Текст книги "Красные фонари"

Автор книги: Валентин Гафт

Пророк

Мышка

 
Мышка – тайна, мышка – рок,
Глазки – маленькие дробки,
Мышка – черный утюжок,
Хвостик-шнур торчит из попки.
 
 
Мышка маслица лизнула
И шмыгнула под крыльцо,
Мышка хвостиком махнула
И разбила яйцо.
 
 
Яйцо было крутое
И упало со стола,
А потом уж золотое
Кура-рябушка снесла.
 
 
Была мышь не из мультяшки,
Была мышка из сеней,
Нет, не эту бедолажку
Зарисовывал Дисней.
 
 
Твердо знает эта мышка,
Что на свете с давних пор
Мышеловка – это вышка,
Это смертный приговор.
 

Мухи

 
Мухи под люстрой играли в салочки:
Кто-то играл, кто-то думал о браке.
Она – плела ему петли-удавочки,
Он ей делал фашистские знаки.
Был этот безумный роман неминуем,
Он сел на нее и летал так бесстыже,
Росчерк движений непредсказуем:
Влево, вправо, вниз, еще ниже…
Присели на стенку, как бухнулись в койку,
Чего он шептал ей, известно лишь Богу.
На локоть привстал я, махнул мухобойкой
И хлопнулся снова в кровать, как в берлогу.
И пара распалась, он снова – под люстру,
Она же мне мстила – жужжала над ухом.
Ее я не трогал. Мне было так грустно.
Завидую мухам. Завидую мухам.
 

Слон

 
Нет, он не торт,
Не шоколадный.
На двух ногах,
Живой, громадный,
Забыв достоинство и честь,
Перед хлыстом стоит, нескладный,
В попонке цирковой, нарядной,
За то, чтоб только дали есть.
 

* * * *

 
Мчится конь, намокла грива,
С храпом дышит тяжело,
А над ним, согнувшись ивой,
Всадник бьется о седло.
 
 
Рваной дробью бьют копыта,
Мчится конь, к ноге нога,
Мышцы – твердые, как плиты.
Гонг звенит! Идут бега…
 

Черепашка

 
Домик движется на лапках,
Вся спина в сплошных заплатках.
В этом костяном жилете
Не так страшно жить на свете.
Как из норки, торчит шейка,
Вся в чешуйках, словно змейка.
 
 
Как погладить черепашку
Через толстую рубашку?
Если ходит рядом слоник,
Замирает этот домик.
Если встретит она друга.
Будет ей не до испуга,
Там под тяжестью щита
Сердце есть и теплота.
 
 
Черепахи не торопятся —
Не спеша в них мудрость копится.
Очень медленно ползут,
Словно тяжести везут.
Не спеши, если забудешь:
Тише едешь – дальше будешь.
 

* * * *

 
Красный палец отпечатал.
След. Преступник знаменит,
Он под рамкой полуспрятан,
Тараканий ус торчит.
 
 
Красной зеброй раскаленной
На лице горит спираль.
Ты в тельняшке окрапленной
Сквозь Дали уходишь в даль.
 

Дельфин

 
Зачем к нам из таинственных глубин,
За смерть друзей не отомстя ни разу,
Спасая мальчиков в пути, приплыл дельфин,
Толкаясь в ускользающий наш разум?
 
 
Зачем, ракетой прыгая в кольцо,
Закусывая рыбкой за успехи,
Сжимая боль, как налитый свинцом,
Он сердце разрывает для потехи?
 
 
Уже давно распалась связь времен,
Живые разделились на отряды,
Родства не помним мы, и нет у нас имен,
И тайной кем-то названы преграды.
 
 
Дельфин, мой Гамлет, ты мой брат родной,
Я знаю, что мы родственные души.
Идя к тебе, я захлебнусь волной,
А ты, плывя ко мне, умрешь на суше.
 

Волк

 
Скомпрометировано имя Волка,
Съел внучку с бабушкой – таков его удел,
А выстрелы и псы ему вдогонку
За то, что зайца съесть еще хотел.
 
 
Детей пугают им еще с пеленок.
За что? За то, что горд? За то, что смел?
Чтоб в будущем какой-нибудь подонок
От страха застрелить его посмел.
 
 
Волк – оппозиция, он зверь, а не собака,
Но право у людей отстреливать волков,
Но право у людей на них ходить в атаку
И бить их в окружении флажков.
 
 
Не трогайте волков, лес – только их планета.
Друг друга поедайте в городах,
Друг друга предавайте в кабинетах,
Но на волков не списывайте страх.
 
 
Пусть сказки переходят век от века,
Пусть будут детки снова их читать,
Я волком называю – человека,
Чтоб человеком – волка называть.
 

Змея

 
Лоснится шпротой тело длинное,
Всосав в трубу, крольчонка схавала,
Витками, как по полю минному,
Ползет змея, как почерк дьявола.
 
 
Ползет наземное лохнесское,
Как шланг намокший, бесконечное.
Ползет красивое и мерзкое,
Нас искушающее, вечное.
 

Бык

 
Не знает глупенький бычок,
Что день сегодняшний – день казни.
Он – как Отелло – на платок,
Но Яго – тот, который дразнит.
 
 
А вот и сам Тореадор,
Как Гамлет вышел – одиночка,
Каким же будет приговор?
В нем есть и смерть… и есть отсрочка.
 
 
А те, которые орут,
Они преступники иль судьи?
И как ни странно – это суд.
И как ни страшно – это люди.
 

Тигр

 
Если б знали его предки,
Что за рвом, водой, за сеткой
Мечется их родич редкий,
Наступая на объедки,
Не в пижамках его детки,
Не едят они конфетки.
А полоски – как пометки,
Тени черной, страшной клетки.
 

Жираф

 
Не олень он и не страус,
А какой-то странный сплав,
Он абстракция, он хаос,
Он ошибка, он жираф.
 
 
Он такая же ошибка,
Как павлин, как осьминог,
Как комар, собака, рыбка,
Как Гоген и как Ван Гог.
 
 
У природы в подсознанье
Много есть еще идей,
И к нему придет признанье,
Как ко многим из людей.
 
 
Жираф – Эйфелева башня,
Облака над головой,
А ему совсем не страшно,
Он – великий и немой.
 

Верблюд

 
Нет, на спине верблюда неспроста
Волнистый путь от шеи до хвоста.
Теперь, бредя по огненной пустыне,
Где нет оврагов, гор, где ни куста,
Он вспоминает те прохладные места
И ночи ждет, когда земля остынет.
 

Бабочка

 
Через муки, риск, усилья
Пробивался к свету кокон,
Чтобы шелковые крылья
Изумляли наше око.
 
 
Замерев в нектарной смеси,
Как циркачка на канате,
Сохраняют равновесье
Крылья бархатного платья.
 
 
Жизнь длиною в одни сутки
Несравнима с нашим веком,
Посидеть на незабудке
Невозможно человеку.
 
 
Так, порхая в одиночку,
Лепестки цветов целуя,
Она каждому цветочку
Передаст пыльцу живую.
 
 
Когда гусеница в кокон
Превратится не спеша,
Из-под нитяных волокон
Вырвется ее душа.
 
 
Жизнь былую озирая,
Улетит под небосвод.
Люди, мы не умираем,
В каждом бабочка живет.
 

Цапля

 
Только ноги, только шея,
Остальное – ерунда,
Остальное только тело,
То, куда идет еда.
 
 
Тычет воду длинным клювом,
Точно шлангом со штыком,
И рыбешек и лягушек
Поглощает целиком.
 
 
Ну, а к вечеру устанет,
Одну ногу подожмет
И застынет одиноко,
Словно рыцарь Дон Кихот.
 
 
В небо цапля не взлетает
Уже много, много лет.
Небеса не принимают
Этот странный силуэт.
 

Попугай

 
А он рискнул,
А он заговорил,
И все, что слышал,
Взял и повторил.
 
 
Что б нам услышать
То, что говорим,
Когда, чего не ведая,
творим.
 
 
Зачем же так —
Природе вопреки?
Но если он – дурак,
Мы – дважды дураки.
 

Петух

 
Он на рассвете всех будил,
И дураков, и дурочек,
Он гордо по двору ходил,
Осматривая курочек.
 
 
Пройдет походкой боевой —
И куры все повалены,
А перья белые его
Как будто накрахмалены.
 
 
Он забирался на забор
И пел, как Лева Лещенко,
И гребешок, как помидор,
Был без единой трещинки.
 
 
Он Петя был и Петушок,
И ласкова бородушка.
Но вдруг топор, удар и шок,
И истекает кровушка.
 
 
А ноги вроде и бегут,
И снова кукареку дал,
Да видно, это Страшный суд,
Когда бежать уж некуда.
 
 
И петь пока что ни к чему —
Застыну аккуратненько.
Зачем достался я ему,
Хозяину-стервятнику?
 

Пес

 
Отчего так предан Пес
И в любви своей бескраен?
Но в глазах – всегда вопрос:
Любит ли его хозяин?
 
 
Оттого, что кто-то – сек,
Оттого, что в прошлом – клетка!
Оттого, что человек
Предавал его нередко.
 
 
Я по улицам брожу,
Людям вглядываюсь в лица,
Я теперь за всем слежу,
Чтоб, как Пес, не ошибиться.
 

Пророк

 
Я видел на коре лицо пророка.
Сверкнула молния, и началась гроза,
Сквозь дождь смотрели на меня глаза,
И тарахтела наверху сорока.
 
 
Вдруг занавес ветвей лицо его закрыл,
Горячим лбом я дерева коснулся,
И он шепнул мне: «Думаешь, ты жил?
Ты плохо спал и наконец проснулся».
 

Игорю Моисееву
(к 100-летию)

 
Движенье рук, движенье ног, души движенья
Природа нам дает с рожденья…
Как только раздается первый крик,
А ножки сделают свой первый дрыг,
Рождается еще один язык…
Язык, переходящий в танец,
Будь черен ты, как африканец,
Иль белым будь, как немец или швед, —
Танцуют все, но сходства нет, —
У каждого народа свой орнамент.
С повязкой на бедре, от ночи до утра
Бьет в барабан дикарь, танцуя у костра,
Всем свыше дан свой ритм и темперамент.
 
 
Вам свыше дан сигнал начать свой новый век,
Вы, Моисеев, – чудо-человек.
Как надпись древнюю, до вас никто не смог
Расшифровать движенья тела, рук и ног.
Вы танцевальных дел великий мастер,
Вы тот, кого не покидает страсть,
Кто при любой меняющейся власти
Не даст себя унизить, обокрасть.
 
 
Пускай всегда клокочет вдохновенье,
Пусть башмаки стираются до дыр,
Вы танца абсолютный гений, —
И вечным будет танцевальный пир.
 

Уходит Даль

В 1981 году я тяжело заболел. Взялся меня лечить известный нейрохирург профессор Кандель. В тот самый момент, когда он делал мне сложнейшую операцию, которая заключается в том, что в позвоночник вводят иглу и откачивают спинной мозг, – в этот момент в комнату кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». Тут я понял, что должен что-то предпринять, иначе тоже умру. С этой иглой в спине я встал, подошел к окну и очень осторожно начал вдыхать морозный воздух. Мне казалось, еще минута – и у меня разорвется сердце.

Всем знакомое состояние – сообщение о смерти. Новость, которая поражает: хочется сообщить кому-нибудь, чтобы вместе переживать, осмысливать. Здесь было только одно – спасение, только спасение. Зацепиться было не за что. С тех пор у меня и сохранилось в памяти то страшное ощущение, связанное с уходом Даля. Ни одну смерть я так тяжело не переживал.

Я не был близким другом Олега. Но в нем существовала какая-то тайна, которая притягивала меня к нему. Я тянулся к нему гораздо больше, чем он ко мне, – пытался хотя бы прикоснуться к этой тайне.

Я еще не был с ним знаком, когда увидел его впервые в ресторане ВТО. Он был в озверевшем состоянии. Даже не помню: выпил он тогда или нет, да это и не важно. Его ярость происходила от того, что он все время говорил о своем Ваське Пепле. Он пробивался к каким-то вещам. Сейчас довольно трудно встретить актеров, которые бы публично говорили о своих ролях. Все закрыты, как будто уже овладели мастерством. Но артист – человек непосредственный, поэтому нутро должно прорываться, если артист живет тем, что делает. Он просто обязан быть одержимым. Даль был таким артистом: даже в компаниях забывал обо всем и пробивался к тому, чем в тот момент занимался. И находил.

Была у него такая привычка – говорить и недоговаривать. Он начинал о чем-нибудь рассказывать, потом чувствовал, что его не поймут. Тогда останавливался – «Ну вот… понимаешь?!. А!..» – и махал рукой. Но это-то и было самое понятное. Тут уже надо было ловить момент и разбираться, что же там такое происходит?! А он в это время доходил до самой сути предмета.

Он был хитрый человек в хорошем смысле этого слова. Любил заводить партнера и через него очень многое проверять. Помню, я репетировал Сатина в «На дне» вместо Жени Евстигнеева. Я был тогда очень глупый. Не утверждаю, что сейчас поумнел, но по сравнению с тем, что было, и сознание стало работать, начал соображать, появились ассоциации. А в то время я был человек, что называется, «девственный», не сомневающийся, очень верящий и доверяющий тому, что происходит. Жил довольно благополучно. Так, между прочим, какие-то общие мировые противоречия были мне знакомы. Мне казалось: достаточно притвориться, элементарно представить – и все пойдет само собой. Но играть Сатина в таком состоянии, конечно же, было нельзя, если ты сам в жизни через что-то не прошел. И Даль это видел. Он надо мной издевался. «Ну, ты можешь сказать: «Ты не будешь работать, я не буду, он не будет – что тогда будет?!» – Ну вот, скажи так…» Он это говорил настолько конкретно и хлестко, что за этим много чего стояло. Это было страшно себе представить. Я произносил слова, зная, что в жизни такого быть не может. А Даль все понимал уже тогда. Он мне всегда говорил: «А… (взмах рукой) ты никогда не сыграешь… потому что ты трус, тебя никогда не хватит!» Он был прав – мне нечем было это сказать. Я ему говорил: «Ну пойди в зал, я сейчас скажу», – но у меня ничего не получалось.

Он был младше меня, но он был великодушный человек – он звал за собой.

Были у нас гастроли в Уфе. Даль находился в раздрызганном состоянии. В нем происходили какие-то очень непростые процессы. Видно было, что ему тяжело жить и участвовать в том, что мы делаем и играем. Ему это стоило больших сил. Сам он был уже в другом измерении.

Там, в Уфе, между нами произошло некоторое сближение. Мы ходили вместе купаться, разговаривали, даже что-то сочиняли на пляже, хохотали, смеялись. Помню один наш разговор на аэродроме – мы должны были лететь в Москву. Этот аэродром больше походил на загон для скота. Мне все время чудилось, что вот-вот раздастся: «Му-у-у». В ожидании самолета, который должен был появиться непонятно откуда, мы стояли облокотившись о загон – две сломанные березы, обозначавшие край аэродрома. Садилось солнце. Темнело. Олег размышлял, что такое артист: неужели все эти встречи, вся эта показуха? «Артист – это тайна, – говорил Даль. – Он должен делать свое темное дело и исчезать. В него не должны тыкать пальцем на улицах. Он должен только показывать свое лицо в работе, как Вертинский свою белую маску, что-то проделывать, а потом снимать эту маску, чтобы его не узнавали». Говорилось это в связи с поведением многих наших артистов. Они требовали к себе внимания, гуляли, показывали себя – шла борьба за популярность. Но Даль был прав: артист не в этом. Артист в том, что ты делаешь в искусстве, в творчестве.

Даль очень любил музыку, музыкантов. Говорил – вот у кого надо учиться слушать друг друга. Мы зачастую просто не слышим, не чувствуем партнера. Мы заняты собой. Но в театре это почему-то прощается, поэтому в театре очень легко врать. А они играют доли, четверти, восьмушки. Они их слышат и счастливы в тот момент, когда принимают один у другого эстафету. Импровизации, внимание друг к другу – вот у кого надо брать пример.

Он не был этаким брюзжащим «героем нашего времени» – много хочет, а не может. Хотя у Даля были основания быть брюзгой. Он мог все.

Олег был удивительно породистый человек. В нем было что-то от американца – сильные, хлесткие, тонкие части тела. Он был сложен, как чудное животное, выдержанное в хорошей породе, – очень ловкое, много бегало, много прыгало. Все это было очень выразительное, не мельтешащее.

Как и многие «современниковцы», Даль был очень похож на Олега Николаевича Ефремова. Тот отразился в своих учениках, в том числе и в Олеге. В этом нет ничего обидного. Наверное, Ефремов в то время воплощал в себе некую простоватость, имевшуюся в нашей национальной природе. В этом было свое обаяние, которое потом прекрасно освоил В. Высоцкий. У них всех как будто один и тот же корень. Из поколения в поколение. От Крючкова и Алейникова к поколению 60-х годов. Только у тех была сильнее природа, а к этим пришло еще и сознание.

Даль обладал бешеным темпераментом. Он мог быть сумасшедшим, а то вдруг становился мягким, почти женственным. Он умел не показывать свою силу. Я был потрясен, зная мощь Даля, что в «Двенадцатой ночи» он ни разу ее не обнаружил. Все его части тела вдруг стали прелестными, чудными немощами. Это мог позволить себе только очень большой артист. Это было удивительно, так как артист всегда хочет показать свою силу.

К сожалению, с Олегом произошел тот самый жуткий случай, когда Гамлет есть, а время его не хочет. Но Даль был нормальный человек. Он сдерживался, успокаивал себя и внезапно затихал, да так, что становился не похож на Даля.

А потом – уходил.

Когда он ушел из «Современника» и пришел в театр на Малой Бронной, я написал ему:

 
Все театры Далю надоели.
Покинув «Современник» древний,
Решил четыре он недели,
То есть месяц, провести в деревне.
 

«Месяц в деревне» он играл грандиозно. Я был на премьере. Но Даля постигла та уже участь, что и многих его коллег. Дело в том, что в театре у Эфроса была замечательная артистка Ольга Яковлева. Никто против нее ничего не может сказать, потому что она действительно прекрасная актриса. Кроме одного – она так любила искусство в себе, что мало кому его оставляла. Из-за ее страшных требований партнеру всегда бывало тяжело. Далю было трудно с ней играть. Они не находили общего языка. Эфрос любил их обоих, но, видимо, Олю больше.

Конечно, каждый уход Даля из очередного театра имел разные причины.

Помню репетиции в зале Чайковского спектакля «Почта на юг» по Сент-Экзюпери. Мы должны были играть втроем – Бурков, Даль и я. Мы приходили и начинали репетировать. Через пять минут Даль и Бурков исчезали в боковой комнате и выходили из нее в совершенно непотребном виде. Я заглянул как-то, чтобы посмотреть, что они там делают. Они выпивали. После этого Даль появлялся на сцене, говорил десять слов бодро, совершенно трезво, а на одиннадцатом валился и начинал хохотать. Хохотал он не оттого, что был пьян, а потому что ситуация была глупой. Репетиции совсем не ладились. Я не пил, но хохотал вместе с ним. Нужно было действительно напиться, дико смеяться и валять дурака, потому что это было несерьезно. Это был тот самый случай, когда надо было все зачеркнуть. И мы зачеркнули – сначала Даль, потом я.

Вообще я очень жалею, что очень мало с ним поработал вместе. И ругательски себя ругаю, что в свое время отказался от съемок в фильме «Вариант «Омега»». Меня уговаривали, а я, идиот, даже зная, что будет Олег, все же отказался. Прекрасно сыграл роль Шлоссера И. Васильев. Но я-то не сыграл и теперь не могу себе этого простить.

Олег, видимо, тоже хотел работать со мной. Незадолго до своей смерти он увидел меня на «Мосфильме» и сунул мне экземпляр «Зависти» – инсценировки по Ю. Олеше, которую написал сам. Я его очень быстро понял. Он сказал: «Ты все понимаешь!» Потом добавил: «Почитаешь. И приходи в зал Чайковского. Там скоро будет лермонтовский спектакль». У меня никак не укладывалось – Даль и Лермонтов, стихи и джазовый ансамбль «Арсенал».

А потом, уже после смерти Олега, я был потрясен, услышав его лермонтовский спектакль в записи на домашнем магнитофоне. Это было страшное посещение квартиры Даля. Я пришел туда по свежим следам. Впечатление было невероятное, особенно по тому времени, когда просто нельзя было дышать. Поэтому мне его уход из жизни показался естественным. Неестественно, что мы оставались жить.

Я и ты

Роза

 
Молчит страна, как в доме мебель,
Как ни поставь, так и стоит.
Для всей страны единый гребень,
Сегодня – сыт, а завтра – бит.
 
 
Нет, не дубы стоят, а стулья,
Нет, не березы – двери, стол.
Лежит беззубый от разгулья,
В кровь стертый бывший желтый пол.
 
 
Стоят, как часовые, стены,
И потолок – им небосвод.
Всех превращает нас в полено
Наш пилораменный завод.
 
 
Вдруг среди этого кошмара,
Где кровью харкала пила,
Посередине тротуара
Святая Роза расцвела.
 
 
От горя треснутая ваза
Казалась бледной и худой.
Сама, без всякого приказа,
Святой наполнилась водой.
 
 
И стали вновь шкафы – дубами,
Березами – паркетный пол,
И с деревянными гробами
Последний поезд отошел.
 
 
А на ветвях запели птицы,
И солнце стало так сиять,
Что захотелось помолиться,
Смеяться, плакать и молчать.
 

Нож

 
В нем лаконично все и кратко,
Вот – лезвие, вот рукоятка.
Убей им или что очисти,
Он – ничего без нашей кисти.
 
 
Но если вдруг над ним нависли,
Как колдовство, дурные мысли,
И чует острие металла,
Когда внутри клокочет жало,
 
 
Тогда одно телодвиженье —
И кровь смывает напряженье,
Волною набегает дрожь,
В моей руке слабеет нож.
 

Пиво

 
Не знаю лучше ощущенья,
Когда в руке держу тарань,
Когда губа утонет в пене
И сладко съежится гортань.
 
 
Как это вкусно и красиво —
Желтеет кружка, как янтарь.
И все народы жаждут пива,
Среди напитков пиво – царь.
 
 
И если станет вдруг тоскливо,
Ты не печалься, слез не лей,
А вспомни – есть на свете пиво,
И сердцу станет веселей.
 
 
Бледнеют золотые слитки,
Когда из бочки бьет струя.
И все побочные напитки
Уже не стоят… ничего.
 

Яйцо

 
Всех породило яйцо,
Мы вышли из его пеленок —
Кто с человеческим лицом,
А кто-то с клювом, как цыпленок.
 
 
Так начинался маскарад,
Как ловко кто-то все придумал,
И на скорлупочный наряд
Надел и маски, и костюмы.
 
 
Кто первым был, в конце концов,
Яйцо иль курица, – неважно,
И хрупким было то яйцо,
И курица была отважной.
 
 
И гладок был яйца овал,
И силуэт безукоризнен,
О, смертников великий бал,
Под каждой маской – тайна жизни.
 

Цепи

 
Ты, колокол, звонишь по ком?
То нежно ты зовешь, то грубо,
Мы ходим по цепи гуськом
Вокруг таинственного Дуба.
 
 
И кот мурлычет неспроста,
Но жизнь от этого нелепей,
Зачем с цепочкой для Креста
Бренчат еще и эти цепи?
 
 
Ты, колокол, звонишь по ком,
Кому даешь освобожденье?
Кому заменишь целиком
Оков ржавеющие звенья?
 

Снежок

 
Небесный легенький пушок
На землю темную прилег,
После тяжелого маршрута
Окончен затяжной прыжок.
Пришел зимы недолгий срок,
И замер белый купол парашюта.
 

Еще о снеге

 
Он с неба к нам валил, лохматый,
Как зимний праздничный сюрприз.
А мы его теперь лопатой
С балкона сбрасываем вниз.
Снег хрупким, ломким стал и хлипким…
Все тает, только поспевай,
Как тут исправить все ошибки?
Пожил немного и – прощай.
 

* * * *

 
Окончилось лето,
Устали поэты,
На время свое отложили перо.
Раскрыты секреты, все песни допеты,
Что новым казалось – вдруг стало старо.
 
 
Остались заветы, загадки-ответы,
Но как нам жить дальше,
Не знает никто. При капельке света
Мы жарим котлеты,
А кто-то на даче играет в лото.