Текст книги " Желтый металл"
Автор книги: Валентин Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
Вдали от гадких соблазнов легкой наживы, расставшись с пьяной компанией расхитителей золота, Григорий Маленьев зажил по-человечески. На работе поладил с начальством, с товарищами. Среди новых знакомых не оказалось пьющих: здесь бешеные деньги не лезли сами в карман и пьянство сулило не одно медленное и на первых порах мало ощутимое моральное падение, но и быстрое материальное крушение.
Как-то под вечер, возвращаясь берегом с работы, Маленьев наткнулся на суматошную группку детей на краю полыньи. В ледяной воде барахтались двое: мальчишка и так же случайно, как Маленьев, попавший на берег милиционер. Темное теченье готовой вскрыться реки тянуло под лед.
Скинув полушубок и сапоги, Маленьев на животе скользнул по закраине, но проломил хрупкую крышу. Сгоряча, не чувствуя захватывающего дух ожога, Маленьев счастливо достал ногами дно и подхватил пускавшего пузыри малорослого милиционера с впившимся в него мертвой хваткой парнишкой.
Для иного был бы подвиг. Ну, а закаленному, крепкому здоровьем мужчине, опытному приискателю и жителю тайги, приходилось вброд переходить сибирские не замерзающие допоздна речушки, преодолевая течение, которое и лошадь снесет. Прибавить войну с солдатской закалкой, с настоящими опасностями – и получится из поступка Маленьева пустяк, а не подвиг. Подумаешь, великое дело искупаться вблизи от теплого дома! Нет, ты купнись в тайге или во фронтовом болоте!..
Райисполком представил к награде обоих спасителей мальчика. Без всякого личного расчета Маленьев попал в число популярных в городе людей. Знакомство с милиционером, начатое в воде, продолжалось на общем интересе – охоте. Новому дружку нечем было крыть, когда Маленьев начинал:
– А вот у нас в Сибири...
Зато у милиционера имелся собственный мотоцикл.
– Оно конечно, у нас не Сибирь, а вот чудок подождем, Гриша, постреляешь ты и здесь. У нас транспорт на охоте решает все.
Тем временем в далекой Восточной Сибири, в Сендунах, расплетались и расплетались мотки...
Александр Окунев, спасая свою прегадкую жизнь, показывал следствию все и на всех.
Василий Луганов, слишком-то «по-интеллигентски» прицеливаясь, пора или не пора махнуть хвостиком с приисков, пора или не пора положиться на припасенный «документ» с чужим именем, «ошибся», не успел.
Находясь в предварительном заключении, Василий Луганов, скупо отвешивал чайной ложечкой «чистосердечные признания», соображая, что можно сказать, а чего нельзя, кого выдать следствию, а кого, быть может, и следует забыть, чтобы они, в свою очередь, не забыли приятеля, когда тот получит «срок».
Уже-протягивалась к Котлову длинная-предлинная рука следствия, нащупывая вторую щель (первая на Кавказе), которая бездонно засасывала утекавшие с Сендунских приисков желтоватые струечки увесистых тусклых песчинок, так похожих для невежды на обычнейший речной песок.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Обыск в доме Петра Алексеевича Зимороева начался в одиннадцать часов и сорок пять минут ночи одновременно в первом этаже, где проживал сын, и во втором, где размещался отец.
В комнате Николая Зимороева угол занимала большая икона темного старинного письма с теплящейся перед сумрачным ликом святителя неугасимой лампадкой. В обратной стороне толстой доски, собранной из трех частей, врезанных в шип, чтобы не покоробилось дерево, был тайничок. Такие незаметные тайнички с хитрым запором устраивали в свое время старообрядцы для сокрытия от ревизоров и от земской полиции ценимых ими грамот, посланий зарубежных «австрийских» епископов, да и всякой иной нелегальщины, включительно до самодельных ассигнаций.
В зимороевском тайничке скрывался тяжелый мешочек из тонкого, плотного полотна. В нем хранилось пять тысяч семьсот семьдесят два грамма золота-шлиха.
Кроме золота, были изъяты: шестьсот семьдесят нательных крестиков кустарной штамповки из белого металла с ушками для гайтана, полтора килограмма готовых церковных свечей, шестьсот пятьдесят килограммов пчелиного воска темножелтого, так называемого «ярого», цвета, пятьдесят один килограмм парафина для пропитывания фитилей и пятнадцать шпулей толстой фитильной нити.
Из тайничка в стене комнаты Петра Зимороева изъяли двенадцать тысяч рублей денег. В разных местах было найдено некоторое количество ценных золотых вещей.
Петр Алексеевич Зимороев вел себя с достоинством и на сообщение, что он арестован и что ему придется, захватив с собой постельные принадлежности и прочие вещи первой необходимости, последовать за производившими обыск работниками милиции, ответствовал:
– Христос терпел и нам велел. – А к жене Акулине Гурьевне обратился с напутствием на предстоящую ей одинокую жизнь: – Строго следи, Акилина, за имуществом, кое нам еще оставили. И буде что по твоему небрежению утратится, за то мы с тебя взыщем. А не даст бог нам взыскать, сам он с тебя взыщет по всей своей строгости!
Акулина Гурьевна выслушала, опустив глаза, и один из работников милиции услышал тихий, как шелест, ответ, не дошедший до слуха Зимороева:
– Господи, уж хоть бы в такой беде не кощунничал!..
На первом допросе Зимороев-старший категорически отверг предъявленное ему, на основании показаний Василия Луганова и Матрены Буенковой, обвинение в скупке краденого золотого песка.
– Людей этих, действительно, знаем, – показывал Петр Зимороев, – как являющихся нам свойственниками. Однакоже никакого золота у них мы не покупали. Считаем, они на нас показывают облыжно, дабы скрыть от вас истинные связи по ихним незаконным делам.
Нательные крестики Зимороев «выменял» у неизвестного ему слепого по сорок копеек штука, а сам «выменивал» верующим по рублю. На вопрос следователя, почему Зимороев говорит «выменял» и «выменивал», когда, он крестики покупал и перепродавал на деньги с целью спекуляции и наживы, Зимороев пояснил:
– Все, к святыне относящееся, не может быть ни куплено, ни продано, но лишь «выменено» без оскорбления святыни торговлей.
Оставив в стороне теологические тонкости, следователь поинтересовался происхождением воска. Зимороев сообщил, что приобрел воск, равно и парафин, в одной заготовительно-хозяйственной организаций. В дальнейшем, когда выяснилось, что эта сделка была совершена на большее количество, чем найдено, Зимороев показал, что, прекращая фабрикацию свечей, он часть воска уже сбыл через одного хозяйственника в Астрахань. Зимороев считал, что не совершал ничего предосудительного.
– Мы одному деньги платили открыто, с другого деньги получили явно. Если же они какие законы нарушили, в том их дело, не наше.
Николай Зимороев заявил:
– Состоя в частях Советской армии, я находился в конце сорок четвертого года в одном немецком городе. Названия города не знал и не знаю. Там под прилавком в пустом магазине нашел мешочек тяжелого металла и взял его. Впоследствии товарищи, которым показывал, мне объяснили, что это есть золото. С этим мешочком я вернулся домой после демобилизации. Хранил золото у себя, не зная, что с ним делать, однакоже полагал: может, когда-либо пригодится на «черный день».
Такой же источник найденного в иконе золота указал и отец Николая Зимороева. В дальнейшем версия о нахождении Николаем Зимороевым золота в Германии отозвалась и в показаниях некоторых других лиц, привлеченных по делу.
Это «германское золото» не однажды продавалось Зимороевыми. Порой следователям приходится удивляться наивности объяснений, загодя заготовленных «на случай чего». И объясняется это не глупостью, не невежеством преступников. Заготовки уверток, а преступники занимаются этим чаще, чем принято думать, занятие довольно праздное, служащее для самоуспокоения, – фетиш.
Было бы слишком однообразным сколько-нибудь подробное изложение допросов, систем запирательств, очных ставок, подбора улик. Анализы найденного в зимороевской иконе золотого песка установили, что он взят из сендунских месторождений. Соседи, Алексей и Дарья Зимороевы, некоторые знакомые Петра Зимороева, односельчане сообщили много мелких в отдельности фактов, обрисовавших лицо и быт Петра и Николая Зимороевых, уже известные читателю из первых частей настоящего рассказа.
По мере накопления улик Зимороевы отступали, признавали одно, другое. Отец и сын держались уверенно; они были людьми, что называется, с характерами. Как жили, так и вели себя на следствии.
Нестерову казалось, что этим двум людям своеобразно помогала совершенная сухость души. В минуты отвлечения молодой следователь без труда мог представить себе обоих Зимороевых совершающими любую, например, жестокость, отнюдь не обязательно идущую им на пользу, а так, случайно, походя.
Упавшему не помогут: лень, да и не к чему нагибаться, утруждать себя. Ребенка обидят «для смеха». От скуки будут мучить животное. Если же дать волю, если смешать в той или иной форме выгоду, тут границ не будет.
Глядя на Зимороева-старшего, Нестеров видел в этой крепкой личности, над которой не властны годы, не только воображаемые черты невьянского «бога-владыки» Прокопия Демидова, но и его верных слуг, изобретавших пытки в угоду хозяину. Слуг, которые, дабы иметь влияние на своего повелителя, возводили на неугодных им людей обвинения в небывалых преступлениях.
Нестеров забыл о первых тяжелых своих ощущениях при столкновении с темной стороной нашей жизни. Напомнить – и он усмехнулся бы, как при воспоминании о мальчишеской незрелости.
2
Николай Зимороев отдал себе отчет в праздности и нелепости полного запирательства. Этот человек, как и некоторые другие, замешанные в «золотом деле», имел опыт и нахождения под следствием и тюремного заключения. Снабженные печальным опытом, подобные люди, начиная с полного отрицания своей вины, в состоянии довольно быстро оценить значение предъявляемых им улик. И они вступают в своеобразный торг со следствием: в ответ на очередное доказательство появляется очередное «искреннее» признание. Моральная цена такой «искренности» невысока, но иногда преступники привязаны к формулировке, и «искренние» или «чистосердечные» признания укладываются в деле однообразными сериями.
Продолжая поддерживать «германскую» версию в отношении найденного у него золотого песка, Николай Зимороев признал, что скупленное им и отцом золото у Василия Луганова при посредничестве Матрены Буенковой было перепродано Михаилу Трузенгельду.
Установление преступной связи между Зимороевыми и Трузенгельдом было лучом, осветившим темное пятно.
Свои первые признания Николай Зимороев дополнил категорическим заявлением, что между отцом и Трузенгельдом он только посредничал, не имея для себя никакой выгоды, и вообще находился в полной родительской власти. Так Николай Зимороев наметил свою общую линию поведения, которую нашел для себя наиболее благоприятной: настойчиво на предварительном следствии и на суде он выставлял себя лишь посредником между отцом и другими лицами, а какие-либо самостоятельные действия отрицал. При каждом удобном и неудобном случае Николай повторял, что с детства привык выполнять все отцовские приказы; так этот почтительный сын хотел укрыться на задах, за отцом.
Какая-то доля правды была: следствие раскрывало истинно домостроевскую обстановку в семье Зимороевых. Уж очень живописующие черточки выскакивали, как яркие искорки, в показаниях многих свидетелей. Жена Николая рассказывала, как «Петр Алексеевич учил сына всему нехорошему» и бил за то, что сын «жить не умел». Подобное подтверждала и тихая Акулина Гурьевна. Дочь Дарья показала, что была у нее одна золотая монета царской чеканки десятирублевого достоинства, подаренная ей отцом на свадьбе. Имея во время войны большую нужду, Дарья отнесла отцу монету, и тот дал в обмен кулечек манной крупы, около килограмма, и то не просто, а с руганью.
– Наш отец всегда имел жестокий характер, – рассказывала Дарья. – Было еще, забежала я голодная съесть хоть супа тарелочку. Акулина Гурьевна, добрая душа, налила мне на кухне; отец выходит: «Ты что тут? По делу людей жду, а тут шляются!» Выплеснул суп из моей тарелки прямо на пол, а меня погнал в тычки.
Гадкий старикашка Москвичев, зимороевский прихлебатель, счел своего покровителя «засыпавшимся навсегда» и, не сознавая гнусности своей роли, безыскусственно рисовал быт Петра Алексеевича.
Подобные показания набирались: старик был в своем роде человек заметный.
Сам он оставался верен себе. Уличили – он прекратил запирательство и, взвесив возможности, взвесив меру ожидающего его наказания, признавал не только факты, но и свое главенство. По его выражению, он «не обижался» на сына Николая.
– Верно говорит он. Мы его всегда держали в тугой узде, во всем по своей воле, и смотрел он из наших рук.
Что было в этом – гордость или желание помочь сыну? Нестеров был уверен, что только гордость.
Михаил Трузенгельд начал, как все, с абсолютного запирательства. Он отрицал не только скупку золота, но и знакомство с Зимороевыми: он и на улице, где они жили, никогда не бывал!
Стоило посмотреть, как Петр Алексеевич Зимороев, важно расправляя бороду короткопалыми пятернями, разглагольствовал на очной ставке:
– Мы, как люди старинные, многоиспытанные в долгой жизни, сочли, за благо признаться для упрощения последующего нам. А также и для смягчения возможной нам участи. А тебе, Миша, человеку молодому, сам бог велит следовать нашему примеру.
– Да что уж, Миша, вылезло все на свет, как тесто из квашни, – уговаривал Николай Зимороев, приводя известные факты.
– Уберите, этих людей! Я не могу смотреть на них. Это какие-то сумасшедшие, я их не знаю, – шипел Михаил Трузенгельд.
Не сдержав ярость, он однажды брякнул Николаю Зимороеву, с которым столкнулся под конвоем в коридоре тюрьмы:
– За то, что ты прешь на меня, я затяну следствие на пять лет, заморю тебя в предварилке!
Каждому нужно какое-то время на осознание своего нового положения. Михаилу Трузенгельду потребовалось ровно девять дней.
3
Для Фани и Левы Кацманов Бродкин был уличенным преступником. Сам вор или скупщик-организатор хищений, или перепродавец – квалификация не интересовала молодых людей. Щепотка золотого песка вызвала, подобно детонатору, взрыв. Горючий материал собрал сам дядюшка, считавший возможным излагать кое-какие взгляды при племянниках.
Несведущий человек зачастую досадует на медленность раскрытия преступления, на тягучесть следствия. Он не отдает себе отчета, что несоблюдение процедур сбора улик, двусмысленность и неопределенность доказательств поведут к анархии, к произволу в следственном и судебном процессе.
Юридически десять-двенадцать граммов золота-шлиха не могли еще служить уликой против Бродкина.
Во всех человеческих отношениях чрезвычайную роль играют личное убеждение, личное ощущение, оставленное общением. Логика, наблюдения, моральная оценка Бродкина, данная молодыми Кацманами, – все впечатляло ясностью, какой-то неоспоримостью.
Турканов думал, что в древности, на сборище судившего народа, подобные показания, взывая к совести массы, предрешали и суровый приговор и его немедленное исполнение.
Турканов поверил. Для него и его товарищей встречи с такими, как молодые Кацманы, – радость, отдых. Но формально для следствия мало, почти ничего: намек, нить, и только. Такую нить, однакоже, никогда не бросают. В конце концов правосудие торжествует – лишь не так быстро, как хочется постороннему человеку.
Теперь уже нет смысла рассказывать, какими методами сыска и следствия было намечено раскрыть темные дела котловского богача и предполагать, как скоро могло бы это произойти.
Михаил Трузенгельд назвал Бродкина, предупредив ход, намеченный Туркановым. Ход был заготовлен. Щепотка золота-шлиха, доставленная молодыми Кацманами, была исследована; лабораторный анализ говорил о восточносибирском происхождении золота.
Следствие получило и оружие, и улику, и нить, тянущуюся в Москву...
4
Обыск производился одновременно у Бродкина и у его тестя Брелихмана.
Почти двадцать четыре часа потребовалось для описи и оценки, с помощью понятых из Ювелирторга и Скупторга, ценных предметов и предметов роскоши, принадлежавших Бродкину.
Оборотный капитал Бродкина. Восемнадцать золотых и платиновых часов, массивный золотой портсигар, золотая разливательная ложка весом в триста пятьдесят граммов, шесть пар золотых столовых вилок и ложек, броши, кольца, браслеты, цепочки...
Для фотографирования золотой фонд Бродкина развернулся во всем великолепии на двух больших столах. Красочное, красивое зрелище, нечто вроде клада из тех, что так заманчиво описываются в романах. И, в сущности, к золоту Бродкина налипло не меньше грязи, гадости, чем к зарытому флибустьерами кладу где-то на Черепашьих островах.
Итог оценочной ведомости превысил четыреста тысяч рублей. Кроме того, Бродкин обладал легко ликвидным капиталом в сто сорок тысяч рублей в разных сберегательных кассах и в облигациях трехпроцентного займа.
Фарфор, хрусталь, картины, роскошная мебель оценивалась в двести тысяч рублей.
«Я больной человек, получаю пенсию, я погубил здоровье на работе, я все заработал честным трудом, – объяснил Бродкин на первом допросе. – И я считаю, что у меня совсем мало вещей, я мало сберег на «черный день...» – так Бродкин собственноручно нацарапал в протоколе.
У его тестя Брелихмана описали драгоценностей больше чем на сто тысяч рублей. Перепуганный старик заявил следователю:
– Это не мое, это все бродкинcкое!
– А почему же он держал у вас свои вещи?
Брелихман ответил вопросом на вопрос:
– Ну, как же я мог отказать зятю?
– Не об этом вас спрашиваю. Почему он счел нужным хранить часть своих вещей у вас?
– Я не знаю. Он меня в свои мысли не посвящает.
– Вы не хотите ответить?
– Ну, почем я знаю! Может быть, он боялся ареста. Что?
– Почему вы думаете, что он боялся ареста?
– А почем я знаю! Он мне не говорил.
Понимая, что зять «сгорел», Брелихман выкручивался:
– Что вы от меня хотите? Я старик. Я старый, глупый человек. У меня очень плохая память. Бродкин занимался коммерческими делами, доставал себе ценности и вещи. И ясно: боялся хранить у себя. Я же лично ни в чем не участвовал.
– Но откуда вы знаете то, что сейчас сказали?
– Ни! – И Брелихман закрывался рукой. – Никаких фактов я не знаю.
– Знаете! – твердил следователь. И поистине, для такого утверждения не требовалось большой проницательности.
Старый Брелихман долбил, как попугай:
– Нет, нет и нет. И нет! Совсем-таки ничего не знаю.
– То-есть как? По-вашему, все так и должно быть, все естественно? Капитал в миллион? Гражданин Брелихман, неприятно смотреть, как притворяется разумный человек, – упрекал следователь. – Считайте сами... – И следователь называл цифры.
Сознавая слабость своей позиции и нелепость чрезмерного отрицания, Брелихман маневрировал:
– Слушайте, что вы от меня лично хотите? Вещи Бродкина говорят сами за себя. Как честный человек, скажу вам, что трудовым путем, копаясь в часовых колесах, таких ценностей, как у Володи Бродкина, не наберешь... А что он такой богатый, а чтобы он мне говорил, чтоб я знал – так этого нет!
Категорически отрицая предъявленное ему обвинение в скупке краденого золотого песка, в спекуляции золотом и драгоценностями, Бродкин запирался упорно. Он последовательно, разумно, обдуманно возражал на вопросы следствия и опровергал предъявляемые улики.
После очной ставки с Трузенгельдом у Бродкина вспыхнула ярая ненависть к сообщнику, которого он счел единственным виновником настигающего его возмездия. Но Бродкин был вынужден начать разговаривать:
– Трузенгельд мог бы и сам ездить в Москву, сбывать там металл. Ему было почему-то неудобно, – показывал Бродкин. – А ведь Рика Моисеевна Мейлинсон приходится ему родственницей!
Стремясь топить Трузенгельда, Бродкин старался убедить следствие, что Трузенгельд имел в своем распоряжении больше золота, чем у него забирал Бродкин, что Трузенгельд был основным распорядителем в «золотых» делах, а он, Бродкин, служил лишь незначительным посредником, да и то от случая к случаю.
– Почему вы знаете, что у Трузенгельда было больше золота?
– Точно знаю. Последний раз он предлагал мне шесть килограммов, а я взял четыре, только четыре! Спросите его, кому он продал те два? Да и раньше я брал у него меньше, чем он мне всучивал!
По той охоте и по той форме, с которыми Бродкин выдал свою преступную связь с Рикой Мейлинсон, особенно чувствовалось его желание мстить Трузенгельду и его родственникам.
На очной ставке Трузенгельд и Бродкин обменивались руганью и угрозами:
– Ты меня утопил, негодяй, и я тебе доделаю! – кричал Бродкин.
5
«Доделывать» Трузенгельда было, в сущности, нечего. Этот ловкий, хитрый и энергичный «деятель» отлично знал, что его ожидает приговор к максимально возможному по закону наказанию, то-есть к заключению сроком на двадцать пять лет.
Хороший, умелый механик, хороший слесарь, да еще на короткой ноге, Трузенгельд сказал себе, что не так страшен чорт, как его малюют.
– Все эти окуневы, зимороевы, трузенгельды, густиновы – люди в своем роде бронированные, – говорил Нестерову полковник Турканов. – Дело в том, что они никого не любят, ни к чему и ни к кому не привязаны. Жена для них житейская, бытовая необходимость, нечто вроде удобства в квартире. Конечно, приятно, чтобы это удобство имело наиболее красивую, что ли, форму. Он жену приласкает, как кота, который к вам ласкается. Дети для них – некая физиологическая случайность. Их сердце всегда свободно – за его отсутствием. Что бы с ними ни происходило, они смело смотрят людям в глаза по неимению стыда.
Нестеров соглашался. Он вспоминал о неуязвимом Кащее Бессмертном, жестоком герое русских сказок. А ведь Кащей поручил любимой женщине хранить свое сердце! Глубокий смысл вложен в сказку: жило, значит, и в Кащее чувство, коль было сердце, доверенное женщине! Многие из тех людей, кто прошел перед Нестеровым, оказались куда страшнее сказочного Кащея. Такие носят при себе все свое. Для них лишение заключено только в потере тех или иных самоличных наслаждений. Законченный эгоист, как Окунев, боится лишь угрозы для своей жизни.
Требовалось социальное обобщение. Казалось, что у многих из подследственных по «золотому делу» разорваны все общественные связи. Нестеров спросил:
– Опасны ли они для любого общества? Для любой общественной формации?
– Внешне как будто и так, – отвечал Турканов. – Во всяком случае многие из них очевиднейшие, бесспорнейшие уголовники. Но, возможно, что для некоторых из этих ваших «деятелей», живи они в капиталистических условиях, этакие «действия» были бы, по существу, попыткой подняться в ряды правящего класса. Через «черную дверь». Сколько фундаментов крупнейших состояний закладывалось внезапным обогащением – плодом вульгарнейшей и никак непозволительной уголовщины. Примеры были, но люди эти уже забыты. А вот знаменитый банкирский дом Ротшильдов. В поговорку вошло: богат, как Ротшильд. Династия. Современные Фуггеры. Вернее, Фуггеры прошлого столетия и начала этого. Один из Ротшильдов начал маркитантом в эпоху наполеоновских войн: ездил за войсками на повозочке в одну лошадь, продавал солдатам вино, водку, табачок, закуску. А у солдат скупал плоды мародерства на полях сражений и в захваченных городах. Занятие выгодное. У солдата один ранец, много не засунешь; коль сразу не превратишь в монетку, бросай. Конечно, легко лишиться шкуры. Но это уж издержки производства: «Волков бояться – в лес не ходить». Зато прибыли на таких оборотах исчисляются многими тысячами процентов. Соблазнительно! Юридически мародерство – деяние уголовно-наказуемое. Начинающий Ротшильд был попросту скупщиком краденого.
Нюх у него был. И к дням битвы под Ватерлоо этот уголовник-маркитант таскался по тылам английской армии. В первой половине дня Наполеон потеснил войска коалиции. Кто-то уже драл с поля сражения, обозники мчались в Брюссель верхом на конях с обрубленными постромками. И когда к вечеру Веллингтон с Блюхером добивали Наполеона, в тылах победителей бушевала паника. Масса людей, сопровождавших английскую армию, бросая все, устремилась в порты, к кораблям: бежали от воображаемых французов. А бойкий скупщик краденого «поставил на Веллингтона». Он вертелся среди беглецов, за грош хватал кареты, чемоданы, припасы. Словом, все, чего не утащишь на спине или не увезешь в седле. За бешеные деньги продавал лошадей. Паника перекинулась в Лондон. Связь была медленная. На материке коалиция осознавала полноту победы над Наполеоном, а на лондонской бирже произошел крах: разорялись те, кто поставил против Наполеона. Ротшильд же был уже не прохвост-мародер, а господин Ротшильд.
6
Смекнув, что происшедшего не поправишь, а жить можно везде, Михаил Трузенгельд перестал чего-либо стесняться и был не прочь безнаказанно поиздеваться над следствием.
Однажды его спросили:
– Куда вы девали эти золотые монеты?
Не смущаясь присутствием прокурора и заместителя начальника следственного отдела Главного управления милиции, Трузенгельд ответил:
– За эти монеты ваши девушки оказывали мне благосклонность.
Этика вынуждает придать гнусности, действительно сказанной Трузенгельдом, допустимую в печати редакцию.
...Преступнику, особенно преступнику известного склада, подобные выпады подсказывает ярая злоба.
Ядовитая месть обществу; мишенью служит, во-первых, каждый работник милиции. Преступники естественно и порой даже талантливо ведут свою агитацию. Именно талантливо; ненависть – энергичный советник, а злоба способна вызывать вдохновение.
Так называемый обыватель, то-есть человек, склонный пассивно жить в своем маленьком мирке и не утруждать себя критическими размышлениями о большом мире, был бы поражен, узнав, что он, беззаботно повторяя что-то, компрометирующее нашу милицию, служит покорным рупором уголовника.
...Трузенгельд отличнейше знал, что ровно ничем не рискует. Со злорадством поглядев на трех своих врагов, он изобразил испуг. По-актерски закрывшись руками, будто его ударят, – новое оскорбление присутствующих, – Трузенгельд «извинился»:
– Я пошутил. Я больше не буду.
Эти выходки, которые случаются чаще, чем можно предполагать, и бывают весьма разнообразными, не протоколируются. Протокол без подписи подследственного никому не нужен, он недействителен. И это правильно. В протоколы допросов вносится лишь то, что согласен подписать подследственный.
Истинная атмосфера допросов не доходит до общего сведения, остается неизвестной судьям и советским гражданам, присутствующим в залах судебных заседаний. Думается, что так и должно быть. Обязанность суда хладнокровно, нелицеприятно установить бесспорные факты и соразмерно им применить закон.
Дразнить же суд, издеваться над судьями опасно. Судьи защищены законом, который они могут и обязаны применить. В судах трузенгельды ведут себя невинными овечками.
Следователи надолго запоминают выходки подследственных, хотя личный гнев оскорбленного человека проходит. Как художественные образы помогают осознанию фактов, так и подобные «откровения» подследственных способствуют обобщениям и закаляют борца.
Бродкин вел себя внешне скромнее, чем Трузенгельд, но он старался уколоть Нестерова, может быть, и побольнее.
Прищурившись, Бродкин заявлял:
– Слушайте, я все показал, не вызывайте меня больше, я больше не буду давать показания.
– Почему?
– Дальше хлопочите себе сами, за свои следственные обязанности. Мне это не нужно. И так и так – кругом двадцать пять.
Нестеров не возражал:
– Да, если вы сами назначаете себе такую меру наказания, то, вероятно, суд внемлет вашему заявлению.
– Ничего, – Бродкин ухмылялся, – ваши двадцать пять я отсиживать не буду.
– Почему же не будете?
– Амнистии будут.
– А если амнистий не будет? – спрашивал Нестеров.
– Еще что-нибудь будет. – Бродкин подмигивал с наглой интимностью: один умный человек беседует с другим.
– Вы хотите сказать, что нас не будет?
– Вот именно, гражданин следователь.
– А если мы все же будем?
– Что ж, – притворно вздыхал Бродкин. – Запасусь терпением. – Он не верил, что ему придется отбывать полный срок, его надежды делились поровну между наступлением краха советской власти и амнистиями.
Бродкину хотелось оставить за собой последнее слово и лишний раз поддеть следователя, поэтому он продолжал:
– В лагере я как-нибудь проживу, имея тысячу в месяц. А выйду – мне еще останется кусочек хлеба с маслом на старость.
Неунывающий Бродкин... Печень его не беспокоила. Или болезнь проходит сама, или помогают новые лекарства, которые Бродкин получал через тюремную больницу, он не знал. Огорчительно, что он не попадет вторично к тому хирургу-профессору. Э, медицина везде одинакова, новое изобретение дойдет и в лагерь. По состоянию здоровья Бродкин будет на самых легких работах, часовщики нужны везде. Артистически владея своим ремеслом, Бродкин не боялся конкуренции.
Главное осталось в целости, – бродкинский основной капитал мог ждать двадцать пять лет. А если и не тысячу в месяц, то нечто весьма ощутимое ему обеспечит некто, оставшийся на свободе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Среди забот следственного дела, которое охватило больше трет десятков человек, считая лишь тех, кто уже находился в заключении, Нестеров тоже подумывал о бродкинских деньгах. Бывший часовщик слыл очень богатым человеком. Трузенгельд подсказывал, что ценности, изъятые у Бродкина, составляют только часть его «капитала». И Зимороевы считали Бродкина, «в большом копитале», производя это понятие от глагола «копить».
Плох тот следователь, кто во время допроса лезет в дело за справкой. Следственный материал служит ограниченно, например, для оглашения последственному того или иного относящегося к нему показания, что, конечно, следователь не обязан помнить наизусть. Но все нити во всех подробностях и логических связях следователь держит в памяти.
В памяти Нестерова нашлось местечко для бродкинских денег. Они могли таиться где угодно, у какого-либо «верного» человека, быть зарытыми за городом, замурованными в стенах, спрятанными в погребе, как поступал Самсонов. Во всех подходящих местах дома Бродкина и в его надворных постройках Нестеров побывал. Тщетно! У того, кто прячет, – тысячи мест, кто ищет – одно: там, где спрятано.
В шкатулке Бродкина нашлись расписки бывшей владелицы дома Субековой на сумму в сто сорок тысяч рублей. Субекова показала через переводчика, что в купчей цену на дом занизили по просьбе Бродкина. Маклер по обмену жилплощади Тигренков указал, что богатые люди обычно формально снижают стоимость покупаемых ими домов.
Выяснились те или иные уголовно-наказуемые деяния людей, связанных с Зимороевыми, Бродкиным, Трузенгельдом и не по спекуляции краденым золотым песком. И все были убеждены в богатстве Бродкина.
