Текст книги "Тайна переписки"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Поистине роковой случай должен был свести их там, где не разойтись двоим. Не имея в голове никаких мыслей, достиг дверного проема этот, когда тот, лелея ту же девственную непорочность помыслов, ступил на порог. Не имея лишних мыслей, никто из них не мог додуматься до того, чтобы уступить. Они столкнулись. Этот попер, а тот, соответственно набычившись, напор усилил. Не в силах уразуметь причину сопротивления, они давили с намерением пройти и к своему изумлению должны были обнаружить, что в этой малости им отказано!

– Бляха муха! – пробормотал этот.

– Вот те дышло! – поразился тот.

И больше не обменялись они ни словом. Грузно ударяясь о косяк, напрягались они продавить друг друга в противоположных направлениях и не могли добиться успеха.

Администратор на своем посту у входа, сообразив наконец подспудную причину недоразумения, резво подхватилась, чтобы открыть вторую, запертую створку двери – со стуком двери распахнулись настежь, и женщина отскочила. Этот вывалился с ревом туда, тот, лишившись встречного сопротивления, – сюда. Ошеломленный таким исходом, испытывая что-то вроде нравственного потрясения, этот, оказавшись там, проделал в первоначальном направлении несколько шагов, когда не сходящее с лица удивление заставило его остановиться. Не сразу дошел до случившегося и тот – вывалившись сюда, он двинулся было в зал и застыл, чего-то не понимая. Побуждаемый сходным недоумением обернулся и этот.

С душевным содроганием администратор обнаружила, что возвращаются тот – отсюда и этот – оттуда. Они сближались, с недоверчивым изумлением всматриваясь друг в друга.

И остановились в полушаге от губительного столкновения…

Внезапно Валерка сунул противнику в лицо руку с хищно скрюченным пальцем. Злобно оскалившись, тот щелкнул зубами.

И снова препирались они многообещающими взглядами. Валерка полез в карман, в руках его появился красный ножик.

– Э-эй! Слушайте! Зачем это? Зачем? – пронзительно заверещала администратор.

Не спуская с двойника глаз, Валерка зловеще отщелкнул лезвие – случилась по недосмотру походного размера вилочка. Вилочка вызвала легкое замешательство и той и другой стороны.

Двойник опомнился раньше, глаза подкатил и двинул челюстью – так в меру своего понимания он представлял себе крайнее изумление. С икотным выдохом Валерка полоснул в ответ воздух… А тот, еще раз хмыкнув, повернулся спиной и вразвалку, с нестерпимой медлительностью двинулся вглубь зала.

Помешкав в некотором недоумении, с обнаженной вилкой в руках, Валерка проводил взглядом противника, который двигал, не оборачиваясь, к своей компании, и наконец должен был достичь своего столика.

– У меня друг был, – повествовала тем временем Натали, – тоже у него голова болела. От всего болела. Он сбежал. В Америку. Разбежался так, что до какой-то там пустыни американской добежал. Я не знаю какой. Дом стоит в пустыне, один дом и одно дерево – ничего больше до горизонта. Каждое утро несчастный раскрывает окно нараспашку и кричит в голос: проклятый Совок!

На этом Натали вздрогнула, потому что медлительно ступивший ей за спину Валерка опустил руку на стул и, не говоря худого, слегка встряхнул, чтобы напомнить о себе.

– А если без хамства? – возмутился Жора.

– Зачем ты здесь! – досадливо дернулся Трескин. – Тебя уже нет!

Натали поднялась:

– Да я все равно ухожу. Пока, мальчики.

Жора вскочил:

– Постой! – Крепко цапнув спинку, он рванул стул из-под Валерки, а тот и не пытался сопротивляться. Валерка только приподнял зад, чтобы избавить товарища от борьбы, и так, на полусогнутых, продолжая жонглировать бутылкой, пересел на свободное место – то есть на Жорин стул.

А Жора стоял с добычей, не зная, что теперь делать.

– Чао-какао! Всех целую! – удалялась тем временем Натали.

– …И не жди, чтобы мое терпение кончилось, – в нарастающем раздражении говорил Трескин Валерке.

– Нет, я умываю руки! – не без торжественности нашел наконец решение Жора и, поставив отвоеванный стул на отшибе, в нескольких шагах от столика, уселся, скрестил руки и ногу закинул на ногу.

Должно быть, Люда глядела достаточно выразительно, оборачиваясь то на того, то на другого с тем подавленным, неявным изумлением, с каким озирается, стараясь не пугаться, заблудившийся в лесу путник – все вокруг мрак и загадка. И солнце уже заходит.

Случайно поймав взгляд девушки, Трескин заставил себя остановиться – резко осадил и совладал с раздражением.

– Бицепсы у тебя, Валера, каменные, а… это… а душа золотая, – продолжал он затем с притворной лаской. – Однако ж и золотая душа свою норму знает. Ты свою норму знаешь. Я твою норму знаю. Все твою норму знают. Что твое, то твое. Принял свое и вали. На выход, Валера, дай и душе отдохнуть!

Бесстрастно опрокинув последнюю рюмочку, Валерка и точно встал, глянул через весь зал в тот угол, где скрывался в тумане ресторанного угара противник, и пошел. Можно было надеяться, к выходу.

– А душа у тебя, Валер, золотая! Кто ж спорит – золотая! – приподнятым голосом провожал его Трескин, когда Валерка, минуя заскучавшего на отшибе Жору, коротким рассчитанным движением выдернул из-под него стул.

В вальяжной позе, ни к чему не причастный, если не считать седалища под собой, – вытянулся и руки сложил на груди, откинувшись, – Жора в миг испытания оказался ни на что иное не годен, кроме как грохнуться на пол. Так он и сделал.

– Боже мой! – в непритворном испуге вздрогнула Люда.

Народ вокруг, неподалеку за столиками, оборачивался, ожидая потасовки или чего-нибудь в этом роде. Женщины готовились визжать. Валерка, не оглядываясь, удалялся.

– Ты ушибся? – спросила Люда, приподнимаясь.

– Трескин, – жалобно проговорил Жора, когда подсел кое-как, покряхтывая, к столу, – это все на твоей совести, Трескин.

– Больно? – тревожилась Люда.

– Кровоизлияния внутренние! – не сдерживаясь уже, схамил Трескин. – Кровь ему в голову бросилась.

А Жора, никого в особенности не имея в виду, продолжал говорить сам себе, в силу внутренней потребности к произнесению слов:

– Это не лишнее бывает иной раз – мысли как-то живее бегают, когда кровь в голову бросится. Живей как-то соображать приходится. У некоторых… у них ведь кровь отливает обыкновенно к другим частям тела.

– Значит, все-таки бросилась? – повернулся Трескин.

Жора, если и уловил предостережение, не видел необходимости останавливаться:

– Бросилась. Выходит так.

– Что, полечить надо?

– А ты средство знаешь? Конкретно?

– А не обидишься?

– Что ж обижаться – помогло бы.

– Ну так не обижайся! – зловеще упавшим голосом произнес Трескин и точным хищным движением ухватил Жору за нос. Конкретно.

Жора дернулся и замер.

Но все это не могло быть всерьез – Люда распрямилась в ошеломлении, метнулась взглядом. Несколько секунд было у Жоры и у Трескина для того, чтобы найти выход из того немыслимого положения, в которое они себя поставили, всего несколько секунд было им отпущено на то, чтобы невероятным усилием вывернуться… Они растратили время и мгновение упустили за мгновением.

Люда поднялась.

– Ну все, Юрик, пусти! – дурашливо загнусавил Жора. – Уже помогло, пусти! Ты же тезка!

Он начал вырываться, словно бы в шутку, ко щеки пошли красными пятнами. И все это вместе: хищная гримаса Трескина, шутовские интонации Жоры и мучительная, жгучая краска, которую Люда ощущала с болезненной дрожью, как свою, – все вместе в чудовищном сочетании вызывало у нее тошнотворное чувство.

– Больно! – гнусаво мяукал Жора. – Юрик, пусти!

Трескин пустил. Но это не имело уже никакого значения: Люда уходила. Трескин опомнился. И тотчас пришел в себя Жора. И ни тот, ни другой не посмел Люду окликнуть.

– Что это она? – произнес Трескин, будто не понимая.

– Возмутилась, – отозвался Жора так, будто бы понимал. И тронул кончиками пальцев помятый, горящий нос.

– Она вернется? – продолжал Трескин не понимать.

– Сдается мне, это все. Финиш, – снова Жора сказал больше того, что понимал в действительности.

И они молчали, пока Люда не покинула зал.

– Вот же… – Трескин матерно выругался. – Жора, надо догнать. Уговори.

– Что я скажу?

– Скажешь, что было не больно.

Жора опустил веки, потрогал переносицу и тяжко-тяжко, утомленно вздохнул.

– И скажешь, что я извинился, – добавил Трескин после чрезвычайно долгой паузы.

– А ты извинился?

– Да, я извинился. Скорее.

– Трескин…. – произнес Жора и замолк. Потом сказан: – Из этого ничего не выйдет.

– Но я извинился, – Трескин пожал плечами, по-прежнему предпочитая не понимать. – Не тяни, упустишь.

Жора вздохнул, утерся ладонью от виска до виска, упрятал лицо в ладонях… И не двинулся с места.

– Трескин, Натали обойдется тебе дешевле. Честное слово. Подбери любую на проспекте.

– К черту Натали!

– Трескин, напрасно потраченное время.

– К черту потраченное время! – Трескин пристукнул по столу.

– Послушай меня, – Жора говорил словно бы через силу. Казалось, он испытывал отвращение к самой необходимости говорить, но говорил и, озлобляясь от этого, обретал упрямство. – Люда не та девочка, которая тебе нужна. Отсутствует соразмерность. Сама по себе девочка не хороша и не плоха, тонкая душевная организация – свойство, вообще говоря, безразличное, органическое. Однако эта самая организация мешает ей понимать простые и грубые вещи. Слишком они грубы и просты, однозначны, элементарны, чтобы она была в состоянии их принять. Понимаешь?

– Сам-то ты понимаешь? – бросил зло Трескин.

– Я давно отказался от мысли что-нибудь понимать или не понимать, – возразил Жора. – Я, в лучшем случае, просто знаю. Или не знаю. Так вот, о Людочке я знаю, а понимать не берусь. Я знаю, что она не догадывается о простой вещи: всякая женщина может жить со всяким мужчиной. Почти со всяким. И всякий мужчина может жить со всякой женщиной. Людочка думает, что одни люди лучше, а другие хуже, и что есть еще такие, которые специально для нее предназначены, при каких-то особенных условиях выращены и по достижении нужной степени зрелости законсервированы до самого момента встречи с ней. Не понимает же она того… вернее сказать, не знает, что всякий человек сосуществует с другим до тех пор, пока он, она, оно ему функционально нужен и, соответственно, нужна, нужно. Функциональная необходимость – критерий человеческих отношений. Ничего больше. Вот Натали – высокохудожественный образец. Натали чистая функция, функция как таковая, если позволительно будет сказать, функция в голом виде. Голая функция. Именно поэтому Натали необходима неопределенно большому, теоретически говоря, неограниченному числу людей. Чем ближе человек к функции, тем большее получает употребление. А ты, Трескин, совмещаешь в себе несколько важнейших для любой женщины функций. Но Людочка по причине излишне тонкой душевной организации не понимает этого и не способна понять. Подожди лет двадцать, может, поймет.

– Черт с тобой, пей, – презрительно сказал Трескин. Он оставался трезв, тогда как товарищ его жестикулировал, распаляясь, все больше.

– Трескин, – Жора припал к столу, словно пытаясь навалиться на собеседника, – эта девочка будет добычей первого же губошлепа, который догадается протянуть руку, чтобы сорвать плод. Но не твоей.

– Она будет моей через месяц, – молвил Трескин, задумчиво разглядывая растопыренные пальцы.

– Трескин, – злился Жора, – ты грубо путаешь сроки. У девочки органический недостаток, в течение ближайших пятнадцати лет неисправимый: она не функциональна.

– Ладно, через два месяца, – проговорил Трескин, не меняя ни тона, ни выражения лица; внимательнейшим образом обследовал он ногти. – Я так решил. – И, не замечая больше товарища, ткнул кнопку – истошно вскричал телевизор.

8

Назавтра Трескин проснулся с тягостным ощущением разлада в теле и в мыслях. Спустив ноги с кровати, он вяло позевывал, просыпаясь, и тут поймал себя на том, что в толкотне деловых соображений, из тех, что уж с утра на памяти, пытается распознать обстоятельство частного или общего характера, которое должно было бы объяснить его нынешнее раздерганное состояние. Разумеется, Трескин вспомнил Людочку, едва только оторвал голову от подушки, припомнил все, что произошло вчера в ресторане, однако он не сразу сумел распознать ту простую истину, что никакой другой причины для неприятных похмельных ощущений нет.

Незадача, верно, была не в том, что Трескин что-то не так про Люду понял, сама мысль, что чувства и побуждения другого человека могут отличаться от тех, какие он представлял себе и приписывал другому, едва ли приходила Трескину в голову. Всякого человека и всякое явление Трескин умел исчерпать с помощью ограниченного набора элементарных понятий, которых вполне хватало ему для практических надобностей. Всякое сложное явление он умел свести к простому и потому о самом существовании сложных явлений не подозревал. Значит, проблема состояла не в том, что Трескин чего-то недопонял и потому потерпел неудачу. Проблему нужно было формулировать как-то иначе.

И вряд ли причиной его нынешнего муторного состояния было воспоминание о пьяной болтовне Жоры. Да, трезво оценивая вчерашние препирательства, Трескин склонялся уже к мысли, что наговорил лишнего. Все эти «моей», «через месяц», «через два месяца» не значили ничего, кроме желания разозлить Жору, Трескин на самом деле понятия не имел, как подступить к делу, необходимость навязываться, ловчить, добиваясь внимания Люды, ставить себя в глупое… невыигрышное положение не сильно его теперь радовала. И все же умные разглагольствования Жоры едва ли могли особенно его задеть. Трескин не принимал всерьез мнения человека, которого сам же ухватил за нос.

Значит, дело заключалось не в Жоре и не в самой этой затее с какими-то дурацкими сроками, а в чем-то ином… ускользающем. Мнилось Трескину, что совершил он вчера оплошность. Несколько раз, кажется, он подходил близко к тому, чтобы настигнуть и распознать смутное чувство, которое говорило ему об оплошности. Стоило ведь перевести ощущения в слова, то есть лишить их неуловимости, и Трескин, может статься, обрел бы душевное равновесие. Всякое явление, раз только оно бывало опознано, Трескин умел поставить на заранее предуготовленное для него место, включить в круг наперед заданных отношений, которые все объясняли и разрешали заранее известным способом. Так что единственная проблема заключалась в том, что Трескин не мог разобрать, с. чем столкнулся, полагая, что, скорее всего, что-то просто напутал.

Но затерянная где-то в хороводе неясных ощущений оплошность и вправду имела место. Трескин неосторожно впустил в сознание, в интимнейший круг тех понятий, пристрастий и ощущений, которые составляют существо личности, в самые тайники себя впустил он другого человека, и это была Люда. Она вошла и осталась там, куда Трескин никого еще не пускал. Никому еще Трескин не позволял такой вольности.

Иными словами, Трескин влюбился.

И, разумеется, это явление Трескин распознать не мог. Прежний набор элементарных понятий был не достаточен и не пригоден для того, чтобы постичь случившееся. Потому-то основное чувство, которое выражало влюбленность Трескина, было какое-то не определившееся в себе самом, хотя и не сказать, чтобы особенно тягостное недоумение.

Любовь в системе элементарных понятий Трескина значила удовольствие. То, что происходило с ним ныне, едва ли походило на удовольствие. Не походило никак. Менее всего это можно было бы назвать удовольствием. И это была еще одна, вероятно, решающая причина, почему, вслепую блуждая вокруг и около, Трескин – даже случайно! – не умел натолкнуться на слово «любовь».

Мало что в себе понимая, Трескин усматривал выход в том, чтобы выбросить всю эту муть из головы, взять себя в руки, оставить бесплодные фигли-мигли. Главное, думал Трескин с непостижимой для столь зрелого человека наивностью, совершить одно-два волевых усилия и переключиться на дела действительно важные, на то, что имеет отношение к реальной жизни. С этим он и пришел в себя окончательно.

Трескин жил в однокомнатной квартире. Рассматривая свое нынешнее жилище как временное, он заполнял его предметами домашнего обихода, предназначенными для будущего просторного особняка. Один холодильник работал у него на кухне, другой загромождал коридор, не распакованный. То же было со стиральными машинами, с телевизорами и компьютерами, с радиотехникой. Между множеством технически сложных, но большей частью бездействующих предметов оставались проходы к кровати, шкафам и туалету. Хотя скромные радости обладания были не чужды Трескину, к накопительству склоняла его не болезненная мания, а расчет. Сбрасывать наличность, материализоваться побуждала инфляция: товары стремительно росли в цене, а деньги обесценивались, окружающие Трескина вещи представляли собой таким образом не что иное, как скромную заначку на черный день.

Проделав в катакомбах овеществленной наличности обычный утренний путь – несколько раз туда и обратно, Трескин закономерно обратил свои мысли к деньгам и всему, что им предшествует. Не вспоминая больше Люду, он прибыл в контору, и жесткое сцепление дел вернуло ему счастливое ощущение определенности всех окружающих его предметов.

9

Предстоял разговор с австрийцами. После долгих проволочек австрийцы склонялись, как будто, к тому, чтобы подписать контракт на обслуживание туристов. Дело оставалось за малым: показать площадку, где не сегодня-завтра будет отрыт котлован под сверкающий офис «Марты», загнать на площадку два автобуса, которые должны были изображать развивающийся автопарк «Марты», утрясти кое-какие процентные разногласия и хорошенько напоить партнеров. Последнее представлялось наиболее определенной, не вызывающей сомнений частью программы: австрийцы, Кёльнер и Фогт, без колебаний напивались столько раз, сколько были подвергнуты искусу. Но не спешили, к несчастью, переносить свою сговорчивость в этом вопросе на дела…

– Трескин! – прервав оживленные объяснения с замом, ворвалась Нинка. – Правду врут, что ты женишься?

Потрясение Трескина можно представить, если сказать, что ему показалось, будто он краснеет. Разумеется, это было преувеличение. На загорелых полных щеках не проступило краски, но ощущение было ничуть не лучше того, которое, как можно предполагать, испытывают в таких случаях застенчивые, склонные к уединению люди.

– С чего ты взяла? – с деланной небрежностью проговорил Трескин. По форме слова его еще имели видимость резкого отрицания, но внутренней силы в них не ощущалось.

И Нинка, и Семен Михайлович – бывалые физиономисты – тотчас это подметили и переглянулись.

– Людочка хорошая девушка, – заметил Семен Михайлович.

– Все говорят, – продолжала свое Нинка. – Алка вон в приемной рыдает, – она кивнула, указывая на смежную комнату, где раздавался перестук машинки.

– На ком я женюсь? – бессмысленно и трусливо переспросил Трескин.

– На этой! – Нинка присела, раскинув руки в лицедейском поклоне, и начала представлять: привстала на цыпочки, поиграла бровями, пытаясь придать себе девичье выражение лица – безмятежно отсутствующее.

– Я думаю, эти разговоры преждевременны, – с серьезностью, которая и сама по себе смахивала на насмешку, сказал Семен Михайлович.

– Ничё! – заверила его Нинка. – Поупрямится и наша будет, наша общая мама – фирменная. Чувствуете, Семен Михайлович, как мы все помолодеем, когда у нас появится юная мама?

Не находя иного способа прекратить разговор, Трескин поднялся.

– Точно чокнулись! Других забот нету! – пожал он плечами и вышел, не понимая зачем.

Только оказавшись в приемной, Трескин вспомнил дело и подсел к секретарше. Мельком взглянув на шефа, та вынула из машинки закладку.

– Аллочка, – начал Трескин. – Я хотел освободить тебя после обеда.

– Юрий Петрович, – отвечала Аллочка с неожиданной строгостью, – правду Жора сказал, что вы женитесь?

– Да, Аллочка, – раздраженно кивнул Трескин, – правда. Только не знаю еще, на ком и когда.

– Вы шутите, – голос ее дрогнул, выдавая сухое, без слез волнение.

Аллочка была высокая, вытянутая всеми пропорциями, худая девица, как уверяли Трескина, необычайно красивая. Трескин, однако, не испытывал волнения, когда Аллочка заглядывала ему по делам службы через плечо. Если счетов, накладных, квитанций, гарантийных писем набиралось на столе перед Трескиным много и дело затягивалось, случалось Аллочке наклониться пониже… неслышно опереться на него рукой с тонкими длинными пальцами и красными ногтями; она читала вместе с шефом, а когда попадалось увлекательное место, замирала… Так вот Трескин больших неудобств при этом не испытывал. Зато он охотно соглашался с мнением знатоков относительно Аллочкиных достоинств и статей. В этом случае по ряду соображений мнение знатоков было ему важнее собственного.

– Аллочка! – продолжал Трескин беспечно, но с какой-то особой, настораживающей мягкостью в голосе. – Обед с Кёльнером и Фогтом в два часа. Ты, конечно, с нами, часа полтора, думаю. Поедем смотреть автобусы, и я привезу австрийцев обратно. Хорошо бы… вечером, чтобы ты их заняла.

– Обоих? – спросила Аллочка, нервно перекладывая листы бумаги и копирку.

– Зачем обоих? Кёльнера.

– А почему не Фогта?

Трескин не ответил. Последовательно и неуклонно она перекладывала каждый лист бумаги листом черным, что требовало терпения, поскольку работе не видно было конца: по мере того, как развивался разговор, росла в толщину подготовленная для машинки закладка.

– Аллочка, – снова начал Трескин, – если все это очень затянется… понимаешь, очень, я освобождаю тебе следующий день. Можешь не приходить. Не брыкайся там только особенно… Понимаешь?

Стопка переложенной бумаги продолжала расти.

– На ком вы женитесь? – внезапно спросила Аллочка.

Чтобы не отвечать бранью, Трескин заставил себя помолчать.

– Если задержишься до ночи… эту услугу фирме и мне лично я не забуду. Ты понимаешь, что мы найдем способ тебя отблагодарить?

– Я-понимаю! – очень быстро и оттого слитно сказала Аллочка. – Я-понимаю! – напряженные губы мелькнули в тряской лихорадке и мгновенно остановились, поджавшись. Она схватила закладку и принялась пихать ее за печатный валик. – Я сделаю все, что нужно! – нервно взлетевшим голосом заявила она, запихивая в узкую щель десять или более листов сразу – они мочалились. – Сделаю все, что нужно! – истерически повторила Аллочка и вдруг, проявляя непоследовательность, смяла закладку, скомкала и швырнула в корзину – ударившись о край, белые и черные листы посыпались на пол. Отчаянно всхлипнув, Аллочка вскочила и бросилась вон.

Она вернулась с побледневшими бровями и ресницами, пропал румянец, который шел от висков косым клином. Тем не менее, к обеду щеки зарумянились вновь, ресницы удлинились и потемнели, брови изменили форму – прогнулись дугой, придавая Аллочке очарование наивности. С Кёльнером и Фогтом она держалась поначалу довольно-таки церемонно, но Трескин не придавал этому значения, понимая, что всему свой черед; он больше никак не показывал заинтересованность в Аллочкиной доброй воле.

Австрийцы ни на что не напрашивались и ни от чего не отказывались, за обедом они взяли такой крутой старт, что Трескин, пивший умеренно, обеспокоился, не пережал ли. В который раз он был принужден убедиться, что плохо знает своих друзей: когда подъехали к огороженной площадке, где стояли два свежеумытых «икаруса», Кёльнер и Фогт странным образом протрезвели. Произошло это так внезапно, без какого-либо заметного усилия со стороны австрийских друзей, что Трескину померещилось, что будто он сам пьян больше австрийцев. Фогт, молодой человек неопределенного возраста, едва держался на заднем сиденье между Жорой и Семеном Михайловичем, а тут не только выбрался из машины без посторонней помощи, но и дальше, пока занимались делом, ни малейших признаков шаткости не проявлял. Осоловевший тучный Кёльнер, который едва размыкал веки, чтобы глянуть, куда везут, обнаружил по прибытии на место удивительную зоркость. В салоне первого «икаруса» – очень чистом, только что его подготовили для показа, – не говоря худого, достал из кармана белый платок и провел по верху багажной полки там, где крепится сетка. Платок посерел от пыли, Кёльнер и Фогт обменялись взглядами. Потом, мучительно изогнувшись, толстый Кёльнер полез куда-то под сиденье и достал платок просто черный.

– Выпендриваются, – благодушно улыбаясь партнерам, сказал Жора для Трескина.

– Гут, гут, – безмятежно приговаривал Кёльнер.

Водители, наблюдавшие сцену издалека за раскрытой дверью, потешались в свое удовольствие.

Так же дотошно австрийцы осмотрели двигатель, попросили показать набор инструментов – избыточному разнообразию их они порадовались. Насчет моторной части к тормозов у обоих водителей оказался полный порядок.

Один из них, постарше, морщинистый, но крепкий, без единого седого волоска мужичок придержал Трескина за рукав:

– Это вы тут командир?

Товарищ его тоже глядел блудливо, и Трескин почуял неладное. Молчали, ожидая, пока остальная компания во главе с Семеном Михайловичем удалится – он повел ко второму автобусу, где все уже было нараспашку.

– Командир, мы договорились на вчера, а сегодня нам нужно было в рейс, – сказал старший.

– Ну? – холодно отозвался Трескин.

– И уже перестояли, так не пойдет, – добавил второй.

– Вот именно, что договорились, – сказал Трескин, оглядываясь на австрийцев – далеко ли отошли. – По пятьдесят баксов на нос мало?

– Значит, если не положишь сейчас вдвое, – возразил старший, слегка нервничая, – он оглядывался за поддержкой на товарища, – мы скажем немцам, что автобусы не ваши. Скажем, что ты их за дураков держишь, – осклабился он.

– У меня ребята есть, за такие финты ноги переломают, – предупредил Трескин.

Водители перестали улыбаться.

Все стороны, однако, – водители, австрийцы и «Марта» были, в конце концов, удовлетворены, и Трескин, размышляя о том, как мало нужно для согласия, для того, чтобы привести к равновесию столь разнообразные, противоречивые интересы, непроизвольно перекинулся мыслью к Люде и от нее к Жоре и ко всей той путанице, которую создал Жора. Трескин чувствовал, что решение близко. Это походило на озарение, на то, как первые признаки далекого еще света быстро, почти без перехода становятся сияющим днем. Дремлющее воображение пробудилось, он подумал об этом, перекинулся мыслью сюда – и, глядя на австрийцев, присвистнул. Решение обнаружилось рядом, простое и готовое, как яйцо. Трескин хмыкнул, не разжимая губ, и окликнул Жору.

– Ты чего это меня женишь? – с язвительной лаской спросил он.

А Жора не то чтобы не ждал вопроса, – удивился легкомысленным ноткам.

– Семен Михайлович! – крикнул еще Трескин. – На пару слов… Как вы думаете, зачем он меня женить вздумал?

– Людочка хорошая девушка, – сказал Семен Михайлович, оглядываясь на австрийцев.

– Так вот, Жорик, я подумал над твоим предложением…

– Жениться собрался?

– Обойдемся, пожалуй, без свадьбы. Вот, Жорик, я пальцем о палец не ударю – она моя!

– Как же она будет твоя, если ты сам не подсуетишься?! – спросил Жора, вкладывая в свои слова чуть больше язвительности, чем это было оправдано ситуацией.

– Я ее куплю, – хладнокровно возразил Трескин.

– Ее? Купишь? Я смеюсь! – Жора и вправду хохотнул хриплым, каркающим голосом.

Кёльнер и Фогт, выбравшись из автобуса, с недоумением наблюдали за перепалкой, но подходить из вежливости не стали. Возможно, думали деликатные австрийцы, хозяева доискиваются сейчас, откуда в салоне грязь.

– Минуточку! – крикнул Трескин переводчице. – Айн кляйне производственный вопрос.

– Как ты ее купишь? – язвил Жора.

– Это уж мое дело. Значение имеет только результат.

– Ребята, не затевайте, не нужно, – вставил Семен Михайлович. – Людочка хорошая девушка. Поверьте мне.

– Как же мы узнаем этот твой результат? – продолжал Жора, не обращая внимания на ритуальные заклинания старика.

– Она сама скажет, готово, скажет, со мной полный порядок, я втюрилась! Где мой Трескин? Где мой киска Трескин?

– Если она в течение двух ближайших месяцев скажет, что в Трескина… втрескалась, – злобно возразил Жора, – я месяц работаю на фирму бесплатно.

– Идет! Копи деньги! Они тебе понадобятся.

– А если не скажет, я принародно ухвачу тебя за нос.

– Заметано.

– Готовь свой нос!

– Людочка славная девушка, – укоризненно повторил Семен Михайлович, перебивая ребром ладони сплетенные руки спорщиков.

Трескин глянул на часы.