Текст книги " Желтый металл"

Автор книги: Валентин Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Он послушно тащился за братом: нужно, так нужно... Саня спрятал металл где-то поблизости. Он человек осторожный, не Антонина. Он не хуже Брындыка. Может быть, здесь Антонина и ждет с металлом.

Гавриилу помнилось, что на вокзале в Н-ке брат покупал билеты до С-и. А не говорил ли Санька, что они сойдут на этой станции вместо С-и? Гавриил не помнил, не был уверен в себе и боялся вызвать насмешку неуместным вопросом.

На особенно крутом месте Гавриил поскользнулся, сел и проехался по острым гребешкам камней. Ругаясь, он поднялся и ощупал себя сзади. Внизу Александр подобрал скатившийся чемодан и молча ждал.

– Все штаны разодрал! – крикнул Гавриил, неловко спускаясь боком.

– Новые купишь, – грубо отозвался Александр.

На зеленой поляне, в середине которой стояла гигантская развесистая многоствольная липа, какие увидишь только на Кавказе, паслась буйволица с теленком. Старший Окунев прошел поляну по прямой линии, как была протоптана тропа, а Гавриил обошел стороной дикое и свирепое с виду, на самом же деле безобидно-смирное животное. Неловкий буйволенок с редкими черными волосами на коричневой коже сначала любопытно вытянул морду с глубоко вырезанными ноздрями, потом шарахнулся на длинных, слабых ногах от чужих людей.

В прошлом году Александр Окунев, отдавая дань все чаще и чаще возникавшей у него потребности в одиночестве, без цели выехал из С-и на поезде и вышел наудачу на разъезде Д. Тогда он провел ночь в каком-то поселке в нескольких километрах от разъезда, а днем бродил по лесу. Ничто не изменилось за год: та же поляна, та же липа. И даже буйволица та же, с совершенно таким же теленком.

После поляны они выбрались на шоссе и шли по гудрону несколько минут до начала новой тропы, которая увела их в густой лес. Ранним утром на шоссе не было движения. Братья были уже довольно далеко, когда Александр услышал шум единственного автомобильного мотора. Не будь этого звука, мир казался бы совсем пустыней, в которой не было ничего, кроме неверных шагов и тяжелого дыхания запыхавшегося Гавриила.

Солнце поднялось, становилось жарко, начался подъем. Тропа привела к ручью. По камням можно было пройти, не замочив ног.

– Вот это кстати! – заявил Гавриил. Опустившись на колени, он, хватая воду пригоршнями, жадно пил, мыл лицо, мочил голову приговаривая: – Это дело!.. Водичка свежая...

На глинистом берегу, под нависшими ветками кустов, скользнул толстый водяной уж с цветными шашками на спине. Лягушки тяжело шлепались в лужи, образованные тонкой струйкой течения в более глубоких местах русла.

В чаще захлопали чьи-то крылья. Издали доносилось странно-переливчатое бульканье, точно в неглубокий колодец лили воду из кувшина. Крохотный водопад, игрушка ручья, у которого в прошлом году Александр Окунев, завороженный водяной песенкой, просидел добрый час.

– Чего это ты? – позвал его Гавриил. – Вода холодная.

Сзади была видна сделанная острым камнем прореха на брюках Гавриила: под зашпиленным задним карманом торчал вырванный лоскут...

Александр напился. Они посидели, покурили и пошли дальше не по тропе, а лесом, придерживаясь русла ручья. Там, где деревья и кусты теснились слишком часто, Александр вел брата по самому ручью, воды в котором по причине сухого времени года почти не было. Делалось все круче. И вдруг братья опять оказались на шоссе, но не на гудронированном, как вблизи разъезда, а покрытом щебнем.

Было сразу видно, что этим шоссе никто не пользуется. Дожди отмыли щебень и унесли песок, кюветы заплыли землей, ливневые воды прорыли себе дороги через заброшенный людьми путь. Вместе с водой шел лес – ежевика первой перебралась через кюветы и, ведя наступление с двух сторон, местами уже была готова сомкнуть над бывшим шоссе свои колючие ветки с созревающими малиновыми ягодами.

Задолго до революции русская лопата и русская спина построили дорогу по Черноморскому побережью. Она была рассчитана на лошадей. Слишком крутые повороты в отдельных участках оказались в дальнейшем опаснейшими для автомобильного движения. Новое время вырезало из трассы такие участки и вернуло их дикой кавказской природе.

Вскоре братья добрались до места, из-за которого был оставлен этот кусок старого шоссе, врезавшийся в выступы горы недопустимыми радиусами кривизны. Старое шоссе висело на круче изгрызенным карнизом. Под ним убегала пропасть, где голой стеной, где выступами, поросшими кустами. Головокружительная картина для того, кто не привык к горам.

Далеко внизу можно было разглядеть прерывистую черную ленту, по которой порой что-то проскакивало. Это было, местами прикрытое от наблюдателя лесом, новое шоссе и автомашины на нем. Близился полдень, шоссе жило полной жизнью.

А сюда иной раз заглянет только охотник, чтобы обойти гору по карнизу шоссе. Рассыплется этот карниз окончательно – и никто не зайдет, кроме дикого зверя.

– Н-ну, – сказал Александр брату, – садись-ка, на чем стоишь, и побеседуем...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Александр Окунев вновь появился в Н-ке дня через четыре после своего первого визита. Он на этот раз прибыл дневным поездом, и тучная Марья Алексеевна встретила его не в папильотках, как той ночью, а в «полном параде». Жидковатые волосы были подвиты мелким барашком, вылезшие брови проведены черным косметическим карандашом по коже, одутловатости лица напудрены. Лишь концы накрашенных губ были опущены вызванной возрастом печалью.

Впрочем, из-за забора, на дистанции выстрела из охотничьего ружья, глупая баба показалась Окуневу даже «ничего себе». Опущенные углы рта можно было приписать разочарованию тем обстоятельством, что старший брат вернулся без младшего. Хозяйка вбила себе в голову, что, уехав вместе, они вместе же и вернутся; такая уверенность едва не привела к нежелательному для Александра недоразумению, которое он предварил своевременным вопросом:

– От брата нет писем?

– Нет, – грустным голосом пролепетала Марья Алексеевна. – А когда они хотели вернуться?

– А я-то думал, что он уже здесь, – ответил Александр.

И он завязал с хозяйкой интересный для нее разговор о Гаврииле, полный выражений с ее стороны женской, с его братской заботы: как бы Ганя там в районе опять не запил! К сожалению обоих, такое предположение, вероятно, и объясняло отсутствие Гавриила Ивановича. Александр Иванович положительно утверждал, что Ганя обещался вернуться через три дня, а шел, как известно, четвертый.

В комнате Гавриила было чистенько прибрано. Нигде ни одной бутылки, которые заботливая хозяйка успела вынести.

Оставив чемодан, Александр пустился на поиски Брындыка.

Здоровенный пес встретил посетителя, и повторилась обязательная для всех процедура. Жена Брындыка провела Окунева в пристройку.

Неутомимый Арехта Григорьевич занимался на этот раз слесарным делом. Он изготовлял какую-то часть к отличному дверному замку из типа так называемых венгерских.

Тут же на подрамнике был натянут холст для будущего стенного ковра. Контуры густейшего сверхтропического леса уже проступили, так же как и поляна у ручья, на которой в целях выполнения плана художественной артели «Кавказ» предстояло появиться соблазнительным нимфам. Для вдохновения Брындык чередовал ремесло с искусством, что, впрочем, бывало характерно и для более известных маэстро.

Арехта Григорьевич был особенно хмур, особенно нелюбезен. По деловому, подобранному виду Александра Окунева старик сразу насторожился, приняв незнакомого посетителя за работника какого-либо советского учреждения.

Окунев не спеша огляделся и спросил подчеркнуто-тихим голосом:

– Вы Арехта Григорьевич Брындык?

И был встречен быстрейшим зырканьем кошачьих серо-зеленых глаз из-за нависших бровей.

– Да. Являюсь Брындыком, Арехтой Григорьевичем. А вы кем будете?

– Я Александр Окунев, старший брат Гавриила Ивановича, – представился Александр.

– Эге ж! – в своем роде приветствовал его Брындык.

Обладай Окунев даром чтения мыслей, он был бы поражен, с какой быстротой сориентировался Брындык, сколько ему явилось предположений, из которых он сразу выбрал одно.

Превратившись в добродушнейшего усатого украинского дида, Брындык радушно пригласил гостя:

– Та сидайте ж. Чего ж стоите, як прутик? Рассказывайте, якого-такого Гавриила братцем будете. В нашем городе один Брындык живет, и у усем Капказу Брындыков ни. Окуневых, вы не обидьтесь, – полна копа. Вам не хороший коврик ли гребтится иметь? Мабуть по слесарному забота? Могу и по столярному. Память стариковская, а мнится, будто Окуневу работал. А как его кликали, запамятовал, – сыпал Брындык, сознательно ломая речь и путая русские слова с украинским просторечьем.

То ли напряженностью, то ли чертами лица, весьма заострившимися и посуровевшими за последнее время, Александр Окунев произвел на Брындыка впечатление нелегкое: волчьим пахнуло.

Всю последнюю четверть столетия, срок немалый, исторический срок, Брындык прожил, находясь непрерывно «на стреме», как выразились бы некоторые его знакомые по тюрьме. Сейчас чувства, обостренные непрерывными нелегальными занятиями, сигнализировали своему хозяину без помощи медлительных умозаключений, что этот посетитель, назвавшийся братом Гавриила Ивановича, уж очень не прост. Упаси боже, как не прост!..

Жизнь – отнюдь не шахматная партия. Губительный цейтнот слишком часто является следствием не медленности действия, а поспешности. Усадив Окунева, Брындык еще долго продолжал бы свою болтовню, повествуя о выдуманных встречах с воображаемыми Окуневыми, – о действительном ни слова, – не прерви его Александр самым решительным образом:

– Время – деньги. Мой брат по нашему делу прийти не может: он в отъезде. – Александр крепко нажал на слова «по нашему делу». И повторил их: – По нашему делу он дал мне связь к вам. Все рассказал, что мне нужно знать. Чтобы вы больше не сомневались, вот мой документ. Вашего не требуется. Брат мне описал и вас и ваш дом.

С видом недоверия и непонимания Брындык все же познакомился и с паспортом и с отпускным удостоверением, выданным управлением Сендунских приисков. Штамп в паспорте о работе, прописка. Все сходилось. Брындык начал верить, что перед ним и взаправду появился тот человек, «принадлежащее» которому золото-шлих текло из Сибири сначала через Леона Томбадзе, потом через Гавриила.

Логическая мысль побеждала смутное предубеждение. И все же Брындык не хотел еще выдать себя словами.. Он спросил:

– Та что у вас есть? Покажьте.

Вряд ли «они», как Брындык называл милицию, дали бы кому в руки, чтоб отвести глаза скупщику, такой мешочек «правильного» сибирского золотого песка.

И Брындык, сбросив с себя «дида», заключил сделку. Уплатил он так же, как рассчитывался с Гавриилом за последние две партии, то-есть по тридцать четыре рубля за грамм.

После проверки качества металла кислотой и взвешивания Брындык попросил Окунева подождать, а сам покинул пристройку минут на двадцать. Вернулся он без золотого песка, с деньгами. Было понятно, что где-то и в этом доме имелась надежная, но легко доступная хозяину похоронка, где хранился и золотой песок и немалый оборотный капитал. Впрочем, до этого Окуневу действительно не было дела. Он получил почти двести тысяч рублей. Брындык удержал с него сто семьдесят пять рублей за ковер собственной работы.

– Так оно лучше. Вы меня навестили, чтобы купить хороший ковер.

Не считая больше нужным ломать свою речь, Брындык говорил по-русски вполне чисто. Он предложил Александру привозить еще желтого металла.

О Гаврииле между ними не порхнуло и словечка.

2

Усевшись за столом в комнате Гавриила, старший брат занялся сочинением письма на имя младшего. Сочинял, заполняя четыре странички весьма дельными советами вести себя, как приличествует советскому гражданину, перестать совершенно пить крепкие напитки, сдержать данное ему, как старшему брату, обещание исправиться. Александр, указывая брату на его возраст, утверждал, что пора бросить холостяцкую жизнь и жениться на достойной, опытной женщине: «Как мы с тобой говорили, переведись из района в Н-к и женись на Марье Алексеевне, никто, как она, не устроит тебе домашний уют и не даст ласку...»

Запечатав письмо в конверт с рисунком Московского планетария на левой стороне, Александр позвал хозяйку и повел с ней разговор особого, на этот раз, рода. Он со всеми подробностями рассказал о несчастном событии, случившемся в свое время на прииске, и прервавшем карьеру брата в Сибири.

– Дело не такое уж страшное, – повествовал он под вздохи и ахи Марьи Алексеевны. – Ему остается протянуть еще год, а там дело за давностью сдадут в архивы и приговор аннулируется, такое у нас на приисках положение... – Полагая, что тучная баба не будет советоваться с юристами, Александр смело изобретал статьи кодекса. – И поэтому очень прошу вас, если милиция станет почему-либо интересоваться Ганей, скажите, что был такой, но выбыл. Хотя бы недели две назад от этого дня. Да вот что, вы его лучше выпишите теперь же из домовой книги задним числом... Тогда они сразу отцепятся. А время-то идет в нашу пользу.

– Уж отсидел бы он свои шесть месяцев, а потом вернулся бы, и жили бы мы с ним спокойно, – всхлипнула окончательно чувствующая себя в «законном браке» почтенная домовладелица.

Александру пришлось убеждать ее, что это невозможно, ибо бедный Ганя никак не выдержит тягот тюремного заключения.

Терпеливо внушив хозяйке все, что счел нужным, Александр выспался на братниной кровати и под братниным одеялом, а наутро простился с хозяйкой, оставив ей письмо для передачи Гане. Ковер Брындыка он поднес ей, как будущий родственник.

Александр шел на вокзал, а Марья Алексеевна разводила керогаз в неурочное время. На керогаз она водрузила чайник, под струю бьющего из носика пара подставила конверт. Письмо старшего брата к младшему ей так понравилось, что она сняла копию, а конверт аккуратно подклеила клейстером и положила в шкатулку на комоде.

Да, она выполнит все советы своего будущего деверя... Подумав, Марья Алексеевна отправилась в комнату Гавриила, собрала все его имущество и отнесла к себе. В комнате остались лишь вещи «от хозяйки». На случай визита милиции вид комнаты подтверждал факт отбытия жильца навсегда.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Осенью двадцать девятого года в полтавской областной газете и в газете районной, издаваемой в городе Прилуках, почти в одно и то же время появилась заметка о гибели председателя Третьиновского сельсовета от пули бандита-кулака. Следствие не дало результата, и убийца остался неразысканным. Предистория этого события начинается весьма издалека.

До революции в селе Третьиновка Полтавской губернии Прилукского уезда, в селе, довольно живописно раскинувшем белые хатки и фруктовые садики по берегу речки, носящей имя Лисогор, беднейшим мужиком считался некий Григорий Брындык, по прозвищу Грицко Бесхвостый. Бедствовал Грицко довольно весело – и бедствовал по причине собственного легкомысленного характера, а не по независящим от мужика обстоятельствам.

Поэт Алексей Константинович Толстой заставил легендарного Поток-богатыря обмолвиться суждением, определяющим справедливое отношение к людям, подобным Грицко:

Я тогда мужика уважаю,

когда он не пропьет урожаю...

Бесхвостый Грицко своего урожая не пропивал единственно за отсутствием такового, ибо свой надел никогда не обрабатывал: формально за неимением инвентаря и лошади или быков, в действительности – по лени. За невозможностью по закону продать надельные десятины он сдавал землицу в аренду, а деньги прокучивал тут же. Исключением были горестные, но редкие случаи, когда медлительная «волость» успевала наложить на деньги лапу в возмещение недоимок по подати подушной и по прочим крестьянским обязанностям.

Сельское хозяйство жестко обязывает к инициативе, самодисциплине, к постоянному напряжению воли. Грицко Брындык предпочитал перебиваться заработками пусть и нелегкими, но временными и не требующими тех качеств характера, которых у него не хватало.

Выбирая удобный час, когда зерно сыплется, а рук для уборки мало, он не прочь был набить цену и в страду побатрачить недели две у состоятельного соседа. Ходил он на заработки в недалекие Бродки, на табачную фабрику Рабиновича и Фраткина, в Дегтяри – на сукновальное заведение Галагана, в Тростянец, где братья Скоропадские мололи муку на вальцовой мельнице.

При всей губительной склонности к горилке, мужик слишком неглупый, Грицко Бесхвостый обладал знаменитым, в высшей степени обаятельным украинским юмором и наигранной ловкой обходительностью в обращении. Эти дарования сделали его популярным не только в кабаках, но открыли ход и в знаменитые Сокиренцы – владение сиятельных графов Ламсфдорф-Галаган. За семью классическими колоннами чудесного белого дворца, построенного в стиле ампир, в шестидесяти залах и комнатах хранились картины, коллекции медалей и монет, кубков, хрусталя, фарфора и оружия, среди которого красовался драгоценный перл антиквариата – шашка Петра Первого весьма оригинальной формы, лично надетая императором на казачьего полковника Игнатия Галагана в славный день Полтавской баталии.

Покровительствующий Брындыку главный камердинер в отсутствие господ, но в своем присутствии позволил Грицко осмотреть издали сокровища, и тот сумел скрыть жадность под маской отличнейше сыгранного восхищения. В парке старый дуб служил алтарем для иконы богоматери, писанной во фряжском стиле, по преданию родственником Галаганов, святым Дмитрием Ростовским. Здесь почтительнейший Грицко проявил себя истинным христианином. По тонкому выражению главного камердинера и по мнению графа Ламсфдорф-Галагана, украинский крестьянин Григорий Брындык являл собой похвальный образец верноподданного из «простого звания». Сахарный мужичок!..

Владетель Сокирениц, германо-хохлацкий граф, по матери был потомком угасшего рода героического прилукского полковника, а по отцу происходил от прибалтийских тевтонов, чем и объяснялось происшедшее по высочайшему повелению такое тошнотворное сочетание фамилий, подобное смеси меда с горчицей. Отлично владея французским языком, граф обращался менее свободно с русским, но был, однакоже, поклонником «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода». Он пытался обогатить французов собственноручным переводом этих повестей Гоголя, – других творений великого писателя он не признавал. Но в затеянном предприятии граф не преуспел: по его словам, дивный французский язык оказался слишком беден, «для передачи оборотов зачарованной речи поэта».

Втершись в милость графа, Грицко Брындык незадолго до революции окончательно осел в сокиреницкой дворне в звании рассказчика-развлекателя. В роскошном запорожском костюме, с железякой, люлькой и прочими атрибутами былого казачества, Грицко Бесхвостый выступал перед графом и его гостями с побасенками, прибаутками и даже целыми монологами собственного сочинения. Это было веселее и прибыльнее, чем дышать табачной пылью Рабиновича и Фраткина, пудриться мучной пылью братьев Скоропадских или разбирать шерсть других, не сиятельных Галаганов.

В Третьиновке кое-как перебивалась законная жена Бесхвостого, мать многочисленных, но гаснувших в младенчестве Брындыков. Единый Арехта выжил, и не только выжил, но справился и с тяготами жизни в расплывшейся родительской мазанке и с окопами первой мировой войны. Летом семнадцатого года двадцатидвухлетний солдат Арехта Брындык самочинно вернулся домой. После Тарнопольского разгрома он, как и многие его товарищи, вопреки истерическим фонтанам речей Керенского, счел, что умирать за Временное правительство столь же нецелесообразно, как и за старое.

В виде приданого Арехта принес винтовку, числящуюся за ним в полку за соответствующим заводским номером, офицерский наган-самовзвод, полный солдатский мешок сахара, а в сахаре запас патронов и полдюжины ручных гранат, похожих на черные граненые апельсины.

Пришла осень, черноземные и глинистые пашни раскисли, а сокиреницкое имение подверглось разгрому. Хотя наиболее ценное и было увезено из имения предусмотрительным графом, но верноподданный Грицко Брындык с выбором, с толком запустил пятерню в остатки ценных вещей. Отнюдь не верноподданный Арехта Брындык не соблазнился бесполезными в хлеборобском обиходе тряпками, ломким хрусталем и фарфором, штофными обоями, кроватями красного дерева, роялями и прочими обломками графского величия, как другие, менее практичные представители окрестных сел и деревень.

Арехта Григорьевич вернулся к себе в Третьиновку на паре подвод, нагруженных плугами и плужками, боронами и прочим необходимейшим в сельском хозяйстве инвентарем. На буксире первой подводы тянулась веялка, на буксире второй – лобогрейка. Жирная грязь хватала за колеса и налипала целыми пластами, но добрые, бывшие графские, кони сдюжили ценный груз. Сразу наполнился пустой двор Брындыков с развалившейся оградой.

Ограда – дело рук человеческих, было бы кому постараться. Что у Арехты рук, что ли, не было! Брындычонок с десяти лет вовсю батрачил на полях состоятельных хозяев и родного и окрестных сел, до дна изучил хозяйство. Вцепившись в имущество, Арехта сумел сохранить коней в тревогах гражданской войны, а инвентарь в те поры был даром никому не нужен.

Арехта Брындык увертывался от мобилизаций. По нужде, снабдив кое-кого винтовкой, патронами и гранатами, дружил с бандами. Но сколько-нибудь явно против советской власти себя не проявлял. Белых же боялся и ненавидел, единственно боясь расправы за участие в погроме Сокирениц. В действительности он желал всем нутром лишь одного – «заделаться самостийным хозяином», а на все цвета власти ему было «плевать». И к двадцать второму году, радуясь укреплению власти, которая дала ему и покой и права, он уже выходил в крепкие хозяева, имел и запас на «черный день».

«Щирый козак» Грицко Бесхвостый, которого сын держал в крепчайшей узде, умер, опившись неведомой спиртной смесью. По предсмертной просьбе, Арехта похоронил отца в жалованном графом опереточном запорожском костюме, но клада кубков и монет не нашел. Пропил ли их хитрый старик, манивший сына наследством, или так крепко заховал, что забыл перед смертью, Арехта не интересовался. Ему должно было хватить своего.

Надельная земля Арехты Григорьевича была на диво обработана, имелись упряжка волов, полный инвентарь, молочные коровы – ценные метисы серой украинской и симментальской пород. Арехта Григорьевич был человек многорукий: хорошо слесарил, столярничал, плотничал, малярил масляными красками. И не только малярил. Работая одно время, будучи солдатом, в походной оружейной мастерской, он получился у товарища малевать и картинки. Брындык без чужой помощи выполнял поделки по дому и усадьбе, ремонтировал инвентарь, – мужик был жаден работать для себя.

Для разворота хозяйства по силе тяги, инвентаря и хозяйской энергии Арехте Брындыку маловато было надельной земли. Он прихватывал дополнительные гектары у малосильных односельчан, вспахивал и убирал поля безлошадных, за что, по договоренности, пользовался «отработкой» обязанных ему крестьян. Так, постепенно богатея, цепкий, сосредоточенный на одном, умный и рьяный к труду хозяин дожил до двадцать девятого года. Начав с грабежа имения Ламсфдорф-Галагана, Арехта Григорьевич Брындык сам, в какой-то форме, вышел бы в те или иные Галаганы, это наверное... В старое время многие богатые семьи имели точно такого же родоначальника...

2

Человек хорошо грамотный, хотя и самоучка, Арехта Брындык загодя приглядывался к грозе, собиравшейся и над его крепкой спиной. Учуяв неизбежное, он не губил зря скотину, как со зла вершили иные, не ломал и не валил в овраги инвентарь, не гадил, не гноил запасы. С убытком, за половину, за четверть цены, Брындык распродал хозяйство, расстался со всем имуществом. Налегке, но с деньгами, он отправил жену на Кавказ, а слух пустил, что они оба едут в Сибирь.

Сам же Арехта Григорьевич, исчезнув из Третьиновки, поселился на время у одного знакомца в Прилуках, где жил скрытно, без цели, без дела. Видно, не легко было ему отцепиться сердцем от опустошенного, разоренного, а все же своего гнезда.

Протомившись три или четыре месяца, он как-то пешком ушел из города и ночью постучался к председателю сельсовета. К тому самому, который, сдавшись на уговоры, упоминания о старой дружбе и на подкуп, снабдил Брындыков документами, годными для вольного обращения по всей стране. Председатель отворил на стук низкое окно. Вызвав знакомца по важному делу, Брындык увел его подальше от дома и за садом, на дорожке меж стен бурьяна, в упор разрядил свой наган-самовзвод, будто бы именно для этого принесенный с фронта двенадцать лет тому назад.

Опасный поступок. Неразумное, бесцельное на вид дело. Но, как можно понять, Арехта Брындык не сумел так уж просто оторваться от былой жизни и начать новую. Потребовалась разрядка, хотя бы в виде выстрела по человеку, который поспособствовал Брындыку спокойно уйти из села. Впрочем, для Брындыка председатель сельсовета оставался, хочешь не хочешь, а инструментом разорившей его власти.

Страшен был для Брындыка обратный путь в Прилуки за вещичками. Потрясенный содеянным, он как бы невольно ушел в странные, двойственные переживания, понимая, что стрелять людей все же не его дело. А выиграл он то, что страх перед ответственностью за убийство заслонил горе от потери собственности. Разрушились чары, приковывавшие его к Третьиновке. Теперь Брындыку хотелось как можно скорее и как можно больше увеличить расстояние между собой и родным селом. Это происходит с большинством случайных убийц.

Ветрено-мглистая октябрьская ночь скрыла вспышку пороха. Брындык утопил наган в мутном, вздутом осенними дождями Удае, и уехал на Кавказ. Жена Брындыка осела в Н-ке, а Арехта пошел старателем на местные золотые прииски.

Без собственного хозяйства, без труда в свою пользу, – лишь на самого себя и только для себя, – Брындык скучал и скучал. Ничто не могло удовлетворить практический ум и чувства эгоиста, заранее засушенные единой идеей личного благосостояния. Теперь он еще острее сознавал цену утраченного «счастья». Наделенный от природы несокрушимым здоровьем, с разумом, чуждым обобщению и отвлеченному мышлению, Брындык ни в чем не находил удовлетворения. Дело, как общее действие, на общую пользу, то-есть и для него, было ему совершенно не понятно. Во всех случаях, когда он, в непосредственно-зримой форме, не работал на себя, он чувствовал себя не рабочим-тружеником, а подневольным наемником. Скоро старательская артель опротивела ему. Брындыку все мнилось, что он работает лучше всех и «обрабатывает дядю». Он хотел бы мыть золото в одиночку, для себя, и брать себе все.

Случай, когда артель, соблазненная каким-то проходимцем, сбыла ему часть добычи, вместо того чтобы сдать все в золотоскупку, открыл Брындыку глаза. До этого он умел спекулировать на базарах товарами, полученными в старательских магазинах на его долю добычи. Но теперь это – не дело! Нужно окупать золото и перепродавать.

Этот деятельный человек, для которого сидеть с опущенными руками было не отдыхом, а наказаньем, тогда глядел на золото с кулацкой простотой – штанов из него не сошьешь, чорту оно нужно! – и с кулацкой жадностью: коль на нем можно заработать, так нужно его тянуть под себя. Не будь скупщиков, и воровать Брындык бы не стал.

Долгими, терпеливыми, осторожными подходами Брындык наладил связи с тремя ювелирами, часовщиком и зубным техником.

Смысл скупки и перепродажи золотого песка заключался в разнице цен на краденое и на государственное золото. Риск ответственности снижал покупные цены больше чем вдвое против цен государственной торговли. Но обоюдная прибыль была велика, так как вору золото как бы ничего не стоило, а сам покупатель в лице ювелиров и зубных техников сбывал золото потребителю, ничего не знавшему об источнике, или по государственной цене, или немногим дешевле, продавая готовое изделие в виде коронок для зубов, корпусов для часов, колец и прочих изделий.

Но скупщики, бравшие золото у Брындыка, предъявляли ограниченный спрос. На коронку для зуба идет от одного до полутора граммов, литые золотые зубы делают редко с тех пор, как появилась нержавеющая сталь. Корпус часов на руку требует пятнадцати-двадцати граммов. Обручальное кольцо – еще меньше, женское кольцо с камнем – совсем немного.

Перед войной один из клиентов Брындыка попался и потянул за собой поставщика. Речь шла о небольших количествах золота. На следствии Брындык держался хорошо, разумно и без ненужного запирательства «признавался», что действительно утаил, будучи старателем, несколько десятков граммов песка для своих надобностей и продал их, нуждаясь в деньгах. Из села он ушел до начала раскулачивания, документы не вызывали сомнений.

Приговор суда был мягким: три года тюремного заключения без конфискации имущества и без последующего поражения в правах.

Произошло это событие в сороковом году. Брындык отбывал наказание в Восточной Сибири на золотых приисках. Он скромно напомнил о себе тем своим покупателям, которых разумным молчанием спас от суда и кары. Те, в свою очередь, не слишком часто, но все же баловали Арехту Григорьевича переводами денег на суммы небольшие, но ценные в условиях заключения.

Работая на приисках, Брындык с его способностями и деловой хваткой за три года освоил все профессии рабочего-приискателя. В сорок втором году срок истек. Брындык вышел на свободу с первыми седыми прядками в голове, помрачневшим, но уверенным в себе.

Встречи и беседы с иными сотоварищами по заключению, опыт личный, размышления над малоудачной жизнью окончательно укрепили Брындыка в уверенности, что только материальный успех определяет качества человека, а не цели и не характер его деятельности.

Есть старая русская поговорка: «Не пойманный – не вор». В свое время это было выражением юридической формулы. Смысл заключался в отсутствии права шельмовать лицо, не изобличенное в совершении преступления. На старорусском наречии словом «вор» обозначали преступника вообще, а поймать – поимать значило собрать улики, доказать вину, уличить. Ныне язык изменился, а с ним исказился смысл поговорки. Можно понять ее так, что пока тебя не взяли за шиворот, ты и не вор.

Когда-то в своем кулацком хозяйстве Брындык работал наравне с временными батраками, ел с ними за одним столом. Он не обсчитывал батраков и односельчан, долги не вымогал, не стремился к мгновенному обогащению, не обманывал тех, с кем договаривался. И считал, что никаких законов не нарушает.

Убийство председателя сельсовета, побег из Третьиновки, кража золота, скупка золотого песка и перепродажа были этапами – одни стремительными, другие медленными – в процессе деградации личности кандидата в кулаки-помещики.