Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

В ГОЛЕНИЩАХ – НОЖИКИ

1

6 апреля 1919 года Одессу заняли большевики. Предводительствовал военной силой атаман Григорьев. «Под штыком» у него было всего тысячи полторы, но этого хватило, чтобы обратить в бегство несколько тысяч французов, греков и прочих. Одесса стала большевистской.

Очевидец тех незабываемых дней – Дон-Аминадо. Он отметил:

«Смена власти произошла чрезвычайно просто…

Впереди, верхом на лошади, ехал Мишка-Япончик, начальник штаба.

Незабываемую картину эту усердно воспел Эдуард Багрицкий:

 
Он долину озирает
Командирским взглядом.
Жеребец под ним играет
Белым рафинадом.
 

Прибавить к этому уже было нечего.

За жеребцом, в открытой свадебной карете, мягко покачиваясь на поблекших от времени атласных подушках, следовал атаман Григорьев.

За атаманом шли победоносные войска.

Оркестр играл сначала «Интернационал», но по мере возраставшего народного энтузиазма быстро перешел на «Польку-птичку» и, не уставая, дул во весь дух в свои тромбоны и валторны.

За армией бегом бежала Молдаванка, смазчики, грузчики, корреспонденты развенчанного Финкеля, всякая коричневая рвань. У памятника Екатерине церемониальный марш кончился. Мишка-Япончик круто повернул коня и гаркнул, как гаркают все освободители.

Дисциплина была железная. Ни выстрела, ни вздоха». Большевики развили бурную деятельность. Для начала кого следует арестовав и расстреляв, тут же приступили к горячо любимым экономическим воздействиям.

На всякого рода недвижимость – от циркового балагана на Привозе, где в те дни рвал цепи «король гирь» – Петр Крылов, до общественного туалета в пивной «Гамбринус», – были расклеены строгие объявления (сохраняем изящество стиля и особенности правописания):

ГРАЖДАНЕ ГОРОДА ОДЕССЫ!

Если хотите спасти родной город и жизнь вашу и ваших семейств, несите наличные деньги все сколько кто имеет, в кассу Русско-Азиатского банка сегодня-же. Минута чрезвычайно грозная. Завтра уже будет поздно. Подомовых комиссаров просим производить сбор среди жильцов обязательно наличными деньгами в размере не менее тысячной платы за квартиры.

Комиссия по самообложению

Одесситы, как известно, во все времена горячо любили свой город. Но спасать его от белых никто не захотел. Кроме известного Яшки-дурачка, за пятачок показывавшего всем желающим свой бурак.

Яшка принес в Азиатский банк честно заработанный рубль и хотел тут же заработать еще пятак, но кассирша обозвала его хулиганом, а охрана надавала пинков и вышвырнула на мостовую, где как раз проезжал грузовик.

В грузовике, под охраной бдительных сотрудников ЧК и их добровольных помощников из числа сознательных пролетариев, находились представители буржуазии. Всех их свозили на биржу по загодя приготовленным спискам. Когда списки исчерпали себя, а места в бирже еще оставались, то стали заполнять вакуум самостийно.

Выявляли эту «буржуазию» самым безошибочным способом.

Грузовик подъезжал к какому-нибудь дому. Несколько бойцов революции хватали под микитки первых попавшихся обывателей. Грозно размахивая браунингами и гранатами, вопрошали:

– Ты буржуазия?

– Нет! – лепетал подозреваемый.

– Тогда быстро говори: кто в вашем доме буржуазия?

Арестованный вначале мялся, потом вспоминал кого-нибудь из своих обидчиков и воровато говорил:

– В третьем нумере проживает буржуй Козалупенко. Он, сволочь, у меня табак с окна стащил и еще грозился…

– Советскую власть ругал?

– Еще как! Говорит: «Я никогда с женой не советуюсь…»

Шли в третий нумер на втором этаже и вытаскивали из-за стола Козалупенко, евшего с женой суп из мороженой картошки и без мяса.

В грузовике прибавлялось пассажиров. Немного подумав, брали и того, кто на него показал:

– Для количества!

Ради этого количества, но в явный вред качеству, в грузовик швырнули бедного Яшку.

Секретарь исполкома Лев Фельдман, представительная фигура с необъятным животом, на котором болтался в кобуре револьвер, подкатил на автомобиле к бирже и вышел к буржуазии. Сытно икнув, заверил:

– Если вы, господа кровопийцы, ждете страшных действий, то не ошибаетесь. Подумайте об себе и об ваших детях, внесите гелд своевременно, можно золотом и другими бриллиантами. Для ваших буржуйских запасов 500 миллионов – пустяк, тьфу! – Фельдман смачно сплюнул на пол.

Походив по сцене вперед-назад, товарищ Фельдман остановился, что-то вспомнив.

– Так вот-с, гидры, не рассчитывайте снять деньги со своих счетов в банке. Что было там – сегодня все нами реквизировано. Ищите в своих сундуках.

Иначе мы вас с товарищем Северным – ик! – загоним под ноготь, мать вашу разэтак!

Товарищ Северный, блондин с лихорадочно горящими глазами, являл собой ярко выраженный тип шизофреника и полную преданность делу революции. Без сна, без отдыха, подрывая остаток здоровья, он носился по Одессе в автомобиле, производил обыски, выемки и аресты, допрашивал и, показывая пример несгибаемой воли, ходил лично расстреливать.

«Под ноготь» загоняли штабелями, засыпали землей и старательно утрамбовывали.

Новый, счастливый мир хотели создать многие. Даже поэт Волошин вызвался участвовать в комиссии по организации празднования 1 Мая. Но гордый пролетариат отверг его душевный порыв. Более того, в газетах было напечатано, что «всякие примазываются». Волошин был назван персонально.

Отвергнутый поэт прибежал спозаранку к Бунину и спрашивал полезный совет:

– Может, написать в «Известия» достойный ответ?

Бунин усмехнулся:

– Попробуйте…

И вот без помощи добровольца Волошина в четверг 1 Мая революционный город был украшен флагами, призывами и лубочными плакатами. На углу Дерибасовской и Екатерининской внимание Бунина привлекли две красочные картины. На одной под цифрой «1918» были изображены буржуй и немец, стоящие на рабочем. На соседнем плакате красовался год «1919». Под этими цифрами были намалеваны солдат и рабочий, попиравшие корчившегося в муках буржуя.

– Рисуют эти плакаты не сами пролетарии, – с горечью произнес Бунин, – а молодые художники из интеллигентных семей. Понимают ли, что творят?

– Молодо-зелено, – уронила Вера Николаевна. – А вот когда такие, как Волошин – с сединою в голове, начинают заигрывать с новой властью, воспевать «красную революцию», это беда настоящая…

– Удивляться нечего! Среди журналистов, литераторов и прочих шарлатанов от культуры столько продажных, что диву даешься! Не за дворцы совесть продают, за чечевичную похлебку! Еще будут взахлеб воспевать «славных сынов народа» Троцкого, Свердлова, Ленина, кого хочешь… Убийства восславят как подвиг.

* * *

Под нудным мелким дождем продолжала идти скучная демонстрация. Люди рабочего вида с красными и черными флагами, размалеванные «колесницы» в бумажных цветах и лентах, на которых актеры и актрисы пели песни, поэты выкрикивали «революционные» вирши.

Вернувшись домой, Бунин записал в дневник:

«Левые» все «эксцессы» валят на старый режим, черносотенцы– на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого – на соседа и на еврея: «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили…»

Вопреки усилиям организаторов, веселья в Одессе не получилось. Да и какое может быть веселье, когда каждый день расстреливают десятками, арестовывают сотнями…

И точно, даже в этот «праздничный» день адская машина продолжала работать вовсю. Газеты и прежде печатали списки расстрелянных. Исключением не стало и 1 Мая. На следующий день газеты вновь сообщили о «пролетарском правосудии» – 26 несчастных получили пулю в затылок. Если верить газетным сообщениям, к стенке ставили за принадлежность к Союзу русского народа (это было самым страшным преступлением), за дружбу с Пуришкевичем, за сочувствие Добровольческой армии, за саботаж, за монархические настроения, за спекуляцию (продажу собственных штиблет), за хранение контрреволюционной литературы (например, подарочное издание «300 лет рода Романовых») и даже «за активное участие в охране царского режима». Под последнее обвинение подпали все чиновники, служащие полицейского управления, железнодорожники и все прочие, кто не понравился новой власти.

3

Лето вошло в силу. Днем ели сухую тарань, ночью дрожали от страха. Над Одессой гордо реял красный флаг.

Вера Николаевна отметила в дневнике:

«Тон газет неимоверно груб. Приказы, касающиеся буржуев, в самых оскорбительных тонах… В газетах вообще сплошная ругань. Слово «сволочь» стало техническим термином в оперативных сводках: «золотопогонная сволочь», «деникинская сволочь», «белогвардейская сволочь».

Среди прочих приказов был опубликован один, особо праздничный: под угрозой страшных кар (расстрел, что ли?) всем обывателям запрещалось пользоваться электричеством. Исключительное право на это благо цивилизации получали лишь большевики.

Керосина не было. Город погрузился в темноту,

В порту, как во всех портах мира, жизнь шла веселая. Вовсю торговали валютой – долларами, марками, пиастрами, фунтами, николаевскими рублями. Франк, стоивший по официальному курсу один рубль, продавался за 10–12 рублей, фунт – за 200.

Здесь же можно было «снять» барышню – на час или на ночь. Плата была символической – стоимость фунта сухой тарани.

Продукты питания нельзя было достать ни за какие деньги. Голод становился все страшнее.

* * *

Бунины пришли в порт. Они провожали Цетлиных, отплывавших в Константинополь. Рейд был пустынным. Иван Алексеевич невольно залюбовался прекрасными красками дальних берегов, крепкой синей зыбью моря и легкими белыми облаками, скользившими к горизонту.

– Прощайте, – сказала Мария Самойловна. – Жаль, что вы не послушались нас. Через неделю-другую вместе были бы в Париже.

Цетлин уговаривала, обещала всяческую поддержку: «Крышу над головой, питание и одежду всегда найдем для вас!»

Вера Николаевна еще 5 апреля записала в дневник: «Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей…»

Из порта супруги возвращались печальными и молчаливыми. Круг друзей редел все больше. Зато жизнь все более делалась беспросветной.

* * *

В городе вдруг начались настоящие сражения. Еврейская дружина, сплоченная и дисциплинированная, устроила засаду на Приморском бульваре. Отсюда она напала на польский отряд. Перестрелка была ожесточенной. Двое поляков зашли с тыла и забросали евреев гранатами.

Победа осталась за поляками, но жертв было много с обеих сторон.

На Белинской улице из окон верхнего этажа защелкали выстрелы: стреляли в уходящих к порту добровольцев. Один доброволец, мальчишка гимназического возраста, упал замертво: пуля разбила ему голову.

Добровольцы дали дружный и мощный ответный залп.

Зато французы совсем потеряли голову. Они неслись по улицам как ошалелые, перевернули по пути две пролетки.

Бунин стоял возле окна своей комнаты, когда его взору предстало жуткое зрелище. На телеге, мотая головой на неровностях булыжной мостовой, лежал на животе мертвец. Из развороченного затылка вылезала серая масса мозгов. Картуз валялся на заду. Сапоги были сняты, грязные портянки болтались.

– Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, – сказал Бунин жене.

Та, едва взглянув на телегу, тут же в страхе отвернулась.

* * *

Бунин пристрастился к чтению различных приказов, количество которых с приходом большевиков резко увеличилось на заборах и стенах.

Выйдя на Княжескую, Бунин увидал возле телеграфного столба кучку обывателей. Они с жаром обсуждали свеженаклеенный приказ. Судя по репликам, мнения резко расходились. Старушка в длинной синей юбке в белый горошек и в таком же платочке с удовольствием воскликнула:

– Вот какой молодец! Утек от большевиков!

Широконосый мужчина с растопыренными ушами, на которых держалась соломенная шляпа, с презрением цедил:

– Негодяй и натуральный изменник. А вы, женщина, темный, глупый элемент.

Толпа разделилась, но большинство поддерживали старушку.

Бунин протиснулся поближе и, щурясь на солнце, прочитал:

Самозванец Григорьев вне закона Постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны

В момент, когда советская Украина напрягает все свои силы, чтобы совместно с советской Россией прогнать из Донецкого бассейна золотопогонных холопов, когда Красная армия готова очистить Бессарабию и Буковину от румынско-помещичьей сволочи и протянуть руку помощи красной Венгрии, неизменные враги социалистической революции Украины, левые эсеры, заносят снова над ней преступную руку.

Дезорганизация Красной армии и гнусное предательство сбросили советскую власть в Елизаветграде. Во главе заговора стал атаман Григорьев – перебежчик петлюровского лагеря. Чтобы привлечь на свою сторону вверенных ему красноармейцев, Григорьев спаивает их вином, захваченным в Одессе… Сам постоянно пьяный, самозванец Григорьев совместно со своим штабом возымел честолюбивую мысль стать новым Гетманом Украины, но его постигнет участь худшая, чем Скоропадского и Петлюру.

Одновременно с мерами военного характера Совет Рабоче-Крестьянской Обороны постановил:

1. Григорьев и все его ближайшие сотрудники объявлены вне закона.

2. Каждый гражданин советской Украины, в частности каждый красноармеец обязан расстреливать их на месте.

3. Всякое оказание содействия Григорьеву и его сообщникам будет считаться изменой республике и караться со всей строгостью военно-революционного времени, вплоть до расстрела.

– Каков бандит! – обратился к Бунину человек в шляпе.

– Натуральный изменник! – улыбнулся Бунин, повторяя слова своего собеседника.

– Правильно! А вот товарищ старушка ведет неправильную агитацию… Взгреть могут!

Бунин отправился на базар – купить соленых огурцов.

4

На следующий день по городу разнесся слух: партизаны под водительством бывшего штабс-капитана Николая Григорьева, служившего то у Петлюры, то переходившего к красным войскам, то самостийно грабившего местное население, двигаются на Одессу. По пути Григорьев расстреливал коммунистов и беспартийных, бедных и богатых, устраивал еврейские погромы. В июле атаман с остатками своей армии присоединится к Нестору Ивановичу Махно, по приказу которого его изрубят шашками.

Погромы перекинулись в Одессу. В одну из майских ночей 1919 года на Большом Фонтане были убиты четырнадцать комиссаров-евреев и три десятка беспартийных. Бандиты громили магазины и лавочки, врывались в дома, стаскивали спящих с кроватей, насиловали, резали, грабили.

«Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью переводивший нас с дачи, очень милый человек», – с сердечной болью записал в дневник Бунин. «Был возле Думы. Очень холодно, серо, пустое море, мертвый порт, далеко на рейде французский миноносец, очень маленький на вид, какой-то жалкий в своем одиночестве, в своей нелепости, – черт знает, зачем французы шатаются сюда, чего выжидают, что затевают? Возле пушки кучка народа, одни возмущались «днем мирного восстания», другие горячо, нагло поучали и распекали их.

Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно, – опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели, даже мои!

Сейчас на дворе ночь, темь, льет дождь, нигде ни души. Вся Херсонщина в осадном положении, выходить, как стемнеет, не смеем. Пишу, сидя как будто в каком-то сказочном подземелье: вся комната дрожит сумраком и вонючей копотью ночника. А на столе новое воззвание: «Товарищи, образумьтесь! Мы несем вам истинный свет социализма! Покиньте пьяные банды, окончательно победите паразитов! Бросьте душителя народных масс, бывшего акцизного чиновника Григорьева! Он страдает запоем и имеет дом в Елизаветграде!»

«…Ужасна жажда, чтобы как можно скорее летели дни».

Он очень много читает. Делает выписки из Достоевского: «Ведь что ж было? Была самая невинная, милая либеральная болтовня… Нас пленял не социализм, а чувствительная сторона социализма…»

Из Соловьева о Смутном времени: «Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость…»

Из Костомарова о Стеньке Разине: «Народ пошел за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан».

5

Пролеткульт устроил выставку книжных новинок. Было немало хороших изданий – они напечатаны в Москве, в Петрограде и других городах. Специальный каталог рекомендательной литературы для рабочих и крестьян представлял книгу Бунина «Деревня».

Иван Алексеевич, узнав об этом, ходил в приподнятом настроении.

– Надо, чтобы каждый грамотный читал Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова. А то пошла мода на всяких декадентов, от них лишь распад слова, его разрушение, его сокровенного смысла, звука и веса, – говорил Иван Алексеевич Буковецкому. – : Встречаю я вчера Осиповича, писатель все-таки. Спрашиваю:

– Вы домой?

Он отвечает:

– Отнюдь!

Как я ему растолкую, что так по-русски не говорят? Не понимает, не чует. Он спрашивает:

– А как же надо сказать? По-вашему, «отнюдь нет»? Но какая разница?

«Разницы он не понимает. Ему, конечно, простительно, он одессит. Простительно еще и потому, что в конце концов он скромно сознается в этом и обещает запомнить, что надо говорить «отнюдь нет». А какое невероятное количество теперь в литературе самоуверенных наглецов, мнящих себя страшными знатоками слова! Сколько поклонников старинного («ядреного и сочного») народного языка, словечка в простоте не говорящих, изнуряющих своей архирусскостью!

Последнее (после всех интернациональных «исканий», то есть каких-то младотурецких подражаний всем западным образцам) начинает входить в большую моду. Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, «словеса золотые» и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним какую– то похабнейшую в своем архирусизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно! Как носились в московских и петербургских салонах с разными Клюевыми и Есениными, даже и одевавшимися под странников и добрых молодцев, распевавших в нос «о свечечках» и «речечках» или прикидывавшихся «разудалыми головушками»!

Язык ломается, болеет и в народе. Спрашиваю однажды мужика, чем он кормит свою собаку. Отвечает:

– Как чем? Да ничем, ест, что попало: она у меня собака съедобная.

Все это всегда бывало, и народный организм все это преодолел бы в другое время. А вот преодолеет ли теперь?» (Дневниковая запись 9 мая 1919 г.)

Бунин пересматривает свой портфель. Нашел немало стихов, начатые рассказы и разорвал их. Но вскоре начал жалеть об этом. С листка бумаги, обнаруженного в портфеле, аккуратно переносит в тетрадь запись разговора, свидетелем которого был в семнадцатом году в деревне и тогда же по горячим следам записал его: «Лето 17 года. Сумерки, на улице возле избы кучка мужиков. Речь идет о «бабушке русской революции». Хозяин избы размеренно рассказывает: «Я про эту бабку давно слышу. Прозорливица, это правильно. За пятьдесят лет, говорят, все эти дела предсказала. Ну, только избавь Бог, до чего страшна: толстая, сердитая, глазки маленькие, пронзительные, – я ее портрет в фельетоне видел. Сорок два года в остроге на цепи держали, а уморить не могли, ни днем, ни ночью не отходили, а не устерегли: в остроге, и то ухитрилась миллион нажить! Теперь народ под свою власть скупает, землю сулит, на войну обещает не брать. А мне какая корысть под нее идти? Земля эта мне без надобности, я ее лучше в аренду сниму, потому что навозить мне ее все равно нечем, а в солдаты меня и так не возьмут, года вышли…»

6

В те дни одиночество Бунина нередко нарушал (к его удовольствию) Дон-Аминадо. Ивану Алексеевичу не составляло труда разглядеть под маской вроде бы легкомысленного остряка человека серьезного, постоянно думающего, по выражению Льва Николаевича, «громко». Теплыми майскими вечерами они без робости ходили на окраину города, наслаждались природой и воспоминаниями.

Дон-Аминадо в разных вариациях почти каждый раз говорил:

– У меня живое ощущение, что кругом – пожар, а мы сидим на островке и ждем, когда и нас пожрет огонь.

– Так уезжайте!

– Куда? На какие деньги? Да и вообще – что это за жизнь среди турок или французов? Я в семнадцатом году поехал на курорт в Швейцарию – как раз в феврале. Солнце, горы, улыбки – но ни одного слова по-русски! Устаешь от чужой речи, будто тачку целый день катаешь. Только для того, чтобы никого не слышать, я в горы на целый день уходил. Потихоньку дичать начал.

Бунин расхохотался:

– Мне ваше ощущение весьма знакомо. После нескольких дней такой жизни встретишь кого-нибудь из наших, хоть забулдыгу какого, то прямо расставаться с ним не хочется.

– Да, русское слово порой целебную силу имеет!

– Еще какую! Иду вчера мрачный, на душе – полная беспросветность. Возле базара какой-то мужичишка прибаутки горлопанит. Рядом – толпа, слушают, смеются, ободряют, одним словом – веселятся. Подошел и я на минутку, простоял полчаса. Хорошо, блокнот был с собой, кое-что записал. Например?

Бунин вынул из кармана пиджака довольно потрепанный блокнот, полистал и вдруг весело запел:

 
Все картошка да картошка,
А когда же молоко?
С этой е…й картошки
Хрен не лезет глубоко.
 

Дон-Аминадо широко улыбнулся.

Бунин продолжал:

 
Из колодца Вода льется,
Через жёлоб сочится.
Хоть и плохо мы живем,
А любиться хочется!
 

 
Меня маменька родила
На дороге, на мосту.
Меня куры обосрали,
Потому и не расту.
 

Дон-Аминадо заразительно расхохотался:

– Какая прелесть! Сколько озорства, сколько юмора…

– А главное – великолепная самоирония! Но не всегда народ поет столь весело. У нас в Глотово летом семнадцатого года, когда ребята с девчатами на выгоне гуляли, то непременно горланили:

 
Мы ребята ежики,
В голенищах ножики,
Любим выпить, закусить,
В пьяном виде пофорсить…
 

– Это что, пьяная бравада? Пусть дерзкая, но шутка? Ан нет! Пели, вполне откровенно высказывая настроения. И большевики– замечательные психологи. Они правильно поняли натуру челкашей.

Дон-Аминадо возразил:

– Не на всякого мужика они могут положиться!

– Конечно! Крепкий, работящий мужик, настоящий хозяин, никогда ни жечь, ни грабить не пойдет. А вот лодырь, бездельник, пьяница – этих только позови! Если бы кто-то предложил: «Давай всю деревню сожжем!» – эти согласятся незамедлительно.

– Согласен сжечь свою развалюху, лишь бы у соседа полати полыхнули!

– Вот именно!

– Но язык – хорош!

– Язык – потрясающий!

– И природная смекалка – наш русский мужик любому профессору сто очков вперед даст! Безошибочное нравственное чутье.

Помолчали. Присели на большой камень. Солнце косо било между туч, повиснувших на горизонте. Поздняя пчелка с золотым брюшком мягко жужжала возле лица Бунина. Протоптанная тропинка вела к шумевшему вдали морю.

– Летом того же семнадцатого у нас в Глотово объявилось много дезертиров – пришлых, незнакомых в наших местах. Был один даже матрос в рваной замызганной тельняшке и с жесткими, рыжими от постоянного курения усами. Ходил он по деревне гоголем, не скрывал, что сидел в тюрьме за воровство и всегда при нем финка. Однажды вечером мужики ругали большевиков и вообще революционеров. И вот вижу, приближается к спорящим «краса и гордость русской революции». На нем белая шелковая рубаха, расшитая цветами, – где только взял, небось спер.

Подошел, послушал и с презрением цедит сквозь зубы:

– За такие разговоры у нас в пять минут арестовали бы и расстреляли– как контру и провокатора!

Один из мужиков ему спокойно, с легкой насмешкой возражает:

– А ты хоть и матрос, а дурак. Я тебе в отцы гожусь, а ты мне грубости смеешь говорить. Ну какой ты комиссар, когда от тебя девкам проходу нету, среди белого дня норовишь под подол забраться? Погоди, погоди, брат, вот протрешь казенные портки, пропьешь наворованные деньжонки, в пастухи запросишься! Будешь мою свинью арестовывать. Это тебе не над господами измываться. Я на тебя укорот быстро найду!

Матрос после этого отпора отходит прочь. Другой мужик, Сергей Климов, ни к селу ни к городу вдруг прибавляет:

– Да его, энтот самый Петроград, давно надо отдать. Там только одно разнообразие…

Дон-Аминадо заливисто хохочет над «разнообразием» и, отсмеявшись, качает головой:

– Ни один писатель, ни один сатирик такого не сочинит. Гениально!

Солнце село за море, пчелка давно улетела, собеседники тихо возвращаются домой. Вдруг их внимание привлекает большой лист бумаги, болтающийся на ветру недалеко от маленького ресторанчика, из которого несется дикий визг скрипки, извлекающей мелодию еврейского танца.

Дон-Аминадо вчитывается в текст с трудом, темнота стала фиолетовой.

– Возьмем на память, – решает Бунин, легко отрывая лист от столба и протягивая его спутнику. – И потом, почему бы нам не выпить здесь пива?

Зал ярко освещен. За столиками сидят явно уголовные морды в дорогих костюмах с чужого плеча. Гуляют вовсю. Столы заставлены бутылками. Кривой еврей с густыми длинными волосами, небрежно лежащими на плечах, терзает скрипку. Слушатели кидают ему крупные бумажки. Не прерывая игры, скрипач каждый раз благодарно наклоняется:

– А данк! Спасибо!

Дон-Аминадо критически оглядел дымный зал и произнес одну из своих бессмертных фраз, которые скоро прославят его имя в городе Париже:

– Согласен, что человек вышел из обезьяны. Но отчаиваться не надо: явственно вижу, что он уже возвращается обратно!

Метрдотель наметанным взглядом выхватил вошедших из толпы посетителей. Их посадили за удобный угловой столик подальше от эстрады, официант постелил свежую скатерть. Гости не ограничились пивом.

Дон-Аминадо вдруг всколыхнулся, полез в карман:

– Нас ждет прелестное развлечение! Читать перлы большевиков– все равно что сходить на клоунов в цирк.

Он достал бумагу, развернул ее и с непередаваемыми интонациями читал:

ПРИКАЗ

Согласно постановления пленума Совета рабочих депутатов объявляется учет имущества с целью изъятия у имущих классов излишков продовольствия, обуви, платья, белья, денег, драгоценностей и всего прочего, необходимого всему трудовому народу, рабочим и крестьянам в тылу и на фронте. Все это проводится в рамках дня Мирного восстания.

По мере чтения лицо Дон-Аминадо вытягивалось, а веселье в голосе уступало минорным тонам:

– Это что, очередной грабеж?

Бунин усмехнулся:

– Во всем мире правительства обеспокоены тем, чтобы их граждане жили в богатстве и спокойствии, а у нас – наоборот. Ну а что дальше в этом приказе?

– Да он длинный.

– Читайте!

– Тут речь о том, что остатки имущества будут отнимать согласно расписанию – сегодня у одних, завтра у других.

– Рук не хватает!

Изымалыцики названы деликатно «контролерами». В указанное время закрывают все лавки, магазины и прочая. Кто этого не сделает – расстреливается. Кто переносит или перевозит товары во время «контроля» – тоже расстреливаются на месте.

Далее приводится «Инструкция по проведению дня Мирного восстания». Очень интересная! Слушайте, Иван Алексеевич.

Порядок производства осмотра

1. Комиссия производит осмотр квартир в определенной ей территории.

2. Осмотр распространяется на все без исключения квартиры.

Список вещей, подлежащих конфискации и берущихся на учет

а) Обувь. Сапоги отбираются, ботинки оставляются только те, которые находятся на ногах владельцев…

Бунин недоверчиво покачал головой:

– Неужто такая дикость написана? Покажите!

Убедившись, что собеседник сказал правду, с изумлением произнес:

– Прежде это делали воришки – на большой дороге под покровом ночи грабили запоздавших прохожих. Теперь банда уголовников захватила громадное государство, грабит и насилует его многомиллионное население. И это на глазах всего «цивилизованного мира»…

– Которому на нас наплевать! – с наигранной веселостью откликнулся Дон-Аминадо. – Если у большевиков и осталось что-нибудь из человеческих чувств, то они очень ловко сие скрывают. Но давайте наслаждаться перлом революционной гуманности дальше:

б)  Белье. Дозволяется иметь не более одной рубахи, одних кальсон, носков – 2 пары, чулков – 2 пары, носовых платков – 3 штуки.

в) Платья. Одежда мужская и женская оставляется та, что надета на контролируемых, но не более чем по одному костюму или платью.

г) Продукты. Все продукты отбираются, за исключением необходимых в течение 3-х дней.

д) Деньги и ценности. Все ценности, золото, серебро, иностранная монета полностью изымаются. Деньги оставляются у владельца не свыше 1000 рублей на каждого контролируемого, причем отсутствующие члены семьи в расчет не берутся.

Дон-Аминадо прервал чтение, посмотрел на Бунина:

– Иван Алексеевич, вы еще не устали?

– Отнюдь нет! С интересом слушаю этот шедевр. В каком воспаленном мозгу родился сей чудовищный документ!

Лакей поставил на стол покрытый тонкой влагой графинчик с водкой, кетовую икру, соленые грибочки, тонко нарезанные ломтики швейцарского сыра и с дразнящим аппетит запахом анчоусы.

– Да, без такого приклада этот список не выдержишь! Словно людоеды сочиняли. Нет, я не устал. Мне даже забавно, насколько все это дико. Ваше здоровье, «товарищ контролируемый»!

Выпили по рюмке водки.

В это время возле эстрады началась потасовка. Несколько здоровых парней вразмашку хлестали друг друга. Опрокинули стол. Визжали барышни. Звенела разбиваемая посуда. Дерущиеся сопели все тяжелее, видать, устали. Кто-то вытирал с лица кровь, кого-то на руках тащили без чувств из зала. Скрипач, словно не слыша ничего, кроме своего несчастного инструмента, продолжал извлекать ядовитые звуки. Необъятных размеров девица лет под сорок с одесским акцентом пела «Бублики».

Было весело.

Дон-Аминадо прокомментировал драку:

В результате обмена мнений выяснилась не истина, а количество пострадавших.

Пострадавшие, кстати, уже сели за стол – драка закончилась миром. Все драчуны продолжали гулять, швырнув кучу ассигнаций «за повреждение мебели».

Дон-Аминадо, разогретый напитком из графина и общим весельем, произнес еще один свежий афоризм:

– Вы, Иван Алексеевич, видите нашу материальную беспомощность? На фоне процветающего народа она выглядит оскорблением всей российской интеллигенции. Да-с, лучше заработать честным трудом много, чем нечестным – мало.

Дон-Аминадо продолжал:

з) Мануфактура.

Какая бы то ни была – отбирается, за исключением раскроенной и находящейся в работе.

и) Пишущие и швейные машины.

Отбираются, если принадлежат владельцу, не работающему на них, и не служат средством к существованию владельца.