Текст книги " Желтый металл"
Автор книги: Валентин Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
К вечеру Владимир Борисович почувствовал себя лучше и вышел к семье в столовую. Не показывая вида, он поразвлекался «выкручиваниями» своей жены перед желторотым Мейлинсоном, приходившимся каким-то троюродным братом Михаилу Трузенгельду. А потом пришла пора для дела. Бродкин отвел юношу к себе в кабинет и стал расспрашивать о московской жизни:
– Как дела с ученьем? Учись, я учился мало: работал. А у тебя есть возможность. А как жизнь вообще? За девочками бегаешь? Правильно, не теряй времени. Я с шестнадцати лет никому проходу не давал. Слышно, Рика Моисеевна купила-таки квартиру?
– Да, мы купили у владельцев хорошую комнату. За Рижским вокзалом, пятнадцать метров, с отдельным ходом, кладовой. В общем треть владения, – деловито объяснил Миша Мейлинсон. – И три минуты ходьбы от троллейбуса.
– За сколько?
– За десять.
– Мгм... – согласился Бродкин. «Десять тысяч? Расскажите моей бабушке!» Но мальчишка не должен быть в курсе таких дел, и Бродкин не собирался смеяться вслух.
Мишина мать, дочь старого Мейлинсона, была замужем за своим двоюродным братом, тоже Мейлинсоном. Перед войной они жили на западе, в Гомеле. Муж Рики был убит на фронте в сорок втором году. «Тогда Мише было восемь лет, теперь ему восемнадцать» – подсчитал Бродкин и продолжал расспрашивать:
– А ничего нет оттуда?
Молодой человек понял вопрос. Он привык к тому, что словами «оттуда» и «там» обозначали ветвь Мейлинсонов, эмигрировавшую в 1920 году и ныне преуспевающую в одной южноамериканской республике. Несмотря на давность, связь с родственниками не прерывалась.
Южноамериканский Мейлинсон приходился младшим братом старому котловскому Мейлинсону. Следовательно, его дети были двоюродными братьями и сестрами Рики Мейлинсон, а Миша – его внучатным племянником.
Преуспевающий Мейлинсон-младший! Умный человек успел ликвидировать дела, не считаясь с убытками от быстрой ликвидации, не то что старший, и вложил капитал в доллары, а не в дурацкие «займы Свободы». В Южную Америку Давид Мейлинсон проехал через Харбин и вскоре, прибыв с деньгами, «заимел» свое дело.
– Оттуда? – переспросил Миша Мейлинсон, понизив голос.
– Говори, не шепоти, – ободрил его Бродкин. – Ты, благодарение богу, не в коммунальной квартире.
– Не знаю, – рассказывал Миша. – Вы знаете, мама в последние годы боится переписываться. Недавно она куда-то ходила и рассказывала, что оттуда было письмо. Но домой его не приносила. Там все здоровы, дела идут хорошо. И Гриша (это был внук Мейлинсона-младшего и троюродный брат Миши) уже женился на американке. Он старше меня на два года. Он, – Миша Мейлинсон завистливо вздохнул, – американский гражданин!
– А когда это было, письмо? – спросил Бродкин.
Юноша подумал соображая:
– Незадолго до того, как мы оформили нашу комнату.
Бродкин, узнав все, что мог узнать, перестал задавать вопросы и заговорил о другом:
– Если будет время, я через пару-тройку дней повидаю твою маму. Я завтра еду в Москву. Напиши мне ваш новый адрес и телефон, на всякий случай.
– А как ваше здоровье? – еще раз спросил вежливый Миша, хотя он уже и осведомлялся, войдя в дом.
– Все то же. В Москву еду показаться моим профессорам, как всегда.
Передавая листок с адресом и телефоном, Миша объяснил:
– Этот телефон не в нашей квартире. У нас еще нет телефона; мама хлопочет, ей обещали. А около этого телефона мама часто бывает.
– Этот телефон я знаю, – заметил Бродкин.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Знакомство – вернее, деловая связь – между Николаем Зимороевым и Михаилом Трузенгельдом установилось с сорокового года и длилось уже, по выражению Миши, добрую дюжину лет. Николай Зимороев после освобождения из заключения в начале лета того года, по поручению отца, вертелся на толкучем рынке. Среди случайных продавцов поношенного платья и прочих малоценных вещей можно было встретить и внутренно настороженного, внешне безразлично-спокойного валютчика и скупщика драгоценностей. Мелькал на толчке и юный еще Миша Трузенгельд с немудреным золотым браслетиком. Какая-то золотая вещица пряталась и в ладони Николая Зимороева. Предметы эти были, в сущности, не продажными.
...В годы интервенции, в первые годы революции по многим районам война прокатывалась не раз и не два. Там оседало много оружия. Разбегавшиеся с фронтов империалистической войны солдаты тоже уходили не с пустыми руками. Шла торговля оружием. Но как?
На рынках, в скобяных развалах, среди старых гвоздей, мятых котелков армейского образца, кусков олова для паяния и лужения, ржавых скоб, связок ключей, замков, слесарных и столярных инструментов, побывавших в работе, иной раз валялась позеленевшая латунная гильза от стреляного патрона трехлинейки, нагана, браунинга, парабеллума, обрывок пулеметной ленты. Игрушка? Нет. Своеобразная вывеска: здесь торгуют оружием и патронами.
Следовало присесть, порыться в «товаре», посмотреть одно, другое, прицениться – словом, обнюхаться, развязать язык безразлично-сумрачному хозяину всей этой малоценной дряни. Поговорив о том, о сем, о ценах на муку, на сукно – сколько на царские, на керенки, на советские, – о Деникине, о Колчаке, о том, что весной-то уже наверное что-то стрясется, можно было перевести разговор на дело – сначала обиняками, потом и напрямик.
Дело не простое. Если удавалось не спугнуть продавца, то личность покупателя проверялась. Если верить было можно, совершалась сделка, не на базаре, конечно, а где-то в городе, иногда в пригородном селе, порой на довольно отдаленной железнодорожной станции. Таким способом налетчики, банды и кулаки запасались оружием – винтовками, револьверами, пулеметами и патронами к ним. Изредка попадались даже трехдюймовки.
Этот прием «вывески» использовался и используется спекулянтами в разных областях. Так Миша Трузенгельд с помощью своего браслетика совершал сразу несколько действий: нащупывал солидных покупателей, оптовых продавцов и одновременно разыскивал тех, кто по нужде пытался сбыть свои личные вещи. Этих следовало сбить и взять у них вещь по дешевке. Занимаясь тем же, Николай приценился к браслетику, заговорил с продавцом, показал свою вещь. Миша спросил Зимороева:
– А у вас ничего еще нет?
– При себе нету ничего.
– А дома или еще где что есть?
Так завязалось знакомство, и в разговорах между отцом и сыном Зимороевыми появилась кличка, которую они дали новому знакомому, – «еврей Миша». Петр Алексеевич спустил Трузенгельду для начала два царских империала и золотую пятирублевку. А дальше пошло и пошло...
Зимой сорокового – сорок первого года цены на золото и валюту испытывали резкие, мало кому известные колебания. Судороги цен были потрясающе интересны для «деятелей»: спады, подъемы, лихорадка. В общем же обнаруживалась тенденция к повышению.
Бродкин с помощью обоих Трузенгельдов и других маклеров, пыхтя, крутил колесо, которое в меру своих сил с другой стороны толкали Зимороевы. На рынке среди самых различных вещей, валюты и бриллиантов порой вспыхивали, будто гонимые ветром, облачка золотого песка. Это с доверительными записочками от сына Андрея залетали к Петру Алексеевичу Зимороеву торопливые, решительные гости – птички из Восточной Сибири...
2
На следующий день после первого визита Василия Луганова к Петру Алексеевичу и в утро того дня, когда состоялся известный уже торг между Трузенгельдом и Бродкиным, Николай Зимороев спозаранку, задолго до начала работы, поднимался на второй этаж одного деревянного дома. Скрипучая лестница кончилась полутемной площадкой, и Николай Зимороев вошел без стука. В большой коммунальной квартире с густым населением выходная дверь запиралась лишь на ночь, но тогда уж не только на замок и крючок, но и на тяжелый засов.
Жильцы, собираясь на работу, сновали по коридору. На кухне шипели сразу несколько примусов, припахивало чадом и чей-то голос раздраженно взывал:
– Марь Иванна, да Марь Иванна же! У вас опять керосинка коптит!
Детишки, двое или трое, в полутемном коридоре не рассмотришь, с чем-то возились в передней; сразу в двух или трех комнатах говорило радио. Николай Зимороев прошел к Трузенгельду незамеченным.
У Трузенгельда были две комнаты, вернее одна, большая, но разделенная доходящей до потолка перегородкой и с выгороженной крохотной прихожей, подобно «семейным номерам» в старых гостиницах.
Дверь из общего коридора оказалась незапертой. Николай вошел и остановился в темной, хорошо ему знакомой прихожей – каморке площадью метра в три квадратных. Внутрь вели скорее дверцы, чем двери: одна – прямо, другая – налево. На стенах – полки, вешалки для верхнего платья, на полу – калоши, табурет, сундук, загруженный кастрюлями и кухонными принадлежностями.
Николай не успел еще закрыть за собой дверь в коридор, как его окликнул торопливый старушечий голос:
– Кто? Кто?
Зимороев ответил:
– К Мише!
Сейчас же из-за боковой двери – очевидно, там прислушивались – донесся быстрый голос Трузенгельда: «Заходи, заходи!..» – а из первой двери высунулась нечесаная голова старухи, матери Трузенгельда.
Николай вошел. Внутреннее убранство комнаты Трузенгельда не соответствовало убожеству лестницы, коридора и клетушки-передней. Высокий потолок, – дом был хорошей постройки, дорогие свежие обои, обстановка, которую принято называть приличной. Не стоит заниматься ее описанием, несмотря на то, что «приличная» для одних кажется жалкой для других. Здесь не было ни ореховых кроватей, ни пуфов, ни зеркал, ни ковров, ни настоящих «подписных» картин, как в доме Бродкина.
«Не стильно» – такой приговор вынесла бы Марья Яковлевна, знаток культуры и красоты. Так или иначе, но в комнате Трузенгельда было все необходимое для жизненных удобств.
В углу, перед столиком с зеркалом, спиной к двери сидела женщина в одной юбке и причесывала волосы. Сам Трузенгельд встретил Николая босиком и в трусиках.
– Здоров, Миша!
– Здравствуй, здравствуй... – Трузенгельд на ходу сунул Зимороеву руку и приоткрыл дверь в прихожую: – Мама, ты посмотри здесь!
Посмотри... Она-то посмотрит! Мать Трузенгельда, потеснив задом кастрюли, устроилась на самом краешке сундука, наставив уши к двери в коридор – что за ней? – и к комнате сына. Старая женщина с притупившимся слухом вытягивала, как гусыня, голову на тощей шее то в одну, то в другую сторону.
Ей будто слышалось, что в коридоре стоят под самой дверью. Нет, вот сразу протопали двое. Это Петрушины, отец с сыном, ушли на завод. Стук каблучков... Остановка. Это Марья Ивановна поправляет перекрутившийся чулок. У нее всегда и все не в порядке: коптит керосинка, убежавшее молоко разлито по всему кухонному столику... Старуха по звукам могла сказать обо всем, что происходит в квартире.
Пробежали дети: топают, как табун лошадей. Под дверью никто не стоит, иначе дети-то уж не бегали бы...
Она вздохнула и попыталась прислушаться к голосам в комнате сына. Настоящая стена выходила лишь в коридор, а эту сколотили просто из досок и оклеили обоями, когда Мише понадобилось из одной комнаты сделать две. И все же нельзя понять, о чем говорят. Миша умеет говорить тихо, и этот Николай тоже. Но Лиза-то там и все знает. Старуха ревновала. Миша велел посмотреть. И ее внимание снова сосредоточилось на том, что происходит в коридоре.
Все внимание...
3
Дело срочное, обоим нужно во-время выйти на работу, и они старались договориться быстрее, без лишних слов.
Николая отвлекала Лиза, жена Трузенгельда. Женщина продолжала причесываться так непринужденно, будто в комнате никого не было. Зимороев невольно поглядывал через плечо Трузенгельда на голые руки, находившиеся в непрестанном движении, на голую гладкую спину, открытую падавшей с плеч рубашкой. Зимороев-сын не замечал белокурый завиточек на стройной, гладенькой шейке. Такая деталь была, пожалуй, слишком тонка для его восприятий. Ведя деловой разговор, Николай испытывал ощущения, которые можно было бы приближенно и смягченно выразить так: «Сочная баба! Хромой Мишка сумел оторвать себе кусочек...»
Младший Зимороев сейчас не производил впечатления серой скотинки, заеденной жестоким отцом. И характеристика, сложившаяся лишь по наблюдениям тех, кто видел его при Петре Алексеевиче, могла бы получиться односторонней. В разговоре с Трузенгельдом Николай был сух, даже чуть-чуть высокомерен. У него была привычка косить глазами во время разговора. Отец прикрикивал на сына: «Чего глаза прячешь!» – а Трузенгельд, конечно, не мог себе этого позволить.
Николай сидел на стуле прямо, как аршин проглотил. Трузенгельд – напротив него, прикасаясь голыми коленями к коленям Николая. Почти полное отсутствие одежды ничуть не стесняло экспансивного Михаила Федоровича.
Лиза встала, попрежнему не обращая внимания на Зимороева, надела шелковую блузку и повернулась. Как будто не зная до сих пор, что в комнате был посторонний, Лиза улыбнулась Николаю и кивнула головой. Она перекинула через руку жакет, подхватила сумочку. По пути ласково обняла голову мужа.
– До свиданья, милый, я лечу! – и еще раз улыбнулась Николаю.
Лиза Пильщикова, экономист облисполкома, ехала на службу с мыслью о новом костюме. Еще об одном: у нее было немало костюмов. В универмаге продавали новую чехословацкую шерстяную ткань – серо-голубую, двустороннюю. Шить нужно на ту сторону, где гладко. Елочка больше подходит для мужского костюма. Сегодня нужно созвониться с лучшим закройщиком города Марховским, у него шьют все актеры. Завтра, вероятно, уже будет можно получить от Миши деньги на покупку.
Николай Зимороев во-время пришел к Мише: еще несколько дней, и всю красивую ткань разобрали бы, несмотря на высокую цену.
...Разговор дельцов служит скорее сокрытию мыслей, чем выявлению личности. Цель разговора – добиться своей выгоды.
У Зимороевых была своего рода палка, которую они постоянно поднимали над головой Трузенгельда, как только доходило до золота: конкурент, о существовании которого он знал. Всегда опасность: если он, Трузенгельд, не сторгуется, металл возьмет «тот».
Несомненно, «тот», другой, не так выгоден, иначе почему бы Зимороевы делали дела с Трузенгельдом? Однако были известны случаи, когда золото попадало к «тому». Если Трузенгельд оказывался слишком неуступчивым, уплывал барыш. Лучше меньше прибыли, чем никакой!
4
Опасный для Трузенгельда конкурент существовал не как коммерческий прием Зимороева, не как фикция – соперник был реален.
Впрочем, реальность эта была относительной. Как верткий и скользкий угорь: мелькнул в руке – и нет его, и даже в пальцах не осталось ощущения. Или как глубоководная рыба, известная понаслышке, но не виданная не только прибрежными жителями, но и профессиональными рыбаками.
Исмаил Иксанов в Котлове, он же Магомет Иканов в Ташкенте, или Хадим Бердыев для Баку и Сулейман Соканов для Куйбышева, или Харис Агишев и Мадай Коканов для иных мест, или... Впоследствии было установлено более десяти имен, которыми ловко пользовался этот двуногий Протей.
Он имел и знания и звание муллы. В двадцатых годах он окончил курс одного из бухарских духовных училищ – медресе. Он предпочел бурное движение подпольного дельца застойной жизни захудалого служителя культа. На его вооружении состояли знание русского, татарского, узбекского, казахского, киргизского, туркменского и таджикского языков, изобретательный ум, холодный расчет и кипучая энергия в соединении с совершеннейшим себялюбием.
В Котлове Исмаил Иксанов имел базу в доме своего дальнего, по отцу, родственника Абулаева. У Абулаева проживала жена Иксанова. Котловская жена. Он имел жен больше, чем имен.
Зимороевы имели дела лишь с Абулаевым. Иксанов от них хранился под семью печатями. Зимороевы звали Абулаева «щербатая харя». На лице этого человека, по народному присловью, «чорт горох молотил». По причине фанатичного невежества весьма состоятельных родителей, укрывших сына от богопротивного фельдшерского ножичка-пера, Абулаева в детстве побила оспа, безжалостная даже к верующим.
В абулаевском доме, в комнате, роскошно сверху донизу убранной отличными азиатскими коврами, происходили торговые состязания между Николаем Зимороевым и хозяином. Но торговаться с Абулаевым было куда более тяжко, чем с Мишей Трузенгельдом.
Из решета темных сморщенных дырок глубоких оспин смотрели совсем ничего не выражающие глаза цвета неопределенного, кажется серого. Вся жизнь не лица, а уродливой маски сводилась к редкому движению века, вдруг закрывающего зрачок – как коротенькое мелькание диафрагмы фотоаппарата.
Абулаев говорил вполголоса. Синеватые губы едва шевелились, полушопот тонул в коврах, как гвоздь в моховом болоте. Чувствовалось, что Абулаев глушит голос не из боязни ненужных ушей, а просто так, чтобы не напрягаться, что ли.
Маневрируя между двумя своими возможными покупателями, Зимороевы остерегались сразу показать Трузенгельду или Абулаеву все золото, которое оказывалось у них. И предпочитали Трузенгельда, как более легкого человека: «Еврей Миша» парень живой, а со «щербатой харей» связаться – легче повеситься».
Абулаев мог без движения – только мигало механическое веко – слушать час, два и повторить свое: ту же цену, какую назвал сначала. Прибавки не жди, хоть ты весь выворотись наизнанку! Торговаться же приходилось для порядка: из страха, что легкое согласие собьет и старую цену.
Но в делах с Абулаевым это была тщетная предосторожность Зимороевых. Цены на золото по-хозяйски назначал Иксанов во время своих посещений, Абулаев же действовал без обмана хозяина, как честнейший исполнитель грязных дел. Иксанов посещал Котлов не реже четырех раз в год, гостил неподолгу. Подвижной делец проводил полжизни на колесах: так ему нравилось и так требовали его дела.
Темная механика, плетение длиннейших веревочек в глубинах тишайших омутов, не так уж понятна самим этим механикам; для них самоисследование есть никчемно-пустое занятие.
А ведь на самом-то деле весьма интересно и поучительно знать, что Иксанов плел свои веревки-удавочки из нитей старых тканей, из жилочек хотя и старинных, но не лишенных влияния понятий. Еще молодым человеком он смог, используя родственные отношения, перехватить дореволюционные связи некоторых душителей татарского народа, матерых котловских буржуазных националистов.
Тех, кто вел выгодный торг со Средней Азией обувью, одеждой и прочими изделиями рук «правоверных» татарских рабочих, изделиями, которыми, не опасаясь оскверниться, могли пользоваться бухарские и прочие ханжи-начетчики и дурачимый ими азиатский земледелец. Тех, кто своим капиталом соучаствовал в уголовных делах азиатских ростовщиков, ссужавших за невиданные в Котлове проценты деньги под ожидаемые урожаи винограда-кишмиша, абрикосов, пшеницы, хлопка. И тех, кто премудро сплетал дела торговые с делами религии. И прочих...
Отмечая довольно интенсивную пропаганду панисламизма и пантюркизма в приволжских губерниях, дореволюционные ученые заметили новое явление и ограничились констатацией факта. Но на самом деле, почему кто-то захотел укрепить ветхое здание исламизма? Зачем внушались идеи международной якобы исключительности мусульман, кто учил кивать на турецкого султана как на вождя-калифа всех людей, исповедующих коран? С какой целью российскому крестьянину татарской национальности набивали голову никчемной чепухой?
С классовой. Ислам утверждает отныне и навеки социальное неравенство: богатство одних и нищета других есть установление не людей, а бога.
Испуганная революцией, татарская буржуазия тратила золото на религиозную пропаганду. Одновременно укреплялись связи с реакционными кругами Средней Азии, укреплялся авторитет котловских купцов, ширились коммерческие связи. Котловские купцы способствовали хищениям золота на восточносибирских приисках, посредничали, – и желтый металл стекал в подвалы эмира бухарского.
Последыш буржуазно-националистических дельцов, Иксанов выродился в уголовника, но категории специфической. Он мог дать идею, подсказать путь, помочь своими довольно обширными связями, посредничал для расхитителей государственного имущества не только по части золотого песка...
Существуя под разными именами, много перемещаясь, Иксанов был малоприметен. Каждый сообщник знал его лишь под одним именем. Он обдуманно пользовался техникой дореволюционного политического подполья. И когда Иксанов вновь, никогда не предупреждая, появлялся у того же Абулаева, это значило, что он успел проверить, не «сгорел» ли данный агент.
5
Накануне Николай Зимороев ходил к Абулаеву, но принят не был. Худенькая красивая брюнетка чуть ломаным языком застенчиво объяснила посетителю, что хозяин ненадолго уехал, а хозяйка хворает.
Сегодня Трузенгельд оказался в выгодной позиции. Зимороевская «палка» отсутствовала. Николай предложил Мише:
– Уж коль ты нынче такой упрямый, сам пойди к отцу. Знаешь ведь, я человек подневольный.
Не-ет, спасибо вашей бабушке!.. Такая перспектива не улыбалась Трузенгельду. Сильный старик, плотный, как булыжник, преспокойно говорящий о себе «мы», как царствующая особа, способный часами красоваться перед собеседником примерами «из жизни» и притчами из библии, подавлял живого и нервного Трузенгельда, доводил его до истерики. И Трузенгельд покончил с Николаем на условиях: наличными он дает пятьдесят процентов, остальное – через две недели.
Бродкин был не совсем прав в своих обвинениях: Трузенгельд не только маклерил, в деле «ходил» и его капитал. В этом Трузенгельд не хотел признаваться, инстинктивно прибедняясь.
Мать выпустила Николая в коридор, когда там никого не было. За ним вышел Миша. Он торопился: сегодня начинают плановый ремонт цехов и первым идет штамповочный, в котором Трузенгельд был заинтересован и как главный механик и как начцеха. Во второй половине дня нужно выкроить время и забежать к Бродкину.
Трузенгельд втиснулся в автобус: «Виноват, извиняюсь...» – с улыбкой и подобающим тоном голоса.
Протискиваясь к выходу, он нежно обнимал мешавших ему людей. Он был человек весьма обходительный, мягкий. Когда приходилось ходатайствовать о ком-либо из рабочих, Михаил Федорович пускал в ход свой аргументы:
– Этого следовало бы удовлетворить, он парень скандальный, не оберешься шума и жалоб. А вот по этому делу нам можно и повременить – человек смирный.
Николай Зимороев уселся в трамвае у окна, расставил ноги и занял три четверти двойного места. Когда рядом сел кто-то, он не посторонился. Николай не сидел – он обладал, он захватил местечко и пользовался им, так сказать, по естественному праву.
Трузенгельд расставлял рабочих, давал указания, сам лично помогал демонтировать главный пресс, показывал, как чистить прессформы. Знающий механик, он владел ремеслом слесаря и не делал ничего лишнего, хотя его голова была занята другим. Не предстоящим торгом с Бродкиным. Он был озабочен отношениями с двумя женщинами. Маня в подметки не годилась Лизе, но у нее был крупный капитал. Лиза всем хороша, но без денег. Она даже стоила ему немало денег, которые, впрочем, Трузенгельд давал без сожаления. Две женщины! Вот и попробуйте примирить собственное так называемое сердце с головой и прочими чувствительными органами. Добавьте бешеный характер Лизы и сатанинский – Бродкиной. Ничего себе суп?.. Нелегко захватить в одну горсть разные и далеко отстоящие одна от другой вещи!
Миша Трузенгельд хотел жить и жил: то-есть покупал все, что ему нравилось, если оно продавалось. У него был свой донжуанский список. Как практик, Трузенгельд ценил фактическую сторону дела и считал, что покупать и обольщать совершенно одно и то же.
Такой взгляд основывался отнюдь не на безграмотности. Миша владел немецким языком довольно хорошо. Не хватало практики, но попади он в Германию – месяца через два болтал бы, как немец. В детстве Миша обучался и французскому, и хоть владел им куда хуже, чем немецким, но читал свободно и французскую литературу любил.
В сущности, в книгах люди находят то, что им хочется найти, особенно когда эти книги дают такую энциклопедию жизни, нравов, как, например, романы Бальзака. Миша считал, что не так уж глупы, не так неумелы в науке жизненных наслаждений те герои Бальзака, которые тратят свои состояния на содержанок и чувствуют себя, покупая любовь, отличнейшим образом.
Что касается денег, то Трузенгельд не был скуп. Он следовал лозунгу: «После меня хоть потоп!» Кульминационным пунктом года был отпуск, который Миша всегда проводил на побережье Черного моря. Расходы за месяц составляли и шестьдесят и семьдесят тысяч рублей. В прошлом году он был на море с Лизой. Мелькнув в Сочи, эта пара за три дня истратила пятнадцать тысяч рублей. Как? Надо уметь, и они сумели.
Для предстоящего «бархатного сезона» Трузенгельд наметил себе новую – как это сказать? – подругу, что ли. Он не собирался терять ни Лизу, ни Маню Бродкину. По его мнению, такое разнообразие страстей даже полезно двум законным обладательницам его сердца. Существенное заключалось в том, чтобы провести и ту и другую. В счастливые времена царя Соломона и даже в позднейшие многоженство было нормой. Ныне Мише приходилось шевелить мозгами... «Вращать себе голову», – по терминологии Бродкина.
Часть третья. ПЕРЕЛЕТНЫЕ ПТИЧКИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
По милости старика Абубекира Гадырова большие, неожиданно большие барыши свалились в карманы Леона Томбадзе, будто с неба, без проволочек, без яростных торгов, как-то совсем легко, просто. И все же Леона не тянуло съездить в тот же город к Гадырову еще раз и опять, под руководством Абубекира, сходить в старый город на свидание с особенным кажаром. Томбадзе поразмыслил, прочувствовал и, будучи по характеру склонен не к риску, а к привольной жизни, сказал себе: «Лучше меньше, но вернее, дорогой! Не суйся к людям, дел которых ты совсем не понимаешь и не хочешь понимать».
Между людьми ходят разные слухи, рассказы о разных случаях. Старый Гадыров, чтобы получить деньги на распутство, был готов, как видно, на все. Ай-ай-ай-ай!.. И по хребту Леона Ираклиевича пробегали холодные липкие лапки мохнатой черной сороконожки.
Однакоже, прибыв к себе в Н-к, Томбадзе не собирался итти к Брындыку, если вновь в его руках окажется металл. Хочешь – не хочешь. Леон раззадорился. Нужно поискать еще кого-нибудь, найти другие, лучшие каналы. Томбадзе решился откровенно поговорить с одним земляком, как Гадыров, но человеком другого склада.
...Магомет Ибрагимович Абакаров недавно женился на Римме Николаевне Туке, молодой женщине, считавшейся в Н-ке первой красавицей. Некая Аля Русанцева, девушка восторженная, начитанная, влюбленная, как это бывает у девушек, в свою красивую подругу и «переживавшая» первый неудачный брак Туке, чуть ли не со слезами спросила Римму:
– И как ты можешь собираться замуж за такого Квазимодо? Ты, такая прелесть!
– Милая, право же, ты глупа, – был ответ. – Он богатый, а с лица не воду пить. Поверь, я знаю, что делаю, и в твоих советах совершенно ни капельки не нуждаюсь.
Магомет Абакаров, по профессии зубной техник, был в армии не в медслужбе, а в строю. После войны он прибыл домой с отличным отзывом воинской части, полевая почта номер такой-то.
Демобилизовавшись, Абакаров зубным делом не занялся: отвык, отучился и мешали последствия контузии, как он объяснял. Оказавшись человеком без профессии, без специальности, Абакаров добился «места» – получил пивной ларек. Пивная кружка и водочная мерка в руках продавца действовали удачно, без обиды и к удовольствию потребителей; «без боли» – как до революции писали на своих вывесках зубные врачи. Об этом способе дохода говорила еще старая поговорка, родившаяся не в России, неведомо где и неведомо в каком веке. Быть может, она явилась на свет вскоре после изобретения пива. А пиво имеет многовековый возраст и пенилось с начала веков!
В дореволюционном Петербурге существовали пивные – биргалле – уютные заведения с кафельными полами под слоем свежих опилок, с мраморными столиками на железных ножках, с моченым горохом, крохотными ломтиками вяленой воблы и с крохотными же солеными бубликами на закуску. Но при чем поговорка? Хозяева биргалле содержали пивные заведения в аренде от заводов «Новая Бавария», «Старая Бавария» и других, а сами «жили пеной».
Что общего с пивным ларьком Абакарова? Лишь то, что люди с незапамятных времен плачут и смеются, радуются и горюют, в сущности, от одних и тех же причин. Но с оговоркой, тоже по старой пословице: «Каждому – свое».
Магомет Абакаров никогда ни о старых петербургских, ни о других биргалле не слыхал, по характеру – смеялся редко и скупо, но не горевал, торгуя водкой и пивом.
Стоя у прилавка абакаровского ларька перед запотевшей пивной кружкой, Леон Томбадзе откровенно беседовал с хозяином о своих делах. Их связывало не только землячество, но и общность взглядов. Томбадзе, например, не находил ничего предосудительного в том, что Магомет, его друг, машинально недоливает пиво за счет пены даже и своему человеку. У Магомета такое «место», он имеет право получить доход и с друга. Сам Магомет об этом даже не думает. На «чужого», на человека, который требовал долить пива до уровня, Томбадзе смотрел с презрением: ничтожество, голяк, гонится за копейками! Мало тебе, так закажи еще кружку или совеем не пей, босяк, если ты нищий! С таким же презрением Леон и Магомет относились к тем, кто требовал сдачи у кондуктора трамвая или у продавца папирос.
Слушая повествование о поездке к Гадырову, Абакаров неодобрительно прицокивал:
– Ц-ц-ц-ц!.. Нехорошо! Это все равно, если я налью половину кружки. Раз пройдет, два пройдет, а потом – ц-ц-ц-ц!.. Такие дела нужно делать со своими, с надежными людьми. Слушай, друг...
Их прерывали посетители, но они не торопились. Длинные разговоры: перебирались все родственники, устанавливались степени родства, завязывался спор:
– Я же тебе говорю, у старого Акбара, сына Мустафы, был третий сын, кривой Ахмед.
– Нет, я тебе говорю...
– Да ты вспомни!
– Ты и сам покопайся в голове!
Наконец обоими было с возможной точностью установлено, что в мире существовал некий Сулейман, приходившийся Абакарову дядей по отцу в пятом колене. Этот дядя Сулейман живет в узбекском городе К-и, он умный, тонкий, как волос, человек. У Сулеймана в К-и или своя часовая лавочка, или он работает часовщиком в артели. Адрес у Магомета есть.
Прошлой осенью дядя Сулейман приезжал в Н-к и очень интересовался всяким золотом, покупал, где мог, купил у Магомета несколько вещей, кольца, браслет, две броши. Абакаров считал, что у Сулеймана должны быть знакомые, которые покупают золото. Он был убежден: Сулейман брал золото не для себя.
– А почему, Магомет? Он тоже и ювелир. Нам всегда нужно иметь немножко золота: бывает хорошая работа от верных людей. Почему не заработать?
