так мы их взяли бы измором. Прямо голыми руками, ей-пра!

– Недельку! – ехидно повторил одноглазый солдат, латавший худые сапоги. – А ежели за недельку им подмога придет? Хрен с им, с Кремлем. Вот как долбанем из Маши да добавим Прасковьей… Только пыль полетит! Крра-асотиша!

Пушки почему-то прозвали женскими именами.

Солдат со шрамом презрительно посмотрел на одноглазого:

– Дурак, право! Ты что, в иноземное царство пришел? Ведь это Кремль!

Последнее слово он произнес с уважением.

Одноглазый достал из мешка потрепанную гармонь, влез на лафет и задумчиво начал что-то наигрывать. Потом разинул щербатый рот и стал под нехитрую музыку выкрикивать:

 
Под горой растет ольха,
На горе – крушина.
У мово у жениха —
Полтора аршина!
 

Солдаты заулыбались, из козьих ножек пустили дым.

 
Если б не было часов—
Не ходили б стрелки.
Если б не было ребят—
Не ломались целки.
 
 
Я свою хорошую
По п… калошею.
А за что калошею?
Не гуляй с Алешею.
 
 
На окошке два цветочка—
Голубой да аленький.
Ни за что я не сменяю
Хрен большой на маленький.
 

Веселье прервал прапорщик, только что получивший сообщение, что к нему на батарею едет высокое начальство:

– Хватит горлопанить! Где прицелы? Где таблицы стрельб?

Одноглазый спокойно слез с лафета, держа под мышкой гармонь, и нехотя ответил:

– Их хранцузы, собаки, уволокли.

Прапорщик гневно топает ногами, и из-под его сапог во все стороны летит жидкая грязь:

– Ка-ак уволокли?

– То исть унесли! – убежденно повторяет одноглазый.

– Задержать и всех расстрелять! – кипятится прапорщик, сам осознавая нереальность исполнения своих угроз.

– Ищи ветра в поле…

* * *

В этот момент на большой скорости, чуть не зацепив кого-то из артиллеристов, подкатило авто. Большевики, едва дорвались до власти, сразу же полюбили этот способ передвижения – автомобильный. Не зря Троцкий утверждал, что автомобиль – гораздо более действенный признак власти, чем скипетр и держава. Чтобы ездить исключительно самим, большевики с самого начала конфисковали все моторы.

Из подъехавшего авто никто долго не вылезал, пока не выскочил шофер и не открыл дверцу пассажиру. Им оказался Штернберг, как всегда мрачный. (Может, он предчувствовал свой скорый конец? Минет всего два с небольшим года, и Бунин прочтет в какой-то одесской газетке, что от воспаления легких скончался видный большевик, известный ученый П.К. Штернберг. Газетка эта попадется Бунину в начале февраля двадцатого года, накануне его отъезда из России.)

Поправляя очки в круглой металлической оправе, Штернберг, разговаривавший с подчиненными отрывисто, приказным тоном, минуя прапорщика, обратился к артиллерийской прислуге:

– К стрельбе готовы?

Прапорщик щелкнул каблуками:

– Никак нет!

На волосатом лице Штернберга раздвинулась розовая щель рта:

– То есть? Что вы желаете сказать?

Прапорщик вытянулся еще больше:

– Прицелы выкрадены врагами революции!

Штернберг молча выслушал, подумал немного и кивнул адъютанту, ловкому малому в черном полушубке с красной повязкой на рукаве:

– Прапорщика арестовать. – Голос его звучал буднично, едва слышно. Потом подумал и подмигнул адъютанту.

Тот понимающе кивнул головой.

Прапорщика разоружили, промасленной паклей связали сзади руки и куда-то отправили с двумя конвойными.

Штернберг скомандовал:

– Прислуга, занять свои номера!

Этот сынок выходца из Германии, сколотившего громадный капитал на постройке железных дорог, принял решение стрелять «на глазок». Было ясно, что пристреливаться придется долго и снаряды лягут в густонаселенном районе Москвы.

На недоуменные взгляды красноармейцев рявкнул:

– Не рассуждать! Приказ выполнять! Все номера готовы? Огонь!

Первый же снаряд влепили поблизости – в дом под номером четыре по Мансуровскому переулку, во владение Надежды Владимировны Брусиловой. Тяжело был ранен ее знаменитый муж – бывший главнокомандующий Юго-Западным фронтом.

Генерал лежал на полу. Он истекал кровью.

И по странному стечению обстоятельств, совсем поблизости от Мансуровского переулка, в другом переулке – Турчаниновском – двое солдат выполняли боевой приказ. Они завели в небольшой тихий дворик юного прапорщика, чей отец некогда служил в штабе Брусилова, и один из солдат, коротконогий, широкоплечий, не выпускавший изо рта цигарку, неожиданным резким ударом приклада в лоб снес бывшему командиру верхнюю часть черепа. Адъютант верно понял волю Штернберга.

Серая студенистая масса мозгов забрызгала его товарищу полу шинели. Тот злобно выругался и, вынув из кармана убитого носовой платок, стал вытирать сукно. Потом он еще раз наклонился, отстегнул с руки прапорщика часы, а из нагрудного кармана гимнастерки достал портмоне с деньгами, которые юноша не успел отправить матери. Солдаты все поделили по-братски.

Тем временем красный астроном, на глазок прикинув расстояние, скорректировал стрельбу и отдал новую команду:

– Огонь!

Рушились здания, огонь пожирал постройки, под обломками погибали мирные люди.

5

Лучшую прицельность показывал другой отважный красный командир – Николай Туляков.

Прохаживаясь вдоль батареи, расположенной на Швивой горке, он бодро отдавал команды артиллерийскому расчету, в котором преобладали унтер-офицеры австро-венгерской и германской армий. Унтер-офицеры были пленными, и их весьма забавляло, что, во-первых, даже находясь в своем несчастном положении, они вновь допущены к орудиям; во-вторых – и это было главным, – что они имеют возможность бить своего врага, находясь в самом его сердце – в древней Москве.

Вот почему они подчинялись командирам с особой охотой, целились особо тщательно и испытывали безмерное наслаждение, выполняя команду русского командира: «Огонь!» И снаряды ложились в цель,

Спустя годы бравый вояка Н. Туляков с неуместной хвастливостью вспоминал: «Когда я приехал на батарею, с тем чтобы приступить к обстрелу Кремля, то увидел, что вся батарея пьяна и что нужно ее сменить. Артиллерийский кадр был у нас достаточный, и мне удалось сделать это быстро».

Далее идет красочное и циничное описание, как эффективно действовала его батарея: снаряды летели с большой точностью и в Николаевский дворец, и в кремлевские башни.

Туляков гордится тем, что «влепил» снаряд в часы Спасской башни, которые перестали играть «старорежимный» гимн «Коль славен».

Словно злой демон вселился в этих людей, именовавших себя революционерами. С садистским сладострастием они выпускали на город снаряд за снарядом, хотя давно в этом нужды не было.

Большевистская разведка еще ранним утром сообщила: «В Кремле контрреволюционного войска нет…» Юнкера уже успели тайком покинуть Кремль.

Штернберг, прочитав донесение, спокойно положил его в боковой карман френча и лишь затем тихим интеллигентным голосом сказал:

– Ну и что? Этот старый гадюшник надо разнести в пыль… Огонь по Кремлю продолжать из всех батарей!

Вестовые то и дело докладывали астроному:

– Серьезно разрушена Троицкая башня!

– Точными попаданиями повреждена Спасская!

– Разбита Никольская башня, а также Угловая и Средняя Арсенальная…

– Нанесены повреждения Беклемишевской башне…

– Разбиты алтарная часть и боковые стены собора Двенадцати Апостолов…

Когда около восьми утра большевики без боя вошли в Кремль, разрушения большой силы находили повсюду. Тяжелые снаряды оставили свои гибельные следы практически на всех кремлевских соборах. Жалкое зрелище представлял Малый Николаевский дворец. Разорвался снаряд в домовой церкви Петра и Павла, превратив в щепы иконостас великого Казакова.

* * *

Очевидец этого преступления, епископ Нестор Камчатский писал: «…позор этот может загладиться лишь тогда, когда вся Россия опомнится от своего безумия и заживет снова верой своих дедов и отцов, созидателей этого Священного Кремля, собирателей Святой Руси. Пусть этот ужас злодеяния над Кремлем заставит опомниться весь русский народ и понять, что такими способами не создается счастье народное, а вконец разрушается сама когда-то великая и Святая Русь».

Другой свидетель тех событий – американец Джон Рид. Ленин горячо ратовал за его книгу «10 дней, которые потрясли мир», «от всей души» рекомендовал «это сочинение рабочим всех стран».

" Так вот, Рид писал:

«– Они обстреливают Кремль.

Новость эта переходила из уст в уста на улицах Петрограда, зарождая чувство почти что ужаса. Прибывающие из белокаменной, златоглавой матушки-Москвы рассказывали о страшных вещах: тысячи убитых, Тверская и Кузнецкий Мост горят, церковь Василия Блаженного представляет собою дымящуюся развалину, Успенский собор разгромлен, Спасские ворота Кремля уничтожены, Дума сожжена дотла.

Ничто из совершенного большевиками до того не могло идти в сравнение с этим ужасным варварством, учиненным в сердце святой Руси. Для верующих пушечный гром звучал как оскорбление, нанесенное святой Православной Церкви, ибо он в прах превращал святыни русской нации…»

Что говорить о чувствах православных людей, когда даже иудей Анатолий Луначарский, первый нарком просвещения, был потрясен случившимся. Может, потому, что почти два года занимался в Цюрихском университете, жил во Франции и был много развитее большинства своих товарищей по партии, отличавшихся узостью взглядов и удручающей малограмотностью.

На заседании Совета Народных Комиссаров, на котором речь шла о бомбардировке Кремля, Луначарский не выдержал, вскочил с места и крикнул в лицо красным вождям:

– Какой вандализм! Какое преступление! Я не могу выносить этого…

И с рыданиями бросился вон из зала.

Тогда же газеты опубликовали его письмо, в котором он заявил о выходе в отставку:

«Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.

Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется.

Жертв тысячи.

Борьба ожесточается до звериной злобы.

Что еще будет? Куда идти дальше?

Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.

Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя.

Вот почему я выхожу в отставку из Совета Нар. Комиссаров.

Я сознаю всю тяжесть этого решения, но я не могу больше».

Впрочем, пройдет совсем немного времени, и красный комиссар остудит свой гнев. Он найдет какие-то оправдания действиям своих товарищей по партии и бодро замарширует к сияющим вершинам коммунизма.

6

– Какое бесстыдство, – восхвалять «социалистическую революцию», которая якобы принесла «счастье трудящимся»! – возмущался Бунин.

Он мрачно курил, часами сидя в глубоком кресле, почти не выходил из дома, почти никого не видел и вот теперь нервно комкал в руках горьковскую «Новую жизнь».

Вера Николаевна молча слушала, иногда вздыхая, и бережно вытирала влажной тряпкой сухие шуршащие листья пальм, стоявших в громадных приземистых кадушках.

– Что было? – продолжал Иван Алексеевич, стряхнув пепел под пальму. – Было могущественное Российское государство. И могущество это создавалось трудами многих и многих поколений. Чтили Бога, уважали прошлое. Материальное изобилие было исключительным, какое не снилось ни Англии, ни Германии, ни Карлу Марксу с Фридрихом Энгельсом.

Кучка авантюристов, называющих себя политиками, свергла монархию, которая уже не столько правила, сколько была традицией и символом государства Российского, стержнем, на котором это государство держалось.

А что дали взамен? Убогое правительство Керенского, которое постоянно демонстрировало свою беспомощность, не в состоянии было предотвратить антиконституционный захват власти большевиками, вскормленными на германские деньги.

И вот теперь под интернациональные лозунги (но вовсе не российские!) идет разгром и разграбление всего нашего государственного дома, неслыханное братоубийство. И кошмар этот тем ужаснее, что он всячески прославляется, возводится в перл создания…

Вера Николаевна поставила на журнальный столик чашечку:

– Ян, выпей кофе…

Бунин, не замечая жены, порывисто встал. Он начал привычно, наискось расхаживать по комнате – от рояля к угловому окну. Вдруг остановился и, словно открывая для себя что-то новое, с изумлением произнес:

– Ведь в революциях совершенно не было нужды!

Вера Николаевна, осмелившись, вставила:

– Для России – не было…

– Вот именно – для России! Да, были в нашей жизни неполадки, но государство, несмотря на недостатки, цвело, росло, со сказочной быстротой развивалось и видоизменялось во всех отношениях.

Бунин подошел к столику, отпил уже начавший остывать кофе, спросил рюмку коньяку.

– Когда-то меня поразили своей точностью слова Ключевского. Он сказал, что конец Русскому государству будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда померкнут лампады над гробницей Сергия Преподобного, закроются врата Его Лавры.

Я с ужасом вижу: жуткое пророчество ныне сбывается. Что такое– бить из пушек по святым стенам Кремля? Это и есть – загасить лампады отеческого духа, сознания себя великой нацией. Этот разгром старинных церквей – крест на могилу русской государственности.

И кто совершил это неслыханное со времен Орды злодеяние? Кучка негодяев, среди главарей которых русских почти не найти. Впрочем, когда народ одумается, осознает всю преступность свершившегося, тогда и этим жалким отщепенцам будет отказано в праве называться русскими. Но сейчас миллионы людей стерпели, старухи плачут, мужики бранятся, интеллигенция скорбит: «разрушены кремлевские святыни!..» Но что мешает этим миллионам растереть в порошок кучку негодяев-разорителей?

– Ты же знаешь, что большинство ничего не доказывает!

– Да, еще Герцен говорил, что десяток конвойных этапируют в Сибирь несколько тысяч колодников. Вот я и скорблю, что кучка вооруженных разбойников из нас, свободных россиян, сделала колодников!

Вера Николаевна заметила:

– Известно, среди руководителей большевиков много евреев…

– Да, и евреев я могу понять, их желание подняться из положения людей второго сорта. Вот эти Бронштейны, Луначарские, Радомысльские, теперь дорвавшись до власти, разве они забудут, разве простят «черту оседлости», «процентные нормы», погромы, унижения? Народ этот обладает замечательной памятливостью. Они отыграются на Руси…

– А на что же теперь нам надеяться?

– Как на что? На домового.

– Какого такого домового?

– Того самого, про которого писал в своей «Деревне». Собрался народ возле кабака в кучу, ну, мужики, девки семечки лузгают, гармонь наяривает, частушки выкрикивают. Кузьма недоуменно спрашивает Меньшого:

«– Что это народ веселится, с какой такой радости?

– Да это они надеются…

– На что?

– На домового».

Вот и нам остается надеяться лишь на домового. Большевики молодцы. Они дело свое знают. Солдатам мир обещают, крестьянам землю, всем несогласным с ними – удавку. Средство у них универсальное для всех времен и народов – страх.

Мы сидим теперь с тобой и боимся. Ведь любой убийца ворвется в дом, перестреляет нас, и никто с него за это не спросит. Это и есть «революционный порядок».

– Может, уехать в Питер? Андреева мне говорила, что там сейчас спокойнее…

– Сейчас спокойнее на Гавайских островах, только никто там нас не ждет. Вчера у газетного киоска я столкнулся с доктором Манухиным. Он получил письмо от Зинаиды Гиппиус. Та пишет, что в Питере царит большевистский произвол, тюрьмы забиты, офицеров и юнкеров расстреливают десятками, облавы, обыски. Свет и газ выключили, телефон не работает. Так что, советуешь положиться на домового? На него самого. Тогда уж лучше на волю Божию.

И сев рядом друг с другом на диванчик, они обнялись и надолго погрузились в безрадостные думы.

7

Зинаида Гиппиус в те дни записывала в дневник:

«27 октября.

…Невский полон, а в сущности, все «обалдевши», с тупо раскрытыми ртами.

…Интересны подробности взятия министров. Когда, после падения Зимнего Дворца (тут тоже много любопытного, но – после), их вывели, около 30 человек, без шапок, без верхней одежды, в темноту, солдатская чернь их едва не растерзала. Отстояли. Повели по грязи, пешком, На Троицком мосту встретили автомобиль с пулеметом; автомобиль испугался, что это враждебные войска, и принялся в них жарить; и все они, – солдаты первые, с криками, – должны были лечь в грязь.

…Захватчики, между тем, спешат. Троцкий-Бронштейн уже выпустил «декрет о мире». А захватили они решительно все.

Возвращаюсь на минуту к Зимнему Дворцу. Обстрел был из тяжелых орудий, но не с «Авроры», которая уверяет, что стреляла холостыми, как сигнал, ибо, говорит, если б не холостыми, то Дворец превратился бы в развалины. Юнкера и женщины защищались от напирающих сзади солдатских банд, как могли (и перебили же их), пока министры не решили прекратить это бесплодие кровавое. И все равно инсургенты проникли уже внутрь предательством.

Когда же хлынули «революционные» (тьфу, тьфу!) войска, Кексгольмский полк и еще какие-то, – они прямо принялись за грабеж и разрушение, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро: чего не могли унести – то уничтожали: давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец, добрались до винного погреба… Нет, слишком стыдно писать…

Но надо все знать: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали…

«Министров-социалистов» сегодня выпустили. И они… вышли, оставив своих коалиционистов-кадет в бастионе.

Только четвертый день мы под «властью тьмы», а точно годы проходят…

Сейчас льет проливной дождь. В городе – полуокопавшиеся в домовых комитетах обыватели да погромщики. Наиболее организованные части большевиков стянуты к окраинам, ждя сражения. Вечером шлялась во тьме лишь вооруженная сволочь и мальчишки с винтовками. А весь «временный комитет», т.е. Бронштейны-Ленины, переехали из Смольного… не в загаженный, ограбленный и разрушенный Зимний Дворец – нет! а на верную «Аврору»… Мало ли что…

Очень важно отметить следующее.

Все газеты оставшиеся (3/4 запрещены), вплоть до «Нов. Жизни», отмежевываются от большевиков, хотя и в разных степенях. «Нов. Жизнь», конечно, менее других. Лезет, подмигивая, с блоком, и тут же «категорически осуждает», словом, обычная подлость…

Вот упрощенный смысл народившегося движения, которое обещает… не хочу и определять, что именно, однако очень много и, между прочим, ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ БЕЗ КОНЦА И КРАЯ.

Вместо того, чтобы помочь поднять опрокинутый полуразбитый вагон, лежащий на насыпи вверх колесами, – отогнав от вагона разрушителей, конечно, – напрячь общие силы, на рельсы его поставить, да осмотреть, да починить, – эта наша упрямая «дура», партийная интеллигенция, – желает только сама усесться на этот вагон… Чтобы наши «зады» на нем были, – не большевистские. И обещает никого не подпускать, кто бы ни вздумал вагон начать поднимать… а какая это и без того будет тяжкая работа!

Нечего бездельно гадать, чем все кончится. Шведы (или немцы?) – взяли острова, близок десант в Гельсингфорсе. Все это

по слухам, ибо из Ставки вестей не шлют, вооруженные большевики у проводов, но… быть может, просто – «вот приедет немец, немец рассудит…»

Господи, но и это еще не конец!»