Текст книги "Красные фонари"

Автор книги: Валентин Гафт

Надо сказать, что в лучших его спектаклях, таких, как «Женитьба», «Дон Жуан», я не участвовал. К сожалению, я не играл в «Трех сестрах», хотя и репетировал там Соленого.

Удачей у меня была роль в пьесе Радзинского «Обольститель Колобашкин», но ее очень быстро закрыли. На «Колобашкине» я очень много получил не только как артист, но и как человек. Я понял, что такое справедливость, что такое донос, что такое ложь. Анатолий Васильевич вытаскивал из актеров какие-то человеческие, порядочные вещи, которые не очень-то часто можно выявить в жизни. А для того чтобы выявить их на сцене, надо немножечко стать таким человеком. И кажется, мне это удалось. Мой герой был «донкихотом от пивной», который хотел перевернуть мир в лучшую сторону, энергии было через край, но средств мало. Мне кажется, что таких людей очень много, а я, может быть, остался таким до сих пор, только энергия уже не та. Мы начинали репетировать эту пьесу еще в Ленкоме, но театр разогнали, а Эфроса перевели очередным режиссером на Малую Бронную. Там-то мы и выпускали этот спектакль.

Эфрос был человеком довольно жестким. Но это было не чертой его характера, а связано с профессией. Здесь он был непоколебим. Союз Эфроса с его любимой актрисой Ольгой Яковлевой был, может быть, не очень приятен другим. Безвременно ушел Эфрос. Жаль. Мне кажется, что появившиеся очень талантливые режиссеры – и Толя Васильев, и Роман Виктюк, и другие – это все-таки в какой-то степени отросточки того мощного ствола, которым является Анатолий Васильевич Эфрос.

В театр «Современник» меня пригласил Олег Николаевич Ефремов, но не потому, что я ему очень нравился как артист, а просто слух про меня прошел хороший, как он сам говорил. Приняли в 1969 году нас троих: меня, Жору Буркова и Сашу Калягина. Жора Бурков уже ушел из жизни, Калягин теперь наш самый главный в Союзе театральных деятелей, а я продолжаю работать в «Современнике» без малого сорок лет. Видимо, Ефремов так это дело заварил, что после его ухода театр оказался гораздо сильнее, чем его создатель. И это как-то передается из поколения в поколение. Надо сказать, что Галина Борисовна Волчек с честью держит театр в наше непростое время. Очень многие мои театральные роли связаны с ней. Даже на спектакли, которые она не ставила, Галина Борисовна приходила, смотрела и делала замечания, которые имели для меня большое значение. Да и ее доброе, почти любовное отношение значило очень многое. Доброе слово и кошке приятно, а артиста надо хвалить.

Я в этом театре сыграл много ролей, что-то – удачно, что-то – менее. Но с ним у меня связана почти вся моя жизнь. Я могу сказать только одно: «Современник», к которому я привык и где меня любят, – это мой дом.

Красные фонари
микропоэмы

Э. Радзинскому
Разговор товарища И. Сталина с Э. Радзинским

 
Уже рассвет, и за окном серо,
В Кремле всю ночь идет Политбюро.
 
 
Сталин:И были мы непобедимы,
Сильнейшими из всех держав.
Ну, что молчите, подхалимы?
А может быть, Радзинский прав?!
 
 
Сидит он в «Ё-Ка-Ла-Мэ-Нэ»,
Листает наши матерьялы,
По полкам делая турне,
Концы все зная и начала.
Он не выходит из архива…
А вы все ночи, все подряд,
Не выходя, без перерыва,
«Веселых» смотрите «ребят».
 
 
Ну, что вы выпятили груди?
Какое вы Политбюро?!
Все в орденах, нет, вы не люди,
Хоть смотрите со мной кино.
 
 
Я сам ему перезвоню,
Он не откажет мне, Царю.
 
 
Алло, Эдвард, пока мы живы,
Вернитесь, напишите вновь,
Души своей подняв архивы,
Еще страницу про любовь…
Ну, допишите, коль не спится,
Свою сто пятую страницу.
 
 
Алло, вы слышите? Отпали!
Что-что?! Мы не туда попали?!
Я думал, вы меня узнали!
Кто говорит? Товарищ Сталин!
Что вы молчите, Эдуард?
Куда девался ваш азарт?!
 
 
Да-да, тот самый Сталин, Эдик,
Тот, кто привел страну к победе.
Алло-алло, нас перебили,
Вы живы или вас убили?
Ну что же, Эдик, помолчите;
Опомнитесь – перезвоните…
 
 
Путь у страны был тверд, но горек, —
Был лысым вождь, потом усатей…
Вы, Эдик, как большой историк,
Призвали нас к суду, к расплате.
 
 
Как реставратор, гений-медик,
Найдя в архивах живой след,
Вы всех клонировали, Эдик.
Царю от нас большой привет.
 
 
Теперь для новых поколений
Вы как артист играть нас стали:
То вы как царь, а то как Ленин,
Но больше все-таки вы – Сталин.
 
 
Спасибо вам, что нас не бросив,
Вы трудитесь, не зная лени,
Как только скажете: «Иосиф», —
У самого дрожат колени.
 
 
Вам нравится в моей быть власти,
Идя на сцену, как на плаху,
У вас глаза горят от счастья
И бешеный восторг от страха.
 
 
Вы, Эдвард, слепы, вы во мгле,
Вы осмелели – рановато,
И неминуема расплата,
Поскольку я всегда в Кремле…
 
 
Прошу, поскольку все мы живы,
Вас больше не пускать в архивы.
 

2007

Антиюбилей М. Ульянова

 
Ну что сказать мне вам, Ульянов,
Повторы, знаю, слушать лень,
Что вы полны идей и планов,
Газеты пишут через день.
 
 
А вот о чем они молчали,
Об этом я вам расскажу,
Позвольте коротко вначале
Простые факты изложу.
 
 
Вот вы недавно были в Штатах,
Беседы с Рейганом вели,
Узнав о разделенье МХАТа,
Он вам сказал: «Свой не дели».
 
 
В дни перестройки нашей славной
И Рейган понял наконец:
Сын не всегда быть может главным,
Хоть главным был его отец.
 
 
Но все же было трудновато
Ему в проблемы наши влезть.
У нас полегче жить, ребята,
Пусть театров мало – «Дружба есть».
 
 
Ну, с президентом вы коллеги,
Он вас спросил: «Где пьесу взять,
Чтоб вы в ней были, Миша, – Рейган,
Как мне Шатрова повидать?»
 
 
А вы ему – про режиссуру,
Шатров далек от катаклизм,
Что пишет он про диктатуру,
Не зная ваш капитализм.
 
 
Что он Ефремову обязан,
Он сед, а ты, приятель, сер,
Не сможет он работать сразу
На США и СССР.
 
 
Мы все еще свои проблемы
Порой решаем кое-как,
А в США на эти темы
Не пишет ни один Маршак.
 
 
Задумался немного Рональд
И, почесав багровый нос,
Сказал, что он восторга полон,
Но у него еще вопрос.
 
 
«Вопрос мой с каждым днем острее,
И я хочу спросить у вас:
Быть может, вправду все евреи
Уже давно живут у нас?»
 
 
Для президента было мукой,
Не мог заснуть он пару дней,
Когда узнал, что маршал Жуков —
Тевье-молочник и еврей.
 
 
«У нас в стране все люди чтимы, —
Ульянов отвечал ему, —
У нас сплошные псевдонимы,
Кто сам, иной раз не пойму.
 
 
И каждый человек свободен,
С трудом узнаешь, кто таков,
Свободин – вовсе не Свободин,
А Розенбаум – Иванов.
 
 
О чем не знаете, твердите,
Мы друг от друга вдалеке,
У нас открыто все – смотрите,
Кобзон вот только в парике.
 
 
Свободны мы и терпеливы,
Наш горизонт необозрим,
Мы даже про презервативы
Теперь свободно говорим».
 
 
Тут раздались аплодисменты.
Документально, без прикрас,
Хочу словами президента
Закончить скромный свой рассказ.
 
 
«Ульянов, вы большой оратор,
В вас силы и таланта сплав,
Такой возьмет не только театр,
Вокзал возьмет и телеграф…»
 
 
И все же Рейгану, не скрою,
Было совсем не все равно,
Что он беседует с героем
Не только Театра и Кино.
 
 
А дальше, говорят, что Миша
Потом с ним пил на брудершафт,
Я тут по надобности вышел.
А сочинил все это
ГАФТ.
 

Еще раз о птичьем гриппе
юбилей «Табакерки»

 
Жизнь – испытания, проверка,
Но за твоей, Олег, спиной,
Великий МХАТ и «Табакерка»
Живут как старый муж с женой.
 
 
Как прежде в поисках неповторимый МХАТ,
А, может быть, не стоило жениться?!
Давно уж вырублен «Вишневый сад»,
И «Птица синяя» сама в окно стучится.
 
 
У этой птицы тоже два крыла,
Хоть голубых небес она не знает.
Когда ее общиплешь догола,
Синее птицы просто не бывает.
 
 
Ведь это курица, она давно не птица,
А мы за нею дружной вереницей.
И с «Чайкой» могут быть проблемы,
Ведь птичья все-таки эмблема.
 
 
Нет, мне сегодня не до шуток,
И даже как-то жутковато, —
Недавно я смотрел на уток,
В которых целились из МХАТА.
 
 
Олег, чтоб театр не погиб,
Играйте «птичьи» пьесы реже,
Когда гуляет «птичий грипп»,
Зови Онищенко [1]1
  Онищенко – главный санитарный врач России.


[Закрыть]в помрежи.
 

2007

Экспромт

 
Может взять да удавиться,
Не молюсь, а гнусь, как поп,
Не хочу ходить лечиться,
Ведь давно, как говорится,
Выпрямляют поясницу
Не врачи, а просто гроб.
 
 
Нет во мне сопротивленья,
Я лежу и чуда жду.
Сверху жду я вдохновенья,
Снизу болеутоленья.
Но «по щучьему веленью»
Скоро встану и пойду.
 
 
Все когда-нибудь случится,
На полу лежу спиной,
Жизнь проходит стороной,
Может, встать, поесть, напиться,
Снова в Оленьку влюбиться?
Перед тем как умереть,
Телевизор посмотреть?
 
 
Эх как скучно жить, ребята,
Возраст или времена?!
Болен – вот моя вина.
Плюнуть бы в ладошки с матом,
Взять бы в руки мне лопату,
Только вот болит спина.
 
 
А вообще-то я бездельник,
Вот возьму, пойду к врачу —
Прямо в этот понедельник
Свои нервы подлечу!
 

Улица Красных фонарей в Амстердаме

 
В Амстердаме, словно бред,
Я хотел все трое суток
На восьмом десятке лет
Посмотреть на проституток.
 
 
Наше знамя Революции
Стало цветом проституции.
 
 
Словно алая заря
Осветила все витрины,
Как седьмого ноября,
Вижу красные картины.
 
 
Я совсем еще не стар
По сравнению с Европой,
На витринах весь товар,
С голой грудью, с голой жопой.
 
 
За витринами вдоль стен
Кто-то книжечку читает,
Кто под лампой загорает,
Здесь без ревности, измен,
Будто женский манекен
Без кривляний и гримас
В гости приглашает вас.
 
 
Ей не важно, что вы «рашн»,
Заплатите – она ваша.
Между вами только рама,
Как прекрасна эта дама.
 
 
Здесь, за этой за витриной
Она кажется невинной.
 
 
Я иду, не глядя, прямо.
Меня просят: «Посмотри»,
Ну а я, как после срама, —
Писька съежилась внутри.
 
 
– Здесь не бабы, здесь «станки»,
Здесь завод, цеха, конвейер…
А мы все-таки «совки»,
Даже если мы евреи, —
 
 
Я плетусь не чуя ног
И шепчу свой монолог.
 
 
– Бляди, вы разделись зря,
Вы мне все до «фонаря»,
Синим пламенем гори
Мне все ваши фонари.
 
 
Я б, как Жанночку д'Арк,
Сжег бы этот зоопарк.
Даже трахнуться глазами
Не хочу я в Амстердаме.
 
 
Я иду с женой-актрисой,
Слышу звонкий ее голос.
На головке моей лысой
Встал… единственный мой волос.
 

2006

Муха

 
Муха бьется о стекло,
Рядышком окно открыто,
Или муху припекло,
Или после менингита.
 
 
Ловко делает она
Агрессивные движенья,
Ей свобода не нужна, —
Мухе надобно сраженье.
 
 
Муха – лекарь, муха – врач,
Муха делает лекарства,
Муха ябеда, трепач,
Муха «лечит» государство.
 
 
Муха борется со злом,
Все печется о народе,
Погибая за стеклом
На жирнющем бутерброде.
 
 
Родилась она давно,
Еще в том двадцатом веке,
Но любимое говно
Ищет в каждом человеке.
 

Михаил Козаков о Гафте

ГАФТ не рифмуется ни с чем
Актер об актере: дружеское объяснение в любви

Я припоминаю Школу-студию МХАТ в 1953 году. Вступительные экзамены абитуриентов. Я уж закончил первый курс. Мы, перешедшие на второй, болеем за вновь поступающих. Перед комиссией появляется длинный худой брюнет. Он заметно смущен и не уверен в себе. У него странная фамилия, такая же странная, как он сам, редчайшая, как он сам, каким станет. Читает. Принят. Я болел за этого парня и, кажется, первым сообщаю ему по секрету, что его возьмут. Взяли.

И вот Гафту, как и мне, за 70 лет…

…Грустно. Правда, как посмотреть. Мы с ним актеры-долгожители. Аксакалы. За 50 лет труда Валентин Иосифович настругал столько, что мало не покажется, – известно всей стране. Скажу сразу: я люблю Гафта, как мало кого в моем талантливом поколении. Я его люблю, а не просто ценю или уважаю. За что? И хотя любовь, как известно, необъяснимое чувство, все же попробую что-то объяснить, прояснить хотя бы для себя самого.

Скептик-иронист скажет: да что тут понимать? Они похожи и по типу, и по крови, и по отвратительным характерам. Любя Гафта и объясняясь в любви к нему, Козаков объясняется, в сущности, в любви к себе самому. Что ж, так и есть. Мы ведь любим своих отцов, своих детей, своих братьев. Что ж в этом плохого? Это естественно. Хуже, когда наоборот. Актерское братство – звучит красиво. А на деле? Не случайно день, когда братство собирается в начале сезона, именуют «иудиным днем». Такова уж наша профессия, во многом замешенная на конкурентности и тщеславии, на зависти и тщательно скрываемой фальши в отношениях между собой.

Мы с Валей должны бы особенно настороженно относиться друг к другу именно из-за сходства: как бы претендуем на одни и те же роли – и претендовали, и даже несколько раз их играли. И каплея Гусева в «Валентине и Валентине» Рощина. Он – в «Современнике», я – во МХАТе. Оба репетировали в ефремовской «Чайке» в «Современнике» не подходящую нам обоим роль – управляющего Шамраева. Он сыграл, я – нет. Он и я играли одну роль, правда, в разные временные периоды, в волчковском спектакле «Обыкновенная история» – дядюшку Адуева. Оба могли бы сыграть Воланда, хотя всерьез его сыграть невозможно, как экранизировать весь этот роман. Правда, Гафт все-таки сыграл у Кары в невышедшем фильме. Я, слава богу, нет.

Список сыгранного и несыгранного можно бесконечно длить. Остановлю себя. Нет. Еще один, но важный для моих размышлений пример. Американский драматург Эдвард Олби когда-то в шестидесятых подарил мне изданную по-английски пьесу его авторства «Кто боится Вирджинии Вульф?» и пожелал мне, молодому тогда, сыграть в ней роль Джорджа, когда стану старше. Не сыграл. Сыграл Гафт. Блестяще. Был на премьере и выразил ему мои восторги. Искренне. Придя домой, даже написал на обратной стороне программки… Дабы несведущий читатель понял: был отличный американский фильм по пьесе Олби «Кто боится Вирджинии Вульф?», где роль Джорджа играл блистательный Ричард Бартен, а стареющую красавицу Марту – признанный секс-символ и звезда кино Элизабет Тейлор. Вульф – Волк, а также переводчик пьесы, шедшей в «Современнике», – Вульф Виталий («Серебряный шар»). Итак:

 
В роли Тейлор здесь Волчёк,
Вам сравнить охота?
Ричард Бартен – Валя Гафт.
Тонкая работа.
Нам не страшен серый Волк,
Не страшна Волчёк.
Секс особый у нее,
Но про то молчок.
Нам не страшен
Серый Вульф,
Но томит зевота.
Вот такая там идет
На Волков охота.
 

Эту страсть к дружеским эпиграммам я заимствовал у того же Гафта. Только Валька – классный эпиграммист, а я лишь эпигон. Когда-то он написал про меня эпиграмму, которую очень многие охотно цитировали:

 
Все знают Мишу Козакова.
Всегда отца, всегда вдовца.
Начала много в нем мужского,
Но в нем мужского нет конца.
 

Я, впервые услышав ее (кстати, от него самого), вспыхнул – я сразу понял, что она разойдется. Так и случилось. Хотя эпиграмма эта, безусловно, смешна и многозначна, по крайней мере я так ее воспринимаю, я был ославлен на всю страну.

На всех выступлениях отдела пропаганды, связанного со всякими искусствами, меня спрашивали о Валькиной эпиграмме. Однажды я сказал ему: «Валька, ты сделал мне прекрасную рекламу среди женской части населения. Многие, заинтересовавшись, решили проверить правдивость твоего заявления. Спасибо, друг». Однако я предпринял попытку ответа знаменитому эпиграммисту:

 
Про Гафта рифмовать? Зачем?
Гафт не рифмуется ни с чем.
Про Гафта рифмовать – сплошное наказанье.
Гафт для актеров, что антисемит,
и потому достоин обрезанья.
 

Понимаю, что мудрено, длинно. И тут я проиграл поединок с Валькой. И еще одной попыткой компенсации стало мое поздравление «Современнику» с очередным юбилеем. Я, сначала признавшись ему, «Современнику», в прошлой любви, при всем уважении к его настоящему, испросил извинения, что в присутствии эпиграммиста Гафта, которому я не достоин «завязать сандалии на ногах», прочту зарифмованное про него и его постоянного партнера Игоря Квашу, знаменитого актера, а ныне не менее знаменитого телеведущего.

 
И прочитал:
Валя, ты артист большой,
ростом, разумеется.
Но сравню тебя с Квашой,
с маленьким евреем.
Ты – Отелло, он – Макбет,
а эффекту мало.
Результатов вовсе нет,
хоть ролей хватало.
Штокман – он, а Генрих – ты,
Гауптман, Пиранделло.
Не сыграли вы Вирты,
может, в этом дело?
Может, просто дело в том,
что вам труден Чехов?
Михалков – куда ни шло,
но Щедрин – помеха.
Может, легче вам играть,
господа артисты,
шайбу по полю гонять
в фильме «Хоккеисты»?
 

Здесь почти каждая строчка моей шутки требует разъяснения. Нужно хорошо знать театральное течение жизни именно тех лет. Кто, кроме самого Гафта, Кваши и меня, теперь помнит это время? А объяснять и разъяснять – лень. Однако привел текст в этом, с позволения сказать, эссе об актерской дружбе, привел и оставляю без комментариев.

Итак, Гафт – эпиграммист, Гафт – сочинитель лирических стихов, издаваемых и переиздаваемых, надо полагать, не без желания самого автора. Поразмышляем – стоит того. Другой замечательный, большой артист и потрясающая личность, мой покойный друг Ролан Быков, однажды, подарив мне свою книгу стихов, сказал: «Миша, я надеюсь, ты понимаешь, что это не Ролан Быков – стихи, а стихи Ролана Быкова. Чуешь разницу?» Я сказал: «Ролка, это напоминает еврейский анекдот, где все зависит лишь от интонации. Мой сын-негодяй присылает хамскую телеграмму: «Папа, пришли денег!» А-а?! Написал бы (следует другая интонация рассказчика): «Папа, пришли денег!»» Ролан Быков – стихи, стихи Ролана Быкова. Что в лоб, что по лбу. Издал стихи, значит, подпадаешь под общий закон, и с тебя можно требовать того же, что с любого поэта или писателя, опубликовавшегося в печати. Для себя пиши сколько угодно. Читай в компании, если слушатель найдется, в крайнем случае – на творческих вечерах. Опубликовался – значит, претендуешь.

Гафт – знатный эпиграммист, при этом весьма профессиональный. Его можно иногда упрекнуть в грубости? Пожалуй. И в злости метких эпиграмм? На здоровье. В несправедливости? Это как посмотреть. Он, на наш взгляд, не просто эпиграммист, он своего рода Пимен наших достойных эпиграмм театральных времен. Тем более что он бывает и учтив, и благожелателен, даже пафосен в этом жанре. Например, четверостишие – это и не эпиграмма вовсе – о коленонепреклоненном Гердте. Об эпиграммах Гафта и благодаря им можно было бы написать диссертацию и проанализировать театральный, а стало быть, этический, эстетический и даже политический контекст. Но это завело бы нас слишком далеко и привело бы к иному жанру нашего сочинения.

Ограничусь утверждением: эпиграммы Гафта правомочны и достойны опубликования. Мало того, мне довелось слушать в его чтении блистательные характеристики в жанре эпиграмм про таких, что в случае публикации стало бы небезопасно для их создателя. Небезопасно в буквальном смысле слова. И хотя характеристики точны, и остроумны, и блестящи, я сказал ему: «Спрячь в стол».

Невольно, по совпадению, нечто вроде каламбура: «Гафт остроумен, и не только. Он удивительный талант, как Ленский, он, влюбившись в Ольгу, на Остроумовой женат». Мой сиюминутный импровиз всего лишь блудодейство шариковой ручки, движение строки, не боле. К слову говоря, та же Ольга Остроумова, замечательная актриса и, что редко бывает, очень глубокая, умная женщина, выйдя замуж за нашего героя, присоветовала Вале не печатать его лирические опусы. Насколько мне известно, Гафт прислушался. И, на наш взгляд, поступил правильно, умно и даже мужественно. Уметь ограничить себя не многим доступно. Наступить на горло, так сказать, собственной песне.

Соблазна публикации «Из лирики» избежали немногие из популярнейших актеров и даже режиссеров. Как ни оправдывайся – это, мол, мои дневники в стихах, – получится: «Папа, пришли денег!» Одна, даже ставшая популярной во всей стране, песенная строчка не делает непоэта поэтом.

Один эпизод из жизни, девяностые годы. Израиль. Тель-Авив. Мы сидим в шезлонге на берегу Средиземного моря. Точнее, я сижу одетый, мне, израильтянину, в октябре уже холодно. Валентин, раскинув свое мощное мускулистое тело на пляжном матраце, умудряется греться на октябрьском солнце. У него здесь проходят удачные гастроли. Настроение отличное. Он читает мне тут же на пляже что-то из своей лирики. Помнится, что-то о бабочке. И прочитано совсем недурно. Потом о жирафе, кажется. Ждет оценки, реакции. Я напоминаю другу стихи о бабочке то ли Самойлова: «Я тебя с ладони сдуну, чтоб не повредить пыльцу», то ли Бродского: «Бобо мертва, но шапки не долой». Завожусь, читаю «Жирафа» Гумилева.

Он понял меня. А что тут не понять? «Ну, я ж не претендую. Это так, Мишаня, от нечего делать». – «Понятно, Валь, в общем, это ты неплохо накатал, но…» Дальше можно не продолжать. Он меня понял. За то и ценим друг друга и не обижаемся. Обижаются только горничные. Мы смеемся над собой, друг над другом, зато и любим друг друга. И, как мне кажется, добры не только друг к другу, хотя говорят: «Гафт злой». А уж про меня – такое, хоть святых выноси. И пусть себе. Мне-то важно быть понятым такими, как Гафт. Сдается, что и ему тоже. Оттого и дружим, хотя и видимся крайне редко. Работаем в разных театрах, вместе почти не снимаемся.

А ведь снимались когда-то. Начинали в 1955 году в картине Ромма «Убийство на улице Данте». Съемки натуры были в Риге. Я играл Шарля Тибо, красавца, труса и подлеца, который предал свою мать и присутствовал при ее убийстве. Гафт и Олег Голубицкий ее убивали. Тому предшествовал ряд событий, в которых я участвовал как один из основных персонажей. Гафт лишь в одном – до и в одном – в тюремной камере вместе со мной – после. Слов у него было мало. Валька был так зажат от волнения и неопытности, что с трудом произносил эти немногие слова. Ромм сказал: «Что ж, хорошо. Получится такой застенчивый убийца».

Но это было уже в мосфильмовском кинопавильоне после бессловесных натурных съемок в Риге, где мы щеголяли в роскошных костюмах наших персонажей, сшитых лучшим портным Москвы тех лет Исааком Затиркой. Три молодых красавца, одетых по последней французской моде, шествовали по советской Риге тех лет. Девочки падали в обморок.

Шли годы. Играл в театре и снимался в кино я. Гафт играл в театре Гончарова, затем в «Сатире», затем где-то еще и тоже снимался. Мы почти не сталкивались ни в кино, ни в жизни. Я видел его в роли графа Альмавивы в плучековском «Фигаро». Это незабываемо. В этой статье о моем друге я хотел избежать театроведения и анализа гафтовских ролей, но Гафт играл своего Альмавиву без ширвинизмов. Он был изящен, ироничен, когда надо, однако в своей страсти к Сюзанне он доходил до предельного накала, оттого был чрезвычайно непосредственным и дико смешным. Он не боялся быть смешным. Он вообще, казалось, не заботился о производимой им реакции на публику, он жил в роли графа, он купался в его комедийных страстях и ситуациях. Это-то и смешило, и поражало – накал страстей!

Вскоре он оставил и роль, и театр и перешел в театр «Современник», откуда я в 1971 году ушел. Он заменил меня в роли дядюшки Адуева и в ненавистной мне роли, роли Стеклова в «Большевиках» Шатрова. А также начал репетировать Шамраева в ефремовской «Чайке». Лишь потом, после ухода Ефремова во МХАТ, уже в волчковском «Современнике» Гафт стал признанным протагонистом этого театра и сыграл блистательные свои роли – Джорджа в «Вирджинии Вульф», каплея Гусева в «Валентине» Рощина, городничего в «Ревизоре», Хиггинса в «Пигмалионе» и десятки других в постановках Галины Волчек, Георгия Товстоногова, Валерия Фокина и других.

Еще одна его поразительная роль в театре, на сей раз имени Моссовета, в спектакле Юрия Ерёмина «Муж, жена и любовник» по Достоевскому, недавняя его роль. В этом же спектакле играет его замечательная Ольга Остроумова. Произошло сие относительно недавно. А до того прошла целая жизнь артиста Гафта, известного и любимого всей страной.

Одна из его многочисленных киноролей – роль в телефильме Петра Фоменко «Спутники». О ней много говорили, писали – и не зря. Еще много-много других. Гафт и рязановский артист в том числе: «Гараж»; в водевиле Горина и Рязанова, где Гафт – красавец-гусар; «Мелодия для флейты», «Небеса обетованные». Но любовь публики к его дарованию продиктована не только участием в фильмах Эльдара Александровича. Он играл еще в десятках других. Каков же киногерой Валентина Иосифовича? Почти всегда это большой, сильный, умный, красивый – то, что называется стопроцентный – мужчина, даже мужик. Это его, как теперь говорят, имидж. За это его любит массовый зритель. Не только, конечно, есть же еще и острохарактерная роль слуги, дворецкого в телекомедии «Здравствуйте, я ваша тетя!», где снимался и я. Есть две роли в комедии-сказке «Иван да Марья», двух идиотов-проходимцев, казначеев, которых мы с ним сыграли, спели, пританцовывая фрейлехс. Был телеспектакль А. Прошкина «Записки Пиквикского клуба» по Диккенсу. Гафт – Сэм Уэллер, я – Джингль. Было это давно – в семидесятых.

А вот в самом конце восьмидесятых мы с Валентином сошлись в творческом клинче всерьез. Произошло сие замечательное для меня событие, когда я приступил к съемкам телефильма по пьесе Фридриха Дюрренматта «Визит старой дамы». Наш фильм зовется «Визит дамы», так как наша дама уже замысливалась не старухой. Сыграла ее эффектная, трагикомическая, совсем не старая Екатерина Васильева – миллиардершу из Америки, Клару Цаханасьян, возвращающуюся отомстить провинциальному заштатному европейскому городку Гюллену за попранную здесь молодость, сделавшему из порядочной девушки портовую шлюху в бардаке, где она случайно схватила бога за бороду. В числе ее клиентов оказался старик-миллиардер армянин Цаханасьян. Она стала его женой, затем его сказочно богатой вдовой.

И тогда она решила восстановить справедливость: вернуться в свой вконец разорившийся городок в европейском захолустье и потребовать за помощь городу в миллиард долларов жизнь того, кому вместе с любовью отдала свою девичью честь, от которого забеременела и который променял ее, свою любимую, на приданое за нелюбимой – маленькую лавочку, теперь тоже разорившуюся, как и он сам. Их ребенок – когда-то родившаяся девочка – умер в детском приюте. И тогда Клара стала проституткой. Дальнейшее известно.

Этого пожилого, стертого, несчастного, слабого человека должен был сыграть Валентин Иосифович Гафт. И он-таки его сыграл. Худого, с поредевшими жидкими волосами на морщинистом лице, в очках, в поношенном костюме. Еще красивый в восьмидесятых мужчина, сильный, уверенный в себе, по крайней мере, так воспринимаемый публикой.

Потом Гафт, недовольный моей картиной, скажет: «Ты заставил меня, Мишка, играть тебя со всеми твоими комплексами. Поэтому я хреново сыграл эту роль. Не люблю я этот фильм. Нет, Катя там классная, а я…»

Мне так не казалось и, честно скажу, не кажется по сей день. И не только мне. Поэтому вины за собой не числю. Да, эта роль Вали принципиально отличается от сыгранного им в кино. Это правда. Но так ли это плохо? Причем по ходу съемок у нас с Валентином было полное единодушие. А Галя-то Волчек, хорошо знавшая нас обоих, предрекала: «Козаков с Гафтом на съемках убьют друг друга». Не убили. Довели съемки в мире и дружбе до самого конца. Конфликт возник перед озвучанием, когда Гафт увидел смонтированный вчерне материал. Он недвусмысленно высказал свое мнение о материале, прямо и резко. Однако на озвучании все довел до конца, ничего не испортив… Но долгие годы устойчиво не любил эту нашу работу и говорил мне об этом. Что ж, как говорится, имеет право. За это и люблю его. За точку зрения, за принципы, за человеческое и художническое достоинство. Оно во всем.

Гафт не карьерист. Он не станет целовать президентское плечико за орден, врученный ему на сцене, как это сделал один очень известный артист, тоже когда-то снимавшийся у меня. Гафта не увидишь на всех этих разного рода тусовках, а потом сфотографированного в разного рода массовых полужелтых журнальчиках. Его лицо не украшает толстые глянцевые журналы. Он не пожелал превращаться в пищу для читателей – глотателей газет. Он стоит в стороне от антикультурной революции и прочих телепиршеств нашего нового времени. Он Гафт – и этим все сказано. Живи долго!