Текст книги "Жрецы "

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Губернатору известно, что и в его области притеснения были как мордве, так и чувашинам, и черемисам, и татарам. Этого не скроешь.

И несомненно, Димитрий Сеченов станет теперь следить и за ним, за нижегородским губернатором, как следил за казанским. Наводнит своими шпионами уезды и будет доносить в Сенат, жаловаться и даже на дела далеко не церковного порядка. За духовенством это водилось. Всячески выслуживались они.

Ложась спать, князь даже не помолился по своему повседневному обычаю. Плюнул, сердито обругался, а улегшись в постель, закурил трубку. Невеселые мысли потянулись в голове.

Нечего глаза закрывать – уже началось! Сеченов требует помощи от губернатора в постройке церквей и школ для иноверцев. Но где взять работных людей? Были учинены публикации с барабанным боем и на Благовещенской площади, и на Ямской, и на Нижнем Базаре, и в Кунавине, но никого из охочих людей не нашлось. Был один подрядчик, но оказался недобросовестным. "Забрав оставшиеся деньги, из Нижнего Новгорода учинился без вестей". А епископ пишет в губернскую канцелярию промеморию за промеморией, предупреждая, "чтобы лес не погнил, ибо лежит он уже три месяца и в сырости...".

Что будешь делать? Вот и прицепка! И уж наверное полетит в Питер архиерейская кляуза.

Со вступлением на престол царицы Елизаветы церковные вельможи слишком возомнили о себе.

Вчера в Нижнем проездом побывал вятский воевода Писарев. Вот что поведал он.

Возвращался однажды вечером из церкви к себе домой глухими переулочками он, Писарев, и вдруг, откуда ни возьмись, архиерейские служки и школьники с дубьем к нему подлетели и давай его бить, но... (тут Писарев показал свои кулаки) "каков гость, таково и угощение!". Развернулся воевода, и посыпались клирики и школьники, как орехи, наземь. Воевода их, лежащих в снегу, стал допрашивать: по чьему наущению били? Они стали запираться, бормотать к делу не идущие слова, и за это воевода всех их повел к себе в канцелярию. Но только доставил их туда, – явился и сам архиерей Варлаам и начал бранить воеводу "скаредною бранью" и наконец дал ему пощечину. А на суде оправдался тем, что якобы ударил он Писарева не по щеке, а по "ланите"* и ударил его за "неучтивые к духовенству слова". Виноват остался он же, воевода.

_______________

*аЛааанаиатааа – щека же.

Вот до чего дошли "светоначальники", православные архиереи! При царе Петре никогда бы не могло этого случиться, в кандалы заковал бы он Варлаама, а теперь...

Друцкой поднялся с постели, зажег свечу и беспокойно огляделся: нет ли кого в коридоре. И обрадовался, что даже его любимого пса около двери не оказалось.

Позавчера в губернскую канцелярию приезжал нижегородский богач Александр Григорьевич Строганов и, дрожа от страха, рассказал по секрету, что люди, которые привели в Нижний с низов караван, оказались неожиданно ватажниками, разбойниками, из вольных станиц Понизовья, а подрядчик их, принявший на себя эту работу в Астрахани и сдавший караваны людям Строганова, не кем иным, как известным по всей Волге атаманом Михаилом Зарей, давно разыскиваемым командою подполковника Головина, посланного для сего из Москвы.

– Как же так получилось? – развел руками в великом недоумении князь Данила Андреевич. На лице его появилась и усмешка и озабоченность.

– Кем будем мы возить соль в Нижний? – вспыхнул от недовольства Строганов. – Подрядчики отказываются везти соль за неимением работников и за другими озлоблениями, а уж доставлять соль из Нижнего в верховые города, мы, Строгановы, ни за какое награждение не согласны. Трудовых людей с печатными паспортами не найдешь, а беспаспортных принимать на работу не велено... Как быть? В Камском устье нашли триста человек разных иноверцев, но ни у кого паспортов не оказалось... Вот почему и явилось на наших соляных судах немалое число беглых крестьян, рекрутов и разбойников с подложными паспортами, а если бы их не было, тогда бы и вовсе Москва и Санкт-Петербург остались без соли... Спасибо и разбойникам! Все происходит от неимения работных людей... И не прочь были бы мы, Строгановы, просить ее величество об отобрании вовсе в казну нашего солепромышленного дела. Промыслы держать становится невозможно, ибо крепостной народ нам не слуга, а вольнонаемных нет, да и те более приучаются к ремеслу.

Что на это мог ответить губернатор? Дело ясное – строгановские соляные суда по Волге водят разбойники и беглые крепостные крестьяне. А что сделал он, губернатор, узнав о таковом соглашении именитого промышленника с ворами? Ничего. Провел ночь внизу, в строгановском доме на Рождественской улице в ошеломляющем куртаге*. Ну, разве не может и об этом узнать епископ Сеченов и донести в Питер? А затем... Рыхловский? Не может ли он наябедничать епископу о непринятии губернатором мер против немца Штейна и еврея Гринберга?

_______________

*аКауаратааага – бал, веселье, кутеж.

А как ведется дело в губернии подвластными губернатору чинами? Не имея достаточного заработка, они принуждены искать прибытка, невзирая на законы. Канцелярия беспорядочна. Секретарям и подьячим законного дохода нет, а жалованья годами не получают. Поневоле коварством и обманом достают они себе средства на прожитие. Купцы толстеют, обогащаются на хищении казенного и на разорении слабейших, и нет никому никакой защиты от них. Пожалуй, найдутся охотники обвинить губернатора, якобы и он заодно с ними. От торгашей всего ведь можно ожидать. Совести нет, как и у духовенства.

Всю ночь в сильнейшей тревоге ворочался с боку на бок нижегородский губернатор, то и дело просыпался он под тяжестью мучительных жутких предчувствий.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Словно сговорились все осаждать губернатора разными жалобами.

На следующий день к Друцкому в кабинет влетел еще управитель вотчиной царевича Грузинского князь Баратаев. Как всегда веселый и немного подвыпивший, чернобровый, красивый, одетый далеко не по-деревенски, хотя и житель Лыскова.

Облобызались.

– Давно не бывал у нас, отец Мельхиседек, – усаживая гостя в кресло, сказал губернатор. – Ну, какие у тебя новости?

– Новость у нас одна – попы донимают.

Губернатор сделал жалкую гримасу, пожав плечами.

– Свет христов просвещает всех! Ничего не поделаешь.

– Но чего же ради они избрали наши селенья? Места немало в империи.

– Однако немало и духовного чина.

Друцкой и Баратаев сели за стол.

В целях "удобства и взаимности" губернатор предпочитал всякие вотчинные дела решать за чаркою водки.

Баратаев рассказал о том, что по деревням и селам бродят, яко волки в овечьей шкуре, посланцы епископа Сеченова и лезут к инородцам со своим крещением и смущают народ, и что мелкие помещики вроде Рыхловского им всячески помогают, натравливают их на мордву, которая им не верит и не уважает их, ибо никто столько не грешит, как сами же оные монахи и иереи. Старца Варнаву всенародно уличили крестьяне в блуде. Соблазн от этого великий пошел по деревням. Какие же это пастыри, когда сами хуже всякого потерявшего совесть бродяги? В Лыскове на базаре шлялись оранские монахи и явно, без стыда, сбывали купцам ризы, снятые ими с икон в своем же монастыре, а затем тут же, у Макарья, в кабаке пропивали деньги в обществе воров и макарьевских монахов. Когда к ним подошли полицейские, они заявили: "Мы – чины духовные и вашему суду не подлежим, а кто нас возьмет, то того по новым государственным законам в цепи закуют. Государыня царица Елизавета за духовный чин стоять обещание богу дала". Полицейские в испуге убежали от них.

– Беда вся в том, дружище, – сказал Друцкой, – что к нам в епархию назначили епископа Димитрия... Государыня ему покровительствует... знает его лично.

Тогда Баратаев перешел на разговор о Рыхловском:

– Как был тюремным ковальщиком он, так им и остался. Против царевича и меня восстанавливает он и наших соседей, мелких вотчинников... Стали упрекать меня и они в послаблении мордве, но могу ли я тягаться в омытаривании людей с этими нищими вотчинниками?! У меня десять тысяч крепостных душ, у них всего две-три сотни. Меньше крепостных – больше тягости для этих несчастных. Я не жалею мордвы и могу ее пороть не хуже Рыхловского, но в силах ли я справиться со столь огромной армией тяглецов? Где руки? Где глаза? Где уши? Для того мне надо сотворить целый приказ... Рыхловский натравливает попов на нашу мордву, как охотник своих псов на дикую птицу. Но птица может улететь, а мордва остается на одном месте, и бог знает, чем это утеснение кончится!

Друцкой опять грустно вздохнул:

– Увы нам, мой друг! И здесь не что иное, как покровительство царицы!.. Его сын, былой солдат гвардии Петр, а ныне лейб-компанец...

Дальше он шепнул несколько слов Баратаеву на ухо, и оба они плотоядно и растерянно улыбнулись.

– Недаром епископ и Рыхловский сдружились. Все дело в царице. И нам с тобою остается паки и паки выпить за ее здоровье, – усмехнулся Друцкой, вновь наполняя чарки гостю и себе.

– А мое дело самое трудное, – продолжал он. – Приезжает епископ, жалуется на тебя, потом Рыхловский, тоже на тебя... После того ты жалуешься на них обоих. Мордва жалуется на всех вас... Голова закружится! Вот угощаю я вас всех вином, занимаю разговорами, а сделать ни для кого и ничего не могу... Признаться: мы и вы запутались. Беззаконие опутало всех.

Баратаев схватил его за руку:

– Такая же фортуна и у меня! Недавно я даже мордовского пророка Федора Догаду угощал... Беседовали мы с ним: как лучше и теснее мордву к христианству привести? А после того явился ко мне их грамотей Несмеянка и просил сохранить от монастырской напасти. Его я тоже угощал вином и обещал передать его просьбу губернатору... Мало того, ко мне в гости приходил даже разбойник...

– Разбойник?

– Да. И просил он у меня продать ему бахил и лаптей для его ватаги...

– Ты его что же, в кандалы не сунул?

– В лесу стояли его молодцы – от моей усадьбы и от меня ничего бы и не осталось. Я его тоже ласково поил и вином, и песни с ним пел, но лаптей дать ему отказался. Он обтер усы, разгладил бороду, помолился на икону двумя перстами и попрощался со мной... А потом дворня донесла мне, что двух скакунов моих они с собою со двора увели... Старообрядец он, бывший нижегородский кутейник, и жалел о разоренных Питиримом скитах на Керженце. Ругал он Питирима крепко. Человек неглупый, настойчивый, сильный.

– Знаю я его. Он Строганову соль привозил. Подрядчиком у него был. Михаилом Зарею его зовут. Знаю.

Баратаев в ужасе вскочил с места.

– Михаил Заря? Неужели он? Слыхал я: его ловят восемь губернаторов и все сыскные и тайные канцелярии?

– Он самый!

– А-я-яй! – Баратаев сделал такое лицо, будто у него заболели зубы.

– Ой, невеселые дела в моей губернии! Того и гляди, сам на виселицу пойдешь!

Тем дело и кончилось. Пображничали, повздыхали; о женщинах между прочим поговорили и разошлись.

– Так ты ничего и не можешь? – на прощанье все-таки еще раз попробовал повлиять на губернатора князь Баратаев.

– Нет. Ничего! – развел руками Друцкой. – Могу только посоветовать быть построже с мордвой.

– Только и всего?

– Только. Не дай бог, коли взбунтуются... Не допускай до этого! Держи их крепче.

– Попы держат крепко... Пристава еще крепче, и еще буду я тоже... Не вызовет ли именно такая крепость бунта?

– Нет! Вон епископ говорит: "Собором и черта поборем!" Жалуется он на ваше равнодушие к его делам.

– А я так думаю, Даниил Андреич: от черта – крестом, от свиньи пестом, а от епископа – ничем.

Губернатор ничего не смог ответить на это князю Баратаеву.

XI

Семен Трифонов добился своего.

Несмеянка собрал кучку терюхан и повел их к старцу Варнаве в пустынь. Они застали его за молитвой. Он усердно молился, не обращая на вошедших никакого внимания, хотя они шумно между собой разговаривали и даже окликнули его.

Отмолившись, Варнава поднялся и строго оглядел нежданных гостей.

– Пошто явились? Что вам надо?

Несмеянка спокойно и почтительно сказал:

– Народ хочет знать – как же так может случиться, что чужая жена, да притом же в ночное время, крадучись, входит к тебе в дом и там пребывает до самой зари и долее?

Терюхане, тяжело дыша, смотрели недобрыми глазами в лицо старца.

– А ну-ка, что он скажет?

Старец скорбно вздохнул и провозгласил, воздев руки кверху:

– Горе вам, мытари и фарисеи!.. Горе вам, мудрецы языческие!.. служители диавола! Горе!

Несмеянка сказал сурово:

– Наше горе нам известно. Оно всегда при нас. Расскажи ты лучше про себя.

Старец закашлялся, а кончив кашлять, перекрестил рот. Заговорил он на мордовском языке.

– Слушайте сказание о преподобном Малхе. Оно послужит вам для прояснения. Садитесь, добрые люди, на лавку... Садитесь.

Терюхане сели.

– Слушайте и внимайте! Преподобный Малх попал в плен к сарацинам такие арабы есть на востоке. Стал преподобный Малх рабом. Он пас овец в пустыне, вознося богу благодарность за то, что пребывает в стороне от людей. Но коварство диавола на всяком месте найдет человека. И там, при таком пустынном житии, Малх найден все же был своим злокозненным врагом. Сарацин, видя, что раб его Малх во всем служит ему усердно и верно и что скот его все приумножается, размышлял – как бы наградить его за верную службу, и порешил дать ему в супружество плененную красавицу, которая была привезена в плен вместе с Малхом на спине одного и того же верблюда...

Кое-кто из слушателей вздохнул. Деревенский гуляка Петруня Танзаров почесал затылок, улыбнулся своим мыслям. В общем, терюхане заинтересовались. Варнава, ободренный этим, продолжал увереннее:

– Призвав Малха, хозяин стал говорить ему о ней, чтобы он взял ее в супружество. Но Малх отговаривался тем, что он-де христианин, а по закону христианскому нельзя жить с чужой женой. Тогда сарацин, придя в ярость, извлек меч и хотел умертвить Малха, и если бы тот не поспешил в знак своего согласия обнять шею той женщины, то господин его пролил бы его кровь. Когда наступила ночь...

Старец Варнава закашлялся. Терюхане тоже. Петруня разрумянился, беспокойно заерзал на скамье, едва не столкнул своего соседа Лобку Чанаева. Тот взмахнул ногой, но удержался, сердито ударив локтем нескладного парня.

– Когда наступила ночь... – оглядел всех смиренно Варнава, – Малх взял ту женщину с собой в пещеру. И вот что рассказал о проведенной ночи преподобный Малх.

Варнава перекрестился. Заслушавшийся до крайности Петруня Танзаров, хотя и язычник он был, а в рассеянности и сам чуть было, глядя на старца, не перекрестился. Уж очень хотелось ему знать, что было дальше с Малхом. Заметив это, Несмеянка строго сдвинул брови. Сиди, мол, не расстраивайся!

– Вместо радости, – рассказывал потом преподобный, – объяла меня скорбь, и вместо утешения – тоска. Мы гнушались друг другом и ничего не смели друг другу сказать. Тогда я совершенно познал всю тяготу моего плена и стал скорбеть о моей пустыне и стадах овец. "До того ли я дошел, окаянный? До того ли грехи мои привели меня, чтобы мне уже в старости погубить девство мое и стать мужем чужой жены?! Какую пользу принесло мне, что я и дом, и родителей, и женитьбу – все оставил в юности ради бога, если я ныне сделаю то, что презрел с самого начала? Что же мы сотворим, о душе моя?! Погибнем или победим? Дождемся ли благодетельной руки божией или убием себя мечом сами? Возврати меч свой, о душе моя! Нам надлежит бояться более твоей смерти, нежели смерти тела, ибо и для целомудренного девства есть свое мученичество".

Вдруг Варнава горячо воскликнул:

– Пусть я буду лучше лежать в сей пустыне, как мученик, мертвым без погребения, и сам буду для себя мучеником и мучителем!

Осмотрев строгим взглядом терюхан, он снова спокойно продолжал:

– С оными словами преподобный Малх поднялся с земли, извлек из ножен меч, который блестел в темноте и, обратив его острым концом к своей груди, сказал: "Живи себе, жена! И лучше пусть я буду для тебя мертвым мучеником, нежели живым мужем!"

Несмеянка серьезно и решительно прервал речь старца.

– Скажи нам, святой отец... Откуда же у раба мог быть меч? Да у раба к тому же плененного?..

Варнава задумался.

– У сарацинов рабам полагалось носить оружие.

– А почему же нам не полагается, ведь мы даже и не рабы, а подданные ее величества, а нам не позволяют держать у себя ни мечей, ни ружей, ни сабель?..

Варнава на этот вопрос ответил без заминки:

– Лишнее есть. Лучшая ваша защита – губернская и духовная власть... А я прошу вас, коли вы пришли ко мне, выслушать меня с приятным терпением и миролюбием.

Лицо его становилось сердитым.

– Женщина, слыша это, – голос его зазвучал вкрадчиво, – упала к ногам Малха, восклицая:

"Господом нашим Иисусом Христом и сим тяжким часом заклинаю тебя и умоляю не проливать крови своей ради моей жизни. Если хочешь умереть, то прежде на меня обрати меч свой и вонзи его в меня, и, убив сначала меня, убивай потом себя, чтобы таким образом нам соединиться на том свете друг с другом, ибо я решила, хотя бы и муж мой был возвращен мне, сохранить до самой кончины своей чистоту, которой я научилась в сем плену, и я желаю лучше умереть, чем нарушить ее. И не потому ли ты хочешь умереть, чтобы не согрешить со мной? Но и я желала бы умереть, и если бы ты сам захотел того. Итак, пусть я буду для тебя супругой целомудрия и между нами да будет общение духовное, а не телесное, так, чтобы господа наши считали тебя моим мужем... Христос же будет знать, что ты мне духовный брат". Тогда Малх удивился такой находчивости и такому целомудрию этой женщины и возлюбил ее, и они заключили условие пребывать вместе в целомудрии. Но он никогда при этом не смотрел на ее тело, даже не касался его рукою, боясь погубить девство свое, которое он соблюдал с самого начала восставшей на него со стороны плоти любой брани..."

Старец Варнава, набожно осенив себя крестом, кончил свой рассказ. Потом встал и громко, нараспев, произнес, смотря куда-то вверх, над головами терюхан:

– Оное же безбрачие и целомудрие соблюдаем и мы с тою Семена Трифонова женою. Он ушел у нее в леса. Она осталась, несчастная, одинешенька. Ходит ко мне богу молиться о согрешившем перед церковью супруге своем. Да будет благословение господне такожде и над вами. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь. – И обеими руками благословил терюхан. Они попятились. Несмеянка первый поднялся со скамьи.

– М-да, – задумчиво сказал он, – сказка твоя интересная, только дозволь, святой старец, нам, язычникам, не верить в это. По нашему мнению: душа душой, а тело телом.

И, обратившись к своим товарищам, спросил:

– Можно ли нам верить рассказу старца? Может ли быть так между мужчиной и женщиной, живущими вместе будто женатые?

И все в один голос ответили:

– Нет. Нельзя! – И покачали недоверчиво головами.

А Петруня Танзаров, хихикнув, добавил:

– Мудрено дело!

Старец сел за стол, положив голову на руки. С глубокою печалью глядя на терюхан, тихо заговорил:

– Через пророков и апостолов я передаю вам слова правды. Презирая земное, я наставляю вас к более возвышенным чувствам... Вы же, поклонники деревянных, каменных и иных идолов, ставите земное превыше небесного и вещественное превыше духовного, – а посему не понять вам подвигов истиннохристианских. Идите и думайте, как хотите вы думать о нас, о христианах, а мы будем думать о вас так, как мы думаем об язычниках, идолопоклонниках.

Несмеянка в долгу не остался:

– Тот, кто верит богам неба, солнца, огня и света, тот видит и знает силу неба, солнца, огня... Они делают счастливыми либо несчастными... Они губят поля или делают их обильными... Вашего бога мы никогда не видели... Видели только попов, монахов и приставов...

Терюхане шумно вышли вон из кельи, довольные одержанной над старцем победой.

Варнава с ненавистью посмотрел им вслед, а когда они скрылись за деревьями, он злобно погрозил им кулаком:

– Подождите. Мы вас!..

Из-за печки вылезла женщина. Она была смущена всем слышанным и, опустив голову на руки, заголосила:

– Что ты надо мною сделал!..

Варнава заметался в испуге, стал зажимать своею шершавой рукой ей рот, боясь, что мордва услышит и вернется вновь. Женщина не унималась.

Старец встал перед ней на колени, упрашивая ее замолчать, пообещал одарить ее деньгами и какою-то шалью, якобы у него в сундучке хранимой.

Она замолчала.

Старец пустился в рассуждения:

– Единым только несохранением благоразумия лишаетесь вы доброй славы. Молва, возвещая о ваших прегрешениях, окружает имя того или иного преподобного непристойными глаголами. Не так же ли было и с девою, посещавшею Василия Муромского, ныне Рязанского святого угодника. Точно так же пришли к нему муромчане и стали допрашивать его, а он, облегчая свои человеческие несовершенства, объявил, что его навещает не женщина, а бес, искушающий его плоть. Но в это мгновение неразумная дева исторгнулась из чулана, где ее сохранял от грешных взоров святой старец, и, нагая, бросилась бежать в лес... Муромчане поймали ее и едва не побили камнями святого Василия, и он принужден был сесть в струги спасаться вверх по Оке, в Рязани, где и нашел приют, защиту и утешение. Муромчан же он проклял навеки.

Жена Семена, выслушав его, сказала:

– Давай шаль! Давай деньги.

Старец насупился.

– Скажи мне наперед – на кого бы ты думала, кто мог о тебе и обо мне рассказать поганым язычникам?

Не задумываясь, она ответила:

– Кто же другой может быть, кроме Семена?

Варнава широко, с чувством, перекрестился:

– Дай ты, господи, чтобы его растерзали там, в лесу, волки! Обвинили его. Думали – сгниет, а он опять зло творит.

И, обняв ее:

– О дочь! Разбойники и язычники хотят истребить всяческое наше с тобой удовольствие, изъявляя свою мнимую честность и непорочность, но им не удастся сего достигнуть...

– А шаль? А деньги? – долбила ему прямо в ухо жена Семена, но Варнава делал вид, что он ничего не слышит.

Подвижнее и любознательнее Несмеянки трудно было сыскать человека в здешних местах. Всем-то он интересовался, все-то ему нужно. Старики, глядя на него, болтали: хитрость, мол, не глупость, да в рай с ней не войдешь! А Несмеянке никакого и рая на небе не надо; ему нужен, оказывается, рай только на земле. Вот как! Несмеянка говорил, что люди скорее откажутся от небесного рая, а от земного ни один русский мужик, ни один татарин или чувашин, ни один мордвин и никакой другой человек не откажется... Чего ради жить, если рай будет только после смерти? Неправда! Жизнь – не ожидание, а жизнь. Надо бороться за этот рай. Вот и все...

И никто противоречить этому не решался. Нечего было говорить.

Вот почему Несмеянка везде бродил, ко всему прислушивался, везде себе друзей подыскивал.

Не успел, например, Филипп приехать из Нижнего, как Несмеянка тут как тут – у него в саду, в беседке. А немного погодя, в эту же беседку из господского дома, словно кошка, прячась в кустарниках, пробралась и Мотя.

– Зачем ездил?

– К губернатору.

– Ну!

– Рассказывал он Феоктисте Семеновне, будто просил губернатора разорить и посадить на цепь немецкого купца в Нижнем и еще Гринберга. Мордовские охотники шкуры, будто бы, ему носят.

– А еще?

– И жаловался он губернатору на терюхан... Просил войска.

– Больше ничего?

– Ругал какую-то тетку Марью... В Нижнем живет она у него в доме. Грозился выгнать ее на улицу...

– Но не говорил ли он об епископе Сеченове? Подумай-ка!

– Говорил. Епископ хочет окрестить в скором времени всех и разорить все наши кладбища и керемети*.

_______________

*аКаеараеамаеатаьа – священная роща, капище.

– О беглых?

– И о них говорил... грозится писать царице; просить ее послать его сына с солдатами в Нижний ловить воров здесь.

– Кто у него бывает?

– Поп Иван Макеев, пустынник Варнава, мельник Федор Догада, пристав...

– Следи-ка за ним!.. – сказал ей на прощанье Несмеянка. – Не старайся избегать его... Поменьше гордости, побольше ума. Делай-ка вид, что полюбила его пуще всех на свете. Мед на языке, а лед на сердце... Вся мордва спасибо скажет. Пои его больше вином, авось пьяный и проговорится... Ножки с подходом, ручки с подносом, голова с поклоном, сердце с покором и язык с приговором... Льсти больше, ибо лесть и месть дружны... Нет вреднее яда, чем лесть. Ухаживай за ним.

Несмеянка ушел.

XII

Винокуренное дело Филипп Павлович развернул с великим успехом, но едва ли не с большим успехом начал он сбывать свои винные изделия окружной мордве. Денег не было – давал в долг. Федор Догада с большой охотой ссужал питухам деньги и ручался за должников. Ему в ноги за это кланялись. Народ вином глушил свое горе и смутные страхи. Под пьяную руку легче менялась и вера. Игумен Оранского монастыря Феодорит рассылал по деревням своих старцев, чтобы они наблюдали: "нет ли инде удобного случая окрестить иноверцев?" Даже Варнава выполз из своего затворничества и стал бродить по семьям, наиболее склонным к хмелю. Простирая руки над головами застывших в пьяной угрюмости людей, восклицал он грозно:

– Пьянство губит целомудрие и разум, и кротость, и смиренномудрие, вся повергает в пучину законопреступления. Пьянство лишает всех добродетелей человека. Тако рече господь бог Израилев: "Пийте и упивайтесь и изблюйте, и падете, и не восстанете от лица меча, его же я послю среди вас!"

Старец Варнава заботливо устраивал в углу избы икону, а затем со свидетелями-восприемниками, отцом Иваном и приставом вваливался в избу, указывал на икону и вел одуревших от хмеля людей в Оранский монастырь, "для удобнейшего восприятия святого крещения".

Перед тем как приступить к обряду, терюшевский поп Макеев по-мордовски спрашивал:

– Какой ты породы?

По приказу Варнавы, говорившего по-мордовски, новокрещенец на родном языке отвечал:

– Мордовской породы.

– Почему же ты христианское звание себе присвояешь?

– Присвояю я по принятию крещения за содержание веры господа нашего Иисуса Христа, сына божия, и святого его закона! – повторял мордвин за Варнавой.

– Чему учит православный закон и вера?

– Учит всякой истине и добродетели, как пространно в пророческих и апостольских книгах написано.

Поп Макеев прочитывал заповеди, которые новокрещенцы должны были повторять.

Затем снова шли вопросы:

– Что запрещает тебе бог в осьмой заповеди?

– Запрещает мне бог ни явно, ни тайно ни у кого ничего не отнимать, найденную вещь не усваивать, беглого человека и разбойников не укрывать, чужой пашни, сенокоса и огорода своею скотиною не травить, чужою землею не владеть. Государевых, церковных и ничьих денег не красть и не утаивать. И для того надлежит избегать праздности, но быть трудолюбивым. Через труд не только себя и домашних можно в довольстве содержать, но и бедных снабдить. Законы и начальников почитать.

После повторения новокрещенцами заповедей выступал сам игумен Феодорит. Он обращался к дрожавшей от страха мордве со следующей речью:

– Свершилось великое таинство воссоединения вашего к христианскому обществу. Христианство, объединяя народы разных вер, святым крещением возносит дело Христово на степень сверхнародного, вселенского дела... Не нарушая ваших повседневных обычаев, но вселяя в вас догматы христианства, наша церковь поведет отныне вас по пути всемирного спасения... Мы знаем, что в великом существе человечества должно быть различие между членами: порядки и степени в человеческом обществе тоже от бога, хотя они и разные. Христианство не только не отменяет ваших домовых и родовых порядков, но и утверждает их. Вы были мордвою, оным народом вы и останетесь, но как рабы – слушайте вы господ своих по плоти со страхом и трепетом в простоте сердца вашего, как и самого Христа. Служить господам – служить богу. Только слуга, в котором нет христианского духа, считает интерес господина враждебным своему интересу, и эта мысль служит ему постоянным соблазном и искушением. Нет! Господин и раб неделимы. Церковь божия единит и равняет. Перед господом богом все равны.

Возвращаясь после принятия "таинства" домой, новокрещенцы на полученные за это рубли покупали вина и снова пили, пили до бесчувствия.

В одной из деревень начальство крепко-накрепко приказало выслать в Оранскую обитель для крещения по одному человеку из семьи. В другой деревне пристав и поп Макеев, предводительствуя драгунами, явились к старосте, приказав собрать всех живущих в деревне язычников для объявления им важного государева дела. Когда народ, встревоженный, высыпал на улицу, его окружили драгуны, и поп Макеев нежным голосом объявил:

– Приспе и вам час! Елице во Христе креститеся, во Христе облекостеся... Радуйтесь, заблудшие люди! От плена языческого ныне освобождаем вас... Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе боже!

Пристав гаркнул на всю деревню:

– Двигайся в монастырь!

Народ ни с места.

Засвистели драгунские плети, напутствуя "заблудшихся" к восприятию "таинства святого крещения".

В этот раз мордовские села заволновались... Народ высыпал наперерез драгунам. Те ускакали прочь. Отец Иван и пристав в страхе бросились, что было мочи, бежать. Когда они оглянулись, то увидели, что за ними нет никакой погони. Ходу они своего, однако, не только не умерили, но и еще надбавили.

Убежав от страшного места версты за три, поп Макеев, обливаясь потом и еле переводя дух, сказал:

– Коли бы не ты, с места бы я не сдвинулся... Разве я боюсь их? Духовного пастыря никто не тронет... Уф-ф! Моченьки нет. Все пятки отшиб. – И он внимательно оглядел свои сапоги.

Пристав погрозился на него, усмехнувшись:

– Не греши, отче! Не подобает.

Поп стал защищаться. Он сказал, что в сие царствование попам дана свобода. Раньше их били все, кому не лень. Теперь матушка-императрица превысоко поставила людей духовного чина.

Приставу надоело слушать поповское бахвальство.

– Царя бы Петра на вас!.. – усмехнулся он.

Поп насторожился.

– А матушка нынешняя царица не единая ли плоть Петрова? Како мыслишь? – сказал и притих: что, мол, скажет полицейская харя?

Пристав, хорошо зная отца Ивана, отвернулся, и, как ни старался поп заглянуть ему в лицо, – это ему не удалось.

XIII

К вечеру в лучах зари кереметь порозовела. Вершины берез украсились бахромой алых кружев. Солнце, уходя далеко, в свой чудесный дворец на сказочном море, не забывало о том, что сегодня – мордовские моляны. Позолотило оно и священный дуб, чтимый многими поколениями терюхан. Сила и величественность этого лесного гиганта неотразимо тянули к нему людей. Он – свидетель былой мощи предков мордовского народа, которых столетиями не могли одолеть русские князья. Не в нем ли, не в его ли сердцевине была скрыта неумирающая вера мордвы в лучшее будущее мордовского народа? Пройдут века, уйдут одно за другим новые поколения, но где-то там, впереди, мордвин вновь почувствует себя человеком и будет спокойно выращивать своих детей... И не такая ли мечта витает и в чувашских и черемисских священных рощах и у всяких иных подвластных царице народов и не о том ли молятся все народы России своим разным богам?