Текст книги "Жрецы "

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Говорил я... – шепнул попу на ухо кат. – Человеческую глубину век не испытаешь!..

– Чего ради удлинять краткий путь ко аду?! Охо-хо-хо! – вздохнул батя.

Секретарь не смущался и настаивал на своем:

– Гордиться должны не словом, а делом и подвигом общеполезной добродетели. А что есть полезнее выдачи воров властям?!

Несмеянка отвернулся, не желая продолжать разговор. Семен Трифонов зло проговорил секретарю:

– Не будь цепей, укокал бы я тебя, христопродавца!

– Ну и что же?! А далее что? Боль совести! Не стремись, добрый человек, ко истреблению, но наипаче пекись о сбережении. Такой же я невидный раб божий, как и ты. Чего же для умерщвлять меня?! Все мы люди, все рабы единого господа бога, творца вселенной.

Московский кат и поп опять переглянулись. Нижегородские палачи, плотно сжав губы, почесали затылки.

– Какого дьявола, блудник, ты липнешь к нам?! – вспылил Семен Трифонов, рванувшись к секретарю. Тот отскочил назад, наступив на мозоль вскрикнувшему от боли попу. Конвойные вцепились в Семена. Оттащили его. "Ишь, здоровенный какой!" – ворчали они.

Секретарь смиренно отошел в угол, сел за стол, обмакнул перо в чернила, задумался, что-то деловито написал себе в книгу. После этого с улыбкой кивнул он попу. Тот направился к арестованным, держа в руке крест и Евангелие. Перекрестился.

– Братие! Воспомяните вечное житие, царство небесное, уготованное праведникам, и тьму кромешнюю, уготованную грешникам, опомнитесь и покайтесь. Отвечайте же мне, братие, стремитесь ли вы душою в райские обители или прельщает вас ад, царство сатаны?!

Несмеянка спокойно ответил:

– Непокорную чернь вы отправляете в ад!.. Но будет ли она и там терпеть тяготу, кою не хотела терпеть на земле? И если нет, то куда же вы из ада денете ее, егда она сотворит и там бунт?! Ответь мне, ибо ни на земле, ни в аду никто не захочет быть рабом!

Московский кат фыркнул. "Мозговит!" – прошептал он секретарю. Поп закашлялся, видимо, обдумывая свой ответ колоднику, но у него ничего не получилось, кроме: "Покайся, подумай о смерти, явись перед богом облегченным от грехов, не губи своей души..."

Кончилось тем, что Семен Трифонов, поблескивая покрасневшими белками глаз и отчаянно ругаясь, вышел из себя, набросился на попа. На Семена навалилось пятеро конвойных, он начал отбиваться, лежа на полу, пихая солдат ногами.. Лапти с него слезли. Обнажились голые ноги. Сержант принялся стегать его по ногам хлыстом.

Московский кат посмотрел сердито на сержанта.

Секретарь сорвался со своего места и схватил сержанта за руку:

– Не полагается. В застенке хозяин – заплечный мастер!

Семен катался по полу, никого не подпуская к себе.

Во время свалки Несмеянка был недвижим. Его взгляд вдруг встретился с глазами московского палача. Несмеянка хотел найти в его лице хотя бы крупинку человеческого... но этого не было. На Несмеянку смотрел тупой холодный человек, с масленым краснощеким лицом, поросшим редкой бороденкой. Палач улыбнулся. От этой улыбки, похожей на гримасу зверя, стало холодно, дрожь пробежала по всему телу Несмеянки.

Семена Трифонова, по приказанию секретаря, поволокли из застенка. Трудно было справиться команде с сопротивлением силача. Солдаты потащили Трифонова в каземат Ивановской башни.

Когда Несмеянка остался один, поп снова приблизился к нему и тихо спросил:

– Брат мой, согласен ли ты указать властям воров и злодеев, кои тебе помогали? Вспомни о Страшном суде!

– Эх отец, – покачал головой Несмеянка. – Лучше бы ты заступился за христианина, коего сейчас били у тебя на глазах. А меня оставь в покое.

Секретарь сделал знак попу, чтобы он уходил из застенка.

Поп послушно заторопился. Завернул в черный лоскут крест и Евангелие и вышел вон.

Палачи облегченно вздохнули.

Секретарь откашлялся, молча перелистал лежавшие перед ним бумаги и встал, одернув камзол и поправив бант на груди.

– Милый человек, – заговорил он вкрадчиво. – Ужели мятежи и смуты есть цель жизни человеческой? Не есть ли это лишь застой жизни, разрушение разумной цели бытия? Мятежи ведут к праздности, они расслабляют душевные силы. Но ты нам известен как разумный человек. И должен ты знать, что даже низкое животное и то редко не исполняет своего труда, предназначенного ему богом. Тем более человек создан не для праздности, а он есть раб господина своего. Чего же ради вы зорили своих добрых властелинов, хозяев ваших земель – несчастных вотчинников? Чего добивались вы? Куда и почто вел ты мордву и беглецов-крестьян?!

Несмеянка ответил:

– Вы хотите убить меня. По-вашему, это цель жизни человеческой?! Морить народ голодом, держать его в кабале и за всякое недовольство надевать на него колодки, бить батожьем, плетьми... Это ли, по-вашему, цель жизни человеческой?..

Секретарь кивнул палачам. Они дружно подошли к Несмеянке, деловито стали снимать с него цепи.

– Если цепи мешают тебе говорить правду, мы снимем их с тебя, улыбнулся секретарь.

Ерзавшие по телу Несмеянки холодные, липкие, как ужи, пальцы палачей приводили его в содрогание.

– Ну, брат, цепи сняты. Ждем твоего слова.

– Предательства не жди! Я не Иуда!

– А может быть, скажешь?

– Нет! Не ждите!

Секретарь сел за стол, поморщился и вдруг шлепнул ладонью по столу.

Два палача мигом вывезли откуда-то из угла большое деревянное кресло, усадили в него Несмеянку. Железными скобами они приковали его ноги, руки и грудь к этому креслу. Обвязали кругом ремнями, надели ошейник. Несмеянка теперь не мог повернуть головы.

Секретарь во время подготовки сидел, уткнувшись в свои бумаги, как будто его совершенно не интересовало то, что происходило здесь.

Когда палачи отошли от мордвина, секретарь встал со своего места и тихо подкрался к Несмеянке.

– Видишь? – спросил он подсудимого. – Знаешь, что ты теперь в полной нашей власти?

– Да, знаю, – с трудом ответил Несмеянка, начавший терять силы.

– Но мы тебя можем изъять из тисков. Объяви имена всех воровских людей. Укажи, где оружие, яви нам место становища лесного и донеси, где разыскать вашу мордовку-разбойницу, ушедшую от команды. Вот и все! закончил секретарь. – Ну! Мы ждем!

Палачи замерли в ожидании, глядя на высоко поднятую в тисках неподвижную голову Несмеянки. Лицо его покраснело, натужилось – ремень давил горло. Руки и ноги онемели, стиснутые колодками.

Секретарь мягко, спокойно, как будто бы при самых обыкновенных, будничных обстоятельствах, наклонив свое ухо к лицу Несмеянки, спросил:

– Ты женат?

Несмеянка молчал.

– Пожалей жену... детей... свое доброе имя... Не скрывай ничего! Ну! Ну! Сказывай?!

– Отойди! – насколько хватило сил, ответил Несмеянка.

Секретарь молча пожал плечами, отошел от подсудимого и стукнул ладонью по столу.

Палачи встрепенулись. Московский кат напялил на голову Несмеянки широкий кожаный ремень, который скрутил при помощи винта, и крепко сжал им череп мордвина.

Секретарь сделал знак рукой. Кат остановился. Допрашивающий опять подошел к Несмеянке:

– Ну, как?! – спросил он заботливо. – Больно?!

Несмеянка молчал. Глаза его, налитые кровью и вылезавшие из орбит от туго стягивавшего голову ремня, глянули на мучителя страшным, безумным взглядом.

– Ну, каешься?!

– Нет, – тихо молвил Несмеянка.

– Прибавь! – крикнул кату секретарь.

Кат снова начал вертеть винт. Секретарь дал знак рукой. Кат остановился, пошлепал Несмеянку ладонью по голове:

– Кайся. Хотя и крепка, как я вижу, мордовская голова, но могет лопнуть! Русская легче!.. У каждого народа – своя порода! Э-эх, господи! И захихикал. Прыснули со смеху и два младших палача.

– Выдашь?! – опять спросил секретарь.

– Нет! – еле слышно сказал Несмеянка.

Снова заскрипел винт под громадными волосатыми, со следами ожогов, лапищами палача...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Губернаторские капралы окончательно покорили мордву.

Одно за другим вернулись в свои дома семейства терюхан. Запалили очаги, а есть нечего. Благодетелями объявились Турустан и Федор Догада. Они усердно возили хлеб, продавали в долг – брали расписки. (Подороже, чем на базаре, но в долг.) Турустан, как терюшевский староста, большую силу возымел теперь над своими соотечественниками. Никогда он не думал в былые времена, что ему придется так по нраву властвование. Теперь же ради господства над своим родным, забитым, обездоленным народом он пошел на все. Те, которых он раньше ненавидел, стали друзьями его теперь во имя укрепления власти его, Турустана; они дали ему в помощь солдат, полицейских и палачей. Он рад был этому. Приказная изба постоянно была набита недовольными им, Турустаном, людьми. Он готов был заключить союз с кем угодно, лишь бы его народ молчал, покорился. Он не задумался бы призвать к себе извне какую угодно враждебную мордве силу, лишь бы держать в страхе родной народ, лишь бы мордва примирилась со своей рабской участью и не была бы свободной, и не вышла бы из повиновения у вотчинников и приставов. Теперь ему стали дороги даже и попы, предававшие анафеме бунтовщика Несмеянку за то, что он желал сделать свой народ независимым, свободным, имеющим право трудиться для себя, а не для других, имеющим право безбоязненно растить своих детей, не отдавая их, ради прихоти, вотчинникам в гаремы и для продажи, как скотов... Все то доброе, хорошее, чего сам некогда добивался Турустан для своего народа, теперь стало ему ненавистным... Он желал теперь всех благ только себе одному. Он знал, что мордва не на его стороне, а на стороне Несмеянки, и это его еще более озлобляло против родного народа. Он завел себе доносчиков, платил им губернаторскими серебренниками. А то, что они ему сообщали, посылал губернатору же.

Все покорились всесильному Турустану. Только Мотя, Иван Рогожа и еще трое молодцов из Большого Сескина не покинули леса. Напрасно их разыскивали пристава и конные стражники – нигде не могли найти беглецов.

Между тем они делали набеги на малые команды и из-за стволов деревьев стреляли в солдат, а солдаты в страхе бежали от них, оставляя колодников на дороге. Ватажники сбивали колодки с арестованных и уводили их с собой в лес, давая им ружья. Так множилась ватага непокорных беглецов, предводимая Мотей. А по вечерам в темной, сырой землянке старый мордовский певец Иван Рогожа, под тихий, грустный звон струн, пел:

На горах то было на Дятловых,

Мордва своему богу молится,

К земле-матушке на восток поклоняется...

Едет мурза, московский царь, по Воложке,

По Воложке на камешке...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Монахи, не торопясь, осторожненько двинулись в Терюшевскую волость из Оранского монастыря, узнав о мордовской покорности.

Пристава, сыщики, заплечные мастера встречали монахов хлебом и солью. Турустан устраивал для них обильные трапезы с виноизлияниями. Монахи скромничали, ссылались на пост.

Епископ Димитрий разослал по селам приготовленную им речь для духовников, коим предстояло совершать крещение мордвы. В речи было сказано, что "святая церковь не требует у язычника отречения от своего народа, от своих предков, от своего житейского мордовского обихода, православное крещение не отнимет у человека его родины, но оно подчиняет его мудрому началу смирения. Крещение избавляет мордву, чувашей, татар, черемис и других иноверцев от властолюбивой похоти, от стремления верховенствовать в семье единой матери всех нас, ее величества государыни императрицы Елизаветы первой, дочери блаженной памяти великого Петра"...

Поп Иван Макеев охрип, читая эту проповедь по избам. Всех обежал. Показалось мало – еще раз повторил то же самое. Епископ приказал приготовить язычников ко всеобщему крещению мордвы, обходясь с ними ласково, по-братски.

Поп Иван ездил для проповеди и в Рыхловку. Феоктиста собственными глазами видела, как сбылись слова "батюшки", сказанные им два года назад.

Действительно, рыхловские "бунтовщики и крамольники" поклонились попу Ивану в ноги, прося у него прощения за свои прегрешения против власти. Плакали, каялись.

Феоктиста торжествовала. Рыхловка отошла в казну, но ее, Феоктисту, оставили управительницей. Теперь она стала расхваливать попу его супругу Хионию. Но поп – хитрый. Сразу догадался, в чем дело. Постоялец завелся у Феоктисты – усмиритель мордвы, драгунский ротмистр – усатый и нахальный человек, расположившийся в Рыхловке как природный хозяин усадьбы. Теперь ночевать она отводила попа наверх, на антресоли, в бывшую моленную Филиппа Павловича. Поп, ложась в свою постель, сердито оглядывал темные старинные иконы на стенах. Того ли ему нужно было!

– Чтоб те пусто было, – ворчал он, обиженно закутываясь в одеяло. Проклятая бабища!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На дворе стояла стужа великая. Метались лютые ветры над сугробами, похоронившими необработанные и неубранные поля. В избы вползал голод. Люди сидели в своих жилищах, ломая голову: как жить дальше. Мерли дети от недоедания. На деревни по ночам совершали нашествия волчьи стаи. Зверь выл под окнами тоненько и протяжно, тоскуя о крови.

Однажды подходившая к Терюшеву команда солдат увидела в лесу на дороге удивительную картину. Неизвестная женщина мчалась на коне за каким-то мужиком, ехавшим в санях. Мужик кричал о помощи. Офицер и солдаты невольно рассмеялись подобной трусости мужика. "Ай да тетка!" – закричали они. Но их веселье мгновенно исчезло, когда в лесной тишине вдруг прогремел выстрел и мужик брякнулся оземь, а баба скрылась в чаще леса.

Офицер и солдаты подбежали, нагнулись над лежащим на дороге мужиком и спросили его – кто он? Через силу мог сказать раненый только то, что он терюшевский староста, ехавший в Нижний вызывать себе в помощь еще новую команду; больше ничего не могли добиться от него солдаты. Так и не удалось узнать от него, кто была эта женщина.

Солдаты пробовали было отыскать ее в лесу, но ее и след простыл. Только на другой день, придя в Большое Сескино, команда узнала, что человек, которого ранила женщина, новокрещенец, мордвин Турустан, а сама она – его бывшая жена, ныне находящаяся в бегах, разбойница Матрена.

Два дня помучился Турустан и умер. И никто его не пожалел, ни один из его соотечественников.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

20 мая 1744 года в Царское Село примчался монах – гонец епископа Димитрия Сеченова. Привез донесение из Нижегородской епархии.

Царица в ту пору молилась у себя на хорах, в церкви Царскосельского дворца, окруженная царедворцами и в соседстве с Алексеем Григорьевичем Разумовским.

Ослепленный светом множества лампад и громадного паникадила нижегородский инок дождался окончания богослужения и собственною персоною своею представился пред очи царицы. Она быстро развернула донесение епископа и велела прочитать его стоявшему рядом Бестужеву.

"Великая государыня! – писал епископ. – Там, где прежде приносились кровавые жертвы бездушным идолам, ныне нашим священством во святых храмах совершается бескровная и спасительная жертва единому господу богу нашему Иисусу Христу. Отныне новокрещенцев в Нижегородской епархии 50 430 человек, помещающихся в 4981 дворе. Деревень, населяемых ими – 132, а церквей при них – 74. Из оных церквей нами устроены: 14 – в Нижегородском уезде; 49 – в Алатырском; 10 – в Курмышском и 9 – в Ядринском уезде".

Далее Сеченов сообщал о поимке "главных заводчиков бунта" – Несмеянки Кривова и беглого бобыля Семена Трифонова. (О том, что их обоих замучили в застенке, а затем сожгли, в письме епископа не было ни слова. Также и о том, что осталась непойманной ватага непокорных под атаманством мордовской женщины Моти.)

Кончалось доношение словами:

"О чем всеподданнейше и с молитвою о здравии вашего величества я счастлив донести, смиренный раб вашего величества, епископ нижегородский и алатырский Димитрий".

Елизавета, прослушав чтение Бестужева, улыбнулась, передала письмо епископа Разумовскому: "Отошли в Синод!" – и, указав затем на гонца, сказала фрейлине Шуваловой:

– Мавра, отведи гостя в свои светлицы, позаботься о нем и опроси подобающе об епархиальных делах. А утресь возблагодарим господа бога спаса нашего за многие щедроты его, кои ниспослал он нам во имя укрепления и процветания нашей Российской императорской державы!

Придворные жеманно улыбались.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В 1937 году, через год после выхода романа "Питирим", В. И. Костылев выпускает вторую часть задуманной им трилогии "Человек и боги" – "Жрецы".

Перед читателем – Нижегородское Поволжье середины XVIII века. Наряду с заметным развитием хозяйства страны продолжается закрепощение трудового люда. Резко возрастают феодальные повинности крестьян: денежные и натуральные оброки, отработки на помещика и участие в государственных общественных работах, ставших обязательными. Нужда и полное личное бесправие постоянно порождали среди трудового люда глухой ропот недовольства, переходивший порой в открытое противление и даже вооруженные бунты.

Действие нового романа охватывает 1742 – 1744 годы, начало царствования дочери Петра I Елизаветы Петровны. Сюжетная нить "Питирима" продолжена по прошествии двадцати лет: вновь у Нижнего появляется ватага Софрона-Зари, вновь ее судьба становится связующим звеном всего повествования.

По сюжету ватага подрядилась доставить из волжского Понизовья в Нижний Новгород соляной караван Строгановых. Но следует учесть, что с XVII в. именитые люди Строгановы добывали соль высокого качества в Соли Камской, а из понизовых озер везли в центральные районы России самосадную соль-бузун, шедшую в основном на стол бедняков и на засолку. Поставки соли из Астрахани и Перми тогда оставались основным источником доходов нижегородского купечества. На соляной торговле создавались капиталы Олисовых, Пушниковых, Дранишниковых, Калмыковых. Но в 1705 г., в условиях сложных внутри– и внешнеполитических событий, Петр I ввел государственную монополию на продажу соли, заставив промышленников продавать ее в казенные амбары по 5 коп. за пуд.

Ущемление прав солеваров сказалось существенным снижением поставок соли, в 1727 г. указ Петра I был отменен. Но после этого обнаружилось дальнейшее уменьшение государственных доходов с этой статьи. Если до 1727 г. в казну ежегодно поступало от продажи соли "от 600 000 рублев и более того", то к началу 1730-х гг. по официальным сообщениям "казенной доход не токмо умалился, но почитай в треть того в казну нашу приходит, к тому ж, как слышно, купцы по уездам народу соль продают ценою как сами хотят с тягостию...".

Поэтому указом от 10 августа 1731 г. в России была вновь установлена государственная монополия на продажу соли, а солеварам настрого предписывалось, чтоб в государственные амбары сдавали ежегодно: Строгановы 3 миллиона пудов, а "другие пермские промышленники – по миллиону... Балахонской соли, Галицкой, Тотемской, Холмогорской, Сереговской, соли Вычегодской, Каргопольской, Надеина усолья по 606.719 пуд".

11 – 12 миллионов пудов тогда вполне хватало на все потребности жизни страны.

Терюшевская волость, где в основном развивается действие романа, указом Петра I от 2 июля 1700 года вместе с селом Лысковом и прилегающими к нему землями, приселками и деревнями были пожалованы на "кормление" грузинскому царю Арчилу Вахтанговичу и его сыну Александру Арчиловичу, переехавшим в Россию с семьями и всем двором после сложных внутриполитических событий на Кавказе. Вплоть до 1744 года Лысково принадлежало дочери царя Арчила Дарье Арчиловне. После ее смерти указом от 1 марта того же года село было отписано во владение племяннику ее генерал-лейтенанту от артиллерии Бакару Вахтанговичу.

Богатое торгово-промышленное село Лысково давало дому грузинского царя Арчила не только значительные денежные средства, но и необходимые продукты: хлеб, мясо, масло, вино, соль, всевозможные изделия местных мастеров из железа, кожи, деревянную и оловянную посуду, льняные холсты и медное литье.

Особое место в жизни Лыскова занимал торг, состоявший в 1744 году из 51 лавки, 65 полок и 128 амбаров (всего 244 торговых места). Кроме того, столь же многочисленные полки и шалаши, вместе с кабаками и харчевнями, ставились лысковчанами ежегодно на берегу Волги во время Макарьевской ярмарки. Крупный торг шел и на заливных лысковских лугах, куда пригонялись тысячные табуны лошадей и стада крупного рогатого скота, гусей. Пастьба и охрана лошадей и коров составляли сезонный источник доходов многих лысковчан в течение всего XVIII века.

Как и во всех крупных городах (хотя Лысково, как частное владение, продолжало числиться селом, торговля и ремесла здесь были на "градском" уровне – что многократно отмечалось путешественниками XVIII века), торг здесь имел специализированные ряды: Щепетинный, Сапожный, Крашенинный, Мясной, Рыбный, Соляной. Но особо многочисленными по числу торговых мест были Калачный и Хлебный ряды, располагавшиеся в особом месте, вдоль реки Сундовика. Отсюда каждой весной купцы вывозили на своих судах хлебные запасы многими тысячами пудов в волжское Понизовье.

Действие романа неоднократно переносится в окрестности знаменитой Макарьевской ярмарки и в расположенный прямо напротив Лыскова монастырь на Желтых Водах. Их исторические судьбы переплелись и стали неотделимыми. Макарьев-Желтоводский монастырь был учредителем ярмарки и дал ей свое имя, а взамен каждогодно получал значительные доходы, на которые еще в XVII в. был отстроен в камне редкий по своим художественным и композиционным особенностям, прекрасно сохранившийся до наших дней архитектурный ансамбль. Он высился над левым низменным берегом Волги неприступной крепостью с мощными многоярусными башнями, в прорезях бойниц которых виднелись стволы пушек и пищалей. Центр ансамбля отмечало пятиглавие Троицкого собора и шатер колокольни при огромной трапезной палате (более 420 кв. м), подклет которой служил складом для купеческих привозных товаров.

Возле монастырских стен в разбросанных повсюду многочисленных рядах лавок и шалашей, полков и амбаров шумела многотысячная толпа покупателей, стекавшихся сюда во время торга со всех концов России и многих стран мира. В виде отдельной рубленой крепостицы высился на берегу Волги гостиный двор с четырьмя башнями над проездами вовнутрь и пятой – самой высокой угловой, где постоянно стояла стража торга.

Как раз в пору событий романа русское правительство направило в Макарьев выдающегося русского зодчего И. Коробова, чтоб "при Макарьеве монастыре гостиной двор строить каменной и на строение онаго каменнаго двора штатс-конторе на каждой год, пока оной строением окончитца, ассигновать в требуемую по смете архитектора Коробова сумму, во 147.716 рублев...". Сами же государственные доходы с Макарьевской ярмарки в 1740-х гг. составляли 36 – 37 тыс. руб.

Макарьев-Желтоводский монастырь и ярмарка при нем были широко известны, и современники сообщали, что он "весьма пребогато построен и преславная в нем имеется церковь, коя весьма богато украшена, а лежит на луговой стороне на берегу великия реки Волги... При котором монастыре имеется немалая слобода, а при ней на берегу великия реки Волги построен древяной, великой гостин двор с многими торговыми лавками, где бывает преславная во всей России по вся годная Макарьевская ярмонка".

В слободе жили приписные к монастырю трудники: кузнецы, плотники, каменщики, иконописцы, ткачи и гончары, платившие архимандриту "з братьею" не только денежный, но и натуральный оброк-зделье. В центре слободы в середине XVIII в. высилась ярусная рубленая церковь, которая лишь в конце столетия, уже после получения Макарием статуса города, будет отстроена кирпичной (сохранилась до наших дней).

С 1700 года царю Арчилу Вахтанговичу вместе с Лысковом стала принадлежать и населенная преимущественно мордвой Терюшевская волость с такими крупными административно-хозяйственными центрами, как села Богоявленское, Рождественное, Большие Терюши.

Терюшевская волость в 1740-х годах оставалась в Нижегородской губернии самостоятельной административной единицей; в географических описаниях середины XVIII века сообщалось, что она "стоит во многих селах и деревнях, а отстоит от Нижнего 80 верст".

Стремясь к полному единовластию в своей вотчине, Грузинские, с одной стороны, сдерживали участие губернских властей в делах волости, и с другой – разными путями усиливали личную зависимость крестьян. Для терюханских управляющих была разработана инструкция, устанавливающая крупные штрафы и жестокие наказания для всевозможных бунтарей, и прежде всего "хулителей" имени вотчинников: "...ежели кто отважитца учинить противное из имеющихся нашего владения крестьян или кто будет нас обносить поносными словами, то с таковыми правящему поступать: взять ево под стражу в приказную избу и содержать до тех пор, как дело будет изследовано, и по следствии, ежели будут свидетели, взять с них отзывныя скаски с приложением рук их и как противник или поноситель скажется виновным с показанием свидетелей, то такового при собрании первостатейных крестьян в первой и второй раз наказать плетьми в приказе нещадно, а ежели будет в третий раз в таковом же подозрении находиться – то на такового зделать определение и перед приказом наказать плетьми нещадно и не в зачет того взыскивать денежный штраф 10 рублев".

Православной мордвы среди терюхан было много еще в XVII веке, но во время насильственной христианизации, проведенной Дмитрием Сеченовым, число их неизмеримо выросло. "Миссионерская" деятельность Сеченова проходила по ставшей традиционной для церкви формуле "крещения огнем и мечом". Принуждаемые принять христианство (а с ним и церковные повинности), возмущенные осквернением могил, терюхане оказали вооруженное сопротивление, вылившееся в широкое восстание. В нем приняли участие (только по официальным данным) до шести тысяч человек – русских, мордвы, черемисов.

Более полугода сопротивлялись крестьяне Терюшевской и окрестных волостей, своим выступлением предвещая разразившуюся в 1773 – 1775 годах крестьянскую войну под предводительством Емельяна Пугачева.

Вновь обнаруженные документы того времени не только дополняют цепь событий "бунташного" 1743 года, но и создают редкую возможность проникнуть в творческую лабораторию В. И. Костылева. Увидеть его метод отбора фактов и их дальнейшую литературную обработку.

В предлагаемых ниже материалах опущены пересказы, встречающиеся в документах, повторения уже известного. Требовательному же и пытливому читателю-краеведу мы предлагаем обратиться к первоисточнику – ГАГО, ф. 1, оп. 1, дело 28, л. 79 – 110. Указы Сената, Синода и коллегий в Нижегородское губернское правление и духовную консисторию за 1743 год.

Указ Синода в Нижегородскую губернскую канцелярию

от 7 июля 1743 года:

"Июня 28-го дня сего года святейшему правительствующему Синоду преосвященный Димитрий, епископ нижегородский доношением представил: по должности-де пастырской отъезжал его преосвященство из Нижняго посетить епархию свою (с небольшими дому своего служителми) майя от 16-го дня сего года и, бывши в монастыре Оранском, путешествовал в Зеленогорской монастырь надлежащим трактом через волость Терюшевскую, в которой обретается болшая половина руских старых некрещеных народов (которые, укрывая свое древнее идолопоклонство и волшебство и нехотя прийтить ко свету евангелской проповеди, называются мордвою ложно, понеже они мордвою никогда не бывали и мордовскаго языка не знали и не знают, а говорят так, как суздалския и ярославския мужики), и проехал мимо трех деревень того ж мая 18-го дня, в которых деревнях принимали ево честно и давали проводников до руского села Сарлей, в котором остановился и для ставлеников хотел совершить божественную службу и, усмотря близ святаго олтаря кладбище оных некрещеных, акы на поругание святыя церкви в христианском селе вблизости церкви поставленное, на котором кладутся их, некрещеных идолаторов, мертвые тела, и приезжая из всех ближних и далных мест, таковые некрещены приносят скверныя жертвы кличем и плясками, что весьма богопротивно и как правилами святых отец, так и указами запрещено, которое кладбище давно бы надлежало перенесть в их некрещеные жилища, токмо за нерадением неученых христан (которыя в купе со оными некрещеными людми при таковых бесовских игралищах приходя обществуют и скверным их жертвам приобщаются, пьют и ядят с ними заодно), а паче за крайнее послабление оного села Терюшева управителей грузинцов, которые ради сквернаго своего прибытка в той мерзости им позволяют знатно, не зная или не разсуждая разности между христианами и идолаторами.

И когда его преосвященство, пришед в церковь, приказал у оного кладбища сварить пищу, а дрова на сварение брать с того кладбища поставленные на могилах кольи, которых и созжено десятка с три, а осталные на тех же могилах кольи и струбы для истребления таковых богопротивных и душевредных суевериев велел было зжечь, ибо не точию таковыя, близ святых церквей учиненыя некрещеных кладбища, но и настоящия мечети и капища по указом повсюду сломать повелено. И по выходе его преосвященства из церкви объявили ему тамошние церковники: опасно-де вашему преосвященству здесь стоять, понеже-де мордва советуют вам учинить зло, что услышав, того ж часа послал в село Терюшево к управителю оных вотчин грузинцу князь Мелхиседеку Баратаеву с требованием, чтоб таковых злодеев до намерения их не допустить и в том бы охранил. И как его преосвященство отправился из того села, проехал с служители токмо с полверсты, то из некрещеной деревни Сескина во множественном собрании некрещеных идолаторов со оружием и з дубьем, закричав своими воровскими ясаками, учинили на обоз его преосвященства разбойническое нападение, что увидевши, служители со успехом оборотя от них, едва во оное ж село Сарлей убежать могли, где в овраге коляски переломали и людей многих повредили. Ис котораго обозу, отхватя оныя воры одного церковника, сарлейского дьячка Петра Борисова, били смертными побои, которой и остался у них замертво.

А потом оныя ж злодеи, прибегши в село Сарлей до врага, штурмовали их через три часа с немалым умножением с той воровской стороны народа, которых было с пять сот человек мужеск полу с ружьи и с рогатины и с стрелами и з дубьем, а женск пол и дети их – все с палочьем, между которыми злодеи многие такие наглецы были, что, скинув платье донага, отважились (на штурм. – Н. Ф.), имея в руках болшия остроконечныя ножи и рогатины и протчия оружии.

И, хотя оные служители и того села жители от них, злодеев, сколко можно и оборонялись, но, видя такое их многолюдственное собрание и варварское нападение, его преосвященство схоронился было в церкве, но услышав от них злое намерение, что кричат и хвалятся тое церковь зжечь, а его преосвященство и служителей всех побить досмерти, убоявся, ушел из той церкви тайно в дом священнической и, сидев в погребе, готовился к нечаянной смерти.