Текст книги "Латинская Америка. От конкистадоров до независимости"
Автор книги: Валентин Селиванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Ярким представителем такого «по сути материалистического» крыла в среде новоиспанского духовенства был Хосеф Антонио де Альсате-и-Рамирес (1737–1799), один из виднейших ученых Новой Испании, избранный членом-корреспондентом парижской Академии наук и Королевского ботанического сада в Мадриде. Он работал не только в области астрономии, метеорологии, географии и минералогии; его занимали прежде всего проблемы, прямо связанные с экономическим развитием страны, – вопросы продуктивности шелковичного червя и кошенили, выращивания льна, научно-технические аспекты горного дела. Альсате был одним из первых в своей стране популяризаторов научных знаний – издателем специально предназначавшихся для этой цели периодических изданий: «Диарио литерарио де Мехико» (1768 г.) и «Гасета де литература» (1790–1791 гг.). Этот выдающийся просветитель, мыслитель-гуманист исповедовал и пропагандировал идеи национального самосознания, отражавшие стремления широких слоев новоиспанского общества к освобождению от колониального гнета.
Для европейских монархий XVIII в. характерно такое явление, как просвещенный абсолютизм, представлявший собой совокупность политических, экономических и идеологических мер, которые были, в сущности, попыткой правящего феодального класса приспособиться к ускорявшемуся ритму новых процессов в обществе, быть в русле этих процессов, чтобы сколько возможно продлить свое пребывание у власти. Испанским Бурбонам просвещенный абсолютизм был присущ в полной мере, и сфера его действия распространялась на американские колонии. Немалое значение имели реформы, проведенные при короле Карле III (1759–1788) испанскими министрами-просветителями. Так, в этот период колонии получили разрешение на свободную торговлю с Испанией, были упорядочены административное управление и сбор налогов. Однако по-прежнему строжайше запрещалось торговать с другими странами, был принят ряд мер против контрабанды. Но Испания не могла обеспечить спрос колоний на потребительские товары, и теперь сами испанские купцы, располагавшие монополией торговли в колониях, стали ввозить туда английские и голландские товары, которые были и лучше и дешевле испанских.
Вице-короли Новой Испании этого периода, особенно Хуан Висенте де Гуэмес Пачеко, второй граф Ревильяхихедо, в соответствии с предписаниями Мадрида проводили политику преобразований и реформ. Это, однако, диктовалось отнюдь не интересами мексиканцев, а меняющимися интересами метрополии, поскольку теперь, как говорилось выше, ценность колониальных владений стала измеряться не только и не столько количеством доставленных в королевскую казну драгоценных металлов, сколько значением колоний как потенциального рынка для развивавшейся испанской промышленности и поставщика сырья для этой промышленности. С этими новыми задачами и было связано возникновение в Новой Испании ряда учебных и научных центров, ориентированных на практическую деятельность. В 1783 г. король Карл III подписал указ об основании в Мехико Королевской семинарии горного дела (Горного колледжа), занятия в которой начались в 1792 г. Такое высшее учебное заведение специального типа было одним из первых на Американском континенте, и уже с самого начала оно стало не только важным учебным, но и научным центром: в лабораториях колледжа работал А. Гумбольдт во время своего пребывания здесь в первые годы XIX в., инструменты астрономической обсерватории колледжа он использовал при измерениях в 74 географических пунктах Новой Испании. Профессорами Горного колледжа были в ту пору такие известные ученые, как выходец из Испании минералог Фаусто Элуйар (1757–1833), натуралист и химик Андрес дель Рио (1765–1849), некогда учившийся вместе с Гумбольдтом в классе знаменитого профессора Вернера, мексиканец Антонио Леон-и-Гама (1735–1802) – астроном, участник знаменитой экспедиции Александра Маласпины, заведовавший в колледже кафедрой механики, и другие.
Среди первых выпускников колледжа были выдающиеся горные инженеры Касимиро Човель и Висенте Валенсия; им суждено было пасть в сражениях за независимость Мексики.
Большую роль в развитии культурной жизни Мексики сыграли также Королевская школа хирургии (1768 г.) и Ботанический сад (1788 г.), созданный, «дабы коллекционировать в нем произрастающие в этой стране растения и производить опыты по их использованию в медицине и в науках». При Ботаническом саде были организованы курсы, занятия которых вели натуралисты Мартин Сесе и Висенте Сервантес{129}.
В 1773 г. в Мехико была основана Королевская академия изящных искусств; к ее открытию король Карл III послал обширную коллекцию копий античных скульптур. К тому же периоду мексиканские исследователи относят начало истории Национального музея, основываясь на указании вице-короля Букарели о создании в университете «архива или музея»; вскоре следующий вице-король, граф Ревильяхихедо, приказал передать университету для работы над историей Новой Испании коллекцию собранных и описанных «древностей» (древние изваяния, стелы, фрагменты сооружений и т. п.), принадлежавших приезжавшему в страну итальянскому кавалеру Лоренцо Ботурини{130}.
«Никакой из городов континента, – писал А. Гумбольдт в 1803 г., – не исключая и Соединенные Штаты, не располагает столь большими и солидными научными учреждениями, как Мехико. Назову Горную школу, руководимую ученым Элуйаром, Ботанический сад и Академию живописи и скульптуры, известную под названием Академии изящных искусств»{131}. Это свидетельство великого ученого, которому мексиканская наука обязана включением ее в систему мирового естествознания, представляется нам очень важным; вряд ли нужно искать более убедительное доказательство тому, что культурная жизнь Новой Испании в конце XVIII в. находилась вполне на европейском уровне.
Собственно, этого и добивались чиновники испанской просвещенно-абсолютистской монархии. Но, как это часто бывает, их усилия привели в конечном счете к результату, обратному желаемому. Происшедший в Новой Испании подъем общественной и научной мысли, духовных сил зреющей новой нации приводил ко все более ясному осознанию безграничных возможностей огромной и богатой страны, к развитию национального самосознания. В XVIII в. «человек Новой Испании созревает для того великого открытия, что, хотя официальный язык его страны – испанский, хотя основы его культурной жизни даны Западом, его страна имеет свои, особые контуры, придающие ей новый, неповторимый облик»{132}.
Стремление к освобождению от испанского владычества проявляется в тот период и в общественной мысли Кубы. В XVIII в. западная часть Атлантики, особенно район Карибского моря, неоднократно становилась ареной военных действий, которые вел английский капитализм, стремившийся вырвать американские сокровища из рук испанской короны. Находившаяся на перекрестке важнейших водных путей, Куба – военно-морской форпост Испании на подступах к ее заморским владениям – постоянно подвергалась нападению британского флота. В середине 1762 г. мощная английская эскадра с многочисленным экспедиционным корпусом на борту под командованием лорда Албемарля и адмирала Покока после ожесточенного штурма овладела Гаваной. Англичанам досталась богатая добыча, они почти на год захватили западную часть острова.
В обстановке постоянной угрозы нападения и частых пиратских набегов, роста недовольства экономической и социальной политикой испанских колониальных властей на Кубе крепло осознание местными уроженцами своих собственных интересов, постепенно складывалась культурная общность кубинского народа. Появление в конце XVIII в. плеяды кубинских общественных деятелей, ученых, литераторов было закономерным результатом этого процесса. «Процесс, – писал кубинский историк С. Агирре, – достиг своей высшей точки с одновременным появлением видного государственного деятеля Франсиско де Аранго-и-Парреньо, первого видного представителя философии на Кубе – Хосе Агустина Кабальеро, первого выдающегося врача, родившегося в этой стране, – Томаса Ромайя и родоначальника кубинской лирической поэзии Мануэля де Секейра»{133}.
В основе деятельности первого поколения национальной кубинской интеллигенции были «интересы Кубы, будущее Кубы, думы Кубы… Для блага Кубы, а не Испании выступали они за экономические, социальные и политические реформы и научные новшества, за распространение на Кубе наиболее современных течений философской мысли, за включение в университетские планы таких новых наук, как экспериментальная физика, химия, ботаника, агрономия, которые мало интересовали испанского Купца на Кубе, но были необходимы кубинским землевладельцам, желавшим больше получить от земли»{134}.
Свидетельством оживления социальной и культурной жизни на Кубе было возникновение ряда просветительно-культурных обществ, содействовавших развитию научных исследований и культурного прогресса. В начале 1790-х годов были основаны Королевское патриотическое и экономическое общество, Королевский совет по вопросам сельского хозяйства, промышленности и торговли, Экономическое общество друзей страны. С деятельностью этих обществ связано и появление на Кубе первой газеты – «Панель периодико», начавшей издаваться еженедельно в 1790 г. под этим названием она просуществовала до 1804 г., а затем стала называться «Ависо». В 1800–1802 гг. в Гаване издавалась и другая газета «Реганьон де ла Абана»{135}.
Немаловажным итогом общественной и культурной деятельности молодой кубинской интеллигенции уже в конце XVIII – начале XIX в. было оформление политического течения, получившего название «реформизм» и выдвигавшего требования свободы торговли и даже превращения Кубы из колонии в автономную провинцию Испании{136}.
Приближение грядущих перемен чувствовалось и в, огромном вице-королевстве Перу. Это богатейшее из владений испанской короны в Америке занимало обширные территории Южной Америки, исключая Бразилию и земли на северо-восточном побережье материка. Лишь в XVIII в. в связи с развитием хозяйства и усложнением управления, а прежде всего для усовершенствования механизма ограбления колоний на территории Перу были образованы новые административные единицы: в 1718 г. – вице-королевство Новая Гранада (приблизительно в границах современных республик Эквадор, Колумбия и Па нама), а в 1776 г. – вице-королевство Ла-Плата (в границах современных Аргентины, Боливии, Парагвая и Уругвая). Но и в урезанном виде вице-королевство Перу со столицей Лима – «городом королей» – оставалось основным центром испанского владычества в Южной Америке, одним из главных источников богатств испанской короны..
Сообщение Перу с метрополией было более сложным, чем других американских владений короны. В Испанской Америке существовало два главных порта для отправки в Испанию огромных караванов судов, груженных драгоценными товарами, – Веракрус в Новой Испании и Картахена-де-лас-Индиас в Новой Гранаде. И все сообщение испанских владений в Америке с метрополией шло через них. По получении известия о прибытии кораблей в крупнейшем перуанском порту-крепости Кальяо немедленно начинали готовить в путь особую Тихоокеанскую (или Перуанскую) флотилию с грузами для метрополии, прежде всего с серебром, драгоценными камнями, шерстью, винами. Затем Тихоокеанская флотилия совершала путь на север до Панамы, там перуанские товары следовали коротким сухопутным путем через Панамский перешеек до порта Порто-Бельо на Атлантическом побережье, куда тем временем прибывала флотилия из Картахены. Отсюда груженные богатствами колоний испанские суда направлялись в Гавану, которая выполняла роль крупнейшей военно-морской базы американских владений короны. Здесь флотилия из Картахены соединялась с флотилией, прибывающей из Веракруса с товарами Новой Испании. Затем, совершив необходимый ремонт и приготовления для перехода через океан, огромный караван, иногда из нескольких сот торговых судов, в сопровождении сильной эскадры боевых кораблей следовал в Испанию, завершая свой путь либо в Кадисе, либо в Санлукар-де-Баррамеде.
Тихоокеанская же флотилия возвращалась из Панамы в Кальяо с тем, что посылала в Перу метрополия, – с новыми чиновниками, колонистами, офицерами и солдатами, которые периодически сменялись в колониях, с товарами, произведенными на испанских мануфактурах, и ограниченным количеством литературы, которая дозволялась к ввозу в американские вице-королевства. Этот груз подвергался особенно тщательному досмотру на всех таможнях, существовавших на этом сложном пути, особенно в Картахене-де-лас-Индиас, где находился трибунал инквизиции.
Однако и в Перу проникали идеи европейского Просвещения. Когда в 1781 г. в Лиме чествовали вице-короля Хауреги, празднество это сопровождалось, как и полагалось, пышными церемониями. В ходе церемонии вице-королю был поднесен обязательный для такого случая приветственный адрес от верноподданных испанской короне перуанцев, составление которого именитые граждане Лимы поручили видному чиновнику местной администрации Хосе Бакихано-и-Карильо. Чтобы увековечить знаменательное событие, тут же, в Лиме, отпечатали некоторое количество экземпляров приветственного адреса. Новый вице-король, прочтя адрес, был неприятно удивлен его содержанием, поскольку Бакихано совершенно очевидно обнаружил хорошее знание сочинений, строжайше запрещенных инквизицией и специальными королевскими указами, в том числе Мармонтеля, Монтескьё, Рейналя, Макиавелли, энциклопедистов. Автор получил от вице-короля суровый выговор, его принудили публично покаяться, а экземпляры приветственного адреса послали в метрополию, где они были сожжены по специальному решению суда{137}.
Сравнительную мягкость такого наказания можно объяснить лишь тем, что прискорбный для испанских властей случай с Бакихано выглядел слишком незначительным по сравнению с событиями, в эти годы потрясшими самые устои испанского владычества в Перу, – с мощным индейским восстанием под руководством Тупака Амару (1780–1783 гг.){138}.
Среди обширных колониальных владений испанской короны в Америке Перу – даже спустя почти три столетия после завоевания – оставалось одним из самых «индейских». К концу XVIII – началу XIX в. индейцы составляли 57, а метисы 29 % общей численности населения вице-королевства{139}. При этом социально-экономическая единица перуанского общества – айлью (индейская община) – не была разрушена испанцами в процессе завоевания страны. И дело вовсе не в том, что конкистадоры проявляли в ходе завоевания Перу меньше жестокости, чем в других американских землях, или индейцы подвергались здесь меньшей эксплуатации. Завоеватели смогли достаточно быстро оценить те немалые выгоды, которые сулила им эксплуатация индейской общины в том виде, как она сложилась еще до конкисты в государстве Тауантинсуйу. Как отмечает советский исследователь И. К. Самаркина, «высокий уровень развития общинной организации позволил испанцам без коренной экономической перестройки создать (в вице-королевстве Перу. – В. С.) колониальную систему. На первом этапе освоения покоренного мира конкистадоры стремились сохранить и социальную стратификацию Тауантинсуйу. Осуществляя колониальную политику руками традиционных правителей… испанцы могли рассчитывать на быстрое утверждение своей власти. Наконец, общинная система позволяла наладить фискальную службу в колонии. Все это нашло отражение в своде «Законов Индии» и составило теоретическую основу политики короны»{140}. Сохранив индейскую общину, испанские завоеватели сохранили и привилегированное положение в колониальном обществе индейской племенной знати. Корона возложила на касиков весьма важную функцию в системе колониального ограбления индейцев – сбор подушной подати, так называемого «трибуто». В вознаграждение касики получили целый ряд сословных привилегий, выделявших их из индейской массы: право ношения холодного оружия, право ездить верхом, право носить испанскую дворянскую приставку к имени – «дон», право одеваться по-европейски, за ними закреплялись земельные владения и скот с правом их наследования, они освобождались от подушной подати. Так, сохранив и упрочив положение индейской знати, испанская корона создала себе социальную опору в среде коренного населения Перу, что облегчало жесточайшую эксплуатацию широких масс индейцев в сельском хозяйстве, в примитивных мастерских-обрахе, в рудниках по добыче серебра и ртути, где труд был особенно тяжким.
Однако хитроумная система эксплуатации местного населения не могла примирить индейцев с колониальным гнетом. Индейские восстания происходили здесь на всем протяжении колониального периода; особенно широкий размах они приняли в XVIII в. Самыми крупными из этих выступлений были восстания индейцев в Кочабамбе в 1730–1731 гг., в Оруро в 1739 г., восстание X. Сантоса (Атауальпы) в 1742–1756 гг., восстание в Уануко в 1738 г., восстание в Анкаш в 1780 г. и, наконец, великое восстание под руководством Тупака Амару. Это мощное выступление народных масс, представлявшее собой, по сути дела, крестьянскую войну, развернувшуюся на значительной части территории вице-королевства, колониальным властям удалось подавить с огромным трудом. Местная креольская верхушка была очень напугана размахом восстания, и этот страх за свои богатства, за свое привилегированное положение сохранился надолго. В немалой степени этим обстоятельством и обусловлен тот факт, что в войне за независимость 1810–1826 гг. перуанские креолы сыграли значительно более скромную роль, чем креольское население других областей Латинской Америки, а Перу до последнего момента оставалось оплотом испанского владычества на континенте.
Непосредственной реакцией колониальных властей в Перу на восстание Тупака Амару в идеологическом плане стало полное запрещение ввоза всякого рода «опасной» литературы, а также конфискация и сожжение книг, лишь заподозренных в том, что они могут возбуждать опасные мысли. В соответствии с королевским указом от 1785 г. вице-король Теодоро де Круа собрал и сжег труды французских, английских и итальянских философов, прежде всего Монтеня, Макиавелли, Локка, Вольтера и т. д. В поисках подозрительных книг тщательно проверялись общественные и частные библиотеки, а инквизиции было указав о еще более усилить контроль над ввозом всякого рода литературы.
Несмотря на усилившееся внимание испанских властей ко всяким опасным для режима проявлениям общественной жизни, в кругах перуанской интеллигенции росло чувство осознания своей родины – «перуанизм», живой интерес к истории и природе своей страны, к широким возможностям ее будущего развития, которые сулили богатейшие природные богатства. Идеи европейского Просвещения жили в среде прогрессивно мыслящей части перуанского общества. Наиболее явственно эти настроения проявились в деятельности литературного и научного общества «Сосьедад амантес дель пайс», существовавшего в Лиме в первой половине 1790-х годов. Общество имело свое периодическое издание – «Меркурио перуано де историа, литература и нотисиас публикас» (1791–1795 гг.). По материалам, публиковавшимся в «Меркурио перуано…», можно заключить, что «Сосьедад амантес дель’пайс» занималось как историей страны, так и насущными проблемами хозяйственного и политического развития.
Несомненно, деятельность «Сосьедад амантес дель пайс» и его печатного органа оставила заметный след в развитии национальной перуанской культуры, оказала влияние на формирование национальной самобытности перуанцев, хотя и само общество и его газета находились под неослабным наблюдением колониальных властей. Сам вице-король Перу Хиль-и-Табоада лично просматривал и разрешал к выходу в свет каждый номер «Меркурио перуано…»{141}.
Более оживленно, чем в Перу, развивалась общественная и научная мысль в вице-королевстве Новая Гранада. Напомним, что главный атлантический порт Новой Гранады – Картахена – один из двух главных портов испанских владений в Америке. Сюда из Испании прибывало до сотни галеонов, здесь было место их первой длительной стоянки (около месяца). С кораблей высаживали прибывших колонистов, должностных лиц, разгружали товары из метрополии, брали на борт золото (в XVIII в. Новая Гранада отправила в Испанию более 16 млн. унций этого драгоценного металла{142}), алмазы, изумруды и другие драгоценные камни, а также кофе, сахар, индиго, кожи. Естественно, что в суете оживленного порта из рук в руки передавалось немало «крамольной» литературы, быстрее узнавались новости европейской культурной жизни.
Складывавшаяся с середины XVIII в. национальная культура Колумбии в процессе своего формирования впитала в себя наиболее передовые идеи европейской мысли. В Новой Гранаде становятся известны имена Локка, Бэкона, Декарта, Ньютона и других выдающихся мыслителей. Ознакомление прогрессивных кругов колониальной Колумбии с их идеями происходило, правда, чрезвычайно медленно и трудно. Когда в июле 1774 г. выдающийся ученый Хосе Селестино Мутис произнес в «старшем» колледже св. Росарио речь о значении систем Коперника и Галилея, он был немедленно обвинен в ереси трибуналом инквизиции в Картахене, хотя запрещенная в 1616 г. книга Коперника в 1758 г. была вычеркнута из папского «Индекса» запрещенных книг. Тем не менее один из членов картахенского трибунала – францисканец Хосе де Эскаланте не решился высказаться по существу вопроса, а другой – августинец Доминго де Саласар – высказал мнение, что «теория Коперника может трактоваться только как гипотеза, коль скоро в качестве тезиса она противоречит католической доктрине»{143}. Лишь вмешательство благосклонного к Мутису вице-короля спасло ученого от угрожавшего ему тюремного заключения и суровой кары.
В Новой Гранаде, где засилье духовенства во всех областях культурной жизни было чрезвычайно сильным, схоластика служила основным теоретическим обоснованием колониального угнетения, для представителей же прогрессивных кругов она олицетворяла испанское владычество. В силу этого борьба против рутинных схоластических воззрений, за материалистическую философию и передовую науку стала важным моментом в идеологической подготовке революционного движения за независимость.
Наиболее ярко это проявилось в системе просвещения Новой Гранады, в становлении и развитии здесь научной мысли. Конкретным поводом для проведения назревших преобразований в системе просвещения Новой Гранады послужило изгнание иезуитов королевским указом 1767 г. Под руководством и контролем этого могущественного ордена находился один из крупнейших учебных центров страны – «старший» колледж св. Бартоломе в столице вице-королевства, а также ряд других учебных заведений («младшие» колледжи, семинарии, монастыри). Франсиско Антонио Морено-и-Эскандон (1736–1792), один из наиболее образованных людей страны того времени, был назначен ответственным за выполнение приказа короля. Когда колледж св. Бартоломе был передан под опеку администрации вице-королевства, Морено составил новую программу обучения, которая, по сути дела, положила начало коренной реформе просвещения. В аудиториях, где иезуиты преподавали схоластическую теологию, воцарились алгебра и другие современные эпохе дисциплины. То было время, когда, по словам колумбийского историка Эрнандеса де Альбы, «так называемая новая философия проникает в обители с закоснелой вековой традицией, чтобы объявить ей борьбу не на жизнь, а на смерть»{144}. Сфера действия этой «новой философии», т. е. передового мировоззрения эпохи Просвещения, из Санта-Фе-де-Богота медленно, но неуклонно распространяется по другим культурным центрам страны. Выпускник колледжа св. Бартоломе Феликс Рестрепо (1760–1832) становится одним из выдающихся педагогов своего времени, «достойным учителем поколения Независимости». В 1782 г. Феликс Рестрепо основывает в семинарии города Попаян кафедру новой философии, где получили идейную подготовку такие впоследствии блестящие деятели науки, литературы и политики, как братья Камило и Херонимо Торресы, Антонио Ульоа и Франсиско Хосе де Кальдас.
Огромную роль в становлении национальной колумбийской культуры сыграл Хосе Селестино Мутис, который, как уже говорилось, «открыл» для Новой Гранады имя Николая Коперника. Он родился в Кадисе в 1732 г., изучал медицину и другие науки в Мадриде и Севилье. В возрасте 30 лет в расцвете творческих сил Хосе Селестино Мутис приезжает в Новую Гранаду, которая становится его второй родиной. Здесь он с жаром принимается за изучение девственных лесов страны, исследует ее неисчислимые минералы, идет по течению рек, взбирается на горы. Одновременно он ведет большую преподавательскую работу. Смысл этой кипучей деятельности он сам с большим мужеством и не меньшей любовью к своей второй родине выразил с кафедры математики (первой на континенте) в «старшем» колледже св. Росарио: «Не будем оглядываться на нашу отсталую Испанию, взглянем на мудрую Европу»{145}.
Усилиями Мутиса в Боготе была сооружена первая в Латинской Америке астрономическая обсерватория, он ввел в Новой Гранаде противооспенные прививки. Мутис вел оживленную переписку с таким знаменитым естествоиспытателем эпохи, как Карл Линней; известия об открытиях ученого из Новой Гранады печатались в Швеции, Саксонии, Франции.
Но наиболее ценным вкладом в культурное развитие Колумбии было основание Мутисом так называемой Ботанической экспедиции и его деятельность в качестве руководителя этого научного учреждения. Уже вскоре после приезда в Новую Гранаду Мутис, пораженный открывшимися ему богатствами южноамериканской флоры, задумал организовать группу ученых-ботаников, которые вели бы ее методическое научное изучение. Америка, говорил Мутис, «богата не только золотом, серебром и драгоценными камнями; ее растения дают ценнейшие краски для промышленности; каучук и многие другие материалы найдут применение в искусствах и ремеслах»{146}.
Программа деятельности Ботанической экспедиции была затем значительно расширена: она должна была проводить также изучение и фауны страны, обычаев ее жителей, коллекционировать минералы, заниматься топографическими съемками местности, исправлением старых и составлением новых географических карт. Научное учреждение такого широкого профиля могло привлечь к работе самых различных исследователей.
За 20 лет, в течение которых составленный Мутисом проект создания Ботанической экспедиции тащился по узким бюрократическим каналам королевской администрации в Мадриде, сам автор проекта вел в колледже св. Росарио бурную просветительную и педагогическую деятельность, воспитав поколение по-новому мыслящих ученых. Так что когда последовало королевское разрешение и в 1782 г. Ботаническая экспедиция была наконец создана, в распоряжении Мутиса было уже достаточно подготовленных к исследовательской работе людей.
Колумбийские историки (Посада Мехиа, Эрнандес де Альба, Риваденейра Варгас и др.) чрезвычайно высоко оценивают значение Ботанической экспедиции для становления и развития колумбийской национальной культуры. «Ботаническая экспедиция, – пишет А. X. Риваденейра Варгас, – как явление культуры, имевшее глубокие социально-политические последствия, представляет собой исключительный случай в мировой истории… Экспедиция пробудила жажду к исследованиям, раскрепостила разум от схоластической косности, придала экономическую ценность труду личности, заставила сердца креолов Новой Гранады ощутить чувство родины, дала возможность проявиться этому чувству»{147}.
Конечно, нельзя полностью согласиться с утверждением колумбийского историка насчет «исключительного случая в мировой истории», потому что достаточно вспомнить, например, чем была «Энциклопедия» не только для Франции середины XVIII в. и даже не только для Европы, но и для всего мира. Однако Ботаническая экспедиция Мутиса, пожалуй, действительно стала в конкретно-исторической ситуации Новой Гранады второй половины XVIII в. неким колумбийским вариантом «Энциклопедии». Отметим, что эффект ее деятельности был чрезвычайно силен еще и потому, что непосредственно перед основанием Ботанической экспедиции в Новой Гранаде происходило мощное народное движение, известное под названием «восстания комунерос» (1781 г.). Начавшись в городе Сокорро как реакция на обложение дополнительными налогами, восстание вскоре распространилось на другие области вице-королевства, создав серьезную угрозу самому существованию системы колониальной эксплуатации. Армия восставших насчитывала до 20 тыс. человек из 66 городов Новой Гранады{148}. С огромным трудом испанские власти смогли подавить это стихийное народное движение. Отметим, что в отличие от других крупных народных движений в Колумбии, проходивших на протяжении XVI–XVIII вв., в «восстании комунерос» видную роль сыграло креольское население колонии.
Итак, деятельность Ботанической экспедиции началась в тот момент, когда еще повсюду слышалось эхо грозного народного возмущения. Именно поэтому ученики Мутиса с живейшим интересом приступили ко «второму открытию» своей страны, по-новому, с точки зрения достижении современных им естественных наук, взглянув на неисчерпаемые богатства ее природы. Естественно пробуждение в них, уроженцах этой земли, высокого патриотического чувства, стремления быть хозяевами ее сокровищ, прекратить бесцеремонное хозяйничанье колонизаторов, радикально, по-революционному изменить отношения с метрополией. Не случайно из среды сотрудников Ботанической экспедиции вышли такие выдающиеся деятели колумбийской национальной культуры, как Франсиско Хосе де Кальдас, и такие крупные политические деятели, как Педро Фермин де Варгас, друг и единомышленник знаменитого Франсиско Миранды.
Ботаническая экспедиция, работавшая в 1782–1790 гг. в городке Марикита, а с 1791 по 1812 г. – в столице Новой Гранады, стала подлинным центром национальной культуры, с ней в той или иной степени были связаны все образованные люди страны. До сих пор сохраняет большое научное значение объемистый труд, созданный коллективом ученых экспедиции, под названием «Флора Новой Гранады» (иногда ее называют «Флора Боготы»). Для иллюстрирования этой работы Мутис создал настоящую школу живописи и рисования – художественную мастерскую Ботанической экспедиции, подлинно национальную по своему характеру. Здесь работало 40 художников – уроженцев Кито, Боготы, Картахены, Попаяна и т. д. Только двое прибыли из Мадрида, но один из них работал лишь один день, а другой – год, правда без особого успеха. Александр Гумбольдт, посетивший в 1801 г. Новую Гранаду и высоко оценивший отмеченный им здесь «прогресс науки», с особым уважением отзывался о «знаменитом ботанике Мутисе»{149}. В одном из писем он сообщал: «Вот уже 15 лет у Мутиса работает 30 художников; его коллекция насчитывает две-три тысячи рисунков infolio, которые кажутся небольшими картинами. За исключением библиотеки Бенкса в Лондоне, мне еще не доводилось встречать подобное собрание ботанических материалов»{150}.
