Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ!

1

Когда-то в молодые годы Бунин неустанно торопил время. Будущее всегда рисовалось заманчивыми красками. Впереди маячили новые радости, новые встречи, новые любви и новые книги. Но наступало это будущее, проходили влюбленности, недолго радовали уже вышедшие книги, и счастье таяло, как тонкий иней под июльским жаром.

Когда перевалило за сорок, Бунин произнес с некоторым удивлением:

– Да ведь это не время, это сама жизнь уходит. Может, и впрямь прав Толстой: лучшего времени, чем настоящее, никогда не будет.

И осознав, что новые радости и новый успех приобретаются лишь в обмен на прожитые годы, он более никогда не погонял свою жизнь.

Но вот уже несколько месяцев Иван Алексеевич, как миллионы других россиян, с нетерпением ожидал великого события:

– Учредительное собрание!

Собственно, свержение монархии и последующие события шли под лозунгом созыва этого собрания. Казалось, после февраля семнадцатого года идея собрания из эфемерной и теоретической обязана воплотиться в жизнь. Никто против «учредиловки» не возражал. В первом же «Обращении к народу» (2 марта) председатель IV Госдумы Родзянко и все правительство во главе с князем Львовым провозгласили о «немедленной подготовке к созыву на началах всеобщего, равного и тайного голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны».

К будущему Учредительному собранию обратился и великий князь Михаил Александрович. Он отверг наследие брата Николая II – российский трон. Впрочем, не совсем отверг, а заявил, что примет верховную власть лишь в том случае, если «будет такова воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского».

Министры всех составов – социалисты, кадеты, октябристы и прочие – при вступлении в должность подкрепляли присягу клятвой «принять все меры для созыва в возможно кратчайший срок».

Спустя много лет, находясь уже в Париже, секретарь Учредительного собрания Марк Вишняк признавал: «Идея неограниченной учредительной власти, принадлежавшей совокупности суверенных граждан и осуществляемой ими по своему усмотрению, получила широкое распространение благодаря европейским теоретикам– Локку, Пуффендорфу и Вольфу».

Бессмысленные съезды различного рода организаций, профессиональных, общественных, национальных и иных, составляли постановления с выражением преданности Учредительному собранию– «хозяину земли русской». Им вторили официальные органы православной церкви. Даже армия присягала на верность Временному правительству лишь до вступления в силу Учредительного собрания.

Столицы и захолустные городишки, фабричный люд и селяне, левые, умеренные и даже большевики – все с единодушием и энтузиазмом принимали будущий верховный законодательный орган.

2

– Нет, все-таки Учредительное собрание – это наша единственная надежда, – сказал Бунин Станиславскому, у которого собралась шумная компания. Было 4 января восемнадцатого года. Актеры, писатели, художники отмечали день рождения Константина Сергеевича. Правда, сам «малый» юбилей – 55-летие метра – был на следующий день, но по предложению супруги юбиляра, Марии Петровны, собрались накануне, ибо в театре был свободный день. После спектакля, как собирались прежде, это было неудобно: слишком опасно стало появляться в поздний час.

Вот и пришли к Станиславскому засветло. Спорили и говорили все о том же – об Учредительном собрании, которое начнется завтра в Петрограде в Таврическом дворце.

– Это будет конец большевизма и начало новой великой России! – провозгласил Бунин.

Константин Сергеевич с пониманием кивнул головой и пророкотал своим чудным, бархатным голосом:

– Согласен с вами, Иван Алексеевич. Учредительное собрание – это, думаю, единственно возможный и оставшийся в нашем распоряжении путь к восстановлению демократии… Вы согласны с нами, Иван Михайлович?

Вопрос к Москвину был адресован неспроста. Гордость Художественного театра и лучший исполнитель роли царя Федора Иоанновича в пьесе А.К. Толстого в этот момент с излишней горячностью спорил со скульптором Коненковым. Дискуссия была актуальной: водки чьих заводов лучше – Шустова или Смирнова?

В разговор вступил Иван Сергеевич Шмелев, ставший знаменитым после своего «Человека из ресторана»:

– Простите, что вмешиваюсь. Больную для меня тему затронули. Я внимательно нынче газеты читаю, много разговоров вокруг об одном и том же: Учредительное собрание, Учредительное собрание…

– Не только об этом! – улыбнулся Бунин. – Иван Михайлович с Сергеем Тимофеевичем с аппетитцем говорят о более насущном…

– Не смейтесь, Иван Алексеевич! Какие могут быть шутки, когда большевики захватили власть и с каждым днем узурпируют ее все более? Неужели вы думаете, что делают они это лишь для того, чтобы законней провести это собрание и провозгласить демократическую республику?

– Она уже провозглашена! – вставил слово Станиславский.

Москвин закончил мудрой сентенцией:

– Для почину выпить по чину! – что и было сделано «а-ля фуршет».

– Третьего сентября уходящего революционного года свершилось неслыханное надругательство над идеей Учредительного.

Гражданин Керенский самолично присвоил себе права собрания и провозгласил Россию республикой…

– Не монархию же, а республику, – заметил Коненков.

– А делать этого все равно не стоило! Лишь Учредительное собрание уполномочено на это…

– Вы, Иван Михайлович, безусловно, правы! – Станиславский хотел ужинать, а политические споры ему всегда претили. – Большевики назвали окончательную дату созыва собрания– пятого января. Вот завтра еще раз республику и продекларируют…

Шмелев нервно дернул головой и не к месту резко отчеканил:

– Большевики власть не отдадут – ни Учредительному собранию, ни эсерам – никому!

Бунин скептически улыбнулся:

– Как это – «не отдадут»? Ведь выборы 12 ноября обеспечили большинство мест в «учредиловке» не им, а эсерам!

Москвин еще раз блеснул замечательной памятью:

– За эсеров отдали голоса пятьдесят восемь процентов избирателей, а за большевиков лишь двадцать пять.

Шмелев упорствовал:

– Количество ничего не решает. С оружием у сторонников демократии во все времена было хуже, чем у экстремистов. Один пулемет говорит убедительней тысячной толпы. Что такое, какой «пулемет», Иван Сергеевич! – возмутился Станиславский. – Да, пока власть действительно у большевиков. И они оттягивали сколько могли созыв собрания. Это и есть доказательство их слабости, – вставил Бунин. Но повсюду созданы комитеты в защиту Учредительного собрания. Даже ко мне приходила депутация, и я поставил свою подпись.

Шмелев невежливо расхохотался:

– Ну, если подпись… То оно, конечно…

Станиславский вспыхнул, Бунин недовольно поморщился, вполголоса сочувственно произнес:

– У Ивана Сергеевича сын на фронте! Вот и нервничает…

В этот момент, отделившись от женщин, весело щебетавших на угловом диванчике, подлетела Книппер-Чехова.

– Господа спорщики! Не стыдно ли забывать дам ради политики?

Коненков галантно поцеловал Ольге Леонардовне руку:

– Отнюдь нет! Помним вас и любим.

– Тогда прощаем.

– А я расскажу анекдот… политический, – со смехом щелкнул языком изящный, почти хрупкий, с моноклем в правом глазу Алексеев.

Все с интересом обратились к нему:

– Сделайте одолжение, Алексей Григорьевич, расскажите!

– Троцкий лег спать, но предупредил часового: «Разбуди ровно в шесть утра!» Назначенное время пришло, вождь революции дрыхнет, а красногвардеец ломает себе голову, как бы деликатней разбудить вождя. «Господин» – нельзя, «товарищ» – страшно, какой он «товарищ» красному вождю. Аж вспотел, потом махнул рукой, влетел в спальную и во все горло заорал: «Вставай, проклятьем заклейменный!»

Все рассмеялись.

3

В гостиной появилась задержавшаяся из-за неловкости горничной Мария Петровна, жена Станиславского. А неловкость эта заключалась в том, что она сожгла новое платье хозяйки, сшитое за громадные деньги у самого Жоржа и в котором Мария Петровна желала быть на сегодняшнем приеме. По этой причине у Марьи Петровны было скверное настроение, и ей стоило больших усилий скрывать досаду и раздражение.

Ей пришлось надеть черное шелковое платье с большим вырезом на груди и опоясанное выше талии серебряным плетеным пояском, то самое, в котором она уже справляла Новый год. Она знала, что это платье выгодно подчеркивает ее по-девичьи стройную фигуру, обрисовывает женские прелести, и это Марью Петровну несколько утешало. Когда она появилась в гостиной, блестя глянцем волос и со вкусом подобранными бриллиантами, все потянулись к ней. Мужчинам она подставляла руку для поцелуя, дамам умела бросить комплимент по поводу их платья или прически и при этом привычно следила за гостями: все ли идет согласно ритуалу, не скучают ли дамы, не слишком ли громко спорит Немирович-Данченко со Шмелевым, почему излишнее оживление вокруг петербуржского конферансье Алексея Алексеева – что такое он там рассказывает, приличное ли?

Когда Бунин подошел к Марье Петровне, та радушно улыбнулась и почти с искренним восхищением произнесла:

– Поздравляю, Иван Алексеевич, с новой книгой! Вчера весь вечер наслаждалась чтением.

– Какой? – полюбопытствовал Бунин.

– Ну, в красном переплете. Называется «Избранные рассказы». Изумительный рассказ «Числа». Я была тронута до слез.

И хотя книга была давно не новой, да и рассказ назывался не «Числа», а «Цифры», и Бунин был уверен, что хозяйка дома вовсе не читала его и все эти восторги были обязательной приправой вечера и полагались в нужной дозе, как соус к мясу, он вежливо благодарил ее, приложившись к маленькой легкой кисти.

Неслышно появился камердинер в высоких белых чулках и что– то сказал, почтительно склонившись к Марье Петровне. Она громко произнесла:

– Messieurs et mesdames, прошу к столу!

Не прерывая беседы, гости ручейком потянулись в большую залу – здесь был накрыт ужин. Свет громадной хрустальной люстры весело отражался в тарелках саксонского фарфора, в хрустале бесчисленных рюмок, фужерах, бокалах, подставках приборов, целой батареей вин, водок, ликеров.

Уже полтора десятилетия Станиславский снимал у некоего Маркова роскошный особняк под номером четыре по Каретному ряду. Он был о двух высоких этажах с антресолью и большим балконом.

Десяток его комнат хозяева обставили с возможной роскошью– мебелью красного дерева, зеркалами в резных рамах мореного дуба, картинами западных мастеров прошлых веков, громадными фарфоровыми вазами, уходящими под высоченный потолок шкафами со старинными книгами, гравюрами на стенах. Обстановка располагала к неге и высоким творческим порывам.

Несколько комнат на первом этаже были отведены челяди – камердинеру и его семье, кухарке, повару с женой, горничным, дворнику, кучеру, истопнику, сторожу. Самая сухая и теплая комната предназначалась старому слуге Василию, неутомимо шаркавшему ревматическими ногами по всему дому и строго следившему за порядком. Он знал Станиславского малым ребенком. И по сей день Василий почитал долгом поджидать хозяина в прихожей, отворяя ему двери и помогая снимать шубу.

Во времена стародавние, когда Алексеевы – родители Константина Сергеевича – жили в доме восемь по Садово– Черногрязской и маленький Костинька собирался в 4-ю гимназию, что располагалась в знаменитом «доме-комоде» Апраксиных на Покровке, Василий, еще молодцеватый парень с белокурой гривой волос, неизменно норовил надеть барчуку калошики:

– Что из того, что сухо? Погоды нынче переменчивые. Набежит дожжик, ножки и промочите.

С той поры минуло полстолетия, но Василий, полысевший и согнувшийся, каждый раз подходил в прихожей к Станиславскому и, протягивая галоши, требовательно произносил:

– Вы уж, барин, наденьте калошики…

– Да, нынче погоды переменчивые, – улыбался Станиславский.

– Ишшо какие! – Василий предпочитал не замечать иронии барина. – Скверные погоды… Так что позвольте, я вам калошики как раз надену. Ботиночки лаковые, попортите…

Когда Бунин впервые увидал Василия, то не удержался:

– Фирс, убей меня Бог, настоящий Фирс из «Вишневого сада».

Эта кличка так и осталась за Василием, любившим вспоминать «правильные времена», то есть времена, давным-давно ушедшие.

За домом шел большой сад. Летом, в хорошую погоду, тут устраивались репетиции, публичные чтения и, конечно, ужины. Под тенистыми сводами беседок здесь пили шампанское Александр Блок и Федор Шаляпин, Евгений Вахтангов и Максим Горький, Мстислав Добужинский и Айседора Дункан.

* * *

…Тонко звенели бокалы, мягко стучали по тонкому фарфору серебряные ножи и вилки, пенилась заздравная чаша. В канделябрах потрескивали, взвивая тонкие струйки дымков, десятки свеч (электрические лампы в начале застолья погасли). Выпили за здоровье новорожденного, за хозяйку, за Художественный театр, за Учредительное собрание.

– Господи! – перекрестился Бунин. – Мы отдыхаем, как в наивные прелестные времена наших дедушек и бабушек, во времена кринолинов, дуэлей, картежников, гусаров-усачей, когда уланы носили мундиры с oранжевыми отворотами, а желание юных дворян служить в кавалерии можно было лишь сравнить с безумной страстью к отваге и женщинам.

– И кутежи по три дня без отдыха! – вдруг раздался в двери могучий голос.

Все повернули головы.

Дверной проем занимала гигантская фигура общего любимца Владимира Алексеевича Гиляровского – «дяди Гиляя». Этот человек словно для того нарочно появился на земле, чтобы испытывать себя опасностями и приключениями. Природа наградила его чудовищной силой. Уже в гимназическом возрасте он легко сгибал пятаки и ломал подковы. В четырнадцать лет «взял» из берлоги первого своего медведя. Через три года, бросив богатый дом отца, бежал бурлачить на Волгу. Дружил с ворами и бандитами. Был принят в самых аристократических салонах. Статьями Гиляровского о социальном «дне» зачитывалась вся Россия.

– Ну, кутить и мы умеем! – рассмеялся Бунин. – Пить и гулять, да других забот не знать! Это наше, российское, так сказать, родовая черта.

– За стол, за стол! – заворковала Мария Петровна, усаживая на почетное место – возле юбиляра – Гиляровского.

– Пусть выпьет вначале «штрафную»! – скомандовал Коненков. – Уж будьте любезны, дядя Гиляй!

– Владимира Алексеевича и литровый кубок не испугает! – залился хохотом Москвин. – Вон какой удалец, прямо витязь с картины Васнецова. И годы не берут!

– Обратите внимание, Владимир Алексеевич, какой славный стол у Марии Петровны! – вступил в разговор художник Симов, успевавший расправляться с ароматными громадными раками, запивать их пивом и одновременно со всем этим делать наброски гостей на кусочках белого картона, лежавшего у него между тарелок. – Тут хлеба не достанешь, а нам праздник закатили!

– Особенно луковый суп – ах, духовитый! – восторгнулся Москвин. – Секрет знаете, Мария Петровна!

– Не я, – улыбнулась польщенная похвалой Мария Петровна. – Это наш повар. Надо умело спассеровать лук и подобрать хорошие томаты…

Бунин поднялся с бокалом белого вина:

– И все же, господа, я хочу сказать тост. Виктор Андреевич, этот даровитый художник, правильно подметил: в наше трудное время – и суметь так принять друзей! Невольно напрашивается: следует еще раз пить здоровье хозяев. И это было бы справедливо. Я гляжу на этот необъятный и щедрый стол, заставленный бутылками с разноцветными водками, винами, ликерами, на смугло-телесный балык, на нежную, тающую во рту семгу, на этих гигантских раков. И что же, господа! Ведь все это остатки роскоши прошлой, добольшевистской России. Сильной, гордой, непобедимой!

Выпьем за нашу Россию, чтобы вновь вернулись ее былые богатства и могущество! А главное – чтоб всех марксистов– экстремистов выпроводить куда подальше.

Все подняли бокалы и рюмки, с чувством осушили их.

– Славный тост! – проговорил Шмелев, отламывая изрядный ком от блестевшей жирной глыбы паюсной икры. – А теперь, дамы и господа, товарищи и беспартийные, самое время спеть… Вас не затруднит, Александр Тихонович, сесть за рояль? – обратился он к опоздавшему к началу обеда композитору Гречанинову, ученику Римского-Корсакова и Аренского.

– Что прикажете играть, Иван Сергеевич?

–  «Боже, царя храни»,чего же еще…

Гречанинов хмыкнул, но за рояль сел. Взял бравурные аккорды вступления. Станиславский побледнел и закусил губу. Москвин улыбнулся. Симов выпил уважаемой им водки Шустова и закусил маслиной. Шмелев, Алексеев, Гиляровский, Коненков, а затем Немирович, Бунин и еще кто-то грянули:

 
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам!
Царь православный!
Боже, Боже, царя храни!
 

Замолкли последние аккорды.

Станиславский для чего-то раза два-три выглядывал в окна. Теперь он вздохнул и раздраженно-вибрирующим голосом проговорил:

– Зачем такие выходки! Мало с плеч голов полетело? На улице слышно, да и прислуга, глядишь, того…

Гречанинов заиграл мелодию арии из своей популярной оперы «Добрыня Никитич» и стал вполголоса напевать, пытаясь сохранять интонации ее лучшего исполнителя – Шаляпина.

Бунин не без насмешки поддакнул:

– Это вы, Константин Сергеевич, конечно, правы! Много голов полетело. И куда больше полетит. Только большевики убивают не за российские гимны, не за заговоры даже. Убивают просто так, ради садистского удовольствия. Ибо знают, что эти преступления сойдут без наказания. Разве преданы виселице за все свои жестокости Троцкий или какой-нибудь Зиновьев? Нет, за пролитие крови их ждут большевистские награды и слава, и еще… эта… как ее… «всенародная любовь». Да, деяния революционеров сопровождаются государственным спокойствием, цинизмом и резонерством: «Слава труду, смерть буржуям!»

«Буржуй» – это все, кто не принимает участия в убийствах. Преступникам всегда выгодно втянуть в свою шайку побольше людей, чтобы ответственность на всех разделить. А остальных запугать, чтоб голос против кровавого царства ничей не поднимался! Ибо запуганные, молчащие – это тоже соучастники.

Бунин на мгновенье остановился и уже спокойно закончил:

– Кстати, последний раз я пел «Боже, царя храни!» будучи гимназистом в Ельце. Раз нас не запугали, стало быть, мы не рабы и не соучастники революционных преступлений…

– Да, мы заговоры не устраиваем, – успокаивающе проговорил Гиляровский. – Иван Алексеевич прав: за песни в ЧК не водят.

Но его слова звучали неубедительно. Все враз смолкли. Даже вилки больше не стучали. Бунин демонстративно громко позвал лакея:

– Принеси еще белого вина…

Коненков повернулся к Станиславскому:

– Давно хочется в ваш театр сходить, еще раз «Трех сестер» посмотреть.

– Милости просим! Как раз послезавтра спектакль…Ваш Вершинин – удивительный! – искренне восхитился Гиляровский.

Но вновь воцарилась тишина. Настроение было как-то нарушено. Только Гречанинов одним пальцем наигрывал какую-то мелодию из Бортнянского, да, заскрежетав, зашумев колесами, начали отбивать время громадные напольные часы.

4

Казалось, вечер распался, разладился окончательно. Однако находчивая Мария Петровна напомнила о юбилее популярного в Петербурге ресторана «Вена» – радушном приюте артистов, писателей, художников.

– Виктор Андреевич преподнес владельцу «Вены» Соколову его портрет, – молвил, воскресая, Станиславский.

Симов, изрядно захмелевший, застенчиво отмахнулся.

– Что я! Ему картины дарили прекрасные мастера – Репин, Зарубин, Поленов, Клевер…

– Ну, не скромничайте, – проворковал Станиславский. – Ваши декорации в Художественном – просто чудо!

– Оформление «На дне» – подлинный шедевр! – воскликнул Москвин. – Ведь все мы за впечатлениями тогда ходили в поход в хитровские ночлежки! Дядя Гиляй организовал этот спуск в преисподнюю.

Станиславский улыбнулся:

– И еще от гибели спас. Виктор Андреевич, расскажите, как нас убивать собрались.

Симов, без удовольствия вспоминавший о давней истории, замахал руками:

– Сто лет прошло, забылось изрядно… Пусть Владимир Алексеевич расскажет, – кивнул Симов на стоявшего у рояля Гиляровского.

– Согласен, но лишь в дуэте с Константином Сергеевичем. Вы начинайте, я продолжу.

– Прекрасно! – неожиданно охотно согласился Станиславский. – 18 декабря девятьсот второго года на сцене Художественного играли мы премьеру «На дне».

– Триумфально играли! – бросила реплику Книппер.

– Может быть, но суть в другом. Еще шли только репетиции, Владимир Алексеевич пригласил нас – «живого восприятия ради!»– на знаменитую Хитровку, обиталище воров, бандитов и проституток.

И вот однажды отправились мы к Яузе, на Солянку. Дело шло к вечеру, спускаемся вниз. Ощущение – словно погружаешься в гнилую шевелящуюся яму.

– Да, это целое царство, – добавил Гиляровский. – Царство злых духов. Тут и торговки объедками, и трактиры, нищие перемешались с барышниками, скупщики краденого с убийцами и беглыми каторжниками.

Станиславский напомнил:

– Мы как раз попали в эти трущобы, когда там шла облава. Искали беглых убийц. А те охотились на нас…

– «Хорошо прикинутых фраеров», – уточнил Гиляровский. – Еще накануне, в воскресенье под вечер, я ходил на Хитровку. Отыскал дом Степанова, поднялся на второй этаж в квартиру номер шесть. Открыл дверь. На меня пахнуло дымным смрадом, какой-то гнилью и копотью. Вокруг стен – сплошные нары. Люди валялись и на нарах, и под ними, прямо на грязном, заплеванном полу. Кругом стоял шум, гам, ругань, хохот, пение, озорные крики. Я бывал здесь несколькими годами раньше. Тут жили грамотные люди. Они зарабатывали себе на кусок хлеба переписыванием театральных ролей.

Вот и теперь я встретил двух знакомцев. Объяснил, что завтра Со мной придет сам Станиславский с несколькими актерами и художниками.

На другой день вся наша компания появилась в этой преисподней. Радость хозяев была неописуемой. Мы дали пять рублей на водку и колбасу. Всю эту провизию хитровцы тут же притащили и начали пир.

Босяки нас спрашивали: «Почто вас сюда занесло?» Мы отвечали, что хотим поближе, своими глазами увидать ночлежную жизнь. Нужно нам это для новой пьесы Горького.

«Надо же! – изумились босяки. – Только что в нас интересного? Чего такую рвань на сцену тащить?»

Выпили водки. Наши персонажи размечтались: «Вот когда выберемся отсюда, когда опять сделаемся людьми…»

Наш дорогой Симов, как и сегодня, усердно делал зарисовки. Позже они очень пригодились. Спектакль был оформлен точно под эту трущобу. Пир идет горой. Наши хозяева от водки багровеют все больше. Беседа оживляется. Какой-то оборванец орет на Симова: «Нешто это мой портрет? Пачиму у мене одни щека черная? Где она у меня такая? Где? Гляди!»

Голоса слились в споре. А тут я от своего знакомца-хитровца получаю секретную информацию: убийцы, бежавшие с каторги, сегодня с бандой будут нас здесь грабить. Возможно, и «замочат». Для них нож в спину воткнуть – дело плевое.

– И кроме вас, Владимир Алексеевич, никто не знал о готовящемся покушении! – с восхищением воскликнул Станиславский.

– На меня бандюга с бутылкой бросился, кличка у него выразительная– Лошадь, – проговорил Симов. – Это тот самый, кому мой рисунок не пришелся по вкусу.

– Спасибо эрудиции Владимира Алексеевича! – улыбнулся Станиславский. – В адрес бандитов, уже нас окруживших, Гиляровский своим громоподобным голосом гаркнул пятиэтажную брань. Ее сложная конструкция ошеломила ночлежников. Они так и присели от восторга чувств и эстетического удовлетворения. Владимира Алексеевича и прежде здесь уважали. Гениальное ругательство увеличило его славу, а нам спасло жизнь.

– Ну, нет, жизнь Симову сберег некий блудный сын предводителя дворянства, угодивший в трущобу. Это был громадный и очень сильный человек. Он перехватил руку с бутылкой.

– Гиляровский вас спас на благо и процветание российской культуры! – не без легкого ехидства заметил Шмелев.

Эта реплика развеселила гостей, подогрела. Принесли еще шампанского.

– Вот уж точно: «как в мирное время», – сказал Бунин сидевшему рядом Шмелеву.

– Пир во время чумы! – тот согласно кивнул головой.

Станиславский, заканчивая воспоминания, с удовольствием потер свои большие мягкие руки:

– Зато спектакль «На дне» имел потрясающий успех. Вызывали без конца – режиссеров, актеров.

– Да, аплодисменты были громовые, – добавила Книппер. – И море цветов! Помните, Константин Сергеевич, вас и Качалова зрители порывались нести на руках.

– Но и вы, Ольга Леонардовна, превосходно сыграли Настю, – ответил Станиславский.

– А какой был Барон в исполнении Качалова! – с восторгом продолжала Книппер.

Москвин, подняв бокал шампанского, провозгласил:

– Выпьем, друзья, за всех тех, кто играл тогда в пьесе Горького и кто вписал славные страницы в историю Художественного театра, – за Лужского, Вишневского, Бурджалова, нашего дорогого и скромного Симова. И за большого друга нашего театра – Алексея Максимовича – за всех!

Пирующие с чувством поддержали это предложение.

5

Бунин, с легкой скептической улыбкой слушавший все эти давно надоевшие славословия, не выдержал, иронически усмехнулся:

– Да, за Алексея Максимовича выпить следует. Особенно за его дружбу с Лениным. Кристальный человек! И на той давней премьере он вел себя отменно. Всем памятно, как на требования публики – «автора!» – Горький небрежной походкой вышел к рампе. В зубах он держал дымящуюся папироску. Зрителям не поклонился.

Из зала раздались свист и шиканье. И поделом! Людей надо уважать.

– Ну, Иван Алексеевич, это вы лишнее… – вступился Станиславский. – У Горького эта неловкость получилась от смущения, от неопытности…Ах, извините, упустил из виду, что этот воспеватель российской рвани отличается застенчивостью институтки. А история с Ермоловой? Тоже от неуместной стеснительности?

Бунин поднялся со стула. За столом воцарилась тишина. Ведь почти каждый сидевший за столом считал себя чуть ли не лучшим другом Горького. И каждый закрывал глаза на его «мелкие недостатки», относя их на счет плохого воспитания.

– В Ялте, на одном из людных вечеров, я видел, как сама Ермолова – великая Ермолова и уже старая в ту пору! – поднялась па сцену к Горькому. Она поднесла ему чудесный подарок – портсигар из китового уса. Горький, не обращая на нее внимания, мял в пепельнице папироску. Он даже не взглянул на актрису.

Ермолова смутилась, растерялась. На глазах у нее навернулись слезы:

– Я хотела выразить вам, Алексей Максимович, от всего сердца… Вот я… вам…

Горький по привычке дернул головой назад, отбрасывая со лба длинные волосы, стриженные в скобку, густо проворчал, словно про себя, стих из Ветхого завета:

– «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»

И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу.

Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он, со сворой «подмаксимовиков» – своих эпигонов, разных андреевых и скитальцев, бурю на Россию…

Все надолго замолчали. Слова Бунина были неоспоримы.

Наконец Коненков примиряюще произнес:

– Да вроде теперь Горький с Лениным поссорились.

– Теперь-то он понял, чем перевороты кончаются, – сердито сказал Шмелев.

– Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма».

– Задним умом все крепки! – усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. – Понятливу девку недолго учить.

– Пошло дело на лад, и сам тому не рад, – не удержался, вставил Бунин.

– Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталость всего до завтра.

– И так все ясно! – уверенно сказал Москвин. – Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…

– Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор! – воскликнул Коненков.

– Все они, «идейные борцы», террористы! – буркнул Иван Алексеевич.

Станиславский требовательно повторил:

– Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!

– Чудный вечер! – искренне сказал Бунин. – Жалею, что Вера Николаевна не совсем здорова, не сумела прийти. Счастья вам, Константин Сергеевич.

– Спасибо! Но времена грядут страшные. Послезавтра, перед спектаклем, даже собираем труппу. Тема собрания, – грустно усмехнулся Станиславский, – «О переустройстве театрального дела в связи с тяжелой и ненормальной жизнью». До чего дожили!

Гости потянулись к выходу.

Старый Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.

– Почему мне, дорогой Фирс? – наклонился к лицу Василия Бунин.

– Ты, золото, человек необычный! – важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался: – Внучка у меня на руках, Ален– ка. Сирота. Вот и выправляю ее.

6

Шмелев вызвался отвезти Бунина на Поварскую:

– Мои кони – звери!

Путь ближний, дорога наезжена. Кони, под рукой опытного кучера, неслись птицей. И все же седоки успели немного поговорить.

– Станиславский прав, – сказал Бунин. – Всех нас ждет нечто ужасное. Сердце мое чует. А кругом – поразительное: почти все до идиотизма жизнерадостны. Кого ни встретишь, сияют благодушием, улыбаются. С ума, что ли, посходили?

– Завтра поворотный день, – медленно произнес Шмелев. – Может судьбу на десятилетия определить. Куда весы качнут.

Прощаясь, сказал:

– А вы, Иван Алексеевич, мой должник.

– ?

– Я у вас дома раз пять гостевал, а вы у меня ни разу не были. Приезжайте завтра, покажу старинные рукописные книги. Попьем чайку, посудачим. Я живу на Малой Полянке, угловой дом с Петровским переулком – номер семь.

– Я вам перед выездом протелефонирую. Какой ваш абонент?

– 464-81, он есть в справочной книге. Я за вами лошадей пришлю.

– Не беспокойтесь, сам доеду.

Они пожали руки.

Впервые за последние дни пошел снег. Крупные снежинки медленно падали в безветренном воздухе. Кругом царила глубокая тишина. На первом этаже зеленовато светились окна: Вера Николаевна ждала мужа.

Шмелев вдруг произнес, словно высказал заветное:

– Революция взбаламутила государство, поднялась со дна всякая нечисть. По вкусу им пришелся лозунг: «Грабь награбленное». Все лодыри остервенело ненавидят талантливых и предприимчивых. Эта голытьба согласна стать еще беднее, лишь бы не было богатых. Пусть все станут нищими – вот это им по вкусу!

Бунин вздохнул:

– Да-с! Это мне анекдот напомнило, который однажды рассказал Аверченко. Вытащил старик золотую рыбку, а та взмолилась:

– Отпусти меня, старче! Я сделаю все, что ты захочешь. Но только помни: твоему соседу будет в два раза больше.

Старик тут же наказал:

– Сделай так, чтоб у меня глаз вытек!

Собеседники немного развеселились.

Где-то часы пробили полночь.

Для России начался новый, роковой день.