Текст книги "Страницы дипломатической истории"

Автор книги: Валентин Бережков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 59 страниц)

В последующем из германских архивных документов стало известно, что, предвидя неминуемую гибель, многие заправилы «третьего рейха» усматривали последнюю надежду в сговоре с Англией и США о прекращении сопротивления на западе с тем, чтобы сконцентрировать все силы на востоке и как можно дольше задержать Красную Армию. При этом нацисты были готовы сдать как можно большую часть германской территории западным союзникам. В составленной министром вооруженных сил Альбертом Шпеером памятной записке, предназначенной для личного ознакомления фюрера, говорилось о катастрофических последствиях занятия советскими войсками промышленного района Силезии. Записка начиналась словами: «Война проиграна». Шпеер обосновывал свой вывод целым рядом соображений. Он указывал, что в результате разрушения воздушными бомбардировками шахт Рурской области Силезия поставляла 60 % всей потребности Германии в угле. Железные дороги, электростанции и фабрики располагали лишь двухнедельным запасом. С потерей Силезии надвигался полный крах.

Гитлер отказался обсуждать эти неприятные факты. Но в его окружении все более интенсивно шли поиски выхода из отчаянного положения. 25 января 1945 г. генерал Гудериан, понимая всю безнадежность положения Германии, обратился к министру иностранных дел Риббентропу с предложением предпринять попытку договориться с западными державами о немедленном перемирии на западе с тем, чтобы еще остающиеся в распоряжении командования военные силы могли быть сконцентрированы на востоке. Спустя два дня в имперской канцелярии во время ситуационного совещания состоялся любопытный обмен мнениями. Из протокольной записи видно, что Гитлер, Геринг и другие высшие руководители рейха допускали возможность сепаратного сговора с западными державами. При этом они считали, что можно даже не проявлять инициативы с германской стороны, поскольку сами англичане и американцы будут искать возможности выступить совместно с рейхом против большевизма.

Стоит привести соответствующую выдержку из протокола:

«Гитлер: Неужели вы думаете, что англичане все еще с искренним восхищением наблюдают за всем развитием у русских?

Геринг: Чтобы мы там (на Западном фронте. – В. Б.) держались и тем временем позволили бы русским завоевать всю Германию, – это безусловно их не устраивает…

Йодль: Они к ним (русским. – В. Б.) всегда относились с недоверием.

Геринг: Если так пойдет дальше, то мы через пару дней получим от англичан телеграмму».

Впрочем, нацистские бонзы не ограничились пассивным ожиданием предложений с Запада. Гиммлер установил через своих агентов в Швейцарии контакт с Даллесом с целью договориться с западными союзниками о перемирии и пропуске англо-американских войск в глубь Германии при концентрации всех германских сил на востоке против Красной Армии. Несколько позже Геринг вошел в связь с западными союзниками через шведского эмиссара графа Бернадотта. Уже давно не является секретом, что Черчилль да и некоторые весьма влиятельные американские политики склонялись к возможности выступить совместно с немцами против Советского Союза.

То, что англичане и американцы шли на такого рода сепаратные переговоры с гитлеровцами, находилось, конечно, в вопиющем противоречии с их союзническими обязательствами. Поэтому-то они так нервно реагировали, когда советская сторона разгадала их маневры. Свою очередную телеграмму по этому поводу Рузвельт заканчивал такими резкими словами: «Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным, неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных подчиненных».

Нельзя, конечно, исключить, что президент Рузвельт и в самом, деле не знал всей правды о бернских переговорах и «доверенные, подчиненные» скрыли от него свои подлинные замыслы. Располагая сейчас многочисленными данными о грязных акциях ЦРУ, можно допустить, что и его предшественник – Управление стратегической службы проводило некоторые свои тайные операции за спиной президента. Во всяком случае, советская сторона сочла необходимым еще раз терпеливо разъяснить Рузвельту, как она понимала сложившуюся ситуацию.

«У меня, – писал глава Советского правительства, – речь идет о том, что в ходе переписки между нами обнаружилась разница во взглядах на то, что, может позволить себе союзник в отношении другого союзника и чего он не должен позволить себе. Мы, русские, думаем, что в нынешней обстановке на фронтах, когда враг стоит перед неизбежностью капитуляции, при любой встрече с немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника. Во всяком случае это безусловно необходимо, если этот союзник добивается участия в такой встрече. Американцы же и англичане думают иначе, считая русскую точку зрения неправильной. Исходя из этого, они отказали русским в праве на участие во встрече с немцами в Швейцарии. Я уже писал Вам и считаю не лишним повторить, что русские при аналогичном положении ни в коем случае не отказали бы американцам и англичанам в праве на участие в такой встрече. Я продолжаю считать русскую точку зрения единственно правильной, так как она исключает всякую возможность взаимных подозрений и не дает противнику возможности сеять среди нас недоверие».

Сталин указал на то, что немцы имеют на Восточном фронте 147 дивизий и могли бы без ущерба перебросить 15–20 дивизий в помощь своим войскам, на западе. Однако они этого не делают, продолжая с остервенением драться за какую-нибудь малоизвестную станцию, а на западе без всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабриж, Мангейм, Кассель. «Что касается моих информаторов, – продолжал Сталин, – то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле».

Вопрос этот был закрыт примирительной телеграммой Рузвельта, поступившей в Москву 13 апреля. В ней говорилось:

«Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы.

Во всяком случае не должно быть взаимного недоверия, и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».

Это была не только заключительная депеша, касающаяся бернского инцидента, но и вообще последняя телеграмма президента Рузвельта. Он отправил ее 12 апреля, за несколько часов до своей кончины.

Смерть Рузвельта

В посольстве США в Москве проходил прием, посвященный отъезду одного из сотрудников в Вашингтон, когда около часа ночи Гарриман получил известие о кончине президента. Посол ничего не сказал гостям, а лишь попросил их разойтись. Когда все покинули Спасо-хауз, посол позвонил в Кремль наркому иностранных дел Молотову, известил его о печальном событии и попросил приема. Однако нарком настоял на том, чтобы, несмотря на поздний час, самому приехать в резиденцию посла США на Арбат. Вскоре Молотов уже входил в парадную залу особняка, где на мраморной подставке был помещен большой портрет Рузвельта, обрамленный крепом. К стоявшему тут же государственному флагу Соединенных Штатов была прикреплена черная лента.

«Молотов выглядел очень озабоченным, – сообщал Гарриман об этой встрече в Вашингтон. – Он провел некоторое время в посольстве, говоря о той роли, которую президент Рузвельт сыграл в ходе войны и в выработке планов на послевоенное, мирное время, а также о том уважении, которое маршал Сталин и все русские люди питали по отношению к нему. Молотов подчеркнул также, что маршал Сталин очень высоко ценит визит президента в Ялту».

Затем Гарриман перевел разговор на президента Гарри Трумэна и заверил Молотова, что новая администрация будет продолжать политику президента Рузвельта.

Провожая наркома, Гарриман попросил устроить для него встречу с маршалом Сталиным по возможности в тот же день. В своем послании новому президенту Гарриман указывал, что намерен заверить Сталина в преемственности политики США и в том, что с «американской стороны будут приложены все усилия к тому, чтобы развивать отношения с Советским Союзом в духе Крымской конференции».

Разумеется, такого рода заверения носили скорее характер протокольной акции. В действительности же Гарриман не мог не понимать, что появление нового хозяина Белого дома, к тому же такого как Трумэн, антипатия которого к Советской стране была широко известна, внесет коррективы в практическую американскую политику, причем именно в сторону ужесточения. Не случайно в этой же телеграмме он поставил вопрос о своем приезде в Вашингтон, чтобы на месте сориентироваться в обстановке. Через несколько часов из Вашингтона поступила депеша, в которой государственный секретарь Стеттиниус после консультации с президентом Трумэном сообщал Гарриману, что «сейчас, больше чем когда-либо», необходимо его присутствие в Москве. Посол был несколько обескуражен таким ответом. Ему казалось важным установить более тесный контакт с Трумэном. Поскольку, однако, его поездка в США откладывалась, Гарриман решил при встрече с главой Советского правительства вновь поставить вопрос о направлении в ближайшие дни Молотова на конференцию Объединенных Наций в Сан-Франциско, чтобы по пути нарком мог остановиться в Вашингтоне для разговора с новым президентом.

Вопрос о советском представительстве на первой конференции ООН уже был на протяжении некоторого времени предметом переписки между руководителями советского и американского правительств. Сталин, ссылаясь на занятость Молотова в связи с предстоявшей сессией Верховного Совета СССР, а также учитывая другие его обязанности, не считал возможной его поездку в Сан-Франциско в апреле 1945 года. Рузвельт настаивал, заявляя, что «отсутствие г-на Молотова будет истолковано во всем мире как признак отсутствия должного интереса со стороны Советского Правительства к великим задачам этой конференции». На это Сталин ответил президенту 27 марта следующим посланием:

«Мы весьма ценим и придаем важное значение созываемой в Сан-Франциско Конференции, призванной положить начало международной организации мира и безопасности народов, но обстоятельства так сложились, что В. М. Молотов, действительно, не имеет возможности принять участие в Конференции. Я и В. М. Молотов крайне сожалеем об этом, но созыв по требованию депутатов Верховного Совета в апреле Сессии Верховного Совета СССР, где присутствие В. М. Молотова совершенно необходимо, исключает возможность его участия даже в первых заседаниях Конференции. Вы знаете также, что Посол А. А. Громыко вполне успешно выполнил свою задачу в Думбартон-Оксе, и мы уверены, что он с большим успехом будет возглавлять советскую делегацию в Сан-Франциско.

Что же касается разных истолкований, то, как Вы понимаете, это не может определить принимаемые решения».

На этом вопрос и был закрыт. Однако теперь, после вступления в должность нового президента, создавалась иная ситуация, и поездка Молотова в США могла бы быть воспринята как проявление намерения продолжать политику сотрудничества между обеими державами. «Это был момент большой эмоциональной силы, – вспоминает Гарриман, – и, прежде чем отправиться к Сталину, я очень много думал над тем, что именно я ему скажу с тем, чтобы исключить всякие случайности».

Они встретились в тот же день, 13 апреля, в 8 часов вечера. Присутствовал также Молотов. Вот как описана эта беседа в мемуарах Гарримана:

«Сталин приветствовал Гарримана молча… Он, быть может, в течение тридцати секунд держал его руку в своей, прежде чем попросить его сесть. Он выглядел глубоко озабоченным. Подробно расспрашивал посла относительно обстоятельств смерти Рузвельта. „Я не верю, – сказал Сталин, – что будет какое-то изменение в американской политике при Трумэне“.

Гарриман подтвердил, что именно так дело и обстоит в тех областях, где президент довольно ясно изложил свои планы, в частности в отношении военной и внешней политики. Трумэн, сказал Гарриман, был человеком Рузвельта еще в тот период, когда он находился в сенате, всегда следуя за президентом. Он – человек, который может понравиться Сталину. Человек действий, а не слов.

Затем Гарриман перешел к своей главной цели. Он сказал, что президент Трумэн, конечно, не может иметь того большого престижа, какой был у президента Рузвельта. До того как стать вице-президентом, Трумэн был мало известен как в Соединенных Штатах, так и за рубежом. Это, сказал Гарриман, не может помочь делу, а скорее вызовет период неопределенности как во внутреннем, так и во внешнем плане. Причем не только в отношении ведения войны, а по всем проблемам внешней и внутренней политики. Конференция в Сан-Франциско, например, может вызвать немало трудностей. Америка не знает, может ли президент Трумэн проводить программу президента Рузвельта. Американский народ, продолжал Гарриман, знает, что президент Рузвельт и маршал Сталин имели тесные личные контакты и что это существенно влияло на американо-советские отношения.

Здесь Сталин прервал Гарримана. Он сказал, что президент Рузвельт умер, но его дело должно жить. „Мы будем поддерживать президента Трумэна всеми нашими силами и всей нашей волей“, – заявил Сталин. Он попросил посла передать об этом новому президенту Соединенных Штатов.

Гарриман пообещал сделать это безотлагательно, добавив, что, как он полагает, самым эффективным средством заверить американское общественное мнение и весь мир в желании Советского правительства продолжать сотрудничество с американцами и другими Объединенными Нациями была бы поездка Молотова в Соединенные Штаты именно сейчас. Молотов, продолжал Гарриман, мог бы остановиться в Вашингтоне и встретиться там с президентом, а затем проследовать в Сан-Франциско и пробыть там хотя бы несколько дней.

После короткого обмена репликами между Сталиным и Молотовым относительно даты конференции в Сан-Франциско и сроков созыва сессии Верховного Совета СССР Сталин спросил посла, выражает ли он лишь свое собственное мнение? Гарриман ответил, что это именно так, но добавил, что тем самым он выразил взгляды и президента и государственного секретаря.

– Я уверен, что оба они готовы подтвердить все то, что я сказал, – заключил Гарриман.

Тогда Сталин сказал, что, хотя в данный момент поездка Молотова в Соединенные Штаты очень трудное дело, все же он думает, что ее можно будет устроить».

В тот же день глава Советского правительства направил президенту Трумэну телеграмму с соболезнованием:

«От имени Советского Правительства и от себя лично выражаю глубокое соболезнование Правительству Соединенных Штатов Америки по случаю безвременной кончины Президента Рузвельта…

Правительство Советского Союза выражает свое искреннее сочувствие американскому народу в его тяжелой утрате и свою уверенность, что политика сотрудничества между великими державами, взявшими на себя основное бремя войны против общего врага, будет укрепляться и впредь».

Вскоре одна из магистралей Ялты была переименована в улицу Франклина Рузвельта как дань уважения советского народа выдающемуся американцу.

По-своему реагировали на смерть Рузвельта в Берлине. Там по мере приближения катастрофы не переставали надеяться на чудо. Гитлера все чаще донимали припадки истерии, и чтобы его успокоить, Геббельс в апрельские вечера читал ему вслух выдержки из «Истории Фридриха Великого». Речь шла о периоде Семилетней войны и отчаянном положении, в котором оказался король Фридрих. Он даже заявил, что, если до 15 февраля не произойдет поворота к лучшему, он, король, примет яд. Но вот 12 февраля умерла царица Елизавета. Ее наследник – Петр III был другом и почитателем Фридриха. «Для дома Бранденбургов наступило чудо», – декламировал Геббельс. Были также старые гороскопы, предсказывающие хорошие перемены для Германии на середину апреля 1945 года.

Когда 13 апреля Геббельсу стало известно о смерти Рузвельта, он тотчас же позвонил Гитлеру, прятавшемуся в бункере имперской канцелярии.

– Мой фюрер, – вскричал Геббельс, – я поздравляю Вас! Рузвельт мертв! Звезды предсказывают, что вторая половина апреля принесет нам перемену. Сегодня пятница, 13 апреля. Это день чуда!

Но чуда не произошло.

Конфронтация в Белом доме

Согласившись направить наркома иностранных дел Молотова в Соединенные Штаты, Советское правительство сделало жест доброй воли по отношению к администрации президента Трумэна. Но такая поездка высокопоставленного советского деятеля имела, конечно, в данной ситуации и вполне определенный практический смысл. Непосредственный личный контакт с новым президентом давал возможность выяснить настроения в Белом доме, обменяться мнениями о перспективах советско-американских отношений. Имелись и конкретные области, которые было полезно обсудить на высоком уровне, – завершающая стадия войны против гитлеровской Германии, предстоящее участие Советского Союза в войне на Дальнем Востоке, проблемы послевоенного устройства. Вместе с тем можно было ожидать, что американская сторона вновь поднимет вопрос о Польше, в частности о сформировании правительства с участием лондонских поляков.

В последние недели жизни президента Рузвельта Вашингтон вновь и вновь ставил этот вопрос, что нашло отражение в переписке между Вашингтоном и Москвой. В послании президента главе Советского правительства от 1 апреля 1945 г. высказывалось недовольство тем, что комиссия, созданная по решению Ялтинской конференции и состоявшая из наркома иностранных дел СССР и послов США и Англии в Москве, не продвинулась вперед в вопросе о сформировании правительства Польши. При этом президент выступил в поддержку требования американского и английского послов о создании, по существу, нового правительства, хотя в Ялте было условлено, что базой для такого реорганизованного правительства должно стать действовавшее в Варшаве Временное правительство. Рузвельт также поддержал претензии западных участников комиссии на то, что каждый из них может пригласить на переговоры любое количество лиц, как из самой Польши, так и из Лондона, по своему усмотрению, причем эти лица могли бы в свою очередь предлагать на рассмотрение комиссии других кандидатов в новое правительство Польши.

Изложив все эти претензии, президент Рузвельт счел возможным сделать довольно резкое заявление. «Я хотел бы, – сказал он, – чтобы Вы поняли меня, насколько важно справедливое и быстрое решение этого польского вопроса для успешного осуществления нашей программы международного сотрудничества. Если это не будет сделано, то все трудности и опасности, которые угрожают единству союзников и которые мы так ясно осознавали, когда разрабатывали наши решения в Крыму, предстанут перед нами в еще более острой форме».

Сталин ответил 7 апреля. Он согласился с тем, что дела с польским вопросом действительно зашли в тупик. Причина, по мнению Сталина, состояла в том, что послы США и Англии в Москве – члены московской комиссии – отошли от установок Крымской конференции и внесли в дело новые элементы. «На Крымской конференции, – пояснял глава Советского правительства, – мы все трое рассматривали Временное Польское Правительство как ныне действующее правительство в Польше, подлежащее реконструкции, которое должно послужить ядром нового. Правительства Национального Единства. Послы же США и Англии в Москве отходят от этой установки, игнорируют существование Временного Польского Правительства, не замечают его, в лучшем случае – ставят знак равенства между одиночками из Польши и из Лондона и Временным Правительством Польши. При этом они считают, что реконструкцию Временного Правительства надо понимать как его ликвидацию и создание совершенно нового правительства… Понятно, что такая установка Американского и Английского Послов не может не вызвать возмущения у Польского Временного Правительства. Что касается Советского Союза, то он, конечно, не может согласиться с такой установкой, так как она означает прямое нарушение решений Крымской конференции».

Разобрав далее конкретно требования послов США и Англии, глава Советского правительства показал, что именно их позиция мешает решению польского вопроса. С советской стороны был предложен ряд практических шагов. Прежде всего необходимо было установить, что реконструкция Временного правительства Польши означает не его ликвидацию, а реконструкцию путем его расширения, причем ядром будущего Польского правительства национального единства должно быть Временное польское правительство. Предлагалось вернуться к наметке Крымской конференции и ограничиться вызовом в Москву восьми польских деятелей – пятерых из Польши и трех из Лондона. При этом речь могла идти только о таких деятелях, которые признают решения Крымской конференции о Польше и стремятся на деле установить дружественные отношения между Польшей и Советским Союзом. Предлагалось также, чтобы реконструкция Временного польского правительства была произведена путем замены части нынешних министров этого правительства новыми министрами из числа польских деятелей, не участвующих во Временном правительстве. «Я думаю, – говорилось в заключение послания Сталина, – что при учете изложенных выше замечаний согласованное решение по польскому вопросу может быть достигнуто в короткий срок».

Ответ на эти предложения советской стороны был дан уже после смерти Рузвельта, 18 апреля, в совместном послании Черчилля и Трумэна. Оба они продолжали в весьма резкой форме настаивать на условиях, совершенно неприемлемых как для советской стороны, так и для Временного польского правительства и представлявших собой явное отступление от согласованных в Ялте установок. Причем теперь, при Трумэне, эта негативная позиция была еще более ужесточена.

Сразу же после того как Трумэн стал президентом, он 13 апреля направил Черчиллю телеграмму, в которой заявил что считает польский вопрос «срочной и опасной» проблемой и что готов к «новой конфронтации со Сталиным». Таким образом, Трумэн уже с первых дней своего президентства решил дать бой Советскому Союзу именно по польскому вопросу. Тогда же Гарриману было поручено при встрече со Сталиным заявить, что в Вашингтоне придают польскому вопросу первостепенное значение.

Надо сказать, что в тот момент ситуация была не очень-то благоприятна для подобного рода американских демаршей: команда одного из американских самолетов, приземлившихся на аэродроме близ Полтавы после бомбежек глубинных районов Германии, пыталась нелегально вывезти из СССР какого-то молодого поляка, переодетого в форму американского солдата. Попытка была вовремя пресечена, и советская сторона, естественно, реагировала на это самым резким образом. Всем американским самолетам, находившимся в Полтаве, запретили покидать советскую территорию, а посольство США получило соответствующее представление.

При первой же встрече с Гарриманом глава Советского правительства упомянул об этом инциденте и обвинил американцев в том, что они вообще поддерживают реакционное польское подполье в его борьбе против Красной Армии.

Гарриман, воспользовавшись ситуацией, заметил, что Польша стала главной, проблемой, омрачающей советско-американские отношения.

– Президент Рузвельт, – продолжал посол, – пытался разрешить эту проблему и занимался ею до самой смерти. Теперь же президент Трумэн полон решимости добиться договоренности. Было бы хорошо, если бы Молотов получил полномочия во время пребывания в Соединенных Штатах совместно со Стеттиниусом и Иденом предпринять попытку договориться.

Сталин, не вдаваясь в подробности, сказал, что Молотов получит соответствующие инструкции.

Вскоре после этой беседы Гарриман покинул Москву. Он торопился встретиться с новым президентом до того, как советский нарком иностранных дел прибудет в Вашингтон. Вылетев 17 апреля через Балканы, Италию, Атлантику и Азорские острова, он уже через 48 часов оказался в столице Соединенных Штатов – по тем временам рекордно короткий срок! Молотов предпочел более длинную трассу – через Сибирь и Аляску и прибыл в Вашингтон значительно позднее. Этот промежуток Гарриман использовал для подготовки Трумэна к встрече с наркомом иностранных дел СССР.

Первая беседа Гарримана с новым президентом состоялась 20 апреля. Из того, как сам Гарриман описывает эту первую встречу с новым президентом США, видно, что он всячески пытался настроить его на более «твердый» курс по отношению к Советскому Союзу. Впрочем, посол признал, что Москва проводит по отношению к Соединенным Штатам и Англии политику сотрудничества, но вместе с тем он резко осудил политическое развитие в Восточной Европе. Ничего иного от Гарримана как представителя крупных промышленно-финансовых интересов США, конечно, нельзя было в то время ожидать.

Разумеется, никаких нарушений Советским Союзом имевшейся договоренности не было. Дело обстояло по-иному. Заинтересованность советской стороны в том, чтобы в странах этого региона, особенно в тех, которые непосредственно граничили с СССР, возникли дружественные режимы, вызывала отрицательную реакцию капиталистических кругов Запада. Они усматривали в этом угрозу для своих социально-политических позиций. Именно этим руководствовался Гарриман, информируя нового президента. Он высказал мнение, что, поскольку «русские нуждаются в американской помощи для послевоенного восстановления», они не захотят порывать с США, а посему Вашингтон может без серьезного риска занять «жесткие» позиции по всем важнейшим вопросам.

Трумэну это понравилось. Он сказал: «Я не боюсь русских. Я буду с ними твердым, но справедливым. Во всяком случае, русские нуждаются в нас больше, чем мы в них».

После этого Гарриман принялся говорить о том, что, несмотря на все сложности, он считает возможным «достичь рабочих взаимоотношений с русскими», добавив, что «обе стороны должны будут сделать уступки в процессе взаимного торга». Трумэн согласился, что было бы нереалистично рассчитывать на стопроцентное советское согласие с американскими предложениями. Он рассчитывает на 85 %. Тем самым новый президент дал понять, что намерен вынудить Москву пойти на серьезные уступки. «Я сразу же почувствовал большое уважение к Трумэну», – подытожил эту часть беседы Гарриман.

Затем обсуждалась польская проблема. Посол, напомнив требования западных держав, предупредил, что дальнейшее давление на Москву может вызвать осложнения, что СССР, возможно, не согласится участвовать в новой международной организации, и спросил:

– Будет ли президент готов развивать планы создания Организации Объединенных Наций, даже если русские уйдут из нее?

Трумэн понял, о чем спрашивает его посол, но уклонился от прямого ответа.

– Истина состоит в том, – сказал он, – что без русских не будет никакой всемирной организации.

Вероятно, кое-кто в США думал тогда о том, что будущая международная организация может действовать и «без русских», а по существу против русских. Нечего и говорить, что в такой организации безраздельно господствовали бы Соединенные Штаты. Такую организацию можно было бы назвать «международной», но ни в коем случае не «всемирной».

Находясь в Вашингтоне, Гарриман встретился также с руководящими сотрудниками государственного департамента. Он заявил им, что настало время устранить «элемент боязни» из отношения США к Советскому Союзу и показать, что американцы «полны решимости настаивать на своем». Когда Гарримана спросили о позиции англичан, он ответил, что они «настроены еще более решительно, однако не могут действовать в одиночку» – США должны их поддержать.

Все это не могло не усилить и без того распускавшиеся в Вашингтоне пышным цветом антисоветские настроения. К приезду в американскую столицу наркома иностранных дел СССР атмосфера была уже достаточно подогрета.

Первая встреча Молотова с президентом Трумэном, состоявшаяся 22 апреля, носила протокольно-вежливый характер. Трумэн высказал восхищение советским народом, уверял, что намерен соблюдать заключенные между США и СССР соглашения, обещал позаботиться о том, чтобы обе стороны могли следовать по пути, избранному Рузвельтом. Затем были кратко затронуты вопросы, связанные с созданием новой всемирной организации безопасности, и состоялся предварительный обмен мнениями по польской ситуации. Каждая из сторон изложила свою, уже известную позицию.

На следующий день, 23 апреля, Трумэн созвал в Белом доме специальное совещание, на которое были приглашены руководящие деятели американского правительства: Стеттиниус, Стимсон, Форрестол, Леги, Маршалл, Кинг, а также посол Гарриман и глава военной миссии США в СССР генерал Дин. Государственный секретарь Стеттиниус, который сделал несколько вступительных замечаний, заявил, что в польском вопросе «возник полный тупик».

Через несколько часов Трумэн должен был снова встретиться с Молотовым, и потому он хотел проиграть сценарий предстоящей беседы, проверить намеченную аргументацию на своих советниках. Трумэн начал с того, что должен дать бой русским либо сейчас, либо никогда. Он намерен при всех условиях продвигать дальше планы в отношении новой международной организации и «если русские не присоединятся к нам, то пусть идут к дьяволу».

Итак, президент окончательно решил, что может обойтись в новой международной организации без Советского Союза. Возможно, он даже полагал, что без СССР он окажется полновластным хозяином ООН, которую легко будет использовать против Советского Союза. Сформулировав свою новую установку, Трумэн предложил участникам совещания высказаться.

Первым слово взял военный министр Стимсон. Он ратовал за более осторожный подход, напомнив, что в важных и крупных военных делах Россия всегда держала свое слово, а часто даже делала больше, чем обещала. «Их представления о независимости и демократии в районах, которые они рассматривают жизненно важными для безопасности России, конечно, отличаются от наших, – сказал Стимсон. – Однако Соединенные Штаты могут попасть в очень опасные воды, если не выяснят, насколько серьезно Россия относится к польскому вопросу».

Особенно шокировала Стимсона «грубая откровенность», которую Трумэн предлагал применить в разговоре с наркомом иностранных дел. Стимсон выражал опасение по поводу того, что «сильные слова президента по очень важной проблеме» могут серьезно осложнить атмосферу взаимоотношений Соединенных Штатов и Советского Союза. При этом он имел в виду, в частности, заинтересованность американской стороны в помощи, которую мог оказать Советский Союз Вашингтону на Дальнем Востоке.