Текст книги "Тайна переписки"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

4

Фирма «Марта» значилась в документах как многопрофильное автотранспортное предприятие, но транспортом Трескину приходилось заниматься до сих пор меньше всего. К транспорту, своему солидному будущему, он лишь приглядывался и приценивался, оставаясь по большей части в сфере чистой спекуляции, то есть он покупал и продавал, иной раз даже и не видя товара, потому что оставался одним из звеньев цепи посредников. Если не говорить о прямом доступе к власти, о головокружительных возможностях, которые открывала все более жестокая дележка общественного достояния, то все быстрые капиталы, о происхождении которых Трескин имел возможность судить, создавались из воздуха. Иным способом, по видимости, быстрые деньги и не делались. Производство по всей стране неуклонно падало, а состояния создавались, и, наверное, не сложно было бы обнаружить нехитрую до примитивности связь между двумя политико-экономическими явлениями, но Трескин не был философом и не видел надобности задумываться, откуда берутся состояния, когда народ нищает. Во что верил он твердо – не по размышлению, а в силу некоего внутреннего чутья – так это в то, что эра Большого хапка продлится не дольше нескольких лихорадочных лет, и именно эти несколько лет, максимум пять или десять, были отпущены оборотистым, людям на то, чтобы, пробившись через людскую толщу наверх, навсегда утвердиться в положении истинных хозяев жизни.

– Время-то какое, Господи! – умильно покачивал головой Трескин-старший. – Когда же такое было?.. Дела-то какие сладенькие можно делать… на чистом сливочном… на чистом сливочном. Никто за задницу не схватит. Да и хватать-то, собственно, некому, – он пожимал плечами, демонстрируя сложное, трудно определимое чувство, нечто вроде упоительного недоумения.

Мама посматривала на домочадцев подобревшими глазами: наконец-то в этом доме заговорили тихими, умиротворенными голосами, наконец-то собрались за столом по-семейному. И Трескин-младший, убаюканный уважительным разговором с батькой, погружался в расслабленное благодушие. Он подозревал, что это как раз и есть та самая почтительная любовь к родителям, которую цивилизованный сын испытывает и по обязанности, и по потребности. Утратившая уж было надежду когда-либо увидеть сына солидным, остепенившимся человеком мама вглядывалась в него особенным, несуетливым взглядом: сынок, думала с душевной нежностью, сынок!

Дома Трескина звали вообще-то Юрой (по паспорту Георгий), под кличкой Сынок Юра известен был среди приятелей, о чем мама и не обязана была знать. Кличка сопровождала Трескина со школьной скамьи, тянулась за ним через веселые годы в автодорожном институте, под этой кличкой он получил признание в мире фарцы, с этой неотвязной кликухой он пытался воткнуться в сферу автосервиса. Эру Больших денег Трескин встретил, однако, уже не Сынком, а Трескиным, эра эта совпала со становлением Трескина как социально зрелой, законченной личности. Когда Трескин зарегистрировал «Марту», ему исполнилось двадцать восемь лет и он чувствовал себя готовым крутить по-настоящему большие дела.

Кличка Сынок оставалась тогда еще отметиной старых отношений, которые Трескин допускал с избранными. Ему нравилось держать при себе свидетелей возвышения, старых приятелей, знавших его еще Сынком. Отношения эти, однако, кончились раз и навсегда, когда Трескин всех уволил. Это произошло после первой, действительно крупной сделки «Марты». Триста тонн уральской меди, которую Трескин в два приема переправил в Германию, принесли ему двести пятьдесят процентов прибыли. Медь была четыре девятки чистотой – 0,9999. То есть одна десятитысячная доля примесей. Трескин выплатил банковский кредит, полученный с папиной помощью специально под эту сделку, выплатил накладные расходы, включая взятки (сумма последних представлялась ему уже смехотворной в сравнении с общей прибылью – восемьдесят тысяч чиновнику, который сидел на экспортных лицензиях), и тогда остались у него на руках собственные деньги, несколько миллионов, которые казались ему огромным капиталом. Так глядели на эти деньги и старые товарищи, те самые, что называли его Сынком. От них-то и пошел разговор деньги обналичить и поделить. Недели полторы продолжался шумный разбор, сопровождавшийся взаимными обвинениями и безобразными перепалками.

Трескин всех уволил. И это был второй рубеж становления Трескина в качестве социально законченной личности.

Со времени основания фирмы оставались в неприкосновенности помимо самого президента только два человека: Семен Михайлович Шуртак – заместитель Трескина и Нинка – бухгалтер. В отдаленном будущем, которое Трескин постепенно для себя прояснял, он мыслил и третий рубеж – увольнение Нинки. Будущее Трескин представлял себе по американской журнальной рекламе: вечно сорокалетний международного класса бизнесмен, подтянутый, с благородной сединой на висках, с портфельчиком в руках легко сбегает по трапу «Боинга» в аэропорту Орли. Таким рисовал будущее журнал «Business week», и Трескин не видел надобности придумывать что-нибудь сверх того. У этого вечно сорокалетнего бизнесмена, знал Трескин, была жена, со вкусом и чуткая к искусствам женщина, трое детей, вилла с бассейном, слуги, любовница на десять лет моложе жены. Все тут было законченно, ни убавить и ни прибавить. То был другой мир – будущее, и в этом будущем не могло найтись места для Нинки. О чем Нинка еще не знала. Нинка тоже была женщина без возраста – дородная и сильная баба, она тянула, как мужик, с мужиками пила по-мужицки, крякнув над стаканом. Экономист по образованию, она прожила в торговле долгую, полную превратностей жизнь, два раза крепко под залетала, была под судом, но не села, вывернувшись из рук правосудия нечеловеческим просто-таки усилием. Способность к нечеловеческому усилию во всяком деле, необозримые связи и опыт обращения с законами – всякими, какие только ни были, делали ее человеком незаменимым. Пока.

Трескин усвоил распространенную мысль, что бизнес есть цивилизованный и есть не цивилизованный. И если подавляющая часть трескинских операций носила откровенно дикарский и даже просто людоедский характер, то это происходило не потому, что Трескин как-то особенно, с теплым личным чувством любил бизнес не цивилизованный в противопоставлении его всякому другому. Трескин любил деньги. И пока лихорадочная эра Больших денег оставляла возможности для бизнеса не цивилизованного, который приносил сто, сто пятьдесят и триста! процентов прибыли, Трескин нуждался в Нинке.

На случай бизнеса цивилизованного у Трескина имелся Семен Михайлович Шуртак. Старый мудрый еврей приставлен был к делу папой. Трескин знал этого человека с детства, привык к его обходительным манерам и долго пребывал в заблуждении, что он будет полезен фирме именно в качестве старого мудрого и осторожного еврея, знающего собеседника и необременительного советчика – не более того. И только наткнувшись раз-другой на негромкое, но вполне сознательное противодействие Семена Михайловича, Трескин осознал потребность избавиться от опеки. Он затеял тогда крупный разговор, который кончился не так, как начался: согласились на том, что Семен Михайлович будет признан компаньоном с участием в прибылях. Так что Нинку Трескин не мог уволить, потому что рано, а Семена Михайловича не мог, потому что не мог.

Благополучие в делах ознаменовалось переездом фирмы из подвала, где имелся только стол и телефон, в трехкомнатный номер гостиницы «Глобус». Обставились импортной конторской мебелью – металл и пластик; факс и компьютер, ослепительная секретарша – все атрибуты процветающего предприятия.

5

В седьмом часу вечера в дверь тихо постучали. Оглушенный разговорами и телефонными звонками, Трескин рявкнул – да! – как только разобрал значение неясных, словно скребущихся звуков.

Вошла девочка-архитектор и замешкалась, ожидая каких-то дополнительных слов; и поскольку Трескин, все еще во власти раздражительного настроения, буркнул что-то отрывистое, поглядела на длинный, метровый свиток у себя в руках. Концы его аккуратно, не без изящества были обернуты цветной бумагой. Наконец Трескин вспомнил и проект, и девочку – все, поднялся с очевидной, не ускользнувшей от Люды поспешностью.

Низкий устойчивый столик в углу комнаты и два кожаных диванчика при нем, по всей видимости, и назначались для подобного рода случаев. Трескин, приглашая Люду, убрал полную окурков пепельницу, смахнул со стеклянной столешницы пепел и крошки, однако она не торопилась. Без единого слова тронула липкое полукружье из-под пивной банки и подняла глаза. Трескин сказал «черт!», потом прихватил валявшееся на стуле полотенце и послушно затер стол. Тогда Люда стала освобождать концы свитка.

– Ну-ка скажи, скажи что-нибудь! – потребовал Трескин.

– Что? – нахмурилась она, готовая к отпору.

– Достаточно, – кивнул Трескин. – Значит, это мне не почудилось тогда в мастерской.

– Что?

– Нежный пленительный голос!

Она сердито дрогнула уголком рта, отрицая за Трескиным всякое право на лирику, и он тотчас сдался, вскинул беззащитно раскрытые ладони:

– Сейчас компаньона доставлю.

В небольшом «предбаннике», где пустовало место секретарши, присев объемистым задом на край стола, Нинка хмуро просматривала счета.

– Трескин! – вскинулась она. – Ты хрен к носу-то прикинь! Прикинь хрен к носу-то, говорю. Какие «бабки», ты что? Полтора лимона налом! Дай я тебе головушку-то потрогаю.

– Тихо! – прошипел Трескин, оглядываясь на дверь, и это пугливое движение выдало его с головой.

Рванувшись было скандалить, Нинка остановилась, недоумение ее сменилось догадкой, брови картинно поднялись, опустился тяжелый подбородок и скривился рот.

– А я тоже так буду ходить, – сказала Нинка. – Вот так. – Она ступила шаг и другой утрированной балетной походкой: ступни наружу, плечи расправлены. Поразительно, что в этой циничной карикатуре угадывался оригинал, Трескин и вправду припомнил нечто похожее – небыстрый, но легкий шаг Люды. Он ответил Нинке глумливой, все признающей улыбкой, и она тотчас же его простила.

– До завтра, Сынок! – снисходительно потрепала его по щеке.

Семен Михайлович необходим был Трескину как компаньон и просто как некто третий – по правде говоря, Трескин испытывал некоторое напряжение и не совсем ясно понимал, как теперь держаться с Людой и о чем говорить. Потому Семен Михайлович говорил и спрашивал, Люда рисовала на листике, а Трескин молча смотрел и слушал. Потом так же молча он достал початую бутылку ликера, три рюмки, подвинул проектный лист, чтобы пристроить все это на краешке стола. Люда настороженно покосилась, и только он взялся за третью рюмку, возразила довольно сухо:

– Я не буду. – Немного подумав, она добавила: – Спасибо.

– Чистый аромат, ничего больше, – галантно сказал Семен Михайлович, касаясь увядшими губами стекла, вдохнул и прикрыл глаза: – Вот так… на язык… За вас, Людочка! За прекрасную архитектуру!

Трескин безмолвно проглотил свою порцию, не находя даже самых банальных слов. То есть он помнил множество всяких занятных прибауток, которыми уместно было бы встретить и проводить первую рюмку, но знал откуда-то ясным, точным знанием, что остроумие его едва ли будет оценено и вообще принято. Вскоре Семен Михайлович начал прощаться и вышел. Люда тоже решилась было подняться, но задержалась – поспешный уход ее мог походить на бегство. Она не поднимала глаза. Принялась скатывать лист и остановилась, сообразив, что принесла проект не для того, чтобы уносить, – беспокойные пальцы, не находя себе дела, замерли.

Слышно было, как закрылась за Семеном Михайловичем наружная дверь, контора опустела.

Трескин повел языком во рту и со смешливым удивлением обнаружил, что не помнит даже и прибауток. В голове как вымело. Что бывало с ним не так уж часто. Можно сказать, никогда. Понимал он сейчас только одно: не нужно, чтобы она уходила, сейчас она уйдет. Трескин не чувствовал никакого внутреннего запрета, не видел никакой трудности в том, чтобы обнять Люду, задержать ее силой, перехватив поперек туловища. И если он вопреки сильнейшему соблазну не валил Люду, осыпая ее поцелуями, то лишь по трезвому соображению, что это было бы не умно. Следовало что-то говорить, заменять действие словами. Но слов не находилось.

Их не было потому, что никогда еще – во всей своей жизни, кажется, – Трескин не чувствовал с такой силой, как велико значение каждого слова.

И это становилось, наконец, уже невыносимо!

Вдруг зазвонил телефон.

Трескин вздрогнул, вздрогнула Люда.

Он ухватился за трубку как за спасение.

Разговор, две-три короткие фразы, кончился, едва начавшись, послышались гудки, но Трескин не опускал трубку. Он уже не мог расстаться с трубкой, потому что другого спасения у него не было.

Скосив глаза, он видел, что Люда – воспитанная девочка – ждет, когда он к ней повернется, чтобы тотчас же, без промедления встать и попрощаться. Полноватое губастое лицо Трескина выражало трудную сосредоточенность внимающего важному сообщению человека.

– Нет, сейчас не могу, – проговорил он в безответный гул телефонной линии, едва приметив, что Люда собралась все же подняться. – Да… да… да… Ну что? Минуточку! – вскричал он так испуганно-грозно, что Люда невольно опустилась на место.

– Хорошо! – быстро закончил Трескин. – Сейчас подскочу!

Сообразив уже если не все, то хотя бы половину того, что задумал, того, что раскрылось ему в затуманенном еще замысле, он решительно бросил трубку и остановил Люду:

– Я попрошу, подождите пять минут. Нужно спуститься в администрацию гостиницы. Подпишу и обратно. Это администратор.

Не оставляя ей времени для раздумий, не выказывая сомнений в том, что именно так она и поступит – будет ждать, раз он сказал ждать, Трескин направился к выходу. И на пороге опять дрогнул.

– Конфет хотите? – спросил он вдруг.

Это было уже лишнее. Он понял это в тот же миг, когда сказал. Надо было все же выдержать марку, стиль.

Зависло чреватое крушением, роковое молчание… Но длилось оно только миг.

– Пожалуй… да… – протянула Люда. И кажется, она улыбнулась. Она позволила себе бегло скользнувшую улыбку, которой отметила, может быть, не совсем последовательное поведение Трескина. И тогда он понял, что все в порядке. Сейчас и вообще.

Открытие это не очень его обрадовало. Дохнуло чем-то знакомым, чем-то с налетом скуки. «Ну и черт с ней», – сказал он себе с непонятным разочарованием.

Нет, она не стала ему меньше нравиться. Он окинул ее новым взглядом и увидел, что она мила, притягательна… Но необычная, досадная робость его прошла. Снова он был мужчиной, настоящим, крутым мужиком, а она… она подходящей девчонкой – и только.

Он сунулся в ящик секретера, тряхнул пустой коробкой из-под конфет и весело сообщил:

– А нету! Все съели – собаки!

– Я уже пойду, – неуверенно сказала Люда.

– Ну уж нет! Пять минут за мной. Подождите!

Люда подчинилась. Но он не стал ее больше испытывать и поторопился выйти.

Двумя этажами ниже Трескин перекинулся словом с горничной и взялся за телефон. Петька откликнулся сразу.

– Слушай сюда! – Трескин оглянулся: горничная притворялась, что занята своим делом. – Звонишь сейчас ко мне в офис… Да, прямо сейчас, ко мне. Там девочка сидит. Звони, звони, трезвонь, пока не подымет трубка. Она долго не будет поднимать. Спросишь меня. Скажешь, из аэропорта, улетаешь.

– Куда? – хмыкнул Петька, сопроводив свое удивление уместным в этом случае матерным словом.

– Париж, Франкфурт – на выбор. Вполне доверяю тут твоей фантазии. Объявили посадку, времени больше нет, так что передайте ему мои поздравления!

– Кому и с чем?

– Мне с днем рождения. У него же сегодня день рождения, скажешь.

– Сегодня?

– Да. Ты мой лучший друг с детства!

– Вместе на один горшок ходили?

– Вроде того. И скажешь, замечательный парень. Ну, то есть это я – замечательный парень. Не перепутай. Он замечательный парень. То есть я. Дошло?

– А, ну ясно! Парень он хороший, но дерганый!

– Кто он?

– Ты, разумеется.

Трескин помолчал.

– Без придури, нормально скажи. С чувством, со стихами. Желаю, мол, ему того, сего и этого. Без придури. Понял? Без придури.

– А как девочка?

– Нормальная девочка: все в порядке. Где чего надо, все на месте. Что положено есть. Будешь хорошо себя вести, покажу.

Поговорив с Петькой, Трескин спустился в бар и выбрал средней цены коробку конфет. Потом он прикинул, сколько времени у него есть, и без спешки вернулся на восьмой этаж. Уже перед самой конторой, возле двери, он замедлил шаг, чтобы усвоить какое-никакое уместное и правдоподобное выражение лица.

Жизнь, которую Трескин вел до сих пор, была жизнью инстинктивной, но это нисколько не мешало ему вырабатывать достаточно изощренные и сложные формы поведения. Он вращался в мире, где доверие между людьми могло существовать только в форме расчета, настороженность не покидала его никогда, при всяком общении, осознанно или нет, он испытывал собеседника на вшивость и чувствовал, что такой же пробе подвергается сам. Бесчисленный ряд проб и ошибок учил его целесообразному поведению. Открывая дверь кабинета, где ждала девушка, Трескин не знал еще, как поведет себя и что скажет, но, когда ступил на порог, инстинктивно и расчетливо-хладнокровно одновременно – безошибочно – стал на линию, что вела к цели.

– Ах гады! – сказал он сам себе вслух и тут словно вспомнил о девушке: – Людочка, извини! – Мимолетное, без нажима смущение. – Извини! Достали!

– Вам звонили… – начала Люда.

– Ты за грибами ходила когда-нибудь? – самым естественным образом перебил ее Трескин.

– Ходила… – вынуждена была она удивиться.

«Но с тобой не пойду, если сейчас позовешь», – внутренне усмехнувшись, угадывал ее простенькую мысль Трескин.

– У меня здесь грибы каждый день. – Шумно вздохнул. Конфеты, забыв об их назначении, он вертел в руках, в коробке легонько громыхало. – Целый день ходишь, а потом невозможно отключиться – перед глазами рыжики-прыжики пляшут; спать пытаешься, а пляшут, глаза прикроешь – пляшут. Так и здесь: деньги-товар-деньги, цена, депозит, аккредитив, франко-склад покупателя. Голова гудит, и невозможно остановиться. Сначала ты сам вертишься, а потом оно само по себе все вокруг тебя ходуном ходит. Не поверишь, у меня дома три телевизора, вечером включаю все три на три разные программы, и все три одновременно галдят. И компьютер – цветными буковками по экрану куда-то гонится. Да! И телефон. Каждые десять минут я кому-то нужен. Звенит, а я не беру. И отключать не отключаю, и не беру – нате, подавитесь! Пусть все трезвонят, пока не лопнут. Всё! Я кончился! – Трескин поднялся, выдернул из гнезда телефонный штепсель, бросил его вместе с тонким проводом на стол. – И знаешь… Да! – С замешательством обнаружил у себя конфеты. – Это тебе! Обещал.

Следуя за поворотами чужой мысли, Люда не заботилась скрывать чувства: простодушно отражались на лице ее недоверие, настороженное любопытство… Когда Трескин протянул конфеты, она вспыхнула.

– Видишь, Люда, – продолжал Трескин уже вполне задушевно, – я без этого шума как бы и жить не могу. По-человечески не могу. Что-то вроде уродства или болезни, наверное. В тишине начинаю глотать воздух, вот как та рыба на берегу. Нужен наркотик – шум. А малые дозы уже не действуют. Разве что три телевизора сразу… Или от одиночества? Страшно остаться наедине с собой – вот что.

Она смотрела очень внимательно.

– Берите конфеты, – спохватился Трескин.

– У вас день рождения сегодня, – мягко сказала она. – Я поздравляю.

– Да… – Он остановился, как бы пытаясь собраться с мыслями. – Да, правда. Спасибо. Спасибо! Кто тебе сказал?

– Звонили, я уже говорила. Петр звонил из аэропорта.

– Он улетел?

– Ну как… еще нет, но улетит, я думаю. У вас хорошие друзья.

Трескин понял, что Петька свое отработал.

– Я, говорит, за него под поезд лягу. Так, говорит, и передайте. Петька, мол, надеется, что жертва не понадобится. – Люда улыбнулась.

Трескин улыбнулся еще шире.

– А знаешь что, Люда… сегодня не будет самого близкого друга… Настоящих друзей вообще немного… Сегодня как раз тот случай, когда хочется обойтись без шума и грохота. Люда… – Снова он прервался, она ждала. – Я приглашаю! О! – заторопился он, предупреждая ответ. – Очень скромно: здесь в ресторане столик, два близких друга… И ты. Придешь?

– Не знаю, право, – серьезно проговорила Люда, но Трескин видел, что победил.

– Сейчас на такси домой и обратно. Я оплачу. В оба конца.

– И подарка нет… Так неожиданно.

– Ни слова о подарках!