Текст книги "Жрецы "

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Полтора десятка самых отчаянных парней вошло в артель к Сычу. Среди них были три башкирца, двое черемисов и трое чувашей, остальные русские беглые, крепостные. Все были довольны, что окончилось их скучное, бесплодное сидение в ямах. Несмеянка вскочил на лошадь. Сыч тоже. На третьего коня, по общему согласию, сел Рувим, "войсковой писарь", как его назвал Заря. Бодро тронулись в путь.

Михаил Заря отправлял ватажников с шутками и прибаутками.

У него была своя скрытая мысль.

Он возлагал большие надежды на раскол. Ему казалось, что раскольники, забиравшие торговлю в свои руки и на Дону, и на Волге, и на Урале, да и в самой Москве, – люди будущего. О раскольниках он думал как о большой силе, с которой власть не может не считаться, а если так, рано или поздно и ему самому удастся стать под их защиту. Раскольники были бойчее православных. Всегда и везде они были грамотнее остального населения. Целые деревни старообрядцев занимались переписыванием древних книг печатными буквами. В этих деревнях изготовлялось неисчислимое множество книг, которые и развозились по всему государству. А в Литве и Польше заведены были даже книгопечатни, где старые книги печатались и тайно, и явно, и даже с разрешения "его крулевского величества". Сила раскола укреплялась повсюду. Это хорошо знал Михаил Заря.

И недаром ему засело в голову: восстановить, как о том хлопочет раскольничий епископ Анфиноген, разоренные Питиримом скиты на Керженце. Епископ Сеченов холоден к расколу. Он поклялся царице окрестить всех язычников. Дал ей пастырское обещание искоренить идолопоклонство в Поволжье. Этим он теперь и будет занят. На Керженец должны вернуться многие бежавшие ранее оттуда раскольники. Они снова возродят скиты. О том мечтали и на Дону, и в Иргизе, и на Ветке, и в Польше, и во многих иных местах богатые раскольничьи купцы. Атаман Заря и дальние старообрядцы верили, что если вновь открыть скиты и если о том узнает сама царица и Синод, то власти все равно не решатся по-прежнему разорять их. Времена другие. Не было тогда такого богатства у раскольников.

Михаил Заря недаром решил всеми своими силами помогать мордве, и не напрасно трое суток подряд они просидели с Несмеянкой, раздумывая, как поднять мордву и как и чем Михаил Заря со своею ватагою поможет терюханам. Недавний налет солдат на кереметь сильно возмутил народ, хотя на другой же день все притихли. Против силы ничего не поделаешь. Несмеянка пробовал расшевелить народ, но никто его не послушал – боятся; а некоторые и вовсе просили его уйти из избы, страшась близости к нему.

Михаил Заря советовал Несмеянке выждать. Не зря отдал лучших людей, лучшее оружие и лучших коней цыгану Сычу. Несмеянка, уезжая с отрядом, опять пообещал раздобыть на деревне коней для остальных ватажников заставы. Конница больше сделает в этих местах, чем пешие.

Атаман крикнул цыгану вслед:

– Береги молодцов! Зря не губи!

Долго стоял он на занесенной снегом Казанской дороге, провожая озабоченным взглядом удаляющихся товарищей. Он был рад, что намечается какое-то "дело", в которое можно будет вовлечь своих людей.

Он обошел после этого все землянки. Сказал ватажникам, что наконец близится час. Предстоят большие схватки с солдатами.

– Поможем мордве. Она поднимется и пойдет на Нижний. Будет большая пожива, и каждый из вас, набрав добра и денег, уйдет тогда на Урал, на Дон или в Сибирь и там заживет тихо, спокойно, довольный своею жизнью. Были бы деньги, был бы богатый дуван!

Он сказал, что каждому следует об этом подумать и приготовиться, починить обувь, одежду, оружие и потеплее содержать лошадей, получше их кормить.

Слова атамана были встречены шумно, радостно.

II

Настоятелю терюшевской церкви отцу Ивану Макееву постоянно казалось, что он чего-то и где-то недобрал, что он простофиля, чудак и ротозей и что другие священнослужители в разных местах живут несравненно сытнее и веселее его. Поп считал, что, будучи заброшен духовными властями в языческую глушь, он имеет полное право широко пользоваться безгрешною мздою и не подчиняться никаким указам – ни гражданским, ни синодским.

Вчера получен указ от Синода: "Сбирать на свечи перед приходским праздником оставить впредь, и таких сборов отнюдь не чинить, ибо по сему делу ходят люди невоздержанные и пьяницы, люди, ленящиеся трудиться, евшие не свой хлеб, которые, прельщая простой народ, собирали деньги не к славе божьей, но употребляли оное на свое пропитание, паче же на пьянство и прочие потребности".

Отец Иван зло усмехнулся: никаких людей, кроме него, со свечным сбором не ходит и что это такое за "простой народ"? Разве новокрещенцев и язычников-мордву можно назвать простым народом? И потом – что значит: "евшие не свой хлеб"?

Поразмыслив, отец Иван решил, что синодский указ к нему не относится. Да если бы и относился, кто на него, попа Макеева, осмелится жаловаться?

Всей мордве объявлено, чтобы отнюдь никаких челобитных никому не писали под страхом тяжкой за это ответственности.

Отцу Ивану казалось, что он проявляет великую снисходительность, беззаботность и нерадение в отношении надзора за мордвою. Многое он оставляет без внимания, выказывая непостижимое и зазорное для других попов бескорыстие. В этом убеждении сильно подкрепляла его попадья Хиония Андреевна, которая постоянно укоряла мужа, что он мало берет, и уверяла, что они скоро пойдут по миру. Между тем близится рождество – самое удобное время для сбора денег на церковную необходимость.

Перед рождеством отец Иван позвал к себе попадью и сказал:

– Любезная моя Хиония, супруга наша и матерь детей моих, звезда пресветлая, на склоне моих лет предо мною блистающая! Думал я, сидел-думал и придумал: не служба попа православного кормит, а место. Служба убогая наша есть, мало кого привлекающая, и место сие такое, в коем никакие законы плодов не приносят. Живем мы в глухих языческих местах, в противности всяким указам являющихся, о чем и сам губернатор мордву уведомил на предмет неприятия от нее жалоб и писем и прочего подобного. Сами же новокрещенцы и язычники совести не имут и о попе своем никогда не сострадают и на своем коште его держать не хотят. А духовная архиерейская власть склонна пребольшое иметь число христиан, денег же платить не хочет, обрекает попов на прожитие доброхотными подаяниями невесть от кого.

Хиония прослезилась. Обругала нехорошо мордву, еще хуже того Синод и совсем неподобающе – епископа Сеченова, требующего окрестить в короткий срок всю терюханскую мордву и угрожающего жестоким наказанием "за нерадивость в апостольских делах" ее мужу – отцу Ивану.

– Да будет так, – сказала Хиония, – в канун рождества и пойдем. Откладывать не след.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рождество подкатилось незаметно, и вот Иван Макеев двинулся с женой, сыном и причтом в село Большое Сескино собирать с новокрещенцев, с русских мужиков и с мордвы языческой деньги, скот и овчины, а буде что подвернется иное – также и то. Жена возмечтала о холстах, о пряже, о льне и шерсти.

Вечер был ясный, морозный – приятно поскрипывали полозья. В розвальнях сидели: на одних – дьякон, на других – пономарь (кроме попа с семейством).

Около каждого дома сани останавливались. Сначала вылезал сам отец Иван, затем Хиония, затем восставал со своего седалища тяжеловесный, угрюмый дьякон, тяжело дыша и читая про себя молитвы. Все они барабанили сперва в дверь, потом в окно.

Дальше шло разно. Где встречали их низкими поклонами и сами несли дань, где притворялись спящими, а поднявшись с ложа, начинали всячески отговариваться.

Выходя из домов, где не подавали, отец Иван пылал негодованием и, угрожая, ругался матерно, а из других выходил веселый, легко, с молитвой на устах.

– Что, мы одни, что ли? – говорил он дьякону, заботливо укладывая добро в сани. – У чувашей в Ядрине премного обильнее и согласнее одаривают духовных отцов и то, говорят, мало. Сам поп Михаил жаловался. Не хватает. А мы здесь живем, яко отрекшиеся, либо преподобные какие великомученики. Будет, потерпели, пора, пора и нам подумать о себе.

Дьякон поддакивал:

– Кого, батюшка, черт рогами не пырял! Не найти такого человека на свете. И-и-их, господи!

Пономарь, как "малый чин", был постоянно в обиде на батюшку и на дьякона, он упорно молчал. Отец Иван, заметив это, тихо многообещающим голосом произнес, глядя на него презрительно:

– Всем хватит! – И добавил: – Мордва – народ самостоятельный.

Отец Иван был на слово находчив и умел утешить человека. К тому же был он и начитанный человек и красноречив. Когда в одном доме ему глава семейства сказал с упреком: "Ведь мы не от лености, а от трудов своих добро копим", – Иван Макеев собрал всю семью сего новокрещенца и произнес перед ними чувствительную речь:

– Труд – святое дело, поэтому бог наложил на человека труд не в наказание или мучение, но для вразумления и научения его. Если бедный, работный человек и спит, и ест, то с большим удовольствием, нежели богатый. Адам, когда жил без трудов, был изгнан из рая... Не будем же кичиться трудом, пренебрегать работою, потому что от них мы получаем еще прежде царствия небесного величайшую награду – сопровождающее их удовольствие, и не только удовольствие, но что еще важнее – цветущее здоровье. Богатых, кроме лишения этого удовольствия, постигают многие болезни, а бедные не впадают в руки врачей... Бедность – сокровище некрадомое, жезл несокрушимый, приобретение неутратимое, убежище безопасное...

Говорил он долго, а уходя, захватил с собою полведра меда и банку соленых грибов, за что благословил крестом и удостоил приложения к собственной руке обильное чадами семейство.

В одном доме, как ни старался поп Макеев проникнуть внутрь, – его не пустили. Дом этот стоял на самой окраине села и принадлежал новокрещенцу мордвину Несмеянке, Васильеву сыну, Кривову.

Поп насторожился. Наслышан был давно он об этом человеке и об его неизвестном прошлом. И теперь, как обыкновенно в таких случаях, начинал попа мучить вопрос: не скрывается ли кто у него? Нет ли "явной вины к сыску" в этом доме? Но в окнах было темно, и чей-то голос оттуда басил:

– Хозяина дома нет. Проходи с миром! Хозяина дома нет – проходи с миром! – И так раз десять и все одним и тем же однообразным унылым голосом. Даже жутко стало.

Поп Иван покачал головой недоумевая. Так собаки изумляются, когда, желая схватить ежа, вдруг колются об его иглы. Постоял он, постоял и пошел к саням, взяв себе на заметку этот негостеприимный дом.

Поехали обратно. Справа и слева деревья, украшенные снежными мехами, – тихо в лесу. Фыркают лошади, как казалось попу, самодовольно помахивая хвостами.

– Скотов не забудь, Митрич!.. Утресь прибавь им овсеца... Нельзя забывать... Говорить скотина не умеет, лишена она сего дара божия. Однако мысли ее могут быть превосходнее человеческих... Сего мы, всеконечно, не знаем... Может быть, мыслию своею она дерзнет состязаться даже с самим митрополитом или епископом. Бог ведает!

– А с царицею дерзнет ли сия тварь состязаться? – задал вопрос пономарь.

Поп Иван насторожился: "Сукин сын! – возмутился он внутренне. Поймать хочешь? На-ка, выкуси!.. Поползень злосчастный".

– С нашей царицею мудростию своею может ли хотя бы одна скотина сравняться? Пресветлая матушка наша превыше всех тварей земных... И ни французинский, ни свейский, ни англиканский, ни один царь земной недостоин ее.

Лошадь попа на подъеме остановилась, не в силах везти тяжелый воз в гору. Отец Иван схватил кнут и, крепко выругавшись, изо всей мочи начал хлестать свою "премудрую тварь". Кое-как общими усилиями сани все-таки удалось сдвинуть, и лошадь, снова помахивая хвостом, двинулась в путь.

Снежные ветви сосен заискрились от лунного света, проникшего в чащу зелеными и синеватыми огоньками.

Поп опять пришел в восторг, широко перекрестившись:

– С мордвою можно жить не хуже, чем с чувашами или черемисами... Я со всяким народом могу ужиться... Почему? Потому что помышляю о справедливости... Никому не завидую... Друзей почитаю... В человеке прежде всего я вижу раба божьего... Какой ни на есть, пускай мордвин, даже и язычник, но тоже раб божий... Что ты скажешь на это, Митрич?..

– Выходит, значит, батюшка, царица-государыня и мордовка – одинакие люди?

"Дать ему в морду, что ли? – мысленно возмутился батюшка. – На грех, сволочь, наводит".

– Собственно говоря, царица может быть сравнена единственно с божьей матерью или другою какою непорочною святою девою.

Дальше отец Иван заговорил раздраженно.

– Ты поминай о простых, о грешных людях... Язва! Какого ты лешего всуе в разговор вплетаешь царицу?!. Не восхотел ли ты того ради в Тайный приказ... Смотри!

– Нас тут никто, чай, не слышит... – зевнул пономарь равнодушно.

– Деревья слышат. Не знаешь? Фефела!

Дьякон затрясся от страха.

В чаще послышался хруст сучьев и будто бы человеческие голоса. Все прислушались. Батька дернул за бороду начавшего что-то бубнить пономаря. Дьякон прошептал в ухо отцу Ивану: "Волки!"

Поп изо всей силы хлестнул лошадь по хребту посохом. Та рванулась, побежала через силу, переваливаясь.

– Эй, не мучь коня!.. – раздалось над самым ухом отца Ивана. Дьякон сидел, уткнувшись в тулуп, пономарь нахлобучил шапку – одна бороденка видна.

В это время из леса выскочили люди и окружили сани.

– Стой! – гаркнуло несколько голосов.

Какой-то детина ухватил под уздцы лошадь. Она стала как вкопанная. Дьякон без чувств брякнулся на спину. Пономарь на него. Позади, как поросенок, которого режут, визжала попадья. Поп закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Чей-то палец ткнул его в лоб. Открыв глаза, поп увидел вокруг саней кучку неизвестных. Он узнал только одного, одетого в звериную шкуру, Тамодея, узнал по седой бороде и громадному росту.

– Тебя-то нам, батя, и надо, – сказал самый расторопный из них.

– Отпустите меня! Возьмите все, ничего мне не оставляйте. Только душу мою не губите!.. – застонал отец Иван.

Попадья не растерялась – успела спрятать себе под юбку связку льняных тканей и бочонок с медом.

– По своей ли ты воле ходил в священную рощу на моляны или тебя кто послал туда? – спросил попа Тамодей, тяжело дыша.

– Ничего я по своей воле не делаю... Воля государева и святой церкви...

– Но ты мог не ходить на моляны, а просвещать мордву в иное время... – дерзко тряхнув попа за плечо, произнес другой из нападавших. – Мог бы и теперь дома сидеть. Мордву грабить ездил?

Макеев, давясь слезами, возразил:

– Ах, человек! Разве ты не знаешь, что русские попы в весьма худом состоянии?.. Власть духовному чину ничего не дает, а обирать народ не каждому совесть позволяет... К тому же, разве мы не слышим сокровенный народный ропот? А как сказать о том? Немало наших сидят в кандалах. О митрополите Филиппе слыхивал ли? (Отец Иван осмелел, решил прибегнуть к помощи своего красноречия.)

– Нет, не слыхал.

– Московский митрополит Филипп указал царю Ивану Грозному, что царская власть дана ему богом для управления людьми, а не для сечения голов. Слуга Грозного Малюта Скуратов задушил его за это. Так отблагодарил за правду государь. Так же может поступить и наша матушка-царица! Что?!

Пономарь слушал и старался запомнить слова своего пастыря. "Царицу осуждать?! Погоди! Сосчитаемся с тобой, боров ненасытный!"

Попа выгнали из саней, дали ему по загривку, стукнули и дьякона с пономарем и, повернув сани, поехали обратно к Сескину.

Из кучки этих людей выделился человек в громадной косматой барашковой шапке, подошел к попу, поднес к его носу пистолет:

– Смотри, если выдашь – убьем! Ни слова не скажи о нас. Рук о тебя не хочется марать.

Остановившись около попадьи, страшный человек спросил:

– Сколько тебе, красавица, лет?

– Сорок восемь.

– Проезжай с господом богом дальше! Лучше умру, нежели до тебя дотронусь. Не бойся!

Проходя мимо дьякона, он дал и ему понюхать пистолет, а затем сказал пономарю:

– Всех живьем съедим, коли проболтаетесь... И ребенка в котел бросим и съедим... Слыхали?!

Свою угрозу он произнес так, что не поймешь: шутит он или серьезно.

Попадья, как ни была напугана, услышав от него такие слова, невольно засмотрелась на этого бравого бородача... Даже подметила у него веселые черные глаза и очень белые красивые зубы... "Вот бы мой был таким", вздохнула она.

Он вывел из леса коня, а за ним вывели коней и еще другие четверо молодцов, сели верхом и поехали догонять сани с отнятым у попа добром.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Батька заплакал. Хиония укутала своего сына еще крепче. Под подолом у нее так и остались связка льняных тканей и бочонок с медом.

Дьякон опустился на колени прямо в снег и принялся молиться богу. Пономарь размышлял о том, как же он теперь донесет на попа, коли воры грозятся убить за рассказ об этой встрече?

– Ну-ка, матушка, потеснись! Чего растопырилась?! – проворчал сердито отец Иван, усаживаясь в сани. – Братия, влезайте!

Луна щедро разбросала кругом зеленые и синие огоньки, они повисли на снежных еловых лапах, будто маленькие сказочные цветы.

– Чего ради сияешь, светило небесное? – всхлипнул поп. – Чего ради одеваешь радостным великолепием сию воровскую дебрь?!

Затем, нащупав бочонок с медом, он воспрянул духом и долго грозил кулаком вслед уехавшим в Сескино разбойникам... До тех пор грозил, пока Хиония не взяла его руку и опустила книзу:

– Будет уж тебе! Никто тебя не боится! И зачем только я вышла за тебя замуж?! За такого несчастного... и некрасивого... Дура я была... о!.. о!.. дура!..

И залилась попадья горючими слезами.

III

Елизавета, распустив волосы, склонила свою голову на ко лени к бабке Василисе. С гребнем в руке бабка рылась в золотистых косах царицы.

– Преподобная Елизавета еще от утробы матери была избрана на служение богу, ибо матери ее до родин было еще возвещено от бога, – родится-де у тебя дочь, которая будет избранным сосудом святого духа...

Из-под волос донесся голос царицы:

– Како же, матушка Василиса, господь бог уведомил о сем ее матерь?

Старуха насупилась и сердито дернула ее голову:

– А ты слушай!.. Не перебивай!.. Молода еще старым людям перечить!.. Говорят тебе не зря... Каково мне-то слушать, когда про тебя судачат? Дитятко ты мое, знаю я тебя, как облупленное яичко, а твои косматые офицеришки, словно бесы, округ тебя винтуют и речи разные говорят... И чего-то им надо, и о чем-то они один перед другим усильно домогаются! Особливо те, кои помогали тебе немку изгнать и на престол тебя поставили... Ух, кобели проклятые! Если бы да на твоем месте... я бы их!

Старуха затряслась от злости.

Елизавета вскочила, гордым движением головы откинув косы. Глаза ее стали большими, удивленными.

– Про меня судачат?! Может ли то быть, Василиса? Все оные офицеры и солдаты получили от нас награду немалую, и в ножки нам они кланялись и богу за нас молились, и умереть по единому слову нашему клятву давали.

Старуха ехидно рассмеялась.

– Не забудь, дочка! Дьявол осьмую тысячу живет. Всех он мутит, всех он обманывает, а царей много больше всех и много злее всех. Уж на что твой батюшка Петр Алексеевич был умен, а дьявол и его так обманул, что и распутаться до смерти не смог. И даже после смерти его те путы не распутаны. Меншикова Сашку не дьявол ли подослал Алексеевичу, а твою матушку не сатана ли погубил? А Петра Второго на тот свет скорее скорого не он ли увел? Толстопузую Анну так бесы опутали, что весь народ от неметчины едва богу душу не отдал... Морили они, морили крестьян, но никак всех переморить не угнулись... Вот он – дьявол-то! И к тебе тоже он нагнал своих посланцев, своих слуг злоехидных... Не верь! Не верь никому! Дьявол влез и к нам во дворец... Берегись его!

Елизавета вздрогнула от страха, прижалась к старушке.

– Ой, как страшно! Милая Василиса, что же мне делать?

– А вот что, золото мое, изгони-ка от себя всех своих благодетелей. Гони их вон из дворца... Пошумели – и довольно. Теперь не нужны. Гони кого в Сибирь, кого в иные дальние края... А сама молись, яко ангел твой святая Елизавета. Воздержание ее было – чрезмерное, ибо она проводила многие годы, не вкушая хлеба и питаясь только одними плодами и овощами, масла же и вина она не вкушала во всю свою жизнь. Сиди и ты на престоле, на высоком, порфирою приукрашенном, окруженная херувимами и серафимами. Поменьше обращай внимания на предметы земные...

Царице стало жаль себя. В глазах у нее появились слезы. Василиса еще крепче прижала ее голову к груди. Она была довольна действием своих слов на царицу. Она честно выполняла приказ Бестужева и других старых бояр, засевших в Сенате.

– О чем же тебе плакать, пташка ты моя ненаглядная? Ты – царица. Вся власть у тебя.

– Боюсь... боюсь, Василиса!

– Кого же тебе бояться, коли в твоих руках и воинство христово и целый сонм преданных рабов? У тебя есть Сенат, твое верное исконное дворянство... Родовитое, не то, что эти...

– Диавола боюсь и прежних согрешений своих... Загубила и я немало душ и введена не однажды в соблазны наихудшие. Грех, грех, грех кругом меня и во мне... Диавол сильнее царей, что и сама я вижу...

– Успокойся, дочка! Грех больший отчаиваться в милосердии божием, нежели поклоняться идолам земным... Царь согрешит, бог простит. Не малое множество у тебя силы, дабы искупить прегрешения и спастись вовремя от происков сатаны. Не жалей своих якобы благодетелей, а по сути врагов твоих лютых. Вон их! А прежде всего твоего же дохтура, француза окаянного, сводника проклятого, убивателя плодов в грешных утробах дворцовых блудниц. В пьяном виде о телесах не только дворцовых девок, но и о твоих болтают змееныши.

Елизавета вскочила. Лицо ее нахмурилось.

– Кто смеет обо мне сквернословить? Загублю без остатка, и ворону поживиться будет нечем!

– Ну, ну, ну! Садись! Успокойся! – всполошилась Василиса. – Вся в своего батюшку – горячая. Уймись! Не гоже так, а особливо государством править. Негоже! Негоже! У царя и без того руки долги. Царю рассудок нельзя терять. Народ – тело, царь – голова. Не торопись, а полегоньку, потихоньку изводи своих благодетелей, вознесенных тобою в дворянство.

Елизавета шлепнула ладонью по столу:

– Кто болтает про меня? Откуда ты знаешь? Говори!

– Есть люди верные, преданные рабы твои...

– Давай их мне сюда! Хочу слышать...

– Изволь!

Старуха вышла из царицыной опочивальни и крикнула дежурному капралу:

– Демьяныч, позови-ка слепого-то!

Вернувшись, она нашла Елизавету уткнувшейся в подушку. При входе мамки царица поднялась и строго взглянула на нее.

– Причесывай! Скорее!

– Ничего, матушка-государыня! Человек этот слепой... Какая бы ты ни была, ему все одно не видно. Музыкант он, играет у них.

Елизавета, оттолкнув Василису, встала перед зеркалом, собрала в пучок косу, налепила мушку около рта на щеке, подвела брови...

Василиса с хитрой улыбкой следила за своей воспитанницей:

– Буде уж тебе! И так хороша, красавица ты моя! Лучше тебя и девок-то в мире нет! Что ротик, что носик, что косы, что ушко... Господи! Пресвятая владычица!

Василиса знала, что надо говорить.

И чем больше приговаривала старушка, прославляя елизаветину красоту, тем более ласковой и приветливой становилась царица. Она крепко обняла бабку и поцеловала.

– Ах! Как у меня болит голова от государственной усталости! И кого же мне слушать, коли не тебя! Сирота я круглешенькая... Пожалей меня... Глупая, малосмысленная я!

В это время послышался стук в двери. Елизавета приосанилась, оправив на себе платье.

– Входи! Кто там?

Дверь отворилась; в опочивальню, подталкиваемый капралом, вошел слепой человек в потертом, бедном камзоле и в стоптанных туфлях. Войдя, он упал на колени:

– Владычица наша, государыня! Униженный раб твой Егор Соловей, музыкант без роду, без племени бьет тебе челом, желая царствовать многие, многие годы!

– А ты чего бельма выпучил? Вон отсюда! Ишь ты, – закричала Василиса на капрала. Тот исчез.

Елизавета подняла слепого и посадила в кресло.

– Ты не видишь? – спросила она сочувственно.

– Да, слепой, – жалобно ответил он.

– Так-таки ничего и не видящий?

– Хотя и слепой я, но чудесным образом при помощи Христа бога нашего, зрю, матушка-царица, твою неизъяснимую красоту лучезарную, якобы и оба глаза мои видят и дурной воды в них нет... Вот ты стоишь и ярко сияешь над миром, подобная вифлеемской путеводной звезде, и смотришь на меня, будто солнце яркое, теплое, полуденное...

Василиса прервала его.

– Скажи-ка лучше ее величеству, что ты там слышал у французов и в кой вечер?

– Скажу все, как есть и как было, и нечего мне скрывать от пресветлой нашей благодетельницы. Было то в един от беспутных вечеров в покоях лейб-медика вашего величества графа Лестока на Фонтанке, а я находился в то же самое время в оном же доме, музыки ради. И был там маркиз Шетарди. Перед гостями говорил он много по-французски, а о чем? Разобрать я не мог, ибо не знаю того языка. Однако слышал их многое и гнусное посмеяние. И как я мог понять, были там же и некоторые офицеры, и между прочим всех смешил своими словами бригадир Грюнштейн. Ему хлопали в ладоши. Был там еще поручик Рыхловский, обер-кригс-комиссар Зыбин, генерал Румянцев, штабс-ротмистр Лилиенфельд, адъютант Степан Колычев, подпоручик Акинфов, дворянин Николай Ржевский, поручик Иван Путята и другие. Напившись изрядно, подняли они споры и разговоры о тебе, государыня-матушка, и о жене адмирала Лопухина. А что они говорили, непристойно мне передать вашему величеству, неприлично с подробностями всего его, шетардиева, дерзостного поношения и других офицеров. Пускай простит уж меня господь всевышний и ты, великая царица, но не могу я тебе того донести.

– Говори! – почти крикнула Елизавета, капризно топнув ногой... – Могу ли я выпустить тебя из дворца, пока не откроешь мне все оное воровство?!

Слепой съежился. Испугался. Лицо царицы стало жестоким.

– Говори! – прошипела она, испугав даже свою мамку.

Слепец, еле переводя дух от страха, продолжал:

– Шетарди называл тебя, матушка-государыня, неблагодарной и того хуже. Похвалялся: будто бы милостию своего короля он тебе денег передавал несть числа, когда-де ты была принцессою, а на те деньги якобы ты овладела царскою короною. Говорил он, что ты тогда была бедная, одинокая и льстилась к нему. И он тебя жалел. А Грюнштейн каялся в том, что водил гвардейцев в Зимний дворец для тебя... Обижается он на твоих вельмож... Не для них, мол, мы старались, а скипетр им попал... После опять говорил Шетарди... Смеялся над Сенатом.

Слепец закашлялся, хрипло произнес: "Не могу".

– Не тяни! – топнула на него Елизавета.

Слепец продолжал:

– А потом, когда стала царицей, обманула-де и короля французского, не заключая с ним союза, обманула и его, Шетарди, а он-де близко сошелся в те поры с особою твоего величества... После сих речей он спросил Лестока: "Рыхловского тоже оттерли от двора?" Лесток сказал: "Спросите его самого, он сидит тут же!" Все стали кричать наперебой, спрашивать поручика Рыхловского.

Елизавета побледнела. Опустилась в кресло.

– А поручик что?!

– Он вскочил со скамьи, стукнул кулаком по столу и крикнул: "Подлые речи слушать не желаю! Про царицу клеветать не дозволю! Достоит ли офицеру позорить клеветою какую ни на есть женщину, а не токмо матушку-императрицу?!" И, хлопнув дверью, поручик ушел. Его пытались задержать, но не смогли. После его ухода граф Лесток сказал: "Теперь он опасен. Надо его застрелить!"

Слепец заупрямился: "Не могу, не могу больше!.. Не губи, красавица-государыня! Не заставляй хулу на тебя устами моими повторять?.."

Елизавета вынула из шкатулки пригоршню золота и отдала слепцу.

– Говори! Я должна все знать, а после ты сыграешь мне пиесу... Будешь награжден мною за свою музыку и за свою правду.

Жалобным голосом продолжал слепец:

– И сказал Шетарди, якобы женщины такие, да еще коронованные, имея власть великую над мужчинами, не могут удовольствоваться единым мужем, хотя бы и законным, тому-де свидетельством являются истории многих дворов. И называл он Елизавету Великобританскую, и поминал Марию Стюарт и всяких иных заморских цариц, у всех-де были любовники, и все-де тем промышляли, ища себе поддержку среди войск и царедворцев. И спорили они о том, чья фигура лучше и лицо также, царицы или жены морского генерал-комиссара Лопухиной. Лилиенфельд и Грюнштейн сказали, что, по их мнению, всеконечно, Лопухина много прекраснее вашего императорского величества и много лучше танцует менуэты, чем ты, царица.

Заметив, что Елизавета почувствовала себя нехорошо, Василиса засуетилась, подала ей кувшин с водой, к которому та и прильнула с жадностью.

– Довольно, – пошептала она, – благодарствую. Иди.

Василиса толкнула слепого в плечо, и тот исчез.

– Однако же, слава богу, что я про то узнала. Я сама опасалась того шетардиева предательства и не оставлю его втуне, – сказала Елизавета. Могу ли я после того быть союзницею Франции? А Лопухина? Гадкая баба! Фу!

Василиса назвала ее в угоду царице коротко, по-солдатски. Елизавета снова крепко обняла и облобызала свою мамку.

– Теперь я знаю, что всего оного причиною, – сказала она, – все те офицеры, солдаты и прихлебатели моего двора времен, когда я была принцессою. Возведши меня в степень государыни, они хотят, чтобы я была таковою же и на престоле и не спрашивала бы с них строгостию своею повиновения... Бывая временами мне равными, они хотят, чтобы я оставалась в оном положении и с державою и скипетром в руках и не считала их холопами своими! Не бывать сему! Царица я!..

Елизавета крупно, по-мужски, зашагала из угла в угол. Она погрозила в окно кулаком.

– Постойте! Увидите, какая я. Все увидите! Меня судят, а я хочу по-своему жить. Чрезмерная воздержанность означает слабость и хилость, иногда осмеяния достойную, как в мужчине, так и в женщине. Притворная стыдливость – украшение трусов. Повинен ли человек, имеющий голову, в том, что мыслит? За что винят меня, имеющую первостепенную красоту?..

Сказав это, она снова остановилась перед зеркалом. Затем голосом командира произнесла:

– Советоваться будем. Вечером, после всенощной, собери у меня моих советниц: Мавру Егоровну Шувалову, Воронцову Анну, Елизавету Ивановну и нового духовника моего отца Дубянского, а теперь, дорогая Василисушка, собирайся к вечерне... Пойдем наши прегрешения замаливать. Думается велики они есть, коли так много о них говорят во всех заграницах даже... Собирайся.

Василиса втайне торжествовала. Наставление Бестужева она выполнила в точности. Значит, теперь будет награда от него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

После богомолья Елизавета в скорбном молитвенном настроении хотела расположиться на отдых, но ординарец доложил, что в приемной просит разрешения войти Александр Иванович Шувалов, один из помощников начальника тайной канцелярии Ушакова.