Текст книги "Желтый металл. Девять этюдов"

Автор книги: Валентин Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

4

Но пора к делу. Итак, Н-ская художественная артель «Кавказ» по качеству своих изделий принадлежала к худшим предприятиям подобного типа, а финансовое ее состояние, определяемое, как известно, балансовым счетом прибылей и убытков, было превосходным.

Брындыка приняли не сразу. Казалось, дело должно было и начаться и разрешиться производственным испытанием кандидата. Нет, пошла в ход хоть и не писаная, а все же существовавшая у артельных правленцев «черная книга». Наводились частно-секретные справочки: а ранее не состоял ли домогающийся вступить в члены артели Брындык Арехта Григорьевич, стольких-то лет, в подобных артелях и если состоял, то как себя проявлял? Разведывали по городу Н-ку, не склочный ли он человек, не кляузник ли, не имеет ли обременительной, небезопасной склонности строчить жалобы? И приняли, так как по этой части в Брындыке не обнаружилось ничего, могущего воспрепятствовать дальнейшему благоденствию процветающей артели «Кавказ».

Неискушенному человеку, каким был, например, Арехта Григорьевич до двадцать девятого года, многое показалось бы странным. Заведующий артельным производством получал по штатному расписанию оклад твердый – восемьсот восемьдесят рублей в месяц. Жена его нигде не работала. «Правильно, – решил было Брындык, – пусть баба занимается хозяйством, как водится». Нет, держали домашнюю работницу.

Квартира богатая, хорошо обставленная, с большим, как шкаф, холодильником «ЗИС», с пианино, с коврами настоящей азиатской, конечно же, не артельной работы. Что там в шкафах и буфетах, Брындыку не показывали. Но в столовой красовалась уникальная ваза: хрустальный постамент с метровым сооружением из литого чеканного серебра, гравированным, весом в пуд, и с крышкой фунтов на десять. Вещь совершенно бесполезная, стоимостью тысяч в сто, прихоть зажравшегося барина.

У председателя обстановка не хуже, но без вазы. Зато собственный киноаппарат. Этог «товарищ», будучи любителем кино, брал в конторе кинопроката ленты на дом и, не стесняясь, говорил:

– Не хочу набираться вшей в общих кинушках.

Побывав на начальнических квартирах, Брындык все приметил, все понял, но виду не подал. Ни-ни! Про себя же подумал: «Эге ж… Не пойманный – не вор».

Зоркий брындыковский глаз, настроенный, так сказать, в направлении определенном, сумел различить в деятельности артели «Кавказ» две линии – вернее, два ствола, – переплетшиеся меж собой подобно хищной кавказской глицинии и липе, избранной цепкой ползуньей для опоры. Один «ствол», опорный, то-есть липа, в нашем далеко несовершенном сравнении, должен представлять выпуск массовой продукции, к качеству которой полностью относятся самые горькие, самые злые упреки. Но сама по себе эта продукция рождалась законным с точки зрения нашего права образом. Люди во всю мочь работали, выполняя и перевыполняя нормы, и зарплату получали по расценкам за действительно изготовленные вещи. Эту часть работы артели «Кавказ» артельная бухгалтерия отражала точно, без передержек и подлогов. А вот вторая линия, второй «ствол», были пронизаны взяткой, как стеганое одеяло ниткой. Ловкие руководители имели свои проценты от художников.

Приглядевшись к «государству в государстве», точнее сказать, к шайке, саркомой всосавшейся в мозг и тело артели, Брындык сказал себе: «Здесь не по чину не возьмешь». Когда-то Арехта Григорьевич повидал в театре весьма и весьма восхитившего его «Ревизора»…

Смета артели «Кавказ», как и сметы прочих выпускающих продукцию организаций, разбиваясь на множество внутренних «статей», сводилась к трем основным разделам. Первый – зарплата производственная, в данном случае, заработная плата художников и других работников, находящихся на прямой сдельщине; второй – материалы и прочие так называемые «прямые расходы» на выпускаемую продукцию; третий – содержание административного, руководящего и иного непроизводственного персонала.

Третий раздел строго ограничен, и каждый рубль контролируется беспощадным райфо. Попробуйте-ка заплатить заведующему производством, шоферу, уборщице, бухгалтеру на десять рублей больше, чем зарегистрировано в штатном расписании! Районный финансовый отдел арестует счет артели, а дело о нарушении государственной финансово-штатной дисциплины передаст прокурору. Второй раздел контролируется несколько труднее. А вот первый раздел – заработная плата художников и прочих сдельщиков – есть производственный: чем больше расход, тем выше процент выполнения плана, тем лучше, товарищи!

Артельный художник сидит на прямой сдельщине, как казак на коне, и может заработать, сколько его душе угодно: никто не ограничивает возможности трудящегося и применение его способностей. Конечно, труд оплачивается по нормам, по расценкам. А кто устанавливал их? И кто же в артели принимает работу, кто «закрывает» наряды, определяет качество, класс изделия?

Сюда-то и ввинтилась хитрейшая, воровская ползучка… Смекнув премудрость, Брындык ухмыльнулся: «Эге ж… Рука руку моет…» – и, само собой разумеется, подравнялся к строю не тех, кто действительно работал, а к шайке.

Внутренняя взятка действовала так: каждому свой установленный куш «от заработка художника». Председателю – больше всех, затем завпроизводством и бухгалтеру – поменьше, затем своему бригадиру и так далее. Уравниловка не допускалась.

Существовала еще одна фигура, внештатная, без оклада, помещение артели не посещающая, дабы не мозолить глаза непосвященным. Это работающий «на проценте» надомник, посредник по внешним связям, рыбак заказов. Он везде ходит, везде нюхает, выдумывает подходящую «работку», протискивается через «черную» дверь и закидывает удочку перед носом хозяйственника:

– Составим сметы… Утвердим… От сметы вам процентов!.. Сколько?.

И по рукам. «Рука руку моет». Поймайте-ка их! По закону берущий взятку наказуется наравне с дающим. Попробуйте уличить взяточника, припереть к стене вымогателя! Тот, у кого вытянули взятку, наступив ему на горло, молчит как мертвый из страха перед законом. А не устарел ли сам закон, созданный нами в первые годы революции для защиты чести наших работников от покушений частников – класса, которого ныне нет?

Брындык рисовал ковры, делал рамки для картин, лазил с кистью, палитрой, лаком по лесам в санаториях, в кабинетах ответственных работников, в залах заседаний руководящих организаций, тянул карнизы золотом, серебром, бронзой, ляпис-лазурью, раскрашивал лепку, иронически размышляя: «Кто из здешних начальников берет наши проценты? Иван Иванович, Шалва Данилович или Иосиф Моисеевич?

Впрочем, в работах Брындык себя не слишком утруждал. На работы вне дома он шел в случаях исключительного аврала, при особом хабаре. Его участие в системе хищений ограничивалось распиской в получении денег, наибольшая часть которых уже разошлась по многоступенчатой лестнице взяток. Зачастую работы, которую он «сдавал по наряду», не было совсем.

Брындык глядел на жизнь из подполья через грязное стекло. У него развился непобедимый цинизм. Порой он размышлял: «Вот, говорят, диверсантов поймали. Пролезли через границу, рискуя жизнью. Подложат бомбочку, взорвут мост. Железнодорожный батальон в сутки починит. Убытков на сто, двести тысяч. Наши ребята из «Кавказа» за два месяца нахапают больше. А за год?.. Эге ж, не зевайте и вы, Арехта Григорьевич!» Или, прочтя газету, соображал: «Этот начальник за пару лет профукал пять миллионов. Сняли, перевели… Эге ж!» – и издевательски радовался чему-то.

Вообще Брындык имел способность развлекаться наедине по самому даже малому поводу. Он умел недурно кроить и шить. Замечая, что швейные мастерские требуют от заказчиков больше материала, чем было бы нужно самому Брындыку, и не возвращают остатки, он ухмылялся: «Эге ж!»

Брындык не смотрел на себя, как на человека хуже других. И дурнем себя не считал.

– Уси крадуть, – издеваясь, говорил он, подражая деланой «мове» своего батька.

Такая «философия» до двадцать девятого года была ему не свойственна. К шестидесяти годам он подошел голым, голее, чем мать родила. «Хорошие» слова звучали для него пустым сотрясением воздуха.

Он был на диво здоров, в жизни не знал головной боли, ломоты в костях. Про свое сердце говорил:

– Та у меня ж его нет. У меня ж машина. Мотор!

И не лгал.

Часть пятая
НА ГРАНИЦАХ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1

Рассказом об Арехте Брындыке и его жизненном пути заканчивается цикл. Пора перейти к иному. Нужны и отдых и перемена.

Я очень помню мою первую встречу с Туркановым. Полковник спросил:

– Но что вам, собственно, нужно?

– Не знаю, – не постеснялся я ответить и добавил: – Ведь я у вас, как в библиотеке. Сотни тысяч томов, а у меня нет каталога…

Полковник рассказывал. Я для начала старался найти нужную нить. Я слушал об удачах и неудачах милиции, о связи с обществом, о влиянии разных обстоятельств: одни мешают, другие способствуют.

Зашла речь и об искусстве – вернее, об уменье показать жизнь в произведениях искусства. Турканов назвал фильм, только что появившийся на экране:

– Кто не знает жизни пограничников, тот смотрит с интересом. Но на границе так не служат.

Я вспомнил об одном моем друге. Он, вообще довольно равнодушно относящийся к художественному кино, сказал мне как-то:

– Я и к документальным фильмам отношусь жестоко.

– Почему же?

– Пришлось мне после войны видеть один фильм. А я как раз в тех местах, которые были показаны, командовал полком. Не так нам приходилось воевать…

Я спросил Турканова:

– А как служат на границах?

И полковник, до войны много лет служивший в погранвойсках, рассказал.

За Читой по советской границе водой разлилась голейшая степь. На десятки, на сотни километров подряд и без отдыха тянутся такие плоскости, будто здесь поработали строители со скреперами, бульдозерами и прочей снастью, готовя тщательную планировку под сплошной аэродром, летное поле которого, как известно, требует совершенной ровности.

Карта скучнейшая. Для ориентирования на местности лишь по большой удаче можно зацепиться за развалины «кумирен» и «могил». Этими именами первые составители русской карты давным-давно окрестили безвестные остатки сооружений. Каких богов кумирни и чьи могилы – спросить некого.

Это единственные «отдельные предметы». Деревьев и пней нет, нет и оврагов. Нет высоток, отчетливо выписывающихся горизонталями на тактических картах в те или иные фигуры, которые для пользы службы именуются на ученьях, маневрах и в бою – Круглая, Ступня, Длинная. Иль, когда и богатое воображение не в силах увидеть образ, просто Безымянная, отметка в метрах такая-то…

В забайкальских степях горизонталям вообще делать нечего. А ветрам – раздолье. Здесь край, подлинно уготованный природой для ветров и ими беспрестанно посещаемый. Тихие дни и тихие часы редки. Сила ветра легко доходит до ураганной: слишком велика разница в температурах воздуха приполярья и субтропиков, а преград, вытянутых в широтном направлении, не хватает.

Край пустой, но шумный, очень шумный. Но только от ветра. Встречаясь с человеком, ветер гремит завихряясь. Используя как мембрану каждую складку одежды, шапку, самую раковину уха, воздух воет на все голоса. Врываясь в ствол винтовки, он ноет и гудит так заунывно, так противно, что солдат прячет срез ствола. Телеграфные столбы с проволоками, превратившись в оркестр, разыгрывают до тоски дикие мелодии.

Сейчас характер границы изменился, хотя ветер и остался. А до сорок пятого года положение было весьма и весьма неспокойное. Рядом сидела, под картонной фирмой марионеточного Маньчжоу-Го, хищнейшая японская военщина, самурайски готовая на любую провокацию, на любую гнусность. Гадючье гнездо, насаженное на ось Берлин – Токио, и очень активное…

Летом мало дождей, зимой почти нет снега. Здешняя зима долгая, но совсем не похожая на нашу русскую, с ее тихими днями, с инеем на деревьях и кустах, с мягким толстым снегом. Здесь поземка дочиста сметает и тот льдисто-жесткий, остро-сухой, как толченое стекло, снег, которым иной раз скупо и нехотя разродится забайкальское небо.

В тридцатиградусные морозы смерзшаяся степная почва, натираемая ветром, точно наждачной бумагой, пылит и пылит. Мало сказать – пылит, земля вздымается пыльными бурями. Это куда похуже, чем оренбургские бураны, описанные Пушкиным и Аксаковым.

Граница на замке. Пограничник, будь бдителен!..

2

Конь? Не конь – лошаденка. Тяжелая, большая голова на короткой сухой шее, спина длинная, седлистая. Брюхо вислое, сенное. Короткие и толстые ноги кажутся еще короче от густой шерсти. Шерсть так длинна, что ветер ею играет, как перьями на куриной спине. Хвост не длинный и не пышный, на ветру просвечивает репица. Свесив голову, отставив заднюю ногу, лошаденка дремлет под седлом.

Поверх шинели солдат укутан в пахучий овчинный тулуп. На голове малахай из собачьего меха. Между малахаем и тулупом видны нос и глаза. Наклонить голову – и останутся одни глаза. Товарищи поднимают эту тушу, усаживают в ленчик, вставляют ноги в стремена. Повод дают не в левую руку, а наматывают на левый рукав тулупа. Автомат – под правый рукав. Пистолет и гранаты уже раньше были надеты на шинель.

Готово! Пошел!..

Тридцать градусов ниже нуля. И не великое белое безмолвие сибирских или клондайкских лесов, а вой пыльного урагана. Круп лошаденки с отнесенным ветром в сторону хвостом и бесформенным грузом вместо всадника еще виден минуту-другую. Вот они превратились в тень, исчезли. Это патруль на границе. Такие объезды совершаются по всей границе. Время, маршрут, расстояние – военная тайна. Присяга…

Солдат знает, куда едет, до какого места, когда обязан вернуться. Он помнит все, что он должен совершить при всех возможных обстоятельствах несения службы.

В случае надобности он выскочит из тулупа и малахая, как шершень из норы. Огненный шершень! Но без служебной надобности солдат не должен слезать с коня или бросать тулуп. В тулупе он не влезет на коня без посторонней помощи. Если же сядет в седло в одной шинели, то окоченеет до смерти и не сможет выполнять свои обязанности. А пешком в тулупе не дойдет до поста.

Так служат на забайкальской границе.

Каждый солдат прочерчивает штрих, известный ему. Все вместе солдаты всех застав прочерчивают сетку в пространстве и во времени, рассчитанную на то, чтобы быть преградой достаточной плотности. Сеть известна офицерам, это военная тайна.

Служба солдата – Иванова, Петрова, Сидорова – тяжела и скучна. Всегда одно и то же место, которое он должен изучить и изучил лучше, чем собственную ладонь. Всегда одни и те же движения, которые он должен усвоить и успел усвоить так, что выполняет автоматически. Одни и те же товарищи, и распорядок дней, похожих один на другой, как винтовочные патроны.

Наряд – учеба. Учеба – наряд.

Читают те же газеты, что и все, лишь позже на несколько дней. Те же книги. Лица обычные, мимика скупая.

Нет ничего, пригодного для объектива киноаппарата. Нет коней, гарцующих под всадниками, нет скачек и картинных наездников. Нет гонок в поэтичных зеленых долинах среди горных цепей в пленительных дымках безбрежных далей. Совершенно нет победных жестов, встреч с полосатыми тиграми и красавцев фазанов, которые поднимаются из цветущих трав.

Пыль летом, пыль зимой.

Весна коротка и немногим радостнее осени.

Служба…

Офицеру как будто интереснее служить, чем солдату. Офицер охватывает службу всей заставы, он знает службу, события у соседей. Но и у него однообразие, шаблон.

Такова служба на государственной границе, как служба и на других границах. Границ в обществе не одна. Но только государственная видна на карте, а другие – нет.

Взглянуть извне в поисках внешних эффектов – какая неблагодарная задача! Глаз случайного туриста-наблюдателя приметит лишь то, о чем рассказано на предыдущих страницах. Попробуйте пройти день службы заставы с киноаппаратом. Пленка верно фиксирует работу машин, квадратно-гнездовые способы посева, хирургические операции. Документ неоспоримой точности, истины.

Но в отношении заставы получится ложь. Документальный фильм не выразит внутреннюю жизнь людей, а суть лишь в ней.

3

На заставе люди по возрасту разные. Молоденькие солдаты способны на самые мальчишеские поступки: например, залезть в сад и отрясти яблоню. В строю, уже получив замечание, они продолжают прыскать от смеха: товарищ показывает пальчик или что-либо столь же невинное, но способное «рассмеять» любого Иванова, Сидорова, Петрова.

Молодому офицеру, чуть постарше солдата, легче быть серьезным: у него ответственность бо?льшая. Но и он хотел бы многого, включительно до детского яблочка.

А старшие офицеры, сверхсрочники – старшины и сержанты? У них разве нет потребностей в радостях жизни? Им не скучно?

Вспомните древнее проклятие, пострашнее котлов со смолой и чертей с вилами, в которых верили наши отцы и деды: «И проклянет тебя господь бог твой. И когда настанет вечер, ты скажешь: о, если бы уже было утро! А когда настанет утро, ты скажешь: о, если бы уже был вечер!»

Но на заставах не скучают. В коллективе, как в каждом живом организме, все находится в напряженнейшем взаимодействии. Старшие учат младших и от них сами учатся познанию человека. Дни полны серьезного дела. Ничто не совершается зря, а если и случается, то не должно случаться. Все излишнее есть упущение по службе.

От побудки до отбоя все люди в деле. Времени решительно не хватает иной раз, чтобы набросать письмишко домой. Дело, дело и дело…

Наряд – служба ответственная, учеба – не менее. Без учебы не будет исправного несения нарядов. Все осмысленное, направленное лишь к цели. Наряд несут не для формы – для дела. Учатся не для отчета о проведении плана занятий, не для рапорта о завершении в срок учебного цикла, а для дела. Все совершается не для «показателей».

Но это значит, что у них нет свободного времени? Есть, конечно. У них нет пустого времени. Если хотите, у них все время свободно, так как оно наполнено трудом нужным, сознательным. Русским, советским солдатам и офицерам знакомы все тяготы, кроме единственно тяжкой, – волочить бремя подневольной службы. Поэтому их жизнь наполнена значительным содержанием и им скучать некогда.

Косматая лошаденка, на которой солдат несет службу, сильна и неутомима. Она пройдет одним духом километров шестьдесят, в злой мороз выспится в открытом дворе, прибившись от ветра под стенку. И наутро готова к работе. Так же, как и солдат. С той разницей, что солдат порой не спит и ночью.

Невзрачная лошадь, почти что конек-горбунок из сказки. Солдат Иванов, Петров, Сидоров, занесенный пыльным бураном, богатырь из были, не из сказки.

Что ему Змеи-Горынычи да Кащеи Бессмертные, когда он ничуть не боится самой водородной бомбы!

В нашей тяжелой службе воспитываются характеры, растет личность подлинная, не внешне живописная, то-есть создаются богатства, подобные неразменному рублю: чем больше тратится, тем больше остается.

Такова жизнь наших застав. И тех, что стоят на географических границах, и тех, что охраняют иные рубежи.

ГЛАВА ВТОРАЯ
1

Трещит телефонный звонок.

– Мальцев слушает.

Он слушает и отвечает:

– Есть.

Свет в комнате серенький – уж очень ненастный сегодня выдался денек. Дождик с самой ночи сеет на город туманную тучу мельчайших брызг. В лесу нынче, наверное, стучит скучнейшая капель.

Лес далеко. Если подойти к окну, внизу виден голый асфальт двора. На нем несколько распластанных, как кажется с третьего этажа, спин «Побед». Жуки без ножек. Напротив и близко высится глухая кирпичная стена, грязный задний фасад дома, тот самый, который не существует для архитекторов, будто бы простые граждане обязаны смотреть на дома, как на листы проекта, то-есть лишь с улицы.

Из-за сумрачного дня, из-за высокой стены в комнате темновато. За двумя столами, что стоят у окна, еще можно заниматься без света, а Мальцев, который сидит в глубине, с утра зажег настольную лампу и разложил свое хозяйство в кругу, отбрасываемом лампочкой из-под черного сверху, белого изнутри абажура на шарнирной подставке.

Положив трубку, не отрывая глаз от листов развернутого перед ним дела, Мальцев говорит:

– Нестеров. Турканов зовет.

Нестеров сидит у окна, ему досталось лучшее место, свет на его столе падает слева. Он не слышит. Мальцев окликает громче:

– Виктор! К Турканову.

Нестеров отрывается, аккуратно кладет ручку пером на край чернильницы и встряхивает рукой: писать часа два подряд, да еще с увлечением, – не шутка. Почерк у Нестерова круглый, крупный, читать легко, ни начальство, ни машинистки не жалуются. Нестеров откидывается, забрасывает руки за голову, переплетает пальцы и сладко потягивается:

– Аа-ах!..

Ничего не поделаешь, начальство зовет, комментарии излишни… Нестеров спрашивает:

– Вы, ребята, остаетесь?

– Скоро пойдем обедать, – за себя и за Мальцева отвечает товарищ, который сидит у окна напротив Нестерова.

Нестеров закуривает, собирает дела и кладет их в несгораемый шкаф, который стоит в глубине, около Мальцева.

Служба! Товарищи уйдут, а оставлять дела на столах, если в комнате нет никого, не полагается. Правда, последний, перед тем как запереть комнату, в крайнем случае уберет и чужие дела, но заставлять других ухаживать за собой – последнее дело.

По широкому пустому коридору Нестеров дошел до середины здания и поднялся на следующий этаж. Там перед дверью, не думая, он одернул пиджак. Привычка!

В обычное служебное время не возбраняется носить гражданский, штатский костюм. На улице как-то свободнее, если идешь под руку с женой: не приходится следить за просветами и числом звездочек на встречных погонах. Форменное платье Нестерова временно переселилось в швейную мастерскую: подбились брюки, обшлага тоже чуть обтрепались.

За дверью кивки, шутка на лету с секретарем начальника, с машинисткой, и вторая дверь – к полковнику.

– Он ждет, – говорит секретарша о полковнике, – идите.

Перед дверью руки Нестерова бездумно опять оттягивают вниз полы пиджака, чего не замечает ни он, ни секретарь, ни машинистка, ни майор милиции, который ждет в приемной полковника. Нестеров – как все. И как полковник Турканов.

Нестеров стучит, слышит: «Войдите», входит, вытягивается и видит, что, кроме полковника, в кабинете есть еще второй полковник, начальник того отдела, где служит Нестеров, и подполковник, его заместитель. Сам по себе вызов к Турканову значил нечто. Теперь же, узрев такую «угрожающую концентрацию начальства», Нестеров соображает: «Дело серьезное». И громким голосом докладывает нарочито по-уставному:

– Старший лейтенант милиции Нестеров прибыл по вашему приказанию!

Старший лейтенант вышел из кабинета Турканова в расстегнувшемся пиджаке.

Секретарь спросила:

– Ну что?

– А вы не знаете? – буркнул Нестеров, напуская на себя «мрачность». – Пропала моя «Жизель», пропала моя Уланова, как швед под Полтавой. Так и запишите!

Заручиться билетами на «Жизель» дело нешуточное… Это всем известно.

Когда «посторонний майор» уйдет, а секретарь и машинистка останутся вдвоем, они обменяются мнениями о предстоящей командировке Нестерова. Они в курсе дел, они везде, кроме работы, немые хранительницы тайны следствия. У них есть свои симпатии и свои оценки. Нестеров – «симпатия». Они говорят про него:

– К Виктору будто липнет. Начинает следствие с пустяка, а потом такое разматывается!..

Своих товарищей Нестеров встретил у двери, но не присоединился к ним, чтобы пообедать вместе, отвлекаясь в своей компании от текущих дел.

– Тебе верноподданная звонила, – без шутки сообщил Мальцев.

– Ладно.

Нестеров набрал номер телефона коммунальной квартиры, где он жил с женой и с сынишкой.

– Людок, такое дело: завтра в командировку. Увы, «Жизель», увы! Пойди с Мальцевым. Не хочешь? Почему?

И Нестеров шутливо убеждал свою «верноподданную», что ей будет даже интереснее с Мальцевым, чем со старым верноподданным мужем, который уже разучился ухаживать. В семье Нестеровых было трое «верноподданных»: муж, жена, сын – целое государство.