Текст книги "Красные фонари"

Автор книги: Валентин Гафт

Сад забытых воспоминаний

* * * *

 
Уже от мыслей никуда не деться.
Пей или спи, смотри или читай,
Все чаще вспоминается мне детства
Зефирно-шоколадный рай.
 
 
Ремень отца свистел над ухом пряжкой,
Глушила мать штормящий океан,
Вскипавших глаз белесые барашки,
И плавился на нервах ураган.
 
 
Отец прошел войну, он был военным,
Один в роду оставшийся в живых.
Я хлеб тайком носил немецким пленным,
Случайно возлюбя врагов своих.
 
 
Обсосанные игреки и иксы
Разгадывались в школе без конца,
Мой чуб на лбу и две блатные фиксы
Были решенной формулой лица.
 
 
Я школу прогулял на стадионах,
Идя в толпе чугунной на прорыв,
Я помню по воротам каждый промах,
Все остальные промахи забыв.
 
 
Иду, как прежде, по аллее длинной,
Сидит мальчишка, он начнет все вновь,
В руке сжимая ножик перочинный,
На лавке что-то режет про любовь.
 

Сад забытых воспоминаний

 
О, детство! Как в нем удается,
Младенцем глядя из гнезда,
Увидеть то, что остается
Навечно в сердце, навсегда.
Казалось, что весь мир был рядом,
А утром, вечером и днем
Небесный свет менял наряды
Всему, что было за окном.
Там, за окном, был лучший театр,
Пылал заката алый бант
И заряжался конденсатор,
Чтоб током напоить талант.
От срока стертый, побелевший,
Тот озаренный детский взгляд
Хранится в памяти умершей,
Шумит листвой застывший сад…
 

Мечта

 
Душой задуманная мысль,
Стрелой умчавшаяся ввысь,
Мечта моя, лети!
Но не пустой ко мне вернись,
Я буду ждать, не торопись,
Счастливого пути!
 

Звезда

 
Потухшая звезда мерцает прошлым светом.
Она давно мертва, а мы еще горим.
Жизнь воспевается Поэтом.
Любима ты, и я любим.
И солнца шоколадный грим
Нас украшает жарким летом.
…Все меньше впереди у нас холодных зим.
 

Огонь

 
Есть у огня свои законы.
Огонь войны – в людей вселяет страх.
Покоем дышит он в каминах и кострах.
Но есть огонь невидимый – иконы.
 
 
О, как блаженно жгут лучи твои,
Сжигай меня, икона, я не струшу,
Я знаю, ты сожжешь грехи мои,
Чтоб отогреть измученную душу.
 

Мосты

 
Я строю мысленно мосты,
Их измерения просты,
Я строю их из пустоты,
Чтобы идти туда, где Ты.
 
 
Мостами землю перекрыв,
Я так Тебя и не нашел,
Открыл глаза, а там… обрыв,
Мой путь закончен, я – пришел.
 

Свобода

 
Свободны во тьме тараканы,
Свободен мышонок в ночи.
Свободны в буфете стаканы,
Свободно полено в печи.
 
 
Но свет я зажег – тараканы
Хрустят под моим каблуком.
А кот мой смертельные раны
Наносит мышонку клыком.
 
 
В стакан наливается водка,
Бревно согревает мой дом.
Потом надрывается глотка:
«Зачем мы на свете живем?!»
 

Плаха

 
На сцене Плаха, все фатально,
Беда должна была случиться,
Я пересек границу Тайны,
За это надо расплатиться.
 
 
Когда придут в разгар Игры
Семерка, Тройка, Туз – не ахай!
Невидимые топоры
Всегда висят над нашей Плахой.
 
 
Загадка есть – Разгадки нет,
Я наступил на темя Ямы,
Где кровь смывает с рук Макбет
И дремлет Пиковая дама.
 

Трагедия

 
Платок потерян и браслет,
Нет Дездемоны, Нины нет,
Сошел с ума Арбенин, и Отелло
Кинжалом острым грудь себе рассек.
Несовершенен человек,
Хоть Ум есть, и Душа, и Тело,
И есть Язык, и Слово есть,
И, к сожалению, возможно
Попрать Достоинство и Честь И
Правду перепутать с Ложью.
 

Грехи

 
«Ах, если бы она была жива,
Я все бы отдал за нее, все бросил».
Слова, слова, слова, слова, слова,
Мы все их после смерти произносим.
 
 
И пишутся в раскаяньи стихи,
Но в глубине души навеки будут с нами
Грехи, грехи, грехи, грехи, грехи,
Которые не искупить словами.
 

Тлен

 
Уходит жизнь из тела постепенно,
Но, говорят, – душа нетленна,
Жаль только, ждать конца – такая маета,
Чтоб превратиться в прах мгновенно,
Зачем вся эта суета?
Но вот умру, и кто-нибудь степенно,
Не сразу вспомнив, скажет обо мне,
Что красота души его нетленна,
Забыв, как тело корчилось в огне!
 

Нонна Мордюкова
к юбилейной телепередаче

 
Я, глядя на тебя, молюсь,
От восхищенья вою, плачу.
И до, и после передачи
И удивляюсь, и «дывлюсь».
 
 
Ты Красота, спасающая мир,
Твоя душа – венец тайносплетений,
Ты лаврами увенчанный кумир,
Ты в валенках обыкновенный гений.
 
 
Ты – вечно сексуальная пыльца,
Ты саженец – наследница природы,
И нет иконописнее лица,
Чем у тебя, любимица народа.
 
 
Да, я люблю тебя давным-давно,
Прости, что я на «ты», но так уж получилось,
Спасибо, Божья милость, за кино,
И за тебя спасибо, Божья милость.
 

Григорий Горин о Валентине Гафте

…Ну что за странная фамилия! Да и фамилия ли?.. Похоже на аббревиатуру. «ГОСТ… ГАБТ… ГАФТ…» Ломаю голову над приемлемой расшифровкой… ГЛАВНЫЙ АКТЕР ФАНТАСМАГОРИЧЕСКОГО ТЕАТРА… ГНЕВНЫЙ АВТОР ФИЛОСОФСКИХ ТИРАД… Нет, не то. Листаю словари. В русском словаре Даля слова «гафт» нет. Есть – «гафтопсель», то есть «парус над гафелем»… «Гафель» – «полурей над мачтой»… Что такое «полурей» – не знаю. «Полуеврей» – понятно, «полурей» – нет. Смотрю «Еврейскую энциклопедию». «Гафтара» – глава из Книги Пророков, читается по субботам и праздникам.

Близко, но не то…

По-немецки «хафт» – «арест», по-английски «гифт» – «подарок»… Опять не то. Не «арест» он никакой и уж не «подарок» точно.

Беру медицинский справочник. Какое-то слово по-латыни, похожее на сочетание «гафт», и пояснение: «ОСОБОЕ СОСТОЯНИЕ НЕРВНО-ПСИХИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ»…

Ну конечно! И как я мог сразу не догадаться? «Гафт» – не фамилия, а диагноз!

Особое состояние организма, когда нервы обнажены и гонят через себя кровь, слова, мысли…

Я лично болен Гафтом еще с юности. Когда увидел его в спектаклях у Эфроса. Потом в «Сатире». Потом опять у Эфроса. Потом в «Современнике»… Потом он меня уже преследовал всюду. Когда я вижу его на сцене, у меня начинает стучать сердце, слезятся глаза, мурашки бегут по коже. От общения с ним кружится голова, всякий разговор – шаг в безумие…

– Валя, как прошел вчерашний спектакль?

– Гениально, старик! Гениально! Первый акт я вообще сыграл на пределе возможного. Многие даже ушли в антракте, думали – конец! Но второй я сыграл еще лучше…

– При полупустом зале?

– Да нет, старик… Зал заполнился… Народ со сцены полез в зал, чтобы посмотреть… Спектакль я практически один заканчивал!..

…И сразу, без паузы:

– Но вообще-то, старик, честно: я стал плохо играть. Растренирован. Не с кем же у нас работать… и пьеска эта, конечно, фельетон. Там нет глубины! Старик, напиши для меня. Я хочу играть в твоей пьесе.

– Валя, но вчера была тоже моя пьеса.

– Ну да… Я и говорю. Пьеса гениальная! Мы играем не то. И я стал плохо играть. Вот в кино сейчас сыграл здорово. По-моему, гениально. Видел мой последний фильм?

– Видел.

– Плохо я там играю… Потому что сценарий – дерьмо. Не твой случайно?

– Нет.

– Вот поэтому и дерьмо. А пьеса твоя гениальная. И та, что вчера играл… Ты только напиши ее, старик. Я сыграю. Я смогу.

Тут он прав. Он сможет, сможет свести с ума и сделать счастливым.

Я готов писать для него. Я болен Гафтом неизлечимо…

Валентин Гафт о Григории Горине

Умение любить людей

Думал ли я когда-нибудь, что мне придется писать воспоминания о Грише…

Впервые я его увидел в 1959 году. Мы ухаживали вместе за девушками из одной компании, манекенщицами Московского дома моделей. В то время демонстрации одежды проходили вроде концертов. Показы моделей перемежались выступлениями, разными концертными номерами.

И вот на одном из таких показов я увидел Гришу. Он тогда еще учился в медицинском, но уже писал и в тот вечер выступал в программе. Помню этот зал и кудрявого Гришу, который вышел на сцену и читал что-то смешное. Я обратил на него внимание, потому что знал: он ухаживает за подругой моей девушки Алены. Тогда он меня интересовал только с этой точки зрения. В ту пору мода уже была в моде: манекенщицы выезжали за границу, участвовали в показах, а мы и представить себе еще не могли, что это такое. Впоследствии Алена стала моей женой, с которой я прожил десять лет. А Гришин роман, вероятно, угас. И спустя несколько лет он влюбился в очаровательную Любу, с которой они прекрасно прожили много лет, до самого его ухода.

Разумеется, я очень хорошо знал Любу Горину: она работала на «Мосфильме» и была редактором некоторых картин, в которых я снимался. У них был замечательный дом, хлебосольный, красивый, уютный, прекрасная атмосфера. Казалось, он даже светился по-особому. Для Гриши, видимо, эта атмосфера была крайне важна, вспоминаю его эпопею с их первым домом на Тверской, в котором, после того как в нем открыли ночной клуб, стало невозможно жить. Тогда он в одиночку пытался противостоять тем, кто начал захватывать центр Москвы. Мне так и помнится: Гриша с трубкой, тактичная, молчаливая Люба, которую он очень любил, симпатичнейший, обожаемый ими пес Патрик. У них всегда было хорошо, и не хотелось оттуда уходить.

Я не могу сказать, что мы с Гришей были друзьями. Но нас соединяла с ним какая-то близость. Он доверял мне, а я ему – до вещей совершенно интимных, о которых я не имею права говорить. Мне всегда с ним было очень хорошо, просто замечательно. Он был понимающим, мягким, никогда не подавлял собеседника.

Дважды я снимался в картинах по его сценариям: «О бедном гусаре замолвите слово» Эльдара Рязанова и детективе «Шерли Холмс» Алексея Симонова. Вторая картина снималась в Вильнюсе, и Гриша туда приезжал. Там было много совместных обедов и ужинов, прогулок, разных разговоров. Говорили о жизни, а в это понятие входили и женщины, и театр, и наши товарищи, артисты и режиссеры. О чем только мы не говорили. Стояла поздняя осень, кругом лежали красивые желтые листья. И я никогда не забуду, как мы шли к месту съемок, и я по дороге читал ему какие-то свои эпиграммы (тогда я еще этим занимался), и как он на них реагировал. Почему-то ему понравилась эта: «На небо взлетел писатель, звездный час его настал, легок, пуст, парит в халате, все, должно быть, рассказал».

Горина некоторые числили писателем-сатириком. Но я не могу с этим согласиться и отнести его к означенному цеху. Горин – это совершенно особое явление. Наши современные сатирики в большинстве своем мелки, они сорок восьмые или сотые доли от Зощенко, например. Но Зощенко был первым, и он писал о простых людях, за которыми мы узнавали и себя, и среду, в которой живем, и все то, что произошло после революции. В этих маленьких людях отражались метаморфозы строя и личности: возомнивший о себе «гегемон», зависимая, раздавленная страхом интеллигенция. Там есть все: от смешного до трагифарсового. У нынешних же «мелких обломков» дальше пересказа того, что говорил милиционер или бухгалтер, дело не идет. Их не то что читать, даже слушать невозможно. А оттого, что таланта мало, они в последнее время совсем распустились, поэтому в ход идет и пошлятина, и безвкусица, и матерщина. Это вовсе не интересно обидно; что они выступают и даже имеют успех, поскольку сатириков у нас немного. Получается, они имеют право на все, прививая людям жуткие вкусы, – так теперь празднуется свобода. Но свободно и микробы гриппа летают – им же мы не аплодируем. Мне как раз наши сатирики напоминают вирус, который заражает и косит людей, лишенных, увы, культурного иммунитета. Поэтому я и считаю, что Григорий Горин к ним никакого отношения не имеет. Разве можно сказать про Чехова – писатель-сатирик? Это было бы ужасно. Их юмор и ирония совершенно другой пробы и природы, если говорить о сути, о первооснове их творчества.

Даже когда отмечались юбилеи, дни рождения и Горин выходил на сцену с поздравлением, то в тот момент все забывали о том, кому оно предназначено, и слушали, что скажет Гриша, потому что произведение, с которым он выступал, получалось самоценным, и это всегда был его триумф. Откуда он только это черпал – источник непонятен, но подмечал все удивительно остроумно, неожиданно, высококлассно, без лишних слов. Это было очень крупно и очень просто. Он вызывал просто ломовое восхищение. Я помню дни рождения Аркадия Хайта, Игоря Кваши, многие другие, когда он потрясающе поздравлял. И Федора Чеханкова, одним из последних по времени. Я вышел на сцену и сказал, что после Гриши не могу ничего говорить.

На мой юбилей он написал замечательный рассказ «Гафт». Со стороны ведь очень трудно узнавать свое изображение. Сам себя ты видишь не так, тебе кажется, что ты другой. Но даже внутренне я понимаю, как он абсолютно точно и документально про меня написал. Нисколько не обидно и вместе с тем глубоко. Я, кстати, потом заинтересовался происхождением своей фамилии. Познакомился с одним историком-археологом, который нашел, чем занимались мои предки. Они были выходцы из Германии, поселившиеся на Украине. И действительно, мой прадед арендовал часть земли под Полтавой, имел сахарный завод. Я слышал об этом от родителей, но поскольку в то время даже вспоминать опасались, что у тебя в роду имелись капиталисты, то все, что было связано с предками, отрезалось, забывалось, оставалось в той эпохе при царе Горохе.

Гриша не только рассказ, но и пьесу написал для меня – «Кин IV». Когда он пришел в театр нам ее читать, то сказал, что фотография Гафта стояла перед ним и он писал. Мы ее начали репетировать, но потом не поладили с Игорем Квашой, который был режиссером. Сейчас не стоит вдаваться в подробности этой истории, но тогда я один выступил на собрании и сказал, что пьеса мне не нравится. Что-то мне тогда показалось, не знаю… Я Игоря очень люблю, он мой друг, и меня с ним связывает вся жизнь. Считаю, что он замечательно поставил пьесу «Кот домашний средней пушистости», которую Горин написал для нас по повести Войновича. Но тогда у нас не сложилось. А «Кина IV» потом с успехом сыграли в другом театре. И слава богу, что он появился. И если я Гришу хоть капельку вдохновил на это, то значит, какая-то польза была и от меня. Гриша мягкий и умный человек, он мне это простил: история с «Кином» ничуть не повлияла на наши отношения. В последнее время, когда мы с ним говорили, он обещал для меня еще что-то написать.

А главную роль в «Коте домашнем средней пушистости» сначала должен был играть другой артист. Но мне этот материал тоже очень понравился. И потом, вероятно, Горин и Войнович уговорили Квашу, чтобы играл я. Так и случилось. И я им за это очень благодарен. Спектакль идет в «Современнике» уже десять лет, и самое интересное, что он не устаревает. Он вроде из того времени, но и сейчас абсолютно современен. И в этом «виновата» не только незначительность качества перемен, а и то, что в нем точно найдена природа вечных вещей. Он, можно сказать, продолжает «линию кроя» гоголевской «Шинели». И если мы все оттуда вышли, то Гриша Горин – прежде всего. Можно только представить, какой огромный успех был десять лет назад, на премьере «Кота». Помню, в Москву тогда приехал Артур Миллер, американский драматург, классик. Он был на премьере и после сказал нам: «Действительно изменились времена, если вы играете такие спектакли». Он до сих пор аншлаговый, мы играем его редко, раз в месяц, но на него никогда нет лишних билетов. А теперь мы его решили оставить в репертуаре именно в память о Григории Горине.

Я, кстати, Грише тоже писал. Эпиграмму, которая ему ужасно не нравилась. «Пишите, ваш талант бесспорен, а юмор, эрудиция – пусть вас не беспокоят, Горин, у вас всегда есть дикция», – любя сказал я ему. Но когда ее однажды читал на публике, то увидел, что Гриша как-то хмурится.

Интересно, что потом, когда он вел клуб «Белый попугай», другие передачи, я никогда не обращал внимания на его дикцию, это звучало очень симпатично: и его «ш» далекое, и «с» нетвердое. И если бы их не было, то это надо было бы придумать.

И еще одна эпиграмма у меня появилась благодаря Грише: «Как столб относится к собакам, так отношусь я к критикам-писакам». Это его идея, которую я где-то за столом от него услышал, и мне она так понравилась, что я взял и зарифмовал ее.

Когда Гриша ушел из жизни, я подумал вот о чем. Говорю об этом не потому, что сейчас должен обязательно писать только хорошее. Горин, мне кажется, был последним при нашем поколении человеком, именно из тех больших писателей, занимавшихся не устным словом, которым, например, неоспоримо прекрасно владеет Жванецкий, а языком, литературой, высоким классом словесности. Я не собираюсь их сравнивать, они абсолютно разные. Жванецкий гениален в своем, он чувствует то место, где «болит», точно находит его и говорит: «Вот тут!» А уж когда обнаружит, то ему достаточно пролететь и иголкой ткнуть, чтобы выразить это, нас уколоть, и мы будем хохотать, потому что о том, что разглядел в нас, он сказал раньше всех. Вот как ищейка, которая находит спрятанный наркотик там, где люди не могут ничего отыскать.

А Горин – он писатель. Наверное, и он мог бы заниматься устным, эстрадным словом, как Аркадий Арканов, его друг, с которым он начинал. Но его туда не тянуло, не увлекало только забавное. У Горина другая природа, он занимался повествованием. Это гораздо тоньше, изобретательнее, там больше вложено труда, разума, ощущения времени, сердца, мудрости. Его интересовало, какая была погода, какой был ветер, какие были глаза. Интересовало, откуда человек пришел и зачем, что он почувствовал, как у него екнуло сердце, как он дыхнул, как заплакал и из-за чего. Это проблема человека, которой занимался Чехов, другие наши великие писатели. Ею же занимался и Гриша, а больше этим пока никто, наверное, сейчас так не владеет.

Что касается его драматургии, то она вся трагикомична. Дальше все зависит от того, кто ставит и кто играет. Там есть возможности для мощного поворота в сторону драматизма, одиночества, безысходности, счастья, неудачи, боли, освобождения, радости. Гриша брал классику, работал с известными сюжетами, потому что в них есть вечные вещи, которые прекрасны именно тем, что содержат жизненно важные категории от основания до их вершины, от падения до взлета. Он облегчал и сокращал им путь к зрителю, рассказывая об этом таким языком, когда то, что было давно, становится очень близким и современным. И низкий поклон ему за то, что он этим занимался. Я не знаю другого такого, как он.

У меня с Гришей был однажды случай незабываемый, и вышел он, кстати, с рассказом «Случай на фабрике № 6». Он попросил меня записать этот рассказ на пластинку вместе с Андреем Мироновым. Я пришел на запись не в том настроении и записал отвратительно. К тому же читать с листа я не могу – не понимаю ничего. Я так разозлился на себя, что решил поработать и выучить рассказ наизусть. Работал над ним около года. И вот наступил момент, когда Гриша пригласил меня на свой творческий вечер. И я прочитал. Успех был, поверьте, большой. Гриша сказал, что подобного исполнения он не слышал. И как мне потом передавали, на своих вечерах говорил: «Ну, этот рассказ читает лучше всех Гафт». А я уже думал, что я вообще не чтец. Потом еще несколько раз исполнял при нем это произведение. К сожалению, оно не записано. Но «Случай на фабрике № 6» – единственное, что я когда-либо читал с эстрады, и единственный рассказ, который за всю свою жизнь запомнил наизусть. Считаю, что это такой высоты произведение – шедевр на все времена. В нем рассказана история маленького человека, который не умел ругаться, не умел приспособиться к тем, с кем жил и работал. И умер оттого, что его не понимали. Он не только не умел тем языком разговаривать, а и думать так не мог. Это был остаток прекрасного, которое умирает от собственной чистоты, от собственной наивности. Есть такие люди или нет таких людей – но то, что написал Горин, замечательно. Этому веришь, без этого нельзя жить.

Гриша всегда приходил на все мои премьеры. И когда я его видел, то думал: «Сейчас, наверное, какой-то комплимент сделает». Мне нравилось с ним беседовать, потому что он говорил не просто хорошее, а то, что меня вдохновляло. И я иначе, чем с другими, с ним разговаривал, по-другому был свободен. Его присутствие помогало мне быть интересным в разговоре, быть может, и для себя тоже. С ним было легко, я видел, какими глазами он смотрел. С другим человеком иногда закрываешься, а с Гришей – наоборот, потому что он умел замечательно слушать и заведомо к тебе хорошо относился.

И в то же время Горин не какой-то там кабинетный сочинитель, все время твердящий о литературе и театре, и лишь о них с ним и можно поговорить. Гриша был мужчиной! Прекрасно пил, ел, курил трубку, очень красиво одевался, носил качественные дорогие костюмы, свитера, ботинки, менял машины. Он был мен – вот кто. Широкий человек, который не забивал голову мелочами, нормально и естественно относился к окружающим вещам. Никогда я с ним не общался только как с писателем. Потому что Гриша воспринимался прежде всего как сильный, спортивный, шикарный мужик с прекрасным торсом, замечательной шеей. Он хорошел год от года, становился по-настоящему красивым. Будто его мастерство слилось с ним и одно способствовало другому. У себя в кабинете он сидел и что-то придумывал, занимался своим делом, там-то уж точно он был только писателем, но вне этих стен это абсолютно не мешало ему быть любым.

Он был достаточно принципиален и не всегда ласкал слух. После последнего спектакля, где мы играли, он сказал: «Да, вы хорошо работаете, но это рядовой, обычный спектакль, это уже все известно». Не говорил: «Ах, вы удивили! Это потрясающе, браво!» – как, бывает, восклицают около гримуборных. Не выдумывал ничего, не говорил праздно. Но приходил. Он очень любил театр, ходил на премьеры, на концерты. Он умел любить людей, умел ценить их и делал это очень соразмерно тому, что они собой представляли.

Последний раз я его видел на похоронах Олега Ефремова. Сидел в бельэтаже во МХАТе, смотрел на гроб с Олегом, на людей, и мне было ужасно грустно. Потом я нашел глазами Гришу в партере и подумал про себя: «Господи, как хорошо, что он здесь». Почему-то я на него очень долго смотрел, взгляд сам остановился. А спустя две недели его не стало. Отсутствие Горина для меня невероятно ощутимо. Я все время вижу пустоту на его месте.

Теперь мы будем ее заполнять, насколько это возможно, собой – играя в его спектаклях, рассказывая и вспоминая о нем.