Текст книги "Тайна переписки"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

18

На ответ Саша отвел девушке Трескина пять дней: пока письмо будет отправлено, потом почта, считай, сутки-двое, не сразу вынула, сутки писала, обратная почта и, наконец, несколько часов задержки, прежде чем Трескин известит, что ответ получен.

Трескин позвонил на четвертый день:

– Ну что, парень?! – рокотнул он в трубке, и Саша тотчас понял, в чем дело. – Если бы ты не прикинулся таким скромнягой, я бы, пожалуй, накинул тебе к гонорару какой-нибудь пустячок.

– Ответила? – закричал Саша.

Трескин хмыкнул что-то вроде: «Еще бы!».

– И что, уже наша? Полный порядок? – прыснул Саша, его разбирал нервный смех.

– Отшила по всем статьям! – жизнерадостно сообщил Трескин.

– Без надежды? – Все казалось Саше очень смешно. Он кричал, перебивая Трескина, и в конце концов заговорил один. Когда же Трескин прорвался, то много суше уже сказал:

– Ну вот что… Давай сюда. Возьмешь письмо. Если я уеду – секретарша. Аллочка.

Трескин не уехал, а встретил Сашу с подчеркнутым дружелюбием, и следа не осталось от того легкого недоразумения, что омрачило конец их телефонного разговора.

Достав из стола конверт, он вскользь на него глянул, извлек несколько исписанных листков, конверт оставил обок с собой, сунув его под какую-то папку, и громким ненатуральным голосом стал читать. Саша завороженно опустился на диван.

– Письма ваши – сделал глубокий вдох! – очаровали меня ощущением неожиданной… какой-то оголтелой искренности. – Заговорщицки улыбнувшись, Трескин глянул на Сашу, ожидая от него ответной усмешки, но тот подался вперед и застыл, словно не в силах еще осмыслить несколько простых слов, что донеслись до него из темноты.

– Ну, признаю, признаю, – сказал тогда Трескин. – Ты, командир, написал обо мне больше того, что я и сам о себе знаю! В точку!

– О тебе?! – несдержанно вскричал вдруг Саша, очнувшись. – О тебе?! Ха! О себе! Вот что! Это все обо мне! – Саша хохотнул и не сразу мог продолжать, а Трескин молчал.

– С чего ты взял? – сказал он таким тоном, что поневоле должно было явиться подозрение, будто Трескин не совсем и не до конца разделяет Сашины чувства.

– Писатель берет из себя, – пустился в объяснения Саша. – Всякую черту характера – влюбленного, убийцы, самоубийцы – любую, понимаешь, ищет в себе… в зародыше…

– Ну вот что, писатель… – начал Трескин.

– Толстой сказал… – продолжал, не слушая, Саша.

Трескин повернулся к двери.

– Аллочка подготовила тебе копию.

У входа стояла ослепительная девушка, которую Саша мельком заметил еще в прихожей. Высокий, обращающий на себя внимание рост, безупречной белизны отглаженная рубашка с приспущенным тонким бантом под воротом, чулки, юбка, косметика и облако изысканного аромата, который она внесла с собой в мужскую компанию, – все то, что в другое время могло бы изрядно смутить Сашу, осталось сейчас для него подспудным, неосмысленным впечатлением. Девушка эта не была Она и потому не существовала.

– Мне никогда не приходило в голову расстраиваться из-за того, что судьба меня чем-то обделила, – невозмутимо сказала Аллочка, выдержав беглый, но резкий взгляд студента. Аллочка продолжала, ни к кому не обращаясь, в пространство, и от этого в ее ровном, поначалу бесстрастном голосе чудилось нечто безумное. Что, впрочем, не особенно уже могло поразить Сашу, и без того взвинченного. – Распространенная философия «как всем – так всё!» мне не знакома. То есть достоинства мои так велики и разнообразны, что у меня никогда, ни при каких обстоятельствах не возникало намерения водить мужчин за нос. А это уже недостаток. Избыток совершенств, как надо понимать, порождает недостатки. Если женщина не любит, не умеет и не хочет играть, то это скучная женщина. Увы, это я: не люблю, не хочу, не умею. Я, если полюблю, то безоглядно, буду послушной, преданной и так далее, и так далее, и так далее… буду страшно скучной. Что может быть ужасней привязчивой женщины?

Аллочка не декламировала, не читала, а размышляла, сама с собой разговаривала, чуть-чуть над собой посмеиваясь, и хоть Саша уже догадался, что значат эти слова, понадобилась ироническая реплика Трескина, чтобы наваждение распалось и все окончательно стало на свои места.

– Точно! – усмехнулся Трескин. – Ты это наизусть выучила?

– Искусно составленный текст не трудно запомнить, – возразила Аллочка с пренебрежительной гримаской.

– Почему вы думаете, что это кокетство? – сказал Саша.

Но девушка только отмахнулась неопределенным движением и, приметив на столе Трескина пачку, потянулась за сигаретами.

– Аллочка, птичка моя, – сказал шеф, – письмо готово?

Поднявшись с внезапной живостью, которую можно было объяснить и оправдать лишь подавленной лихорадкой чувств, Саша дернулся было к столу, где видел письмо и помнил спрятанный под бумагами конверт, – Трескин остановил его взглядом.

– Аллочка приготовила тебе копию, – с нажимом сказал он, закрывая рукой лист.

19

Откладывая последовательную мысль на потом, Саша испытывал невнятную душевную дрожь, когда нащупывал в кармане сложенные вчетверо машинописные листки. На улице он оглянулся, не видно ли его из окон конторы, достал письмо на ходу, развернул и перестал что-нибудь вокруг себя замечать.

«Здравствуйте, Юра!»

Почему-то это неприятно поразило его: Юра! Хотя чего, казалось бы, ожидать?

«Здравствуйте, Юра!

На этот раз я решила начать и кончить, какой бы сумбур ни вышел, какое бы ни получилось письмо бестолковое. Я собралась с духом сказать, что чувствую…»

Остановившись среди столпившегося на переходе народа, Саша мельком взглянул на красный сигнал светофора, но люди пошли и начали его толкать, тогда он тоже пошел, вынужденный оторваться на мгновение от письма.

«…Я собралась с духом сказать, что чувствую, и отправить ответ, пусть даже придется пожалеть об этом, едва только конверт исчезнет в почтовом ящике.

Сразу скажу: я Вам не верю. Это первое. Второе: письма Ваши очаровали меня ощущением неожиданной… какой-то оголтелой искренности.

Вот так. Я пыталась писать Вам, что не верю, затем, начав заново, писала, что верю и что испытываю потребность в ответной искренности. Наконец я поняла, что должна сказать и то и другое – все, иначе самый ответ мой теряет смысл.

Без лишних ужимок я могу сообщить Вам, что хорошо к себе отношусь. Я отношусь к себе с доверием. Мне никогда не приходило в голову переживать из-за того, что судьба меня чем-то обделила, чего-то не додала, распространенная философия «как всем, так все!» мне не знакома. Да! – и мужского внимания, в общем, более или менее, тоже хватает, достаточно слышала вариаций на тему «и ангельский должно быть голосок!», чтобы относиться к этому вниманию так, как оно того заслуживает – не обольщаясь. Приятно, конечно, но обольщаться не стоит.

То есть я хочу сказать, что достоинства мои настолько велики и разнообразны, что у меня никогда не возникало соблазна водить кого-нибудь за нос. А это уже недостаток. Избыток совершенств, как Вы понимаете, порождает недостаток. Распространение добродетели походит на ее расхищение – это сказал, кажется, еще Лао-цзы. Задолго до нашей с вами эры, по видимости. Добродетельная женщина… ух! – на зубах скрипит… и все же повторяю: добродетельная женщина не любит, не умеет и не хочет играть – то есть это скучная женщина. Увы, это я: не люблю, не хочу и не умею. Я не способна дать мужчине игру. Поманить и оттолкнуть, надежду охладить сомнением и легким поцелуем извлечь беднягу из бездны отчаяния. Никогда не возникало у меня желания поманить кого-нибудь только для того, чтобы иметь удовольствие шлепнуть по носу арапником.

Это звучит дешевым бахвальством: расписывать мнимые недостатки, чтобы заслужить комплимент. Но, поверьте, я говорю серьезно (или почти серьезно, трудно разобраться тут до конца). Даже самые искренние отношения нуждаются в игре, любящая женщина тоже играет, только искусней и тоньше, чем записная кокетка. Я, если полюблю, то безоглядно, буду послушной, преданной и т. д. и т. д. Буду страшно скучной. Что может быть ужасней привязчивой женщины?

В основе Вашего желания, как я подозреваю, лежит азарт, есть в чувстве, о котором Вы пишете, нечто спортивное, а для хорошего состязания нужен достойный соперник: вы пинаете, он отбивает мяч. Иначе что же это за состязание? Поверьте, Вам не нужен такой соперник и партнер, как я, уверена, что не нужен. Желания Ваши разжигают препятствия, а не цель, которой Вы попросту не осознаете. Что же будет со мной после того, как Вы одолеете препятствия и одержите победу? Я прекрасно сознаю, что. Вместо того, чтобы изображать участие в непосильном для меня поединке, я предпочитаю уклониться от борьбы вовсе.

Оглянитесь вокруг: каждый год подрастает поколение новеньких хорошеньких девочек. Они рвутся в бой, воображая, что правила древней игры будут устанавливать сами…

Да… Ну вот, кажется, игра и началась: все, что я пишу сейчас, это, безусловно, и есть кокетство. Но у меня нет других слов и других мыслей! Пишу, что приходит в голову, и, понимая, как фальшиво это звучит, продолжаю. Вы заставили мне продолжать, Ваши письма глубоко задели меня, появилась надежда, что ответная откровенность тронет и Вас. Я пыталась многословно объяснить, что со мной нельзя играть. Я не играю сама и потому доверчива.

Мне кажется, что во мне много заложено, многое скрыто и многое может пробудиться, мне кажется, что во мне есть такое внутреннее богатство, что я смогу прожить с любимым человеком без игры. Вероятно, это заблуждение и ничего особенного во мне нет, никто этого не знает и знать не может. Но в чем я почти уверена (и это, увы! приговор), так это в том, что Вы, Юра, заложенного во мне не пробудите. У меня нет желания Вас обидеть, но это так. Я могу допустить мысль, что Вы своего добьетесь, напором и неутомимостью возьмете то, что мерещится Вам издалека заманчивым призом. Увы, это будет несчастная победа. Я не дам Вам игры, а Вы не сможете меня пробудить. Если допустить далее весьма сомнительную возможность, что наши отношения сложатся во что-то соизмеримое с протяженностью жизни (хотя бы несколько лет отношений), то это будут несчастные годы для нас обоих – я глубоко это чувствую. Годы, полные невысказанной горечи и непонятых упреков.

Пусть я живу в мире иллюзий, как Вы живете в мире действия, – пусть. Но так или иначе – для меня существует прямой запрет, прямая невозможность совершить нечто противное моей природе. Пусть я поплачусь за свои иллюзии – возможно, поплачусь, но я не в силах изменить себя. Я так устроена. Если повезет, я буду счастлива, если нет, то нет. Я вовсе не уверена, что мне повезет, однако не вижу никаких причин отчаиваться. Я хочу любить и быть любимой, может быть, так и будет, а может быть, как-то иначе, но мне не страшно, потому что мне нравится жить.

Я очень прошу Вас, не ищите в моих словах никакого иного смысла, кроме того, который выражен в их прямом, общепринятом, закрепленном в толковых словарях значении. Если я заблуждаюсь насчет себя, то искренне.

Захотите еще писать – я буду читать Ваши письма и, вероятно, отвечать, хотя в последнем не уверена.

Но я прошу Вас, если можно, не пишите мне больше».

Саша поднял голову и огляделся. В лице его не выразилось удивления, когда он обнаружил себя в потоке встречно идущих машин. Как-то он очутился посреди просторного шумного проспекта на островке на опустелом переходе. В обе стороны горел красный свет. Все это Саша понял, но куда идти, в ту или в эту сторону, куда он шел прежде и какие имел намерения, это он не мог сообразить. Да особенно и не пытался. Снова он взял письмо, с внезапно возникшей надеждой, что вышло это все у нее как-то так… ненароком, неосознанно, как бы не взаправду, – с этой надеждой обратился он опять к письму и все забыл.

От строчки до строчки, жадно и быстро перечитал он каждый листок – глаза затуманились слезами.

– Извините, – сказал он, со звоном ударившись о железный столб. Был он почему-то на тротуаре и, наверное, куда-то шел.

Прослеживая развитие мысли ее и чувства, он торопился поймать девушку на противоречии, на пустословии, на самообмане, он переворачивал листки, чтобы уличить ее… Она не оставила ему такой возможности, он принужден был разделить с ней все, она захватила его воображение, она повела его за собой, убедила его – и тем уничтожила. Нежная, чудная, обаятельная, без всякой жалости, она закатила ему пощечину, даже не подозревая, как звонко.

И, однако же, наперекор раскаянию, потребности бежать к телефону и тут же, ни минуты не медля, послать Трескина ко всем чертям, Саша чувствовал, что не в силах расстаться с девушкой. Девушка, которой он нанес тяжкое оскорбление, тем более ужасное, чем лучше была исполнена литературная работа, стала возлюбленной воображения. Она была нужна ему, чтобы как-нибудь оправдаться – ибо оправдаться он мог только перед ней, не перед собой. И она была необходима ему, чтобы знать, что произойдет дальше. Сюжет уже не подчинялся целиком его власти, не в силах он был завершить роман в одиночку, без девушки Трескина.

С муторным ощущением провала Саша начинал сознавать, что творческого запала хватает ему как всегда лишь на завязку, на то, чтобы в занимательных положениях расставить героев, обрисовать тревожный фон и обозначить обстоятельства, которые позволяют рассчитывать на энергичное развитие событий. А чем мощнее заявлено начало, тем больше и грех бессилия. И новый этот роман, уже понятно, не завершенный, развалившийся в самом начале от чрезмерного внутреннего напряжения, должен лечь новой виной на и без того отягощенную творческую совесть.

– Слушай, Юрик! – говорит Саша, вернувшись в контору Трескина. – Я прочел письмо нашей девушки.

– Класс, да?! – кивает Трескин, не выказывая беспокойства. Он словно не слышит вызова.

– Есть разговор…

– Коньячку? – говорит Трескин, поднимаясь из-за стола.

– Пожалуй, – Саша сдерживает себя.

Это будет разговор двух мужчин. Двух мужей. Точнее, мужа и любовника. Как цивилизованные люди, без истерики и без особой фамильярности они заново поделят за бутылочкой коньяка принадлежащую им женщину. Они сумеют договориться. Мужу останется память и сознание собственной цивилизованности, любовник уведет женщину. Если только они не порешат это как-то иначе. Одна бутылка коньяка отделяет их от окончательного решения. И они не торопятся – цивилизованные люди.

Саша принимает пузатую бутылку, оглядывает ярлык, даже шевелит губами, пытаясь разобрать французские слова. Потом он берет бутылку за горлышко и без лишней суеты, но с чувством и с отмахом в плече опускает бутылку на голову Трескина, который услужливо склонился вперед, чтобы объяснить Саше, что «cognac». – это и есть «коньяк». От удара Трескин закусывает язык, cognac обильно заливает лоб, щеки и мертвенно закатившиеся глаза. На звон лопнувшего сосуда влетает секретарша Аллочка – в белоснежной рубашечке, коротенькой юбочке и в чулочках.

Бум! – окончательно рухнул, поколебавшись, Трескин.

– Помогите шефу, – говорит Саша, – тут какое-то недоразумение.

Он брезгливо стряхивает брызнувшие на куртку капли cognac’a и поворачивается к выходу… Тут вслед за Аллочкой с выражением ужаса на лице вбегает в распахнутую дверь девушка Трескина.

– Трескин, – слабым голосом говорит она и, побледнев, как… как… очень сильно побледнев, хватается за косяк.

Девушка босиком. На ней синий балахонистый комбинезон, какой носят щеголеватые грузчики, и трогательная белая маечка.

– Что ж ты наделал?! – сверкает она глазами.

– А что такого? – невинно говорит Саша, притворяясь, что не замечает простертого на полу, залитого cognac’oм Трескина.

– А деньги? – говорит девушка.

– Какие деньги?

Расслабленной длинной кистью руки она бьет его по щеке.

Ужасная боль и стыд.

А деньги? – щеки его горели, словно избитые. – А деньги? Которые ты взял за эту подлость?

Деньги нужно вернуть Трескину.

Он пытается представить, как сделает это завтра… И останавливается перед невозможной, невероятной пошлостью сцены. «Я прочитал письмо и решил вернуть деньги».

А если бы не прочитал, то не вернул бы? А если бы прочел, но другое – не столь яркое и сильное, что-то попроще, не столь убедительное – тогда бы что? Не есть ли что-то ужасно пошлое в том, что моральность или неморальность денег определяет грань чисто литературная? Достоинства стиля и изложения в письме девушки побуждают вернуть деньги, тогда как грамматические ошибки и кляксы избавляют от всяких обязательств перед собой и перед другим, так что ли?

В голове путается, Саша перестает понимать. Он не понимает себя. Третий или четвертый час бредет он по городу, от беспрестанной ходьбы мешаются мысли, воображение слабеет, видения теряют ясность и распадаются на бессвязные, не выразительные обрывки.

Все кончено.

Саша устал терзаться и тупеет. От физического утомления рассасывается, бледнеет мучительное сознание вины и собственного ничтожества. Мысли скачут, ничем не связанные, он вспоминает детство и первый на памяти сон. Кажется, этот сон есть первое в жизни воспоминание: сон, а не явь. Маленький, он прячется в высокой пшенице, которой поросла городская улица, худая женщина в платке – он знает, что это ведьма, – медленно раздвигая ослепительно желтые колосья, пробирается все ближе и ближе. Саша жмется к земле, ему жутко. Нужно кричать, а он не может. Женщина в платке бредет неспешно, вслепую… Кажется, она никогда не найдет. И никогда не устанет искать.

Потом Саша вспоминает университет и неизбежно возникает Наташа – первая, единственная, несчастная и бестолковая его любовь. Он думает о Наташе без боли. Наташа замужем за хорошим человеком, у нее будет ребенок. Саша не может любить Наташеньку, не хочет и уже, наверное, не любит. Давно не любит, целую вечность уже как не любит. Но ничто не мешает ему любить ребенка. Он думает о ребенке Наташи, которого она родит не от него, а от другого, лучшего, чем он, человека, с нежностью. Своих детей Саша не хочет, дети лишь помешают в работе, той огромной, бескрайней работе, что ждет его впереди. Но ребенок Наташи будет чужой, и он имеет право его любить…

Из расслабленного ощущения безнадежности, из жалости к себе рождается мысль о сладостном самоотречении, умиленный собственной добротой, естественно и без усилия Саша находит решение.

Саша спокоен. Теперь он будет делать лишь только то, что требует от него момент. Не заглядывая далеко вперед. Всякая трудная проблема решается по частям, по разделениям. Так пишется роман: малыми кусочками один к другому понемногу собирается целое, и целое не будет никогда в точности то, что мыслилось изначально, – больно уж долог путь от первой строки до последней. Но это не должно пугать, нужно работать, имея в виду цель, а что-нибудь, да получится.

– Довлеет дневи злоба его, – едва слышно шепчет Саша.

20

Дома он обнаружил, что трескинские деньги уменьшились.

– Я взял из твоих, ничего? – сказал отец.

– Уже истратил? – быстро спросил Саша. С интонацией столь очевидной, что Геннадий Францевич поневоле должен был принять ее к сведению.

– Заимообразно… – заметил он, не признавая еще возможности отказа.

– Мне надо вернуть. Я получил их по ошибке, – горячечно заговорил Саша.

Подошла мать. Отец, отстранив лист с выкладками, значительно на нее глянул. Отец работал в гостиной за столом, заваленным книгами; особый творческий беспорядок отмечался и по всей комнате, между хрустальными бокалами в стенке торчало что-то инородное. Отец разносил беспорядок всюду, куда бы ни двинулся, а мать, следуя за ним неотступно, из комнаты на кухню и обратно, методически все убирала и переставляла. Работая над лекцией, отец, дома обычно неряшливый, вовсе переставал за собой следить, редкие волосы вокруг лысины топорщились, непричесанные по нескольку дней. Ростом отец был пониже матери, от сидячей умственной работы полноват и носил очки.

– Мог бы предупредить заранее. Твои деньги, – с нажимом сказал он, – никто бы не тронул.

Понятно, что заработанные литературным трудом сто долларов были лишь относительно, условно его, Сашины, потому что он был студент и родители его содержали. Чувствуя, что краснеет, Саша лишь пожал плечами.

– Или уж признаться, на что они тебе срочно понадобились, – сказала мать.

– Вернуть, – безнадежно повторил он.

Родители сумрачно переглядывались. Ни в чем между собой не согласные, они испытывали одинаковое чувство – каждый сам по себе, независимо от другого.

Саша отмалчивался.

Деньги за вычетом каких-то тысяч, уже истраченных, ему отдали – обидевшись если не окончательно, то всерьез. И опять они обиделись не вместе, а порознь, каждый сам за себя.

На следующее утро, дождавшись, когда откроются магазины, Саша сложил деньги в портфель и вышел из дому. Горячечные ночные мысли с наступлением дня побледнели, вчерашняя решимость не казалась сегодня надежной. Сегодня Саша действовал не по чувству и даже не по рассуждению, а по той причине, что помнил о принятом решении и знал, что должен довести его до конца.

Все было ему тягостно, сопротивление вызывала самая необходимость зайти в магазин и посмотреть цены. Если бы он держал в воображении все предстоящее целиком, то, наверное, дрогнул бы, в лучшем случае, отложил замысел до подходящих времен, однако Саша знал, что делать этого – представлять все сразу – нельзя; чтобы исполнить замысел, нужно сосредоточиться на ближайшем. Заходить в ювелирный магазин не хотелось, но это отдельное, маленькое нехотение можно было преодолеть, и он зашел.

Чтобы истратить деньги Трескина без остатка, следовало подобрать такую комбинацию цен, которая составила бы в сумме четыреста тысяч рублей без малого. При этом кольца, серьги или что там – браслет, на чем остановится, должны были более или менее соответствовать Сашиному представлению о том, что может понравиться молодой девушке. Пришлось воспользоваться ручкой и делать записи.

Потом осталось подыскать девушку. Разумеется, никто не расхаживал по центральному проспекту босиком, не было особой надежды на синий комбинезон, позаимствованный у нарядного и опрятного грузчика, по летней поре можно было рассчитывать только на белую маечку, но это признак малонадежный. Саша ждал наития, внутреннего толчка. Смущая молоденьких девочек и зрелых женщин пристальным взглядом, искал лицо. Иногда, приметив хорошенькую рожицу, он делал несколько поспешных, не совсем уверенных шагов и неизменно останавливался. Время уходило, следовало признать, что наитие, ниспосланное свыше указание, человека не выспавшегося осенить не может.

Тогда Саша решил отсчитать без затей пятую девушку и пятую – кто бы она ни оказалась – остановить. Пятой шла женщина в разбитых босоножках – усталая во всех членах, с припухшим помятым лицом, она слегка переваливалась на ходу и пришаркивала. Пока Саша размышлял, можно ли признать утомленную жизнью женщину за не очень молодую и сильно не выспавшуюся девушку, она удалилась, не подозревая об упущенном шансе опохмелиться, а следующая за ней была уже, понятно, не пятой и не имела никаких оснований претендовать на серебряный браслет и дешевые серьги к нему в придачу. Это было бы несправедливо по отношению к женщине… немолодой девушке, которая больше всех других сейчас, быть может, нуждалась в дружеском разговоре и материальной помощи и которую Саша по своей нерасторопности упустил.

Следовало, пожалуй, изменить правила. Он придумал искать девушку, девочку, которая откликнется на имя Наташа. Оставив наблюдательный пост у магазина «Аметист», то и дело озираясь, Саша двинулся в направлении к гастроному, где толпа сгущалась.

Нужно было смириться с необходимостью свалять дурака перед отчужденными, не особенно скрывающими усмешку прохожими. Прыгнуть в холодную воду, в прорубь… Но это была ведь не слишком большая и справедливая расплата за все, что он натворил. И он закричал, набравшись духу, заорал ни с того ни с сего в пустоту: «Наташа!».

Девушка оглянулась, но оказалась не Наташа – просто обернулась на крик, верно, послышалось ей нечто беспомощное, полное жалостливого смятения и призыва. Девушка оказалась славная, но не Наташа.

Настоящая Наташа отозвалась не сразу – когда Саша от постоянных, каких-то жестяных криков душевно закоченел.

– Хотите подарок? – спросил он, все равно волнуясь.

– Какой такой подарок? – протянула она.

– Я сделаю вам подарок, хотите?

Она прищурилась и не ответила, хотя Саша, как ни был он возбужден, угадывал уже созревшее «да». Хотелось тотчас же, безоговорочно проникнуться к этой Наташе расположением – мешала челка. Ярко-сиреневые губы, закрученная валиком челка и сзади на затылке туго схваченный хвост – что-то тут разрушало образ.

– Какой подарок? – повторила она, предусмотрительно удерживаясь от ответа.

– Серебряный браслет.

– Се-ре~бря-ный… Чего это будет стоить?

– Ничего, – поспешно сказал Саша, не признавая ненужных задержек.

– Чего это будет стоить мне?

– Просто подарок.

– Ладно… Давай. Где он? – сказала она с проницательной улыбкой на гладеньком, тонированном, как кажется, в ровный смугловатый цвет лице.

– А мы сейчас пойдем и подберем по руке.

– Мне с тобой идти? – спросила она, как бы соглашаясь.

– Да.

– Далеко?

– Ну, не очень.

– Но ты отведешь?

– Ну да, – досадливо пожал плечами Саша.

– Поищи-ка себе другую дуру! Получше. Понял?! – выпалила она вдруг, опасливо отпрянув.

Убедившись, что Саша не пытается ее настигнуть и вообще… бездвижен, она добавила несколько слов покрепче и пошла, часто оглядываясь.

Едва одолев замешательство, Саша поспешил оставить место, где посматривали на него нечаянные свидетели происшествия, и по дороге к «Аметисту» сделал еще попытку.

– Девушка, хотите подарок? – спросил он, ничего больше на загадывая.

– Хочу, – обернулась она с улыбкой и сразу Саше понравилась.

Может статься, это и была Она. Нежного сложения девушка, слегка запавшие щеки на узком к подбородку лице, остренький носик и стриженный затылок. Глаза ее глядели без вызова.

– Вы послушайте, – заторопился Саша от удачи, – я должен сделать подарок…

– Должен? – Она сразу уловила забавную сторону Сашиного предложения и непроизвольно потянулась на цыпочки, будто заглядывая куда-то поверх препятствия – туда, где нашло себе убежище это пугливое, диковинное, ни с чем не сообразное «должен».

– Не подумайте, это совершенно серьезно, не какая-то шутка и ничего такого – не подумайте! – зачастил он. – До «Аметиста» три шага, выберем браслет. Мне нужно истратить деньги, обязательно, я решил сделать подарок любой хорошей девушке, кто только попадется, и вот попались вы – я очень рад. А деньги есть – смотрите.

Возбужденно дергая защелки, он расстегнул портфель и приподнял показать содержимое.

– Не-ет! – отшатнулась она, увидев деньги. – Что вы, зачем? Нет!

– Но я не шучу!

– А я-то как раз думала, что вы шутите.

– Послушайте, я ужасно виноват перед одной девушкой…

– Да я-то тут причем? – сказала она, отстраняя Сашу жестом. – Извините. Нет.

И он не остановил ее, разом утратив способность убеждать.

Времени на хождение, высматривание и уговоры ушло немало. Саша ощупывал портфель – слежавшуюся на дне массу – и нервно ухмылялся; несмотря на досаду, он сознавал смешные стороны своего положения. Догадавшись наконец, что в смешном положении и сам смешон, Саша не мог больше понимать свои намерении в торжественном смысле. Тогда все стало просто.

– Девушка, – сказал он, улыбаясь, – мне почему-то кажется, вы не оставите человека в беде.

Она улыбнулась в ответ, девочка с грустными глазами и коротеньким плоским носиком. Добрая ее улыбка хранила настроение ушедшей в себя печали.

– Вот посмотрите, – он показал содержимое портфеля.

– Ого!

– Подарок невесте. Нужно подобрать по руке, а у вас такая. – Она тоже глянула на запястье. – Браслет. Поможете подобрать?

Весело объяснились с продавщицей, которая, принимая их за влюбленную пару, тоже начала улыбаться. Как старые знакомые, болтали между собой и естественно перешли на ты.

На улице он передал ей коробочки с украшениями, помог продеть серьги.

– Хорошо? – изогнув кисть, девушка картинно приподняла руку, браслет скользнул.

– Хорошо, – подтвердил Саша.

– Снимать или оставить? – пошутила она.

– Оставить, это тебе, – сказал он первый раз без улыбки.

Она почувствовала беспокойство и, не понимая еще недоразумения, взялась за браслет.

– На!

Саша проворно отскочил.

– Забери! – убедительно повторила она дрогнувшим в предчувствии слез голосом. – Что ты такое?.. Возьми!

Он побежал не слишком быстро, только чтобы не настигла. Но она и не пыталась угнаться.

– На же! – крикнула она, сдерживая слезы. – Возьми! – приходилось напрягаться, чтобы он услышал.

– Ты замечательная девчонка! – прокричал Саша. – Прощай!

– Как тебя зовут? – с надрывом крикнула она.

– Саша! – крикнул он.

– Ира! – крикнула она.