Текст книги "Георгий Иванов"

Автор книги: Вадим Крейд

Георгий Иванов рано осознал, что чуда не случится, что «все, для чего мы росли», кончится на чужбине, – «не потому, что жизнь проходит, а потому, что жизнь прошла». Первая жизнь, длившаяся 28 лет, кончилась, когда он ступил в штеттинском порту на германскую землю. Теперь он живет вторую жизнь, и до чего же не походит она на первую, фантастически не походит, хотя он встречается больше с русскими, чем с французами, говорит по-русски чаще, чем по-французски, пишет только по-русски, читает русские книги… Мир Европы – «мир чуждый», а эмигранты – «только гости на пиру чужом». Возврата к былому нет, хотя – что так понятно – не размышляющему сердцу «рисуется оно таким торжественным, печальным и прекрасным». В «Стансах» впервые в поэтический словарь Г.Иванова проникает слово «отчаянье», и выражает оно комплекс сложных чувств и их осмысление, пересоздавшее строй его творчества. Он ценил чрезвычайно, не умом, а сердцем, то, что судьба дала ему возможность застать старую Россию до катастрофы 1917 года, сознавал, что в той России было немало несправедливого, но никогда не мог он примириться со злобой и клеветой, которая обрушилась на старую Россию и в самой стране, и за ее пределами после 1917 года.

Большинство его стихотворений 1926 года напечатаны в «Звене», которому Георгий Иванов оставался верен до самого закрытия, до последнего номера, вышедшего 1 июня 1928-го. Четыре года он был постоянным автором газеты, преобразованной затем в журнал. Если собрать воедино его стихи, напечатанные в «Звене», то получится целый сборник. В общем и получился – как пролог к будущим «Розам», приближение к ним, их предварительный великолепный вариант, оставшийся на газетных и журнальных страницах. Основное ядро «Роз» составили стихи из «Звена». Самым последним напечатан был в журнале элегический «Январский день…»:

 
Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы!
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году –
Лишь призраки на петербургском льду…
 

Здесь на почве серебряного века переосмыслена «Баллада о дамах прошлых времен» Франсуа Вийона, которую не раз переводили на русский язык, перевел и Гумилёв. «Баллада» написана лет за пятьсот до «Январского дня…». Это высокая поэзия, и не только образы и звучание стиха, но и сам ход мысли в ней поэтичен: необыкновенные красавицы былых времен – их неземное очарование унес поток земного времени. Постоянны только перемены, все течет, все идет прахом. С этой мыслью в конце каждой строфы повторяется рефрен: «Но где же прошлогодний снег?» Вот одна из строф в переводе Гумилёва:

 
Где Бланш, лилея по весне,
Что пела нежно, как Аврора;
Алиса… О, скажите мне,
Где дамы Мэна иль Бигорра?
Где Жанна, воин без укора,
В Руане, кончившая век?
О Дева Горнего Собора!..
Но где же прошлогодний снег?
 

К Франсуа Вийону, его «Балладе» и гумилёвскому переводу, к теме метаморфоз, превращений в потоке времени всего во всё Георгий Иванов вернулся в книге 1950 года «Портрет без сходства»:

 
Где прошлогодний снег, скажите мне?..
Нетаявший, почти альпийский снег,
Невинной жертвой отданный весне,
Апрелем обращенный в плеск и бег,
В дыханье одуванчиков и роз,
Взволнованного мира светлый вал,
В поэзию,
В бессмысленный вопрос,
Что ей Виллон когда-то задавал?
 

(«Где прошлогодний снег, скажите мне…»)

Стихи минорные, но грусть мира, как однажды в присутствии Г. Иванова сказал Адамович, – поручена стихам.

О том же много раньше писал Георгий Иванов в «Аполлоне»: «Все значительное в лирической поэзии пронизано лучами вековой грусти, грусти-тревоги или грусти-покоя – все равно… И разве может быть иначе, если самое имя этой божественной грусти – лиризм. Тайна лиризма постигается только избранными». Грусти в поэзии Г. Иванова много. Как светлой, мудрой, приемлющей, прощающей, так и саркастической, отрицающей – своего рода попытки темного отречения от всего мирского. Но, по его же словам, «жизнь продолжается рассудку вопреки».

Жизнь была наполнена творчеством, встречами, поездками, выступлениями, размышлениями. В мае он приглашен выступить в Союзе молодых поэтов и писателей. Собравшиеся в доме № 79 на улице Данфер-Рошро (все они читатели «Звена») знают новые стихи Георгия Иванова. Но мало кто знаком с его петербургскими книгами «Вереск», «Сады», «Лампада», даже с берлинскими вторыми изданиями. На вечер Союза пришли Вадим Андреев, Довид Кнут, Виктор Мамченко…

Читать первым просят Георгия Иванова. За ним читает Антонин Ладинский. Он только недавно начал печататься, определенно просматривается возводимый в его стихах миф о неизбежном закате любимой им Европы: «Нам больше делать нечего в Европе, / В хозяйстве бедном подведя баланс, / Берем билет, носильщика торопим, / И запылит почтовый дилижанс». И продолжает с подъемом: «А в синей бухте ждет кораблик хрупкий, / Три мачты стройных отклонив слегка. / Румяный капитан из белой рубки / Мечтательно глядит на облака». Георгий Владимирович, сделав серьезную мину и подделываясь под интонацию Ладинского, читает свою давнюю-предавнюю «Литографию»: «Америки оборванная карта / И глобуса вращающийся круг./ Румяный шкипер спорит без азарта, / Но горячится, не согласен друг …/ Спокойно все. Слышна команда с рубки, / И шкипер хочет вымолвить: "Да брось…» / Но спорит друг. И вспыхивают трубки. / И жалобно скрипит земная ось.». Все корректно молчат.

Затем выступают Александр Гингер и его жена Анна Присманова. Эту поэтическую чету в Союзе молодых поэтов считают «левыми», тогда как Ладинского то относят к «неоклассикам», то называют «романтиком». Внешние обстоятельства жизни Присмановой сложились так же, как у Г. Иванова: родилась, как и он, в Прибалтике, жила в Петербурге, печататься начала до революции, эмигрировала в 1922-м в Берлин и вскоре переехала в Париж. По строю своих стихов от Г. Иванова она была далека, как впрочем, почти от всех собравшихся здесь поэтов. Она читает переполненные метафорами строфы: «Только ночью скорби в Сене / сон постели постилает. / Днем Париж в воде осенней, / как Сан-Жен сады стирает… / Утром дождь в отрезы окон / бьется, как в стеклянный зонтик, / рыжей белошвейки локон / размотав как флаг на фронте».

Позднее Георгий Иванов сблизился с этой поэтической четой, бывал у них дома. Присманова однажды прочла ему стихотворение «Яд». Начинается оно строкой «Всю суть души мы отдали для пенья…» и кончается четверостишием, которое понравилось Г. Иванову:

 
Не к раю приближаюсь я, а к краю
мне данной жизни, плача и звеня…
От музыки, друзья, я умираю:
вся сердцевина рвется из меня.
 

Почему такое название – «Яд»?

 
И так живу я, отроду имея
неизмеримо много сотен лет:
мой яд еще у райского был змея,
и у Орфея – узкий мой скелет.
 

Г. Иванов похвалил, Присманова в ответ сказала, что хотела бы посвятить «этот яд» ему. Когда через много лет вышли ее «Близнецы», Г.Иванов, листая книгу, увидел, что в нее включено посвященное ему стихотворение.

В тот майский вечер, когда Георгий Иванов читал и старые и новые свои стихи в Союзе молодых поэтов, присутствовавшие могли убедиться, что новые стихотворения стилистически стали проще, а тематически разнообразнее. Но той «дистанции огромного размера» между петербургской и парижской лирикой, о которой заговорила критика в конце жизни Г. Иванова, тогда, в Союзе поэтов, никто не отметил. Адамович, суммируя впечатление от чтения, подчеркнул, да в новых стихах по-прежнему выбор образов остается ограниченным. «Осталась прежняя природная безошибочность звуков, т. е. звуковая оправданность каждой строчки, наличие в каждой строчке стиха – свойство исключительно присущее Георгию Иванову».

В конце того же года Георгий Иванов и Ирина Одоевцева познакомились с Иваном Алексеевичем Буниным. Встретились они 12 декабря на юбилее Бориса Зайцева. Но юбиляром выглядел не Зайцев, а скорее Бунин, сказавший с чувством собственного достоинства блестящую краткую речь о заслугах 25-летней деятельности своего собрата по перу. Пришло много людей – литературная и окололитературная публика. Обедали, произносили тосты, танцевали. Бунин заинтересовался Одоевцевой. Он уже знал о ней, прочитав в «Звене» за 10 октября ее рассказ «Жасминовый остров». А 11 октября он написал из Грасса редактору Максиму Винаверу: «Кто это Ирина Одоевцева? Браво, браво! С большой радостью прочел ее рассказ; если Вы ее видите и если она добрая и приятная, будьте добры передать ей мой сердечный привет и наилучшие пожелания».

В январе следующего года устроили ставший традиционным бал писателей. Георгий Иванов приехал с Ириной Одоевцевой, оба элегантные, одетые с иголочки. Одоевцева мило флиртовала, Георгий Иванов к ее легкости относился еще нервозно. Ее, очень оживленную, видели с Буниным, и Вера Муромцева, жена Бунина, приревновала. «Возвращались на рассвете, Одоевцева ушла в бальных башмачках одна в свой отельчик», – записала Вера Николаевна в дневнике. Г. Иванов и Одоевцева своей квартиры тогда не имели и жили то в одном, то в другом отеле, нередко меняя их.

Стихотворения того года свидетельствуют о какой-то личной драме. Наиболее откровенное ни в одну из своих книг он не включил. Оно напечатано вместе с двумя другими в «Современных записках». Это была его первая публикация в самом авторитетном журнале русского зарубежья. Каждый поэт в Париже мечтал о взятии этой крепости, что автоматически означало литературный успех и признание. Проникнуть на страницы этого строгого журнала конечно же удавалось меньшинству.

Журналов в эмиграции было много, долгожителей среди них раз, два и обчелся. Многие, просуществовав год-другой тихо исчезали. Немало было и таких, что за неимением средств заканчивали свои дни и амбиции на втором номере. Одни растворялись бесследно, другие оставляли по себе память, и чаще добрую. На памяти Георгия Иванова ушла в небытие широко задуманная «Эпопея» Андрея Белого. Едва Г. Иванов успел напечататься в ней, как журнал канул в Лету. В 1926 году Юрий Терапиано сотоварищи основал «Новый дом». В подзаголовке значилось: «Литературный журнал». Точнее же, имея в виду его крошечный объем, – журнальчик. И все-таки, начиная с осмысленного названия, все имелось в нем: и таланты и поклонники, и хороший вкус, и битком набитый редакционный портфель. Не хватало самой малости – лишней тысячи франков. Одновременно с парижским «Новым домом» князь Дмитрий Шаховской задумал издавать уже упоминаемый журнал «Благонамеренный». Подобно «Новому дому», «Благонамеренный» стремился утвердиться как чисто литературное издание. Благое намерение не гарантировало литературного выживания. Такая судьба ожидала журналы первой эмиграции не только в двадцатые, но и в тридцатые годы, когда самым ярким начинанием стали «Встречи» под редакцией Георгия Адамовича Журнал прожил всего полгода, но успел напечатать многих, включая Г. Иванова. Самым солидным, авторитетным, а потому и наиболее строгим и разборчивым журналом были «Современные записки». Их-то и решил «освоить» Георгий Иванов, что ему удалось с первой же попытки. До тех пор свои новые стихи он обычно отдавал в «Звено».

Адамович откликнулся в «Звене» на победу своего друга – на его подборку в «Современных записках». Откликнулся кисло-сладко. Их личные отношения уже несколько раз давали трещинки, что, в конце концов, привело к серьезной ссоре. «У Георгия Иванова, – писал Адамович,– в прелестном первом стихотворении образы несколько слащавые, почти щепкино-куперниковские, спасены "дыханием", которое нельзя подделать и которому нельзя научиться. Главное – налицо, а о мелочах не хочется спорить.

 
Не было измены. Только тишина.
Вечная любовь, вечная весна.
………………………………………
 
 
Глубокое море у этих детских ног.
И не было измены – видит Бог.
 
 
Только грусть и нежность, нежность вся до дна.
Вечная любовь, вечная весна.
 

Третье стихотворение, неврастеническое, которое можно было бы назвать “Invitation au suicide” – хорошо и в мелочах».

Свое Invitation au suicide, то есть приглашение к самоубийству, Георгий Иванов включил в «Розы», и в этой едва ли не самой лучшей поэтической книге 1930-х годов оно – одно из лучших:

 
Синеватое облако
(Холодок у виска)
Синеватое облако
И еще облака…
 
 
И старинная яблоня
(Может быть, подождать?)
Простодушная яблоня
Зацветает опять.
 
 
Все какое-то русское –
(Улыбнись и нажми!)
Это облако узкое,
Словно лодка с детьми.
 
 
И особенно синяя
(С первым боем часов…)
Безнадежная линия
Бесконечных лесов.
 

(«Синеватое облако…)

Стихотворение многие запомнили. Оно стало знаком узнавания поэтического творчества Г. Иванова, хотя не будь стихотворения Иннокентия Анненского «Снег», может быть, «Синеватое облако…» никогда не было бы написано. Сравним с Анненским:

 
…Эта резанность линий,
Этот грузный полет,
Этот нищенский синий
И заплаканный лед!
Но люблю ослабелый
От заоблачных нег –
То сверкающе белый,
То сиреневый снег…
И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв…
 

Анненского акмеисты любили, считали своим учителем. Но единственным из акмеистов, кто продолжил мотив щемящей жалости перед лицом умирания, всеобщей обреченности, был Г. Иванов.

И вот в подборке «Современных записок» стихотворение наиболее личное. Зная это лучше, чем кто-либо, Адамович в своем отзыве его совсем не коснулся, а Георгий Иванов никогда его больше не перепечатывал:

 
Угрозы ни к чему. Слезами не помочь.
Тревожный день погас, и наступила ночь.
 
 
Последний слабый луч, торжественно и бледно
Сиявший миг назад, – уже исчез бесследно.
 
 
Ночь – значит, надо спать. Кто знает – в смутном сне,
Быть может, жизнь моя опять приснится мне.
 
 
И, сердце мертвое на миг заставив биться,
Наш первый поцелуй блаженно повторится.
 

(«Угрозы ни к чему. Слезами не помочь…»)

«Зеленая лампа» зажглась 5 февраля 1927-го. На встрече, устроенной в зале Русского торгово-промышленного союза, выступил Ходасевич. Рассказал об одноименном петербургском кружке, который собирался у Н. Всеволожского, друга Пушкина. В доме Всеволожского читали новые произведения, обсуждали исторические и политические темы. Пушкин, участник этих собраний, писал, обращаясь к друзьям:

 
Здорово, рыцари лихие
Любви, свободы и вина!
Для нас, союзники младые,
Надежда лампы зажжена.
 

В дальнейшем в парижской «Зеленой лампе» прочитано было множество докладов. На тему «Русская литература в изгнании» выступила Гиппиус, с темой «Есть ли цель у поэзии?» – Адамович, о «Русской интеллигенции как о духовном ордене» говорил Фондаминский. Беседа «О литературной критике» началась вступительным словом Михаила Цетлина, ведавшего отделом поэзии в «Современных записках». Доклады сопровождались прениями. Участвовали Шестов, Бердяев, Г. Федотов, Степун, Вейдле, Н. Бахтин, Оцуп, секретарь Мережковских поэт Владимир Злобин. Собирался цвет интеллигенции русского зарубежья.

Однажды, еще в начальную пору «Зеленой лампы», Мережковский взял слово в прениях и резко заявил, что эмиграция – духовное болото, а «Зеленая лампа» – первая кочка на этом болоте. «Будем же твердо на ней стоять. Мы себя заставим слушать, заставим с нами спорить, а этого нам только и нужно». «Зеленая лампа» действительно слушать себя заставила. В зале, где проходили прения, собиралось человек сто, иногда двести, бывало и более. Но свет «Лампы» распространялся не на одних тех, кто посещал собрания.

Днем по воскресеньям, кроме летних месяцев, собирались у Мережковских на улице Полковника Боннэ. Гиппиус с изумрудом, висевшим на цепочке между бровей, приветствовала гостей не вставая. Выходил Мережковский, совершенно не откликавшийся на житейские темы, никогда не реагировавший на литературные сплетни. В его присутствии беседа восходила на более высокий уровень. Оживленно спорили, обсуждали вопросы, которые вскоре становились достоянием широкой аудитории «Зеленой лампы». Самому Мережковскому именно так и виделась граница между «Лампой» и «воскресеньями», на которые еженедельно к четырем часам дня собирался «внутренний круг». Со временем уровень снизился, а может быть, просто политизировался, поскольку после прихода Гитлера к власти не говорить о текущих событиях было невозможно. Задолго до 1939-го, то есть до года закрытия «Зеленой лампы», Мережковский, наиболее влиятельный в этом объединении челоpвек, предсказывал неизбежность Второй мировой войны. По поводу одного из политизированных собраний тридцатых годов критик «Последних новостей» иронизировал: «Слушать в течение трех часов заявления, что большевики очень дурные люди, а мы – люди хорошие, едва ли кому-нибудь по силам без сонливости».

«Зеленая лампа», особенно в начале ее существования, воспринималась как «инкубатор идей». Обсуждались философские, богословские, исторические темы, бурлила мысль, спорили о свободе воли, о различии между христианством и буддизмом, о бессмертии души.

Георгий Иванов был единогласно избран председателем и неизменно оставался им все годы существования «Лампы». Сидя на сцене за длинным столом, покрытым зеленым сукном, он открывал собрания и руководил прениями. Приходил он и почти на каждое «воскресенье», иногда сидел молча, порой подавал остроумные реплики, изредка ввязывался в споры. На собраниях, которые были посвящены поэзии, читал стихи. С докладами выступал редко, возможно, всего два-три раза. Единственный его доклад, который был кем-то законспектирован, хотя и слишком сжато, – «Символизм и шестое чувство». Г. Иванов на этот раз взялся за исключительно сложную тему. Теоретиком он ни в каком смысле слова не был, а читать доклад предстояло перед аудиторией, в которой непременно будут присутствовать и критически слушать два старейших и умнейших символиста – Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус.

Символизм вряд ли можно назвать литературным течением в обычном смысле слова – начал свой доклад Георгий Иванов. Собственно, символизм и не развивался – он внезапно, нежданно вспыхнул, как фейерверк, на темном небе тогдашней словесности. «Никогда ни одна школа не объединяла такого количества таких дарований», – продолжал он. И все же, несмотря на изумительное обилие талантов, все, что от этой школы осталось – груда развалин. Ирония их судьбы в том, что символисты объединились не столько для того, чтобы совместно пробиться и утвердиться, сколько для того, чтобы «миром погибнуть». «Произошло это оттого, что символисты добивались чего-то невозможного, неосязаемого при помощи имеющихся у человека пяти чувств. Ни краски и полотна у Врубеля, ни слова и ритмы у поэтов-символистов не в силах были воплотить того демона, который Врубелю и этим поэтам мерещился и которому они дали имя символизм. Демон этот оказался сильнее их и погубил их».

В этом своем выступлении в марте 1930 года Георгий Иванов определенно следовал заветам акмеизма, в частности, его главному манифесту, появившемуся в «Аполлоне» в марте 1913 года. Акмеизм возник не только с позитивной программой, но и с целью противоборства с символизмом и, по всей вероятности, без этого противостояния акмеизма и не было бы. Своих взглядов на символизм Г. Иванов не менял. Прошло еще почти столько же лет, сколько между появлением манифеста в «Аполлоне» и докладом в «Зеленой лампе», и Г. Иванов снова выступил – на этот раз в печати – о судьбах символизма. Он писал: «Доктрина русского символизма в основе своей была порочна… Символизм не был и не желал быть только литературным движением. Русские символисты стремились создать одновременно и сверхискусство и новую религию. Они хотели, по выражению Зинаиды Гиппиус, "того, чего нет на свете". И их творчество было богато всем, кроме трезвого отношения к жизни и искусству. Красных шариков здоровья, бывших даже у Надсона, не было в их "лунной крови"… Отсюда их позы жрецов, вещания, пророчества, проверка мистики дифференциалами и, в конечном счете, после сказочно быстрого расцвета такой же быстрый распад».

Доклад в «Зеленой лампе» вызвал оживление. У многих из аудитории явилось желание откликнуться. Один за другим брали слово Мережковский, Бунин, Поплавский, Адамович, Злобин, Мочульский, Слоним, Оцуп. Зинаида Гиппиус сказала, что Георгий Иванов говорил о символизме так, словно не существует талантливых произведений, созданных символистами. Это не было справедливо – всем слушавшим доклад было известно, какую роль сыграли, например, произведения символиста Блока в творческой судьбе Георгия Иванова. Но те, кто знал Георгия Иванова ближе, могли бы сказать еще и о пережитых им в молодости влияниях поэзии Сологуба, Белого, Бальмонта.