Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

к) Автомобили, мотоциклы, дамские и мужские велосипеды, экипажи, сбруя отбираются, если не служат средством к существованию владельца.

л) Все виды топлива и смазочные масла отбираются.

Обнаруженные крупные склады продовольствия оставляются на месте, причем у них устанавливаются часовые.

– Ну, – закончил Дон-Аминадо, – все виновные в «нарушении», понятно, – кхх! – к стенке.

Бунин стоял потрясенный, оторопелым взором смотрел на край морского горизонта, словно хотел сбежать туда от всего этого ада. Потом он сказал:

– Что ж! Теперь надо ожидать «контролеров».

И подумав:

– А это дайте сюда, это надо сохранить для потомков. Иначе не поверят, что мы видели и что пережили, – он забрал у спутника документ, смешнее и страшнее которого свет не видел.

– Иван Алексеевич, еще рано падать духом. Это только кажется, что дела идут – хуже некуда. Скоро они будут гораздо хуже, – печально пошутил Дон-Аминадо.

…Домой они возвращались в полной темноте. Направление держали по скудному свету занавешенных окошек.

Долгое молчание прервал Бунин:

– Все отбирают: и мануфактуру, и пишущие машинки, и человеческие жизни. – Голос его сделался стальным: – Только пусть знают эти сукины дети: наши души они никогда не отберут. Никогда и ни за что!

В этот момент из-за туч выскочила яркая полная луна и фосфорически ярко и волшебно осветила лицо поэта. Оно было величественно.

7

Грозная весть со скоростью молнии облетела Княжескую улицу утром 12 июля:

– Идут с обысками! Все отымают…

Супруги Бунины, которые было направились на базар, с дороги заспешили обратно домой. В страшной панике торопились спрятать «излишки».

Но более всего, больше даже, чем за черную сумочку с фамильными бриллиантами, боялся Бунин за некий «стратегический груз». Впрочем, об этом чуть позже.

И вот ровно в десять утра в парадные наружные двери, через которые никто никогда – как у нас повсюду заведено! – не ходил, раздался грозный стук.

Вера Николаевна, подобно наседке, у которой коршун хочет похитить птенца, еще быстрее закружилась по комнате, пытаясь куда-нибудь поглубже спрятать три аршина ситца.

Бунин окаменело сидел за письменным столом, мысленно творя молитвы и приготовившись к расстрелу.

Грохот внизу продолжался с удвоенной силой.

Вера Николаевна спрятала наконец этот несчастный ситец и, конечно, в самое неудачное место – в самовар.

Топ-топ-топ! Это на первом этаже застучали ногами красноармейцы. Там уже начался обыск.

– Ян, умоляю тебя, не ругайся с ними! – стала просить Вера Николаевна мужа. – Ведь они – власть. Что угодно могут сделать. Даже арестовать! Даже… – Ее глаза наполнились слезами:

– Хоть бы пронесло, помоги, Царица Небесная…

Бунин, выведенный из молитвенного состояния, стал наливаться гневом. Опытная супруга его стремительно ретировалась, ринулась на первый, обыскиваемый этаж.

Она увидала солдат, вооруженных берданками, рывшихся в «буфетной». На стол были вывалены ножи, вилки, ложки, спрятать которые в суматохе забыли.

Старший «контролер», рослый, склонный к полноте, с добродушным славянским лицом человек лет двадцати пяти, неожиданно вежливым тоном спрашивает:

– Извините, приборы серебряные?

Кухарка Анюта бойко врет:

– Нету, товарищ красный командир, серебряных. Мелькиор тольки!

– Мельхиор не подлежит изъятию, оставьте себе, – тихим голосом говорит командир. Кухарка, по лицу которой скользнула легкая улыбка, торопливо ссыпает серебро в ящик – килограмма три-четыре. Что это за дом, если в нем приборы не серебряные! На Руси только голытьба ест не серебром.

Мимо ящика летит вилка, падает к ногам командира. Он наклоняется, чтобы кухарке подать вилку, и замечает четко выбитое клеймо с пробой – «84». Металл благородный! Провал?

Анюта чуть не роняет весь ящик, но командир, глубоко вздохнув, кладет вилку в ящик:

– Да, это мельхиор!

Рослый, крутой в плечах, со слегка перекошенным ртом и глубоко сидящими маленькими глазками солдат вытряхнул из комода белье прямо на пол и теперь сапогами ходит по нему.

– Ты что, идол, рубаху топчешь! – кричит на нахала Анюта, вновь полная куража.

– Вишь, лупоглазая, разоралась! – огрызается солдат.

– Не дерзить! – строго обрывает командир косоротого. – Ты солдат революции, Козлаченко. Не смей хамить!

– Так точно! – вытягивается в струнку Козлаченко. Он смертельно боялся начальства после одного случая, когда едва не угодил под трибунал. Однажды они делали обыск в одном буржуйском доме. Козлаченко решил, что хозяина, как обычно это бывало, отвезут в тюрьму и там расстреляют. Он, почти не таясь, положил себе в карман массивные серебряные часы-луковицу: покойнику они вроде как бы без пользы. На том свете время всегда одно – вечность.

И когда буржуя собрались конвоировать в тюрьму, вдруг прибыл нарочный от начальника городской ЧК.

Все реквизированное – вернуть, перед хозяином – извиниться! – был строгий приказ. Оказалось, что этот проклятый буржуй, купавшийся в роскоши, знаменитый хирург, недавно блестяще оперировавший супругу начальника.

Козлаченко уже находился на улице, ему приказали охранять других арестантов. Так часы и остались лежать в кармане: «Авось обойдется!»

Не обошлось! Кто-то из товарищей донес на Козлаченко. Его тут же, возле грузовика обыскали, нашли часы. Оружие отобрали и посадили к арестантам. Хотели воришку тут же возле дома хирурга расстрелять, да постеснялись дальше нарушать покой такого большого и нужного делу революции человека.

Каково же было удивление Козлаченко, когда вскоре пришел начальник и сказал с укоризной:

– Что же ты, дурашка, не сказал, что тебе профессор их подарил?

А позже, когда рядом не было никого, поднес револьвер к морде воришки и сказал:

– Моли Бога, что профессор – добрый человек, сказал, будто подарил тебе «луковицу». Еще раз в чем замечу, своей рукой пристрелю – попомни мое слово.

С той поры Козлаченко люто возненавидел обыскиваемых, видя в них «контриков» и «врагов рабочих и крестьян».

Теперь же Козлаченко запустил громадную, густо поросшую темным волосом лапу в шкаф. Оттуда, пыхтя, выволок большую наволочку.

– Мука? – со злорадством садиста спрашивает он.

– Мука, – смиренно соглашается Нилус.

Анюта мощной грудью отодвигает Козлаченко от шкафа и грозно произносит:

– Разуй зенки, это рази мука? Это труха. Хуже отрубей. Курам дали, те обдристались.

Командир заглянул в мешок и поморщился:

– Оставь!

Поднялись на второй этаж.

Обыскали кабинет Нилуса, заглянули в комнату, где он занимается с учениками-художниками. Командир похвалил натюрморты Петра Александровича:

– Как живое!

И вынес решение:

– Пожалуй, всё!

Бдительный Козлаченко заревел, громадным бугровистым кулаком долбанув в дверь кабинета Бунина:

– А что тут?

Вера Николаевна с вызовом произнесла:

– Академик Бунин!

– Поэт Иван Бунин? – на лице командира – и почтение, и удивление. – Это который «Суходол» написал? И «Листопад»! И перевел «Гайавату»!

Наверное, «контролеры» с миром бы покинули этот дом, но дверь кабинета резко распахнулась. Академик раздувал от гнева ноздри и с необыкновенно свирепым видом разглядывал непрошеных гостей.

– Кто это смеет долбить в мою дверь? – громом раскатывался его голос. – Что за самоуправство? У меня вы не имеете права делать обыск! Если вашей серости неизвестно, кто я, вот мой паспорт.

– Извините, това… гражданин Бунин, – вежливо проговорил командир, окончивший в свое время первый курс историко– филологического университета в Казани.

Зато Козлаченко, как всегда неуместно, спросил:

– Оружия у вас нет?

Бунин так грозно посмотрел на вопрошавшего, что тот невольно попятился:

– Извините!

Вся эта военная экспедиция мирно ретировалась. Академик прохаживался по квартире с видом Наполеона после победы под Аустерлицем.

– Это надо отпраздновать, – сказал триумфатор, хотя особого повода к празднику вроде не было. – Вера, достань заветную, со звездочками!

На кухне, при стечении всех благодарных жильцов, коньяк и был распит. Закусывали тремя вареными картофелинами, которые принес Буковецкий.

Нилус, выпив, окончательно отошел от страха и с восторгом посмотрел на Бунина:

– Однако, какой вы, Иван Алексеевич, отчаянный!

Анюта, которой тоже налили, произнесла:

– Как вы, барин, гаркнули на этого нахального! Я аж перепугалась.

Бунин улыбнулся. Сегодня он был счастлив вполне.

Конечно, никто из домочадцев не мог догадаться о причине хорошего настроения писателя. Кроме Веры Николаевны, которая радовалась не меньше мужа. И дело было не только в том, что не обнаружили кое-что из семейных драгоценностей (они были хорошо спрятаны где-то на печке).

Бунины очень боялись за несколько сундуков, оставленных оккупационными офицерами в ванной комнате. Что в сундуках? Они этого не знали и по сей причине особенно боялись. Они уверили себя, что там оружие и мундиры, а может быть, патроны! Как бы тогда оправдались перед красноармейцами? А выкинуть чужое добро или просто посмотреть? Нет, только не это! Порядочные люди так, разумеется, не поступают.

Вот и смаковал Иван Алексеевич дорогой напиток, и отдыхала его истерзанная душа.

НЕ ДОРОГО ПИТО

1

Ранним утром 14 июля Бунин отправился к морю. Хотелось побыть одному, отвлечься от тяжелых мыслей и гнетущей неопределенности жизни. Он глядел безотрывно на светло-голубую даль, легкие и ужасно высокие облака, на душу сходило какое-то новое и счастливое чувство. Всякому горю есть предел, и наступает час, когда тяжесть сменится успокоением и надеждой.

Вернувшись домой, он стал перебирать стихи, сохранившиеся от недавней черной минуты, когда он уничтожил многое из написанного в последние год-два. Лист бумаги завалился за ящик стола и по этой причине уцелел. По странной случайности стихи были очень близки его сегодняшнему настроению:

 
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все – вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав—
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
                                                 14. VII. 18
 

* * *

18 июля случилось нечто невероятное. На внешний рейд вошли три громадных, величественных транспорта под французскими флагами.

Одесситы, забыв про конспирацию чувств, не скрывая антисоветской радости, ринулись в порт и в Александровский парк, откуда виден внешний рейд.

– Десант! – млели от восторга одесситы.

И тут же, привыкшие ждать только плохое, с сомнением добавляли:

– Очень вряд ли! Не может быть, это очень большое счастье.

Хотелось верить, но сухопутные большевики почему-то сохраняли непоколебимое революционное спокойствие.

– Нет, это все-таки десант! – говорили неистребленные оптимисты.

– Или всего лишь привезли хлеб, – размышляли нерасстрелянные пессимисты.

– Так это уже две больших разницы! – разводили руками самые рассудительные.

– Хотя не помешает ни то, ни другое.

На следующий день спозаранку и натощак Бунин побежал за газетой.

Первый же встречный, тощий еврей с печальными огромными глазами, с опаской оглянувшись, прошамкал:

– Вы думаете, что это десант! Как бы не так! Это привезли военнопленных, которые пожелали вернуться…

Помолчав, с сожалением поглядев на транспорты, вздохнул:

– Больших идиотов свет не видел. Из цветущей Франции пожелать вернуться под революционный трибунал. Такой странный вкус! – Он пожевал губами и закончил сентенцию: – Мы все ждем сахар, а получается все иначе.

Бунин купил газету «Голос красногвардейца». Засунув ее в карман пиджака, он отправился домой. Расположившись в буфетной, развернул газету. На первой странице было напечатано:

ПРИБЫТИЕ РУССКИХ СОЛДАТ ИЗ ФРАНЦИИ

Вчера в7 часов вечера коллегия уполномоченного Наркоминдел в Одессе вместе с секретарем Исполкома тов. Ракитиным выезжала на французском судне. На судне велись переговоры о принятии возвращающихся из Франции граждан. Сегодня произойдет высадка и торжественная встреча прибывающих, равно как и всех арестованных, снятых с парусников французским командованием, советских работников и коммунистов.

– Вот и «десант»! – вздохнул Бунин.

И тут же сообщения об облавах, арестах, обысках и, конечно, списки расстрелянных.

– Послушай, Вера, кого расстреливают: действительный статский советник Владимир Ратьков-Рожнов, пекарь Иван Амбатьелло, домовладелец Лазарь Каминер, Анна Ершова – активный член Союза русского народа, студент Павел Стрельцов– за ношение оружия…

– Как будто без оружия можно вечером на улицу нос высунуть! – возмутилась Вера Николаевна.

Вошедший Нилус сказал:

– Говорят, больше всех в ЧК свирепствует какая-то «товарищ Лиза».

– Мы тоже слыхали про подвиги этой девицы! Выродок, не иначе! Кстати, я был немного знаком с Владимиром Александровичем Ратьковым-Рожновым. Он состоял членом «Императорского человеколюбивого общества». С большевистской точки зрения, человеколюбие – преступление.

Нилус добавил:

– Чаша терпения вроде бы переполнилась. На заводе Ронита митинги. Рабочие протестуют против расстрелов, казней.

– Что толку! – Бунин махнул рукой. – В газетах уже опубликован приказ Губисполкома о запрещении митингов и собраний. Можно собираться только на концерты и митинги, на которые сгоняет Агитпроп.

Бунин пробежал глазами газету:

– Вот, вот! «Прекращение работ является актом преступления…» Перестреляют теперь еще множество людей, остальных силой загонят в цеха.

Эх, страшна наша жизнь!

2

Светлым июльским вечером, когда от истомленной жаром земли волною подымалось дрожащее марево, Бунин увидал у крыльца делегацию – человек пять-шесть мужичков и одну женщину– маленькую, темноликую, словно высохшую под южным солнцем.

Бунин узнал ее. Это была его соседка по Большому Фонтану. Минувшей зимой ее мужа нашли убитым в ста шагах от дома.

– Антонина Степановна, какими судьбами?

– Дело есть. Позволь нам с Василием Григорьевичем взойти к тебе…

– Милости прошу всех!

– Всех не надо, натопчут. Нам вдвоем способней!

Оставив почетный эскорт дожидаться у крыльца, они вдвоем поднялись к Бунину. Посидели, помолчали.

– Может, чаю попьете?

– Сделайте ваше одолжение, увольте великодушие?! – пробасил двухметровый Василий Григорьевич. – Мы чай уже кушали.

– Рюмку водки?

– Покорнейше благодарим, не за тем пришли.

И опять умолкли.

– Знать, дело есть? – решил Бунин нарушить крепкое молчание.

– Не без того. Просим вас, Иван Лексеич, откушать нашего хлеба-соли. Вот закрутили мы наших детишек. Вот у Антонины известный вам сыночек Иван Петрович…

Антонина Степановна согласно кивнула головой.

…И наша дочка Наталья Васильевна. Значит, теперича будем жить меж собой как должно, по-родственному. Как я есть кузнец… Просим на свадьбу. Красному гостю – красное место!

…Гости уходили, низко кланялись, внизу почетный караул скромно лузгал семечки, а Антонина Степановна хотела было руку Бунина поцеловать:

– Благодарим покорно, что не побрезговали!

Бунин проводил гостей до ворот.

На следующий день супруги Бунины отправились на Большой Фонтан. Хорошо, что сосед подвез на таратайке.

С приходом Бунина шумевшая было свадьба поначалу притихла. Стеснялись его гости, смущались молодые. Невесте было лет восемнадцать, столько же – жениху, высоченному румянолицему красавцу с темной шевелюрой, с ямочками на щеках, возникавшими каждый раз, как юноша улыбался. Он нечаянно зацепил тарелку, разлетевшуюся осколками.

– Не дорого пито, да дорого бито, – улыбнулся Бунин.

– Это к деньгам, конечно, – обрадовался Василий Григорьевич.

– Давняя примета, – поддержала Антонина Степановна.

Постепенно обстановка стала теплей. Бунин отпускал шуточки вполне в народном духе, был весел и остроумен. Старики и старушки, без которых на Руси ни одна свадьба не обходится, уже ласково называли его Лексеичем.

Пили здоровье молодых, родителей, крестных, родственников, свояков.

Пригубив вина, то и дело кто-нибудь задорно вскрикивал:

– Горько! Горько! Подсластить надоть!

Поначалу молодые пунцово краснели, заливались краской, едва прикасались губами друг к другу.

Но постепенно освоились и этот непременный ритуал пришелся им явно по вкусу.

– А как девку приворотить, кто знает? – вдруг спросил Бунин.

– Смолоду помнила заговоры, а нынче голова дырявая стала, все позабыла, – сказала Дарья Семеновна, бабка невесты. – А ты неужто владеешь секретом?

– Владею! – таинственным шепотом проговорил Бунин.

Все сразу стихли, наклонились к рассказчику. Только шальная муха билась в окно.

– Надо жарко протопить березовыми дровами баню и войти на верхний полок. Когда взопреешь, возьми чистый платок носовой, утри пот и выжми на загодя приготовленный пряник. Когда станешь пот стирать, тогда трижды произнеси заговор:

«На море на окиане, на острове Буяне стояло дерево. На том дереве сидели семьдесят, как одна птица. Эти птицы щипали ветви, ветви бросали на землю. Эти ветви подбирали бесы и приносили к Сатане Сатановичу. Уж ты худ, бес! Кланяюсь я тебе и поклоняюсь– сослужи мне службу и сделай дружбу: зажги сердце (имярек) по мне (имярек) и зажги все печенья и легкое, и все суставы по мне (имярек), буди мое слово крепко, крепче трех булатов навеки!»

– И вот после такого заговора надо пряник съесть, – закончил Бунин.

За столом стали обсуждать действенность заговоров, заклинаний, приговоров. Приводили в пример многочисленные случаи: «А вот у нас однажды было…»

Мнения сошлись на том, что правильно и к месту произнесенные, они обладают несомненным действием.

– А может, Лексеич, ты и песни свадебные знаешь? – спросил Василий Григорьевич.

– Песен Иван Алексеевич знает множество – игровых, обрядных, вечериночных, невесте, – за мужа ответила Вера Николаевна.

– А жениху? – поинтересовался неказистый гармонист с изуродованным ухом, похожим на пельменину.

– Знаю! – задорно ответил Бунин.

Все стали приставать:

– Всем миром кланяемся! Жениха ради! Уважения обчеству!

Вдруг Бунин поднялся, подхватился, сделал ухарское движение всем телом так, что у присутствующих сладко стало в груди.

А гармонист в лад поддержал:

 
Что сказали, не грозен жених,
Что сказали, не страшен,
Он грозен, грозен, немилостив,
Что гроза его великая,
Красота его неизреченная.
 

Начал он негромко, речитативно, тенористо, постепенно забирая еще выше и выше:

 
Он ходил, гулял по улице;
Заходил он ко тестю во двор,
Что ко теще на новы сени,
Со новых сеней во горницу,
Во горницу за занавесу
Души красной девицы,
Ко княгине первобрачной,
Ко невесте нареченной.
 

Серьезно, словно делая важнейшее дело, на самых низких нотах поддержал Василий Григорьевич.

И тут же, враз вступили бабы, взвизгивая, сбивая с лада:

 
Брал ее за праву, за руку,
Поломал у ей злачен перстень,
С дорогой модной ставочкой.
 

И вдруг все сдвинулось с мест, закружилось, ходуном пошло, кто вприсядку, кто в проходочку, весело, задорно, пристукивая каблуками, хлопая в ладоши и по голенищам сапог, взвизгивая, вскрикивая. Гармонист же, вдруг с неожиданной силой, невесть откуда взявшейся в тщедушном теле, едва не разрывая мехи, наяривал на своем инструменте – елецком трехголосом, в семь клавишей и в ореховом корпусе. Бабы же вскочили на лавку, дробя ногами, частя нещадно, так что могучая лавка ходуном пошла:

 
Тут девица испужалася,
Душа красна перепалася:
Уж я как скажу батюшке?
Уж я как скажу матушке?
 

Продолжили, вываливаясь один за другим в распахнутую дверь, выходя во двор, оттуда на улицу:

 
Уж ты так скажи батюшке,
Уж ты так скажи матушке: —
Я брала свои золоты ключи,
Отмыкала окованны сундуки,
Вынимала черно плисово сукно,
Я кроила Ванюше кафтан,
Чтобы ему не короток был,
По подолу был раструбистый,
По середке пережимистый,
По подпазушкам перехватистый,
Чтобы он легко на коничка скакал,
Хорошенько разъезживал.
 

– Эх, хорошо, молодцы, поете, ладно пляшете! – говорила, утирая пот со лба, Антонина Степановна.

И, едва кончили, едва перевели дыхание, как обернулись к молодым, вновь дружными голосами взяли с высокой ноты:

 
Сокол Ванюша, голубушка Натальюшка!
Что не ластушка, ни касатинька,
По полю летает,
Сизокрыленькая к земле припадает…
Она гнездышка своего,
Милая, не знает.
 

Уже перед уходом со свадьбы Бунин исполнил веселое, игровое, что запомнил:

 
Уберите-ка светец,
Пусть гуляет молодец!
Пару венчиков связать,
Уголечки подпахать.
 

Он выкинул затейливое коленце и подмигнул девчатам:

А теперь вы, красавицы, подхватывайте! Ну, дружнее!

 
Подпашите угольки,
Не марайте башмачки, —
 

вступили девчата.

Иван Алексеевич подошел к голубоглазой красавице с толстой русой косой – сестренке невесты, низко поклонился, приглашая ее выйти в круг. Она пошла, застенчиво опустив голову и стесняясь всеобщего внимания. Взяв ее за руку, Иван Алексеевич продолжил, а молодые и старые подхватили старинную свадебную песню:

 
Башмачки козловые,
Чулочки костровые…
 

Не успела стихнуть свадебная, как, перекинув косу на грудь, игриво подмигивая Бунину, кокетливо ему улыбаясь, сестренка невесты задорно запела:

 
Мне не надо решета,
Мне не надо сита.
Милый любит хорошо,
Я и этим сыта.
 

Все весело засмеялись, а Василий Григорьевич поддержал:

 
Моя милка маленька,
Чуть побольше валенка.
В валенки обуется,
Как пузырь надуется.
 

Сестренка, тряхнув русой головой и притопнув, ответила:

 
Говорят, что я мала.
Я мала, да удала.
Я своим курносым носом
Три десятка извела.
 

И тут же повернулась к гармонисту:

 
Гармониста я любила,
Не однажды тешила.
Гармонисту на плечо
Сама гармошку вешала.
 

За гармонистом дело, конечно, не стало. Растягивая инструмент, он сделал круг вприсядку:

 
Захожу я как-то в лес,
Слышу, кто-то плачет.
Сыроежка с валуем
Белого собачат!
 
 
Отрубите руки-ноги
И отрежьте мне язык, —
Не скажу, в какой деревне
Есть беременный мужик.
 

Сестренка откликнулась:

 
Я гармошку на окошко,
Гармониста на кровать.
На гармошку – алу ленту,
Гармониста целовать!
 

Не выдержала Антонина Степановна:

 
Через речку быструю
Я мосточек выстрою.
Ходи, милый, ходи мой,
Ходи летом и зимой.
 

И вновь вступила белокурая красавица:

 
Ах, какая моя мать —
Не пускает ночию.
А я днем пойду —
Больше наворочию!
 

Она повернула лицо к Бунину:

– Иван Алексеевич, неужто не поддержите?

Бунин улыбнулся и притопнул ногой:

 
По деревне ехал с луком,
По телеге фигом стукал,
По колесам – тук да тук!
– Покупайте, бабы, лук!
 

– Складно! – дружно одобрили гуляющие, – словно свой, деревенский!

А он и был своим. Иван Алексеевич чувствовал себя удивительно хорошо среди этих простых российских мужиков и баб. Он вырос среди таких, он говорил их языком, по сердцу ему были их нравы, он понимал их заботы, радости и образ мыслей.

Провожали его всей компанией, с музыкой, с песнями, с шутками.

Бунин наставлял молодых:

– Хозяйство вести – не бородой трясти!

– Приходите еще, пожалуйста! – просили молодые, и глаза их светились благодарностью. В лучах заходящего солнца ярко искрились в ушах невесты сережки с чистыми бриллиантами – подарок Буниных, вынутый из тайного свертка на печи. Какой чудный вечер провел! – счастливым голосом сказал Бунин жене. – Словно в Озерках побывал, словно мирное время вернулось. Господи, спасибо Тебе за то, что я – русский!