Текст книги "Тайна переписки"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

30

Любовь Трескина возбуждала в Люде самоуважение. То самое ощущение предназначенности и особого смысла своей жизни, которое прежде напоминало о себе лишь отрицательно – перепадами настроения и ничем как будто бы не вызванной тоской, тоской не сбывшегося, – это же самое ощущение теперь, когда она поверила в осмысленность существования и в исполнение назначенного, придавало особую глубину ее новым переживаниям. Она мало спала, а просыпалась легко и сразу, с ожиданием радости. Она ходила по земле без всякого физического усилия – простым побуждением идти.

Она много рассказывала Трескину о себе и мало позволяла ему говорить. Нынешняя ее разговорчивость была, наверное, необходимым искуплением за все не проговоренное, не высказанное, пережитое и в себе похороненное, что накопилось к двадцати трем годам. Ночью в постели, перебирая фразу за фразой, Люда не уставала удивляться собственной откровенности, тому, как велика оказалась потребность раскрыться. И она все больше проникалась к Трескину переходящей в нежность благодарностью. Она чувствовала, что начинает привязываться к человеку, которому доверила тайны своей жизни – не стыдные и не замысловатые, но сокровенные.

А Трескину говорить не давала. Он и сам держался скованно, с робостью, которая вызывала у Люды умиление. Нет, наверно, не умиление, а нечто другое, менее привлекательное, заставляло ее перебивать Трескина и уводить разговор в сторону, когда чудилось ей, что сносит его куда-то совсем не туда и не к тому, что хотела она видеть и видела. Чудилось… И она не прощала себе дурных предчувствий, как предательства.

Она не прощала себе дурных предчувствий и все равно не могла не замечать мелких случайностей. Неловкое замечание Трескина в разговоре об отвлеченном и неважном предмете заставляло ее внутренне сжаться. Болезненно задевало ее неудачное слово, едва постижимое несогласие слова и интонации – все то, что, может быть, не сильно бы занимало Люду, если бы в восторженном своем состоянии не становилась она столь требовательной. Случайные черты можно было, конечно, стереть, Трескин, большой и душевно красивый, заслонял собой того непохожего на самого себя Трескина, который ухватил Жору за нос. Но и тот Трескин, чужой, нравственно неряшливый, существовал где-то рядом, не сливаясь с Трескиным большим, настоящим, прятался где-то в его в тени, таился, и Люда, хотя и теряла чужого Трескина из виду, забыть совсем не могла.

Тем более велика, подавляюще велика становилась в ней потребность поверить и полюбить.

31

Она не заглядывала далеко. Настоящее было так значительно, что не имелось ни времени, ни желания, ни просто возможности волноваться еще и о будущем. Два-три дня, неделя были сейчас самым большим сроком, который она могла постичь, охватить воображением – это и было сейчас будущее.

Будущее заключалось в близости. Она думала о постели постоянно: сегодня или завтра? Когда? Мысленно она уже отдалась Трескину, ей хотелось сделать этому человеку что-нибудь очень хорошее, отдать себя в полном значении слова. Она ждала только день, прислушиваясь, пытаясь различить то особое состояние, которое несомненно укажет ей, что день настал.

Когда Трескин предложил ужин в номере, Люда тотчас поняла, что больше ждать не приходится – вот оно. И хотя ощущение праздника, на которое она рассчитывала, не возникло, Люда почувствовала, что стало легче, – от одной уже только определенности. Трескин решил за нее сам, и ей не нужно было больше мучаться.

Немного смутило ее, что это был номер той самой гостиницы, где находилась контора Трескина. Это мешало праздничному настроению. Номер оказался крошечный и вызывал в памяти купе спального вагона. Технологичная мебель создавала ощущение железнодорожного уюта. Две кровати, имеющие связь через тумбочку. Затиснутый в угол, к окну, письменный стол; на нем сервирован легкий ужин. Двоим к столу не подсесть, а кровать, одна из двух, лишняя, отметила про себя Люда.

Трескин запер входную дверь, и Люда не оглянулась на щелчок замка.

На прикроватной тумбочке пламенели розы. Цветы напоминали о том, что это праздник. И она сказала:

– Какие свежие! – Склонилась, вдыхая аромат, поправила одну-две розы, в общем, сделала все то, что делают в таких случаях женщины.

Трескин был возбужден и говорлив, а Люда стала молчалива и почти не понимала его. Снова возникли в воображении купе и поезд, она пригубила вина, и, возможно, от этого поезд тихонечко тронулся и поехал. Она прислушивалась к ощущению, которое рождало в ней движение, а попутчик, кажется, и вовсе не замечал, что поезд постукивает по рельсам. Попутчик говорил, говорил, говорил, развлекая девушку; похоже, из-за превратностей дорожного знакомства он так и не удосужился спросить у нее имени.

– А знаешь, я всегда делил женщин на четыре категории, – сказал он вдруг неведомо для какой надобности. – На четыре: красотки, козочки, зайчики и жабы.

– Исчерпывающая классификация, – принужденно засмеялась Люда.

Наверное, Трескин хотел сказать, что встретил наконец женщину, которая значит для него так много, что всякие классификации становятся неуместны и не нужны – не возможны. Безусловно, что-то такое, в этом роде он и хотел сказать, но забыл. Сильные ощущения минуты заставили его забыть. А Люда, хоть и поняла, к чему речь, догадалась как будто, но в лихорадочном своем состоянии точно так же едва ли сохраняла способность к связному разговору – ничего не спросила.

Так что Трескин кончил говорить, и тогда оказалось, что Люда молчит, – он кончил и больше не говорит никто – тишина. Тишина эта несколько удивила Трескина. Он заерзал, оглядываясь в поисках человека, который мог бы поддержать разговор, но Люду при этом как будто во внимание не принял, слегка лишь задел ее косым взглядом.

Никто не заговорил.

Трескин встал и тронул Люду за плечо.

Люда послушно поднялась, и они перешли на кровать – уселись. Он поцеловал. Она закрыла глаза, ощущая сильное сердцебиение и ничего больше. Широкая рука его проникла снизу под маечку и начала там блуждать, поднимаясь вверх, коснулась груди, нашла остро вставший сосок… вниз скользнула, под пояс. Люда не шевелилась. Она ничего не ощущала, кроме того, что у Трескина шершавая ладонь. Он начал снимать маечку, она вскинула руки, чтобы помочь ему, но когда осталась нагой, закрыла груди руками, сложив их крест-накрест. Наверное, это не следовало делать, она подумала, что Трескин сочтет ее жеманницей, но поздно было уж что-то менять. Он не стал разнимать руки, а взялся за брюки, расстегнул и начал стягивать – она позволила и это. Брюки сползли на колени, тогда, все так же молча, с легким взволнованным пыхтением, он спохватился снять сандалии.

Она осталась только в трусиках. Это были праздничные кружевные трусики, которые прикрывали совсем немного – самое лоно. Такие трусики женщины не носят изо дня в день.

– Подожди, – шепнула она вдруг, когда Трескин взялся за последнее. Он не послушался, она гибко вывернулась: – Подожди!

Трескин удивился, явилось у него подозрение, что можно обидеться. Долго не раздумывая, однако, он попробовал еще раз ухватить за талию, Люда прогнулась с неожиданным проворством и отодвинулась. Тогда он подумал, что прежде, чем это произойдет, она захочет поставить условие – ничего другого в голову не приходило.

– Подожди, – попросила Люда еще раз.

Трескин ждал, сдерживая себя.

Сначала она сидела на краю кровати, опустив голову, словно задумалась, а затем забралась на постель и сложила под себя ноги. Поджарые икры напряглись, но, кажется, Люда не испытывала в этой позе затруднений; чуть отвернувшись, она прислонилась плечом к стене, руками снова прикрыла груди, веки опустились. Так она замерла, забылась.

Трескин понял, что это красиво. Тонкий стан индийской танцовщицы, переплетение сильных ног. Кисти рук не покоились на груди безжизненно, в длинных пальцах угадывались самостоятельность и норов – безымянный подогнулся и замер, независимый от других, и пясть переломилась – Люда не замечала этого. Глаза ее были закрыты, и на лицо легла печать отрешенности.

Трескин подумал, что Люда изображает все это нарочно для него. Ему стало приятно, и начало возвращаться возбуждение. Осторожно – на пробу – он тронул колено, но услышал все то же:

– Подожди.

Губы чуть заметно шевелились, она сидела неподвижно, но губы шевелились. Он это теперь заметил.

Торопливо стаскивая и кидая одежду, Трескин принялся раздеваться сам, а когда разделся, ощущая себя все ж таки довольно глупо, стал ждать.

Она открыла глаза и посмотрела на него новым взглядом.

– Ты молилась? – догадался Трескин.

– Да, – сказала она, не меняя позы.

– Ты что, в бога веришь?

– Нет, – сказала она.

– Кому ж ты тогда молилась? – удивился он.

– Все. Не нужно больше говорить. Иди сюда.

Она протянула руки.

32

Лестницу Саша изготовил по образцу и подобию той, что видел у немого; все же она оказалась сооружением громоздким, не для общественного транспорта. Особого значения это не имело, поскольку Саша не нуждался ни в транспорте, ни в общественном внимании; он вышел из дому около одиннадцати, в первом часу ночи небыстрым шагом добрался до гостиницы «Глобус». Взлом конторы Трескина Саша наметил на половину четвертого, на тот глухой час, когда самые поздние уже легли, а самые трудолюбивые еще не встали.

Между высоким зданием гостиницы и проектным институтом, изогнутый корпус которого лишь немногим не дотянулся до гостиницы, уцелел перекопанный пригорок и несколько старых деревьев; здесь среди густого бурьяна Саша загодя еще присмотрел местечко припрятать лестницу. Днем на пригорке выгуливали собак из большого дома, который облегал гостиницу с тыла, теперь здесь не было ни души, казалось особенно дико и глухо, хотя дом, в котором жили собаки и их хозяева, еще светился огнями. Взгорок подступал к гостинице вплотную, так что оставалось только спуститься по крутому откосу, чтобы оказаться у подножия узкой, уходящей в темное небо стены. В самом низу светлела широкая грузовая дверь, к ней вели десяток ступенек со взъездом для тележек. Балконы начинались со второго этажа – один над другим восемь квадратных балкончиков со сплошным ограждением. Еще выше – четыре больших балкона, они заворачивали по стене направо, заканчиваясь на фасадной стороне здания. При взгляде снизу четыре больших балкона почти сливались между собой, образуя уступ высоченной скалы, но скала продолжалась и дальше, над уступом, смутные ее очертания сливались вверху с ночной чернотой. Полукруглый выступ стены, протянувшийся вверх от основания и до неба, затягивал взгляд, как устремленный отвесно прочерк, – оторопь забирала, когда Саша задирал голову, обращаясь лицом к вершине.

Туда, на устрашающую высоту, и не нужно – он должен был это себе напомнить. Любая незапертая дверь сойдет – третий этаж, четвертый или сразу второй. С балкона надо будет проникнуть на лестницу, соединенную с основным корпусом гостиницы переходами. Собственно, все это был пожарный стояк, сбоку от гостиницы заключенная в башню отдельная лестница; в обычное время ею почти не пользовались.

Оставив пригорок, Саша отправился в обход – все четырнадцать этажей гостиницы высились над ним расцвеченной квадратами окон громадой. В огнях стоял город, ближние дома и кварталы за рекой. На широком проспекте и на мосту редкие машины проносились с шуршанием и посвистом. Затерянные на тротуарах, словно избегающие друг друга, одинокие пешеходы шли и никуда, казалось, не приходили… И становилось тихо, тогда Саша слышал собственные шаги, размеренные и скучные.

Не далеко от гостиницы, но и не слишком близко Саша присмотрел лавку, достал бутерброды и книгу – под фонарем хватало света, чтобы читать. Бутерброды он съел сразу, а книга пошла плохо. На этот раз, для ожидания, он выбрал из папиного арсенала детектив Чейза, полагая, что примитивный текст и примитивные, заданные, как арифметическая задача, страсти помогут ему заполнить мыслительное пространство чем-нибудь необременительным… Однако ошибся. Было ли тому причиной скрытое волнение или нет, но текст вызывал отвращение, люди, изображенные Чейзом, скуку. И Саша не понимал, из-за чего они все так суетятся, разыскивая убийцу, хотя совершенно ясно, с первой страницы, что убить мог любой, любой без исключения из выведенных Чейзом персонажей. Не исключено, что это мог сделать и сам Чейз.

– Вот что значит сделка с совестью, – пробормотал Саша, захлопывая томик. Нужно же было связываться с уголовщиной, когда дома на столе осталась недочитанная «Мечта» Эмиля Золя, книга чудная, прозрачная, полная света и тени, игры оттенков.

Саша вздохнул или, может быть, зевнул, сунул руки в карманы и, вытянув ноги, развалился в вызывающей позе. Что было, однако, чистой видимостью, на самом деле Сашу пробирала дрожь – от ночного холода.

И не помог бы тут, вероятно, даже Эмиль Золя.

Он часто зевал и часто смотрел на часы. А поднялся резко и сразу, рывком – в пятнадцать минут четвертого.

На взгорке среди бурьяна лежала припрятанная со вчерашнего дня доска. Обструганный ее конец Саша вставил подрагивающими руками в нижнюю часть трубы, которая составляла одну из боковин лестницы. Доска эта была удлинитель для первого балкона, и она действительно понадобилась. Бегло осмотревшись, Саша спустился к стене и со ступенек перед грузовой дверью зацепился прямо над собой за перила. Нижняя перекладина веревочной лестницы, которая соединялась дальше с короткой железной, пришлась достаточно высоко. Холодящий был миг, когда Саша болтался в пустоте, не имея возможности оглянуться да и предпринять что-нибудь, если появится не вовремя прохожий. Выручить могли только лишь скорость и везение.

Живо поднявшись, Саша перевалился через перила, поспешно втянул за собой лестницу вместе с веревочным охвостьем и сразу присел, чтобы его не видели с улицы – здесь было довольно светло.

За светящимся матовым стеклом в гостинице стояла тишина. Алюминиевая дверь оказалась заперта. Так же как и окно.

Значит, подниматься. Зацепить и утвердить лестницу, вскарабкаться на ограждение и перевалиться в пустоту, ногою ловить перекладину.

Дверь следующего, второго балкона, не поддалась. Так же, как дверь третьего. Саша поднялся на четвертый и обнаружил, что и тут все перекрыто. Они там, в гостинице, не особенно заботились о ночных гостях. Не ожидали их, во всяком случае, с тыла.

Для такого рода затруднений Саша припас короткий воровской ломик, он болтался в петле под курткой. Но трудно было сказать, имелась ли у балконных дверей и окон сигнализация, да и не хотелось ничего ломать без нужды.

А заглядывать вверх, на уходящие чередой балконы, было жутковато. Земля по-прежнему оставалась ближе, чем вершина, но выступ, четыре опоясывающих башню балкона, надвинулся угрожающе. С пятого этажа просматривались окрестности, купы деревьев на взгорке темнели совсем рядом, под рукой.

Саша достал ломик и попробовал подцепить дверь – она держалась прочно, и речи не могло быть, чтобы вот так вот нажать – и отскочило. Тут пришлось бы поработать всерьез, с лязгом и грохотом. Так что от мысли ломать пришлось отказаться. И как ни жутко было заглядывать вверх, путь вниз, к отступлению, был и вовсе заказан, Саша это хорошо понимал.

Он высунулся, зацепился и полез, проживая во времени каждое отдельное движение. Странная пришла тупость, отупение страха – однообразная, мелкая, почти не мешающая дрожь. Под пеленой отупения таился все тот же страх. Страх подстерегал, его, Саша боялся страха, потому лез, не останавливаясь больше нигде, не пробовал двери, а просто поднимался заведенными безостановочными движениями с балкона на балкон.

Так он залез на самый вверх, и оказалось вдруг, что больше ничего нет: кусок стены с изломом отвесного изгиба над головой и черное звездное небо. Саша втащил за собой лестницу и прошелся по балкону онемевшими, негнущимися ногами.

Во все стороны лежал укрытый темнотой город; разреженные огни не проясняли его очертаний.

А дверь стояла приоткрытая.

Недолгое время спустя он вышел в конец длинного гостиничного коридора, посредине которого тянулась ковровая дорожка.

Сюда он хотел попасть и здесь стоял, ощупывая в карманах связки ключей.

По обеим сторонам коридора тянулись номера, дальше за лифтами, напротив главной лестницы находился невидимый Саше пост. Там, возможно, дежурила горничная. А может быть, ее не было. Или она спала. Это уже нельзя было предугадать. Оставались последние двадцать шагов.

Возле шестьсот четырнадцатого номера он повернулся спиной к лифтам и к посту, где, возможно, спала горничная, стараясь не звякнуть, потянул из кармана связку ключей. Потом, не закончив это дело, тронул ручку, нажал – дверь отворилась.

Несколько мгновений Саша стоял в бездействии, пытаясь сообразить, что это значит.

Это походило на западню.

Можно было, однако, ломать голову сколько угодно и ни до чего не додуматься. Он бросил косой взгляд вдоль коридора и скользнул в темноту.

Так или иначе, дверь отворилась, и Саша оказался в конторе Трескина. Это обстоятельство нельзя было подвергнуть сомнению, но это-то и представлялось самым невероятным! Он сделал все, что задумал, и в полчетвертого ночи, в точно назначенное время очутился в конторе Трескина.

Явственно рисовалось белесое окно. Саша нашарил выключатель – при ярко вспыхнувшем свете он увидел, что в конторе погуляли. На столе секретарши стояли пустые бутылки, тарелки с объедками, валялись вилки, какие-то сальные обертки, колбасная шелуха, крошки и недоеденный торт. Грязная тарелка с окурками воняла на подоконнике. На зеленом ковровом покрытии пола расползлось влажное пятно. Въедливый запах сигаретного дыма и спиртной дух.

Осмотревшись, Саша присел возле Аллочкиного стола и с ощущением легкой брезгливости выдвинул ящик – там лежала помада, тени, маникюрный набор, какие-то целлофановые пакеты, сквозь которые просвечивали шерсть и капрон. Яркие коробки. В ящике пахло духами и все равно дымом. Саша заглянул сюда, заглянул туда, но всерьез за поиски не принимался. Начинать все же следовало с кабинета Трескина.

Полагая, что и эта дверь не будет для него препятствием, Саша толкнул ее и включил свет.

На большом столе Трескина во всю его длину лежал человек.

И на диванчике, подобрав ноги, лежал человек.

Тот, который на диванчике, была женщина. Она спала.

А который на столе не спал.

Он смотрел на Сашу.

Он вытянулся в праздной позе, уместной более на пляже, чем на столе, подсунул под голову несколько папок и подложил руки.

– А я думаю, что это там шебуршится? – произнес человек. Тот, что на столе. Та, что на диванчике, продолжала спать. – Чего это ты колобродишь ни свет ни заря?

Если у Саши и был ответ, он его не сказал.

– Выпить есть? – спросил он вместо того.

– Посмотрим, – откликнулся человек и попытался сесть. После нескольких попыток он справился с головокружением и, упершись руками в стол, устроился более или менее устойчиво.

Это был ладный чернявый парень. Отяжелевшие с перепоя черты лица старили его, наверное, лет на десять. Саша подумал уж было удалиться, чтобы не беспокоить лишний раз хлопца, но, оказывается, несмотря на крайнюю задумчивость, парнишка материального мира в своих блужданиях духа не покидал.

– Сейчас дам, – забормотал он, подметив попятное движение Саши, и оглушительно рявкнул: – Нинка, Нинка, смотри, кто пришел!

Нинка мотнула толстой пяткой – колготки там были продраны – и невнятно матюгнулась, не размыкая веки.

– Найдем, – утешил Сашу парнишка, а затем добавил: – Я тебя знаю, ты писатель. За это сейчас и выпьем.

Получается, он Сашу и в самом деле знал, видел когда-то в конторе, а вот Саша, напротив, не понимал, с кем имеет дело.

– Ты писатель, – продолжал шебутной парнишка. – А я вице-президент. Кто больше?

– Вице-президент, – наугад сказал Саша.

– Дурак. Трескин всех больше. За это и выпьем. – Он еще подумал, по-пьяному скривил губы и, качнувшись, внес важное уточнение: – Писатель ты дерьмовый.

Саша не брался спорить ни по существу, ни по форме высказывания.

– Дерьмовый писатель… да… А я дерьмовый вице-президент. Кто из нас дерьмовее?

– Трескин? – ступил Саша на протоптанную дорожку.

– Дурак. Я самый дерьмовый. Жора меня зовут. Самый дерьмовый я.

Опять Саша не стал спорить, хотя нельзя исключить, что на этот раз его возражения были бы приняты благосклонно.

– Ты писатель, а я четвертый день уже как вице-президент. Кому из нас лучше? – проявляя необычайную любознательность, не унимался Жора.

– Обоим плохо.

– Правильно! – удивился Жора. – Правильно, – повторил он, ошарашенный остроумием собеседника. – Правильно, Александер. Можно я буду звать тебя Александер? Александер – это красиво. И заметь: длиннее, чем Александр. А чем длиннее, тем больше уважения.

Решившись после стольких рассуждений отправиться на поиски обещанного спиртного, Жора поднял с пола темную бутылку, поболтал и пренебрежительно отставил, полез в платяной шкаф. Порывисто распахнув дверцы, одну и другую, он повел рукой:

– Джин, бренди, водка, коньяк?

Под пустыми вешалками на дне шкафа теснились разномерные бутылки.

– Водка, – сказал Саша из скромности.

Жора беспрекословно достал водку, впрочем, уже початую, отыскал два пользованных стакана и честно налил обоим.

– Выпьем, уважаемый Александер. Сегодня у нас с тобой маленький праздник: я проиграл пари.

– Праздник или поминки? – пытался сострить Саша, стараясь подладиться под игривый тон аборигена.

– Праздник, – возразил Жора. – Ведь это то самое пари, которое ты выиграл.

Раздвинув губы в похожей на оскал незаконченной, застылой улыбке, Жора ждал, что гость спросит «какое пари»? Саша не спросил.

– Выпьем, – сказал он.

Выпили, не вспоминая закуску.

– Ты писатель… – начал Жора, возвращаясь как будто на прежний круг.

– А ты вице-президент, – подхватил Саша.

Жора досадливо его остановил:

– Ты писатель, – с нажимом повторил он, настаивая на ином смысле сказанного. – Я читал твои письма. Алка показывала.

Они посмотрели друг на друга, меряясь взглядом, словно в словах Жоры заключалось нечто такое, что побуждало их хорохориться. Снова Саша не стал переспрашивать, и Жора резко переменился:

– Ты зачем пришел?

Он не шутил. И Саша тоже не стал шутить.

– Я хочу ее видеть. Адрес ее хотел найти у Трескина.

– Не ищи, – сказал Жора. – Люда Арабей. Вот, двести метров спуститься от гостиницы – проектный институт. Седьмой этаж… комнату забыл, не важно. Спросишь Люду Арабей. Девочка архитектор. Люда Арабей. Запомнишь?

– Запомню.

– Седьмой этаж. Архитектор, зодчий то есть. Девочка. Славная девочка. Люда Арабей. Не забудь. А-ра-бей. Люда. Людочка. Людмила. Люся, если хочешь.

Саша слушал внимательно, но ничего не пытался уточнить.

– Спасибо, я тогда пойду, – скромно сказал он.

– Как? – с театральным изумлением встрепенулся Жора. – А душа? Душу мою ты так и не понял. Нет, садись!

Женщина на диванчике измученно и протяжно вздохнула, ворочаясь так, будто совершала тяжкую, невыносимо нудную работу. Она спала, не раздеваясь, в джинсовом костюме: объемистая юбка и куртка с нашивками. Неудобно ей было на диванчике, слишком коротком и узком, жалобно поскуливая, она сучила ногами. Саша подумал, что хорошо было бы поставить ей под ноги стул. Однако не сделал этого.

Он старался не пить, поднимал лишь к губам стакан и прислушивался вполуха к болтовне Жоры, подгадывая момент улизнуть.

– …Чтобы на себя не тянули, – самозабвенно долдонил Жора, – соблазн большой – он обещает тебе процент от прибыли, процент от сделки, которую ты заключаешь от лица фирмы. Но не было еще человека, который бы уцелел, когда напомнил ему об этом проценте. Я напомнил. А прибыль, Саша, это священная корова, покушений на прибыль Трескин не прощает…

– Ты вице-президент, – рассеянно возразил Саша.

– Верный признак, что Трескин скоро уволит. Примета такая. Тем более, что фирма накануне банкротства. А если фирма накануне банкротства, значит, Трескин сорвал большой куш. Сечешь?

– Сколько ты получаешь?

– Коммерческая тайна! – прошипел Жора, прикладывая к губам палец. – Но я вижу, душа моя – не слишком увлекательный предмет для тебя.

– Я в этом ничего не понимаю, – возразил Саша, имея в виду не душу, но коммерческие тайны. Нельзя исключить, впрочем, что он не понимал ни того, ни другого.

– Ну иди. Иди, раз не понимаешь. Приятно встретить непонимающего человека. Порядком поднадоели те, которые слишком уж хорошо все понимают, – сказал Жора, имея в виду сразу и душу, и коммерческие тайны. – Иди, раз неймется. Как ты сюда попал?

– По балконам, – признался Саша. – По балконам, – он кивнул, показывая, с какой стороны.

А Жора, видимо, не считал нужным удивляться даже из вежливости.

– На посошок? – предложил он.

– Нет, спасибо.

Гостеприимный хозяин проводил до порога, высунулся в общий коридор и напомнил с заботливостью поистине примечательной:

– Арабей! Архитектор она! Люда! Очень хорошая девушка. Без вопросов! Только не перепутай!

Саша раскланивался, прижимая руку к груди, и каждый миг ожидал появления сонма любопытных, которых, конечно же, не могло не привлечь громогласное перечисление достоинств хорошенькой девушки, умнички Люды Арабей. Однако все оставалось тихо.

Стремянку Саша нашел на балконе, где оставил. Сдерживая сбитое после быстрого подъема дыхание, он огляделся. Внизу, на улице, сохранялся ничем не нарушенный покой, пятна неяркого света под разбросанными фонарями открывали случайную скамейку, пустой асфальт, темную зелень газона. Особенно не мешкая, Саша приладил лестницу, перелез через ограждение наружу, в пустоту – пустоту ощутил он спиной, и начал спускаться, с замиранием сердца ожидая, когда это кончится, кончатся наконец один за другим балконы, и он почует землю…

И с легкой оторопью обнаружил под собой голову. А потом и человека, который высунулся за перила.

Это был Жора. Он сделал ручкой, приветствуя верхолаза, и проницательно заметил:

– Торопишься?

– Холодновато, свежеет к утру, – неопределенно отозвался Саша, зависнув на лестнице.

– А про пари хочешь спросить?

– Про пари?

– Хочешь. Спроси у Трескина. Трескин больше всех знает. А меньше всех знает хорошенькая девочка Люда. Обстоятельство немаловажное. Спроси у Трескина, он здесь. В восемьсот втором номере. Допоздна работал и, может быть, еще не ложился. В восемьсот втором номере. Случай едва ли повторится. Загляни. В восемьсот второй номер. – Жора кивнул и еще несколько раз покивал, как бы увеличивая тем самым убедительность сказанного. Потом, не дожидаясь окончательного ответа, он удалился. По некотором размышлении Саша перелез на балкон – это был, похоже, шестой этаж, втянул за собой лестницу и, убедившись, что Жора, отомкнув изнутри дверь, не запер ее за собой, задумался.