Текст книги "Жрецы "
Автор книги: Валентин Костылев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Он заговорил ни для кого не понятной скороговоркой:
– Пол да серед сами съели, печь да полати в наем отдаем и идущим мимо милости подаем, и ты будешь нашего сукна епанча. Поживи в нашем доме, в котором довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят. Пыль и копоть, притом нечего и лопать*. Одним словом, бедным людям вредно задумываться. Решай!
_______________
* Воровской жаргон. Смысл сводится к тому, что "и ты будешь
наш".
Залман поднялся с места. Осмотрел всех кругом мутным взглядом и сказал тихо:
– Иди!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После этого Сыч повел беседу с Залманом о Рыхловском. При упоминании о тетке Степаниды, живущей у Рыхловского, Сыч вздрогнул, разволновался. Пришло на память – как двадцать два года назад он провожал Степаниду в стан ватажников, как провел он с ней время на берегу Волги, в Кстове, где проживала эта самая тетка. Была ночь. Над Волгой сверкала россыпь осенних звезд. А дальше... Лучше не вспоминать!
Рахиль предложила гостю проводить его в дом Рыхловского. Сыч обрадовался.
– Она тут недалеко живет, у Почаинских оврагов...
– Знавал я их дом, – сказал Сыч, – но уже забыл. Ну, пойдем!
По дороге он рассказал Рахили, как однажды, когда в Нижний приезжал царь Петр, он пробрался потихоньку к дому Рыхловского и напугал жену его тем, что хотел похитить у нее ребенка, ее сынишку Петра...
– А зачем он тебе понадобился? – удивилась Рахиль.
– Да разве ж я знаю? Я и сам не знаю... Любил я ее крепко и не хотел, чтобы ее мальчонкой владел Филипп.
Цыган замолчал, а Рахили показался его голос сердитым, она решила больше не расспрашивать, да и говорить было трудно – слова заглушал налетавший с Волги ветер.
Старушка сразу открыла дверь, как только услыхала голос Рахили.
– Вот привела к тебе, бабушка, гостя.
Сыч вошел в горницу и закрыл лицо шапкой. Рахиль снова ушла к себе домой.
– Вот-вот... в этой самой горнице... – тихо сказал Сыч, – я взял на руки мальчонку, а она испугалась, отняла его у меня...
– Кого? – удивленно спросила старуха.
– Степанида... Петра...
Старушка усадила гостя. Сыч сделал над собою усилие и с напускным безразличием заговорил:
– Да, матушка, знаю я твоего Филиппа Павловича... Как же не знать? Коней водил к нему я в кузницу ковать. Десятка два лет тому назад... И разбогател-то он на моих же глазах... Ха-ароший человек!
– Ой, батюшка! Лучше и не вспоминай! Не кто другой, как я же, за него Степаниду выдавала, господи!.. Царствие небесное голубушке!.. Знать, уж так и нужно было... Запутал он нас.
Старуха заплакала. Сыч сердито барабанил пальцами по столу. Когда она перестала плакать, он, сдвинув брови, сурово спросил:
– Отчего же умерла?
– Бог ее знает!
– Говори, бабушка, правду... Я никому не скажу, хотя бы и на дыбе... Привык я хранить разные тайны.
– А кто же ты будешь-то?
– А ты не испугаешься, коли правду скажу?!
– Нет, нет, батюшка, бог с тобой!.. Чего же мне, старой, пугаться?!
– Беглый я, бездомный человек... Зовут меня товарищи цыганом Сычом...
Старушка не то в ужасе, не то в удивлении всплеснула руками:
– Сыч!.. Разбойник! Цыган!.. – И уставилась своими слезящимися глазами в его лицо, нашептывая про себя молитву.
– Чего же ты смотришь на меня так?
– Ой, ой, ой, ой!.. – снова залилась горючими слезами Марья Тимофеевна. Успокоившись, прошептала, испуганно озираясь по сторонам:
– Каялась мне она перед смертью-то... Все до капельки поведала. Знаю я, батюшка, теперь все...
Сыч ободрился, спросил просто:
– Где Петр?
– В царском дворце он служит... Далеко! Ах ты, господи, что бы тебе пораньше-то приехать, и ее увидал бы и его бы, голубчика, посмотрел... Большой стал, красивый, черный, как и ты...
Опять слезы.
– Отчего же, однако, померла Степанида?
– Заболела. Застудилась. Да боясь без покаяния помереть, на исповеди покаялась попу Ивану Макееву, что-де сына-то она прижила с другим... согрешила, мол, перед мужем... А поп возьми да и скажи о том Филиппу Павлычу... Вот какой пастырь! А Филипп рассвирепел, обозлился на больную и извел ее. Вместе со своею домоправительницею Феоктистой отравили, видать.
Сыч выслушал ее и мрачнее тучи вышел на волю.
XV
Потрескивало масло в лампадах; колебались огоньки. Темные лики угодников гримасничали. Для праздника так их намаслили, что пламя отражалось в них, словно в воде. Тяжелыми серебряными пластами липли к иконам ризы и киоты. Тихо и стройно пел монастырский хор.
Ванька Каин теперь был поглощен одною мыслью: дорогою из Нижнего он узнал, что в Макарьевском монастыре крест осьмиконечный есть, наполовину серебряный, наполовину золотой, больших денег стоит. Надо бы посмотреть, но как? Крест напрестольный. Не побывав в алтаре, – не увидишь. (Оклады на иконах никуда не уйдут – ими можно заняться и после.) Ванька вздохнул: "Эх, люди!"
Московский знаменитый вор исподлобья обвел взглядом и другие ценности храма. Сердце замирало. Забыл обо всем на свете человек. Только взглянув на Рувима, смиренно стоявшего рядом с ним, на цыгана Сыча и Турустана, усердно отбивавших лбом поклоны, он пришел в себя. Да, это тебе не Москва! Не родной дом! Инок, который был у них провожатым, стоял тут же и многозначительно кивал в сторону высокого бородатого мужчины, одетого в темно-синий кафтан и подпоясанного желтым кушаком. В наружности его проглядывала явная самоуверенность. Широкоплечий, степенный, похожий на былинного богатыря, он молился усердно, неторопливо, вдумчиво, косясь изредка на Ваньку с товарищами.
Теперь понятно, почему инок кивает головой в сторону этого человека, – стало быть, он самый и есть – атаман Заря! Вот бы уж никогда не подумал Ванька Каин, что сей почтенный мужчина с честным, умным лицом предводитель разбойников! Толкнул Рувима, покосился на Михаила Зарю. Рувим тоже понял, толкнул Турустана. Аминь! Больше ни взгляда, ни движения! Ванька с богомольным видом стал на колени и давай отбивать поклоны. Рувим, не мешкая, последовал его примеру. Монастырских сыщиков берегись! За плохое богомолье государыня повелела взыскивать наистрожайше. Всем известно – с богомольем нынче не шутят. Царица не только сама денно и нощно молится о своих прегрешениях, но и всю Россиюшку заставила за нее молиться.
Ванька стукался лбом о пол, а сам думал: "Охлади, господи, душу мою ненасытную – помоги стяжать крест твой господень, на престоле лежащий и золотом, яко солнце, сияющий! Накажи монахов, род гнусный и лицемерный. Недостойны они твоей милости! Боже! Вознагради мое смирение – могу ли я дерзать мыслию сопричисленным быть к лику святых, погрязая во гресех, ересях и заблуждениях, а оные иноки, творя беззакония и непотребства, дерзают карабкаться на небо, имея якобы к тому упование сесть в одном ряду с Николаем Угодником и другими вельможами. И прошу еще я, униженный, смиренный раб твой, отдай оный серебряный с золотом крест мне, а не кому другому! Зачем он макарьевским инокам, во лжи и невежестве утопающим?!"
Каин ощутил на плече чью-то сильную руку. Вздрогнул. Оглянулся. Атаман Заря. Улыбается.
– Идем! – шепнул он и с достоинством пошел вон из церкви.
За ним потянулись Каин, Сыч, Рувим и Турустан. Михаил Заря осторожно шагал среди распластавшихся на полу богомольцев.
– Быстро ты спроворил! – сказал он, разглядывая Каина, когда вышли на волю.
– Не верю я ему! – кивнул на Ваньку шедший рядом с Сычом Рувим.
– Молодой, а глаз у тебя острый... Известно: вор не брат, потаскуха не сестра.
Турустан поддакнул:
– Глазищи-то какие плутовские!.. Ой, братцы! Напрасно мы с ним связались!
И всем троим стало легче. Каждый до того тайно следил за Ванькой, но высказать своих дум не решался. А теперь все трое, оказывается, думали одно и то же.
– Тише, отроки! – одернул товарищей Сыч. – Вида не кажите до времени. Что будет!
Ванька громко смеялся и хлопал Михаила Зарю по плечу, как давнего приятеля. Атаман был серьезен. На ярмарочной площади, пустынной и безлюдной по случаю кануна праздника, из-за одного ларя высунулся чернец.
Цыган показал ему нож. Чернец исчез.
– Кто такой? – спросил Рувим.
– Шпион, – спокойно ответил Сыч. – Они теперь под каждым ларем.
– Чего ради?
– Эх, чудак! За атаманскую голову воеводы тридцать рублев дают! А ты говоришь!
– Чего же ради они его не схватят? Не видят нешто они, что нас немного?!
Цыган весело рассмеялся:
– Дитятко ты неразумное! Наших полна церковь! Остались богу молиться они для вида. Да и чернец-то, что дорогу нам казал, не кто иной, как наш, да и нищие, что на паперти сидят – тоже наши, да и монахи, говорю, многие в заговоре с нами. Атаману только свистнуть – и вся ватага слетится. Вот и не трогают! Поневоле.
Рувим покраснел. Возрадовалось его сердце. Он с уважением и трепетом смотрел теперь вслед идущему впереди атаману.
– Видать – советоваться будем. Тяните атамана на тот берег... Рыхловского зорить, – науськивал товарищей Сыч. – Самый главный лишай он на белом свете. Господи, что же это за сукин сын такой уродился?! Не умру я, детушки, спокойно, пока не отомщу за Степаниду! Зарежу я Фильку, я печенки его по сучкам развешаю – клюйте, галки, вороны, сороки! Долбите его!
Турустан, слушая Сыча, погрузился в размышления:
"Цветок беленький лесной, Мотя моя дорогая! Как же должен я о тебе сокрушаться! Поля и леса родные, девушки и парни, старики и старухи! Турустан сдержит клятву и вырвет у злодея, коршуна в облике человечьем, свою невесту. Отомстит он и за отца своего, и за мать родную, и за всю мордву!"
У Рувима были свои мысли:
"Защитники христианства, – думал он, глядя на Макарьевский монастырь, – чего добиваетесь?! Почему ополчились на нас, на евреев? За что страдает мой отец? Чем провинился он? В талмуде говорится: "Негодует на нас небо за наши грехи, а мир за наши добродетели". Отец, кроме добра, никому ничего не делал. Неужели ему суждено погибнуть за свое доброе сердце?!"
Трудно было удержаться от грустных мыслей, идя по пустынному берегу Волги и слушая унылый осенний водоплеск. Каждому хочется жить спокойно, не страшась никого. Каждый бы с радостью поселился где-нибудь на постоянное житье, обзавелся бы семьей, но... все эти люди – беглые преступники. Сам Михаил Заря был бы в торговле умнейшим из купцов. В Нижнем только и разговору о том, что разбойники доставили "порядочнее всех прежних артелей" соль для Строганова. Но попробуй явись Михаил Заря к губернатору, покайся в своих поступках и попроси у него работы, – все одно каторга, если не хуже.
Закон неумолим: "Буде приведут разбойника – его пытать. Буде он с пытки повинится, что он разбойничает впервые, а убийства не учинил, у того разбойника за первый разбой отрезать правое ухо, да в тюрьме сидеть три года, а животы* его отдать истцам. После тюрьмы посылать его в кандалах работать всякие изделья. А ежели первый раз и с убивством – тех разбойников и за первый разбой казнить смертью".
_______________
* Имущество.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Совет держали в рыбачьей сторожке: Михаил Заря, Ванька Каин, цыган Сыч, есаул Зари уральский башкир Хайридин, Рувим, Турустан и какой-то поп-расстрига. Спор был большой. Ванька, всем на удивление, стал доказывать – необходимо до ниточки обобрать Макарьевский монастырь. Михаил Заря смотрел на него недобрым взглядом.
– Как же нам грабить монастырь, когда монахи зла ватаге не делают, а многие из них даже помогают? И зачем нам золото? Ни больному не приносит пользы золотой одр, ни неразумному – большое счастье. Нам нужен хлеб, мир в нашем стане, а коли мы озлобим монахов – не житье уж будет нам тут. И кормить они нас не станут.
При слове "золото" Ванька краснел, потел и бил себя кулаком в грудь, уверяя, что в Москве за золото можно любую душу купить, даже сенаторскую. Глаза его делались мутными, словно от вина.
Примирил атамана Зарю с Ванькой Каином расстрига, сказав:
– Не поддавайся соблазну, раб Иоанн! Лучше жить бедняком, нежели обобрать обитель. Мир – что огород, – все в нем растет. Под небом много и других кладов земных. Не обижайся на монастырь! Где нашего не пропадало?! Поверни острие глаза своего на имение бывшего царицына любовника, ныне отдыхающего на покое в дареной ему царицей усадьбе, в Работках... Богат он. Звать его Алексей Иванович Шубин... Сего доброго христианина едва ли можно нам оставить без нашего внимания...
Ванька Каин от радости засмеялся, пошлепал попа по заду:
– Свет христов просвещает всех!
Повеселели и другие.
– Вельможу тем мы не обидим, – сказал с улыбкой и Михаил Заря, – все пойдет в дело: богу на свечу, царю в подать, нам на пропитание...
Посыпались шутки. А в это время к костру приблизился один высокий худой монах, приведя с собой дюжего детину, только что пожаловавшего в монастырь беглого крестьянина. Был он белокур, молод и простовато весел.
– Как тебя зовут? – обратился к нему Заря.
– Кого? Меня? Василием.
– Чей родом?
– Из-под Нижнего, деревни Монастырки...
– Попал сюда как: охотой или неволей?
– Утек по нужде, от рекрутчины.
– Души не губливал?
Глаза Михаила Зари сощурились; он пристально вглядывался в лицо присоединившегося к ватаге.
– А что?
– А коли придется – погубишь?
– Нужда заставит – отчего не так?! Согрешу.
– Присягнешь мне служить верой и правдой?
– Присягаю. Вот тебе крест честной!
– Молись на все четыре стороны.
Заря поднялся со скамьи. Встали и все другие.
– Присягаю не щадить жизни своей за атамана и товарищей. Попадусь никого не выдавать... Умирать одному за всех...
Он послушно повторял слова присяги за атаманом.
– ...Будут истязать – стану молчать. Резать будут – буду нем как рыба.
– ...нем, как рыба...
– ...А нарушу присягу – быть мне убитому, как собаке.
Взгляд атамана смущал Василия. Парень подсмаркивался, вертел головой.
Впрочем, Василий оказался малым со смекалкой. При людях он не высказывал атаману всего. И только после присяги отвел его в сторону и по секрету на ухо сообщил, что у него важное дело: он, Василий, своими глазами видел, как губернаторовы люди и монахи грузили в Нижнем в одну из расшив оружие и церковную утварь. И слышал он, что-де расшиву эту отправляют губернатор и епископ. А идет она в некое место повыше Макарьева. И предназначено оружие в чувашские и мордовские земли для воевод бить разбойников, а утварь для вновь строящихся храмов. С тою расшивою плывут также пристав, малая команда человек в десять да монаха два и несколько бурлаков.
Василий крестился в сторону монастыря и клялся до хрипоты, что не врет, что расшива эта скоро будет даже у самых макарьевских песков.
Крепко задумался Михаил Заря, заходил, нахмурив брови взад и вперед по берегу. Он строго-настрого приказал парню до времени хранить то, что он знает, втайне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поздно ночью, у костра, Рувим и Турустан знакомились с башкиром.
Хайридин помнил, как объезжали башкирские деревни какие-то "бояр" на тройках, собирали сходы, поили башкир вином, давали им разных товаров. Народ удивлялся – откуда ему привалило такое счастье. А после больших пиров и веселья – "бояр" заставили башкир подписать бумагу. Ну как же таким людям не подписать бумаги? И "бояр", уезжая, давали башкирам деньги, и башкиры благодарили аллаха за нежданное счастье. А потом... потом... деньги вышли, в лесах понастроены были новые избушки, в которых поселились злые и дерзкие люди, а с ними пришли и попы, чтобы крестить башкир. И оказалось нежданно-негаданно, что лес и землю башкиры якобы продали ласковым "бояр"... Башкиры не могли больше сеять хлеба, не могли рубить себе дров, и, когда наступила холодная и голодная зима, они поняли, почему так ласковы были с ними "бояр". Хайридин и многие другие его односельчане взяли луки и стрелы и пошли выгонять из своей земли нахальных и злых людей, захвативших их села и поля. Тогда царица прислала солдат, и они огнем уничтожили многих и многих башкир. Остальные разбежались в разные места. Так же поступил и Хайридин. Он не захотел жить в неволе у царских купцов и ушел на Волгу. Вот каким образом и оказался он в ватаге у Михаила Зари.
Тихо потрескивал валежник, искры улетали в темноту, в сторону Волги. От воды прохладило – тихо шуршали волны в сухих водорослях. На макарьевской колокольне колокол торопливо отбивал конец всенощной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Утром Михаил Заря передал своим товарищам рассказ Василия, при этом заявил:
– Шубин в Работках подождет. Никуда не денется.
Снова разгорелся спор. Ванька Каин опять на дыбы! Зачем-де нам трогать государев корабль? И чего ради нам ввязываться в дела язычников?! И черт с ними, и с оружием! Пускай подавятся им воеводы! Пускай перебьют хотя бы всех чувашей, черемисов и мордву! Не разбойничье это дело. Какая нажива ватаге от оружия и от поповских риз?! Куда их! Бунтовать Каин отнюдь не желает.
Михаил Заря слушал его и грустно качал головою: "Ну и ну, московский вор!" Когда Заря выразил Несмеянке желание познакомиться с Каином, он думал о Каине совсем иначе. Он считал, что Каин сообщит что-нибудь новое о власти; прояснит ум волжской вольнице; даст понятие, как жить бездомному люду дальше? Не будет ли какого снисхождения у властей вольным людям? Многие ведь рвутся к раскаянию, к оседлой жизни, но... есть ли на милость царицы твердая надежда? Ванька Каин – московский житель, много слышал, много знает, и вдруг... такая ошибка! Надежды на лучшее может ли поддержать в измученной разбойничьей душе этот жалкий воришка?!
Сыч озабоченно следил за выражением лица своего атамана. Не он ли дал честное атаманское слово помочь мордве? Сыч начал волноваться. Он догадывался, о чем думает Заря. Всем известно, что атаман многого ждал от встречи с Каином. И в Лысково-то устремился с низов едва ли не ради этой встречи с знаменитым московским вором. Он сам, Михаил Заря, тоже ведь устал. Признавался друзьям. Два десятка лет ведь скрывается он от губернаторов и воевод как затравленный зверь.
Сычу стало жаль своего атамана, с которым пережил столько горестей и печалей, и он вспомнил о своих беседах с Несмеянкой. Сыч вдруг крепко схватил Ваньку за руку, грозно процедив сквозь зубы:
– Смолкни! Утоплю! Совести нет у тебя! Вор!
Каин вырвался, вскочил с бревна, на котором сидел, поднял громадный камень и стал ругать цыгана матерно. Сыч за кинжал. Разгорячился. Насилу его сдержал Хайридин.
Михаил Заря сказал Сычу с улыбкой:
– Избегай поспешности!
Ванька Каин, продолжая держать в руке камень, ждал.
С большим трудом удалось успокоить цыгана. Чтобы предупредить драку, Турустан и Рувим сели рядом с ним, умоляя его не горячиться. Расстрига, мотая седой бороденкой, яростно набросился на Ваньку:
– Люди предвечного бога, раб Иоанн! Все доброе в человеке божественно само по себе и не повредит сему брань с воеводою либо с епископом... Ежели волк терзает овцу – не велика честь тому волку, но ежели лев бросается на дракона, то сие не унижает достоинства льва... брось камень, раб Иоанн, пускай порастет он травою, а ты – благоразумием...
Ванька, не обращая на попа внимания, зло следил за цыганом.
Совет есаулов возобновился. Михаил Заря сказал:
– Два медведя не могут жить в одной берлоге... Один вытолкнет другого. Пускай же этим последним буду не я. Мой сказ: воспрепятствуем расшиве! Не дадим ей прорваться сквозь наш стан... И нам, и мордве, и прочим людям будет плохо, коли она уйдет вниз. Каин – человек чужедальний... Ему горя мало, в кого будут палить губернаторские ружья, нам же не все равно. Нам от них гибель, коли расшива доставит ружья в Воротынскую либо Курмышскую тайную канцелярию.
Выслушали атамана с выражением сочувствия в глазах. Ну, конечно! Кто же послушает московского проходимца! Кто согласится предавать своих же? Развалить ватагу не захочет ни один разбойник, ибо, развалив ее, погибнет он и сам.
С атаманом все согласились, кроме Ваньки Каина: лучше умереть, а губернаторскую расшиву не пропускать вниз по Волге в тыл ватаге. Беда, если воротынский или васильсурский воеводы умножат свои команды. Они тогда загородят ватаге ход на низы, дорогу к отступлению. Да и мордве и чувашам горе наступит великое. Губернатор и епископ хорошо знают свое дело.
XVI
Началась подготовка к достойной встрече с губернаторской расшивой. День был серенький, ветреный, Волга – беспокойна. В прибрежье появились вороны. Возбужденные оживленьем людей, они нахохлились, каркали, носились в воздухе, садились на ближние сосны.
Атаман Заря надел шлем и кольчугу. Эти военные доспехи сняты были под Астраханью с одного раненого ватажниками воеводы.
Заря как будто не чувствовал тяжести кованой рубахи; она не стесняла его движений, он легко ходил по берегу, покрикивая на своих помощников, и словно бы не замечал Ваньки Каина. Ватажники подтрунивали: "московский воробей" и "волжский кречет".
Атаман Заря подошел к цыгану.
– Надо бы спешить. Ветер попутный. Скоро подойдут.
– Рувим побежал за ними в монастырь.
– Кличь и других.
– Турустан кличет. Скоро сойдутся.
– Струги?!
– Упрятал их Никодим в заводь.
– Дай монету отцу Никодиму за старание. Бог с ним!
Сыч указал на Каина:
– Ишь, съежился! Эх, и что за люди!
Михаил Заря промолчал.
Ветер усилился, волнуя Волгу, взбивая на воде полчища беляков; согнул дугою прутняки на побережье, – вода с ревом набрасывалась на отмель, а уходя, шипела, как тысяча змей. Кто осмелится плыть по Волге в такую бурю?
Атаман озабоченно посматривал на реку.
Сыч вздохнул:
– Э-эх, кабы тихо!
– Ладно. Барывались и не с такими ветрами. Каспий побеждали. Поборемся и теперь. Пускай бахилы оденут... на бахилы – лапти... Холодно, да и намокнем, гляди... Не застудились бы. – Вина, небось, добудем на расшиве – обогреемся. Вот что!
Цыган, насвистывая, пошел к лесу, а навстречу ему и сами ватажники: кто с ружьем, кто с луком (башкиры и черемисы); кто с пиками, с саблями, с кистенями и пистолетами; в длиннополых кафтанах, в полушубках, в армяках, в чернецких рясах, подпоясанные веревками, цветными кушаками. Засиделись в скитах, на готовых-то харчах. Да и монахи поусердствовали – кормили на убой. Будь паспорт, да совесть чиста, никуда бы, кажется, не ушел из керженского леса да от монастырских приятелей. Но уходить надо, судьба навеки связала с ватагой. Один скорее пропадешь. Места много, а привалиться негде. Куда голову-то склонишь? А здесь товарищи клятву дали один за другого жизнь положить, коли понадобится. К тому же атаман человек незаурядный, умный. Без вожака-то как? Вожак – единит всех, а удача – дружный нахрап любит. Разбойник свою судьбу знает. Атаман всегда говорит: либо в стремя ногой, либо о пень головой. И нет такого человека даже среди самых забитых крепостных, который бы стал о пень головой колотиться. У каждого нога к стременам тянется. Отвага мед пьет и кандалы трет; бог с ней и с жизнью! Лучше умереть в бою, чем неволя.
Вот почему с такой готовностью собираются ватажники.
Цыган Сыч сказал о бахилах. Но и тут опоздал. Все уже были обуты, как того требовал атаман. Порядок известен.
На скрипучих телегах привезли мешки с хлебом. Рувим и Турустан хлопотали около подвод, считали и перетаскивали к стругам провизию. Доставили все это базарные торговцы. Не особенно-то весело выглядели макарьевские прасолы, но ни слова не решались говорить против. Таскали на своих же спинах взятый у них хлеб. Между колес суетилось воронье.
Из заводи ватажники с криком и смехом выводили струги и нагружали их.
Ванька Каин все время сидел на камне задумчивый, следя исподлобья за всеми приготовлениями. Атаман Заря достал уголь из кармана, подозвал Рувима и, получив от него лист пергамента, крикнул Хайридину:
– Зови!
Тот свистнул что было мочи. Повалили ватажники к атаману.
– Волга! – сказал атаман, проведя на бумаге две черты. – Стрежень! Место около стрежня и будет твоя засада, Сыч. Бери три струга с баграми. Задержишь расшиву, когда выйдет на стрежень. Мы ударим с этой стороны, только не все разом. Ты, Хайридин, – первый, потом я. У них есть пушка. Плывите не густо. Остерегайтесь!
Толкая один другого, склонились над бумагой, засопели в раздумье. Атаман чертил путь расшивы и расположение своих стругов. Он объяснял каждому, кто и что должен делать. Его слушали с большим вниманием. Мало того, после он расспросил каждого, хорошо ли тот знает свое место и дело. Три струга предназначались для погрузки отбитого добра. Рувиму Заря сказал:
– Спиши, что сложим в струги. Все должно быть цело. Турустан и ты будете в ответе.
Ванька Каин вздохнул, неодобрительно покачав головою. Постояв несколько минут около ватаги, он снова сел на камень и задумался:
"Э-эх! Зачем я утек из Москвы? Плохо ли там жилось?" – И с грустью размечтался он о московской жизни. Что Сыскной приказ? Не страшен он теперь! Обворованные, ограбленные кидаются туда и сюда, но нигде толка они никакого не добиваются и не добьются. И бывает так, что и вор пойман, и вещи найдены, а жалобщик остался ни при чем. Знай Москву! Подьячий с полицейским офицером толк в вещах не хуже воров понимают. Первые, они присваивают себе все самое лучшее из краденого, а остальное делят секретари и асессоры. Ни одна вещь зря не пропадает. А воры отпускаются на волю. Вот тебе и закон! Ловкость человеческая превыше всякого закона. Можно кого угодно в случае нужды подкупить. Это ли не жизнь?! А что такое полицейский?! Самих полицейских при обысках москвичи бьют до полусмерти. И безо всякого ответа. "Э-эх, глупый, глупый! То ли не жизнь была тебе в Москве? По кой же дьявол залез ты сюда, в эту глушь и нищету? Много ли ты взял с Макария? Ничего. Где знаменитый золотой крест? Нет его!" Если бы он, Ванька, стяжал крест, давно бы его уже не было здесь. "Видать, пива не сваришь с этим упрямым дядей. Ломается, как арзамасский воевода... Подумаешь, завоеватель какой! Пропадут воры от таких глупых атаманов".
Пока Ванька грустил о Москве, – ватажники успели уже обрядить часть стругов и спровадить на них цыгана Сыча с товарищами на ту сторону Волги.
При отходе стругов атаман Заря двуперстно перекрестился, хмуро покосившись на Ваньку. Затем отдал приказ грузиться Хайридину. Сам распределил пули. Они были разные: одни литые и круглые, другие продолговатые, граненые, грубо нарезанные из свинца. Эти пули назывались "жеребьями". Кому не хватило пуль, атаман давал тем смешанную со свинцовыми стружками крупную дробь.
– Между штурмою пули не расходуй! – наставительно говорил Заря. Жалейте! Работайте наиболее саблей и кистенем.
В полдень все приготовления были закончены. Ватажники укрылись под берегами, притихли, направили взоры свои вверх, на Волгу. Только ветер по-прежнему набрасывался на воду, на кустарники, на людей, на струги.
Михаил Заря сидел на корме, смотрел вдаль. Ванька Каин тоже влез в один из стругов и, рассматривая свой пистолет, вертел его в руках, вздыхал.
Рувим и Турустан поместились рядом с атаманом.
Небо темнело. Наползали облака. Холодало. Того и гляди, пойдет снег. Люди кутались в зипуны, растирали уши, руки.
Действительно, вскоре, чуть заметное, показалось судно. Люди встрепенулись, глаза их блестели – каждый из них крепко сжал в руках оружие.
– Она! – молвил Заря.
Расшива, покачиваясь под порывами верхового ветра, быстро шла вниз по течению. Громадные паруса ее надулись, сверкая своей белизной.
Гребцы приготовились. Одно слово – и струги ринутся на середину реки.
Расшива медленно огибала стрежень.
Пять стругов Хайридина стали быстро удаляться от берега. Башкирец вытянулся во весь рост на корме, обнажив свою саблю. Он пригнулся, как будто хотел прыгнуть через воду на видневшееся вдали судно. Везде и всегда Хайридин первый бросается в бой и теперь, казалось, не стерпит, вот-вот ринется через борт. Но нет... Он застыл.
Прогремел залп. Сыч начал действовать. Около расшивы заколыхались его струги. Маленькие, еле различимые на воде, они рвались вперед, к расшиве, отбрасываемые течением и ветром. Хайридин крикнул, чтобы гребли скорее, согнулся еще ниже, вытянул саблю... заскрежетал зубами...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На судне поднялась тревога. Пристав, зверски вытаращив глаза, кричал на перепуганную команду, заставляя ее стрелять.
– Разбойники! Разбойники! – бешено метался он по палубе.
Солдаты растерялись не на шутку. "Много ли нас!" – думали они. Разбежались. Пристав попробовал зарядить пушку сам. Ахнул и повалился в ужасе на пол. Солдаты приободрились. Подскочили к пушке, начали возиться около нее, попробовали даже стрельнуть, но ничего не получилось. Ядро не вылетало. Пристав плевался, пинал сапогом то одного, то другого стрелка.
А тут какой-то бурлак влез на нос расшивы и давай размахивать красной рубахой; орет на всю Волгу, дает сигналы.
Пристав с размаху ударился в него по-бычьи головой, сбил его за борт. Над головой прожужжала пуля. Снизу, со стругов, сыпалась страшная ругань. В ужасе распластался на палубе испуганный командир расшивы.
– Бей их, окаянных!.. Бей разбойников! – вопил он, барахтаясь на животе.
Приподнявшись и заглянув за борт, он увидел быстро подплывающие к расшиве еще новые пять стругов. Он вскочил и принялся как попало стрелять в эти струги.
Солдаты продолжали возиться около орудия, тщетно стараясь выстрелить. Что такое случилось с пушкой?! Не испортил ли ее пристав? Зарвались солдаты. Забыли даже, что вокруг идет пальба. Только когда один из них упал, убитый ватажниками, все они разбежались по разным углам палубы, улеглись ничком.
– Давай якорь! – ревело внизу множество голосов.
Пристав, стуча зубами от страха, дрожащею рукой заряжал ружье и снова стрелял без толку. Но вот впереди наперерез расшиве с того берега показались еще новые струги. Руки и ноги у пристава похолодели. Он понял бороться бесполезно. "Откуда эта чертова пропасть?!"
– Якорь! Якорь! – галдели ватажники.
Бурлаки вопросительно переглядывались между собой. Хриплые, злобные вопили внизу голоса:
– Кидай, сволочь! Хуже будет!..
– Бурла-а-аки!..
Вой ветра, рев воды, остервенелые вопли разбойников вывели бурлаков из оцепенения. Они быстро поднялись и побежали к якорю. Пристав, увидев это, подкрался к ним ползком, размахнулся и давай лупить бурлаков прикладом: "Иуды проклятые!" Ударил одного, другого, третьего, ругаясь всячески. Один из бурлаков все же ухитрился столкнуть пристава в трюм, вместе с его оружием. Икнуть не успел, как его уже на палубе не стало. Солдаты и бурлаки бросили якорь и крикнули что было мочи:
– Эй, не губите?!
– Примайте! Спускай канат!..
И кому бы пришло в голову спорить из-за каната, когда нужно свою жизнь спасать?!