Текст книги "Лечение электричеством"

Автор книги: Вадим Месяц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

ФРАГМЕНТ 13

Снегопад уже закончился, навис на ветках и карнизах. Улица стала чистой, нехоженой, не осталось даже следов автомобильных шин. Весенний буран: можно считать, заключительный в этом сезоне. Сегодня или завтра снег должен будет растаять. По проводам, протянутым под их окнами, пробежала белка, обронив хлопья на белую дорогу. Грабор любил сидеть здесь, у окошка, курить, разглядывать белок и пешеходов. Ему нравилось на все это смотреть, он только делал вид, что ждет гостей у окошка. И еще он любил этот странный, неизвестного происхождения, металлический скрип, раскачивающийся надо всем городком в вечерние часы и часто, как сегодня, продолжающийся утром. В округе было несколько заброшенных фабрик; марина, на берегу которой стояли зимой на подпорках яхты, был и грузовой причал для барж. Там по соседству плющили старые автомобили в металлолом. Грабор несколько раз видел, как подъемник таскает корпуса машин к прессу, неловко цепляя их на свои вилы. Откуда брался скрип, было неясно. Казалось, что это раскачивается на ветру гигантский крюк от подъемного крана или какая-нибудь стальная болванка. Он был настолько унылым, этот звук, что мог вселять в человека как отчаяние, так и счастье.

– Не злись. Я была у твоего соседа, мы пили и ждали тебя. Потом он мне вызвал такси, а таксист предложил остановиться у него. Поблизости нет гостиниц. И в этих гостиницах нет мест.

Грабор улыбнулся:

– У тебя есть какая-нибудь одежда? Здесь холодно.

– Дашь мне свитер или еще что? У меня с собой даже трусов нет. Ты бы видел, как я собиралась.

Грабор открыл холодильник, сел на корточки, переводя взгляд с полки на полку. Потом захлопнул, чихнул, стал открывать жестяную коробку с печеньем, которую привезла Лизонька.

– Могла бы позвонить. Мне все это очень не нравится. Что за околесицу ты несла, когда сюда приперлась?

– Не помню. Прозрение. Потом расскажу. Пойдем. Не зли меня.

Она встала у двери в спальню и задрала подол своей белоснежной ночной рубахи.

– Я так и прилетела.

ФРАГМЕНТ 14

Взгляд ее стал маслянистым, пустым, затянутым мутной звериной поволокой. Было видно, как она размякает и рассыпается на части с каждым мгновением. Чтобы переключиться, ей требовалась лишь доля секунды, – трудно себе представить, что вообще можно так играть. Она уже отъехала, она была где-то не здесь. Пятясь, она сделала пару шагов, повалилась спиной на лежащий на полу матрас, задирая рубаху все выше, кое-как протискивая сквозь вытачки талии свою грудь.

Освободившись наконец от своих тряпок, Лизонька приподняла голову и уставилась на свои промежности, лишь иногда проверяя направление взгляда Грабора. Потом потянула его к себе за шею, завыла, запричитала, беспощадно царапаясь, поднимая навстречу ему свой беспощадный таз. Она всегда что-то рассказывала в такие минуты. Всегда что-то бессвязное, но правдашнее, то, что действительно было с ней в ее жизни.

– Мне было лет семь… Хочу медленно… Стой… Мне было лет семь, и меня отправили за рассадой к соседу. Я была маленькая девочка… – Ей нравилось повторять именно это, что она была маленькой девочкой, каким бы невероятным это ни казалось сейчас, и, может быть, это заклинание превращало ее во взрослую жадную бабу. – Я была девочка, а он взял меня на руки и посадил на стол. Посадил на стол и снял с меня трусики. Мама! – она закинула руки за голову, сжав ладони в замок. – Снял трусики.

Эту фразу тоже нужно было повторить бессчетное количество раз, и Грабор, кажется, уже когда-то слышал от нее историю про маленькую девочку, которую сосед по подъезду сажает на стол и начинает целовать между ног, и о рассаде уже никто не помнит.

– Он ничего не сказал… Он так странно посмотрел только… И снял трусики… Я не понимала ничего… Я очень боялась… И смотрела на него с ужасом… Мне нравилось, что он делает… Слышишь, мне нравилось… Хочу медленно… Я была в гольфиках…

Грабор двигался с механической вдумчивостью, с основательностью, которая, должно быть, так забавна со стороны. Лизонька была монументальна, неповоротлива, в незатейливости ее позы чувствовалась предельная крестьянская простота, и Грабор выполнял то, что он должен был делать. Он слушал ее, он прислушивался. Тыкаясь в ее ощутимо костяную лобковую кость, притягивая к себе ее круглые бедра обеими руками, он чувствовал глубину бабьей утробы, в которую можно кричать и лить, из которой можно принимать на руки младенцев. Грабор и сам шептал что-то вместе с Лизой, нечто более зловещее. «Хочешь? Очень хочешь? Конечно, хочешь.» Он комментировал ее вой. Он старался избегать ласкательных суффиксов.

Неожиданно он дернулся, сел на матрасе в какой-то внимательной туземной стойке, словно перед прыжком.

– Зачем ты приехала?

Толстая недовольно зарычала, потянулась к нему.

– Сволочь, – сказала она. – Я хочу посмотреть на твое сердце. На твое слюнявое сердце. Я хочу помять его в руках, а потом засунуть его себе в пизду.

– Я хочу водки, – сказал Грабор.

– Сволочь, – повторила Лиза.

Грабор легко ударил ее по лицу ладонью. Она опять радостно вздохнула, закатила глаза и открыла рот.

– Еще!

– Не ори, пожалуйста, – Грабор заговорил правильным, сознательным тоном. – Зачем ты сюда приперлась? – Потом неожиданно толкнул ее в грудь, повалил навзничь.

– В гольфиках, – пробормотала Лизонька и заплакала. – Дальше. Хочу еще. Не бей меня. Еби.

Грабор заткнул ей рот своими губами, заглатывая все слова, которые могли родиться в ее коровьем сознании. Лизонька начала задыхаться и свистеть носом. Она пыталась рассказывать о прозрении, которое привело ее сегодня в этот дом.

– Я понимаю, – говорил Грабор. – Хорошо понимаю.

– Не понимаешь. Ты не любишь маленьких девочек. Ты сволочь. Я не познакомлю тебя с Полой.

Наступал полдень. После драки болели суставы. Положение обязывало. Весенний снегопад.

ФРАГМЕНТ 15

Постучали. Вошла соседка снизу, вошла ее задница в открытых шортах, задница молодой цветной девки, живущей с начинающим брокером. Глаза девушки были печальны. Грабор завязал пояс на халате и попробовал разделить с нею ее печаль.

– У вас ничего нет, – сказали Шорты, заглянув в ванную. – Почему так бывает? У меня залило платяной шкаф. У вас ничего нет.

– Можно я посмотрю?

Грабор спустился вниз, увидел разбросанные по полу фотографии, большой портрет влюбленных над камином. Симпатичное лицо соседки, несимпатичное лицо с усами до подбородка. Еще там на тумбочке стояло два или три слона, вырезанных из слоновой кости, детская скульптура клоуна.

– Я с ним, кажется, знаком. Стивен?

– Нет. Смотрите, что произошло. Продолжалось несколько месяцев.

Врезной шкаф на первом этаже находился прямо под ванной Грабора. Внутренние канализационные течения просочились вниз по стене, прошли сквозь штукатурку и обрушили ее на содержимое летнего гардероба девушки, заляпав все, что можно, грязной рыжей водой и грязью.

– Какие у вас хорошие платья, – сказал Грабор. – Извините. Я ничего не знал об этом. Вы очень красивая. Впрочем, извините опять.

Дома Грабор осмотрелся, попривставал на пороге: из-под него выплескивалась вода, из-под лакированной доски, из-под кафельных плиток.

– Я хочу ее, – сказала Лизонька.

Грабор поводил пальцем по ее носу.

– Как хочешь. – Крикнул: – Ты Ревекка или Ребекка? – устремляя звук в открытую дверь.

– Ребекка, – отозвалось внизу. Радостно.

ФРАГМЕНТ 16

Грабор подвигал посудой, ему нравился ее грохот. Раздвинул окна, начал стряхивать ладонью снег с подоконника. Потом вдруг что-то вспомнил, сделал из снега снежок и бросил его, стараясь попасть в ствол дерева. Внизу стояли двое мужчин в пальто и тщетно давили на входной звонок. Грабор крикнул им, что звонок не работает.

– Я могу спуститься, открыть, – сказал он.

– Спасибо. Большое спасибо.

Они поднялись вместе на второй этаж, и только здесь один из них вынул удостоверение и назвал Грабора по имени.

– Вы должны переодеться и следовать вместе с нами.

– Трогательно. Под белы рученьки?

Двое. Один миниатюрный, с длинными волосами, собранными в лошадиный хвостик, пахнущий, видно, хорошим одеколоном, в правильном галстуке, в правильных туфлях – идеальный мужчина, только маленького роста. Даже при исполнении он успел скосить один глаз на зеркало, висящее слева от входной двери. И второй: мумия, наверно, главный, тощий до безобразия, до костей, до сожжения, но, похоже, обладающий чудовищной физической силой. Полное отсутствие мимики на лице, словно эта часть тела уже отмерла или на нее была пересажена кожа с задницы. Первый передвигался по дому, второй ощупывал его взглядом. Оба были немолоды, но настолько отличались друг от друга, что их можно было принять за педерастов. Грабор решил смутить их своей красивой подругой.

– Лизонька, к нам ГПУ приехало, – сказал он громко. – Кофе? Чаю?

Мужчины громыхали по кругу. Старались менять ритм, но получалось: друг за другом. Бедные, скованные люди.

– От кофе портится цвет лица, – обратился Граб к мумифицированному человеку. – У нас есть все иммиграционные документы. Хусейн – преступник, да?

Толстяк вышла из душа. Она уже успела накраситься, уложить волосы и принять серьезный вид.

– Я его жена, более чем семь лет. Не посмеете.

Глаза мужчин становились все безыскусней.

– Этот человек холост, – отозвался Вяленый.

Когда они уходили, Лизонька пыталась попасть ногою в раструб колготок. Поцеловать Грабора не успела: парни стали действовать решительней, взяли его под руки и вытолкнули за дверь.

ФРАГМЕНТ 17

Они выехали из города и вышли на тёрнпайк. Всё так же молча, без объяснений. Грабора посадили на переднее сиденье: ему казалось, что он чувствует затылком пластмассовое лицо Вяленого. Тот курил, и Грабор подумал, что он не без удовольствия пускает дым ему в спину. По обеим сторонам дороги громоздился разномастный пригород, чернея железными мостами развязок и дымами фабричных труб. Снег здесь сошел почти на нет, а там, где остался, лежал неровными блекнущими на глазах пятнами, делая общую картину еще более сырой и гадкой. Промелькнули рекламы с незавязанными галстуками от Диора, висящими на плечах женщины без головы, она прикрывала их концами свои груди. Какие-то мальчики порочного вида от К. Клайна держались щепотками пальцев за зипы от джинсов. Грабор рассматривал свои руки, пытаясь найти способ спасения… Несколько раз он обернулся на водителя, словно его вид мог подсказать, что делать, но тот не заметил его взгляда. Грабору показалось, что он едет с закрытыми глазами.

– По Пуласки было бы короче, – коммуникабельно сказал он, когда понял, что они подъезжают к аэропорту Ньюарка. – И дорога там бесплатная.

Миниатюрный, услышав его слова, почему-то вздрогнул и посмотрел на Грабора, как смотрят на сумасшедших. Весь аэропорт был оцеплен, они проехали в зону долгосрочной парковки только после того, как полицейский вдумчиво перечитал их удостоверения. Там, уже за пределами аэропорта, за металлическим забором стоял старый, проржавевший микроавтобус Грабора из его бывшей жизни. Возле автобуса прохаживались трое в штатском, один с приближением автомобиля потянулся к кобуре, скрывающейся в глубинах его пальто у сердца. Пока остальные шелестели затворами пушек, фотоаппаратов, какими-то документами, Вяленый быстрым шагом прошел к микроавтобусу и раскрыл его задрапированный багажник. Оттуда из вороха барахла и падающих пивных банок показались лаковые туфли и ноги в красивых носках, задирающиеся вверх брюки обнажили белую кожу ног… Появились четыре хорошо одетые ноги в хороших туфлях…

Грабор сел на асфальт, но его тут же заставили подняться. Из-под газет и тряпок постепенно освобождались тела двух приятных на вид мужчин, уже были видны их окостеневшие пальцы, на одном из них оставалось обручальное кольцо, соседний с кольцом палец еще шевелился. Трупы выбирались из тряпок с удовольствием, хватались друг за друга галстуками, пытались светиться любой частью своего тела. Несуразно заброшенные на головы пиджаки, сами головы, обмотанные кусками грязных простыней. Окостенелость, посмертная несбывчивость: наконец сотрудники вытащили из багажника безжизненные тела президентов Джорджа Буша и Михаила Горбачева.

Грабор, засунул руки в карманы и посмотрел в небеса. Ему хотелось извиниться за происшедшее.

ФРАГМЕНТ 18

Попа выставили из психушки в шесть утра. Ему было обидно, что не дали выспаться, к тому же ныли кости от смирительного халата. Вчерашние события он помнил плохо, в памяти всплывали мусорные корзины и пластиковые стаканчики, которыми он бросал в полицейских. Следов от драки на его лице почти не осталось, только небольшая ссадина на подбородке. Чувство оскорбленности сменилось болезненной виноватостью… Утешало то, что пока с него не взяли денег. Он вежливо попрощался с охранником и, выйдя на улицу, попытался сообразить, где находится. Он сразу понял, что не был здесь никогда. Достал кошелек, в пустоте которого не сомневался. В прозрачном отделении для кредитных карточек торчали водительские права с фотографией Микки Мауса, выданные на имя Алекса Бартенова. Поп улыбнулся подарку старшего брата, в глазах его мелькнуло отчаянное веселье.

– Нет прощения, – громко сказал он, чтобы взбодриться. Он не помнил, кто научил его этому выражению, но знал, что бесчисленное его повторение на людях приносит пользу. Что люди в конце концов начинают смеяться.

Было воскресенье, улицы оставались пусты, лавки закрыты, и Алекс пошел на гудок поезда, раздавшийся где-то неподалеку. Он ясно себе представил станцию где-нибудь в Южном Ориндже, вывеску «Нью-Джерси транзит». Он подумал, что полицейские не стали бы отправлять его в город.

На безлюдной улице стояла молодая черная женщина с пятью детьми на оранжевых поводках. Поводки были прицеплены детям на правую руку. Она дожидалась переключения светофора. Дети бегали друг за другом, перекручивая веревки, изредка что-то выкрикивали. Она терпеливо распутывала поводки и смотрела вдаль. Бартенов подошел сзади, дети не обратили на него внимания, а девушка от неожиданности вздрогнула.

– Вы напугали меня до смерти, – сказала она, с улыбкой разглядывая Алекса. – Вам нужно взять такси или дожидаться автобуса.

– Я не хочу такси. Не люблю, – Батюшка тоже засмеялся, ему нравилось, что девушка дружелюбна.

Один из негритят обнял ногу Бартенова и стал карабкаться по ней вверх. Алекс на всякий случай прикрыл пах, но мамаша уже рванула поводки, пересекая улицу.

– Слушайте, – сказала она, – продайте мне пару сигарет за квотер.

– У меня нет сигарет, – Бартенов из вежливости похлопал себя по карманам и вдруг вынул из нагрудного голубую пачку с неанглийским названием. В ней оставалось штуки четыре, три он протянул девушке.

– Я не курю, – сказал он, – а телефон теперь стоит тридцать пять центов.

– Правильно, – ответила девушка, выгребая мелочь. – Позвоните друзьям. Будьте здоровы.

Батюшка забрал монеты, задумался, догнал ее вновь.

– Все-таки скажите, в какой стороне Манхеттен.

– У вас есть компас? – Она уже не смеялась.

– Где? Извините… Какая хорошая идея.

– Что?

– Оранжевые веревочки…

Девушка кивнула, дети дернули поводки, увлекая ее вслед за ними. Батюшка посмотрел, как неловко она пытается зажечь зажигалку левой рукой, потоптался немного на месте и вновь пошел на гудок поезда, в обратную сторону.

ФРАГМЕНТ 19

Он дошел до железной дороги, иногда останавливаясь около телефонных будок. Он не мог вспомнить ни одного человека, которому хотелось бы позвонить. Разве что маме. Он догадывался, что это было бы глупо. Конечно, он мог бы позвонить Косте, но у того все равно нет автомобиля. К тому же Алекс вспомнил, что не знает его телефона. Потом он понял, что не знает и родительского телефона, что он вообще не помнит никаких телефонов, кроме их собственного с женой. Воспоминание о жене неприятно кольнуло, но только мгновенно – видение сырых железнодорожных шпал и блестящих рельсов полностью поглотило его, и он, опустив голову, быстро пошел туда, куда ему подсказывало воображение.

Лес постепенно редел, уступая место строениям мегаполиса, на насыпи стало появляться все больше разноцветного барахла: жестяные банки, пустые сигаретные пачки, стаканчики, скомканные газеты. Реклама обнаженной девушки, прикрывающейся галстуком, взбудоражила его внимание на секунду, но он снова опустил глаза. Он тут же обнаружил привязанную к рельсу черную кошку с белыми кончиками лап, пополам разрезанную поездом. Ее труп был еще свежим, а может, просто застыл за ночь. Поп прошел мимо кошки, не замедляя шага, только отметил про себя, что вчера была суббота. И еще что-то постоянно тревожило его, он не мог понять, что именно, и относил это к чувству голода.

На Пен-стейшн в Ньюарке он, порывшись в карманах, вновь обнаружил злосчастную голубую пачку с французским названием и уставился на нее, будто в ней таилась главная разгадка. От решил выкурить сигарету, чтобы заглушить голод, долго спрашивал спичек у проходящих мимо людей, потом неуклюже перелез через турникет метро, вызвав хохот и аплодисменты цветных ребят в спортивных костюмах.

– Нет прощения, – пробормотал он, выпуская дым непривычно крепкого для него табака, сел на лавку, пошарил вокруг глазами – было уже три часа дня.

Он еще раз повертел пачку в руках. Gauloises. Blondes. Filter. Табак серьезно вредит здоровью. 0,9 мг никотина. Сделано во Франции. Все чужое. Он встал, бросил ее в урну, опять посмотрел по сторонам. По перрону шли две хорошенькие телочки, кто-то катил багаж в сторону аэробуса, удивляло нашествие полицейских. Хорошо, что никто не заметил его прыжков. Из труб подземной вентиляции валил пар. Где-то вверху трещала электросварка. Вдруг Алекс понял, что давным-давно думает об этой пачке, что не хочет расставаться с нею, хотя и не знает, откуда она у него взялась. Что в ней таится что-то единственно сейчас родное: то ли дело в цвете, то ли в иностранных словах, то ли в том, что она загадочно связывает его со вчерашним днем.

Он смотрел на прибывающих и отъезжающих пассажиров, но они ему не были интересны. Он долго стоял возле урны, возможно, привлекая внимание, но не решался уйти. Ему казалось, что он оставляет в этом мусоре что-что свое. Что все вокруг – чужое и враждебное, а вот это, голубое и непонятное, – его собственность: тайна, документ, подтверждающий личность. Никто в этой стране таких сигарет не курит, думал Алекс. Ну и что? Зато я могу их курить. Разве что стоят на доллар дороже – он знал место в городе, где продаются импортные сигареты. Почему-то эта мысль подарила ему надежду. Словно он придумал себе новый род занятий или создал имидж. С этой надеждой он вошел в поезд, забыл о голоде и грядущей неопределенности, проехал две остановки и с ужасом понял, что забыл название на голубой пачке. На Джорнал-сквер он перешел на противоположную линию, вернулся назад. К счастью, пачка, как и прежде, лежала в мусорнице. На самом верху. Голубая.

ФРАГМЕНТ 20

– Они в общем-то хорошие, эти ребята. Тот же самый Андрюша Лопатин, Лина… Саша Бартенов… или как его зовут… Грабор. В них есть светлое начало. Матерятся много… Они, Оленька, бакланы. Ни одного серьезного человека там нет, – Эдуард Рогозин-Сасси стоял на балконе, держа в руках широкую кисть, с которой капала вода, иногда попадая на цементный пол. – Принеси мне банку, – он обернулся назад, но супруги рядом не обнаружил. Он склонился на балконных перилах, машинально нащупал старое перо павлиньего хвоста, торчащее из картонной коробки, помял его пальцами, потом отбросил его в сторону.

Следом за падением пера раздался жестяной грохот. Внизу проехала манхеттенская машина-такси желтого цвета. Следом полицейская, местная. Машине вдогонку свистели негры, соседи Сасси по общежитию. Почему их любит государство, подумал он. Наверно, хотят, чтобы не путались под ногами. Они и мне дали квартиру поэтому: а чем я кому-нибудь мешаю? Если заслужил – значит, заслужил. Я боролся всю жизнь. Такое не забывается.

Он вернулся в комнату. Вечер. Он. Художник, мужчина: в трусах, татуировках, шрамах… Тот самый Эдуард Рогозин-Сасси за работой. Его дела идут в гору. Он живет в государственной квартире. Жена его скоро выйдет из ванной. Он отжался несколько раз на одной руке, сделал крокодила, выдержал стойку десять секунд. Упал на ковер и обнаружил на нем несколько черных пятен от упавших сигарет. У нас никогда не бывает гостей, подумал он; это прожгли подлецы, которые жили здесь раньше. Вдруг сейчас выйдет Ольга? Выйдет Ольга, а я сижу на полу. Быстро вскочил и виновато осмотрелся.

Он был старше ее на тридцать четыре года, но она его любила так, как не смогла бы полюбить ни своих детей, ни маму. Она стояла в ванной и мыла лицо. Свое большое, овальное, влюбленное, мертвое лицо, пытаясь придать ему оттенки красоты, либо закрасить их, если это не удастся. Она сделала из своего большого лба большой белый и умный лоб; она открыла рот и долго глядела на свои зубы – ей никогда не позволяли открывать рот и глядеть на свои зубы, хотя их оставалось еще тридцать, несмотря на коронку на шестом. К тому же еще язык: длинный, достающий до носа и до подбородка, шевелящийся, болтающийся, бегающий на четырех ногах.

Она рассмеялась своей шутке, вспомнив, что за последние годы разговаривала очень мало. Мой язык бегает на четырех ногах, решила она: как смешно – на четырех ногах… Так бегают зайчики, так скачут белки по веткам и проводам, так ходит Сасси, когда раскладывает на полу свои полотна. Я должна идти к Эдуарду, вспомнила Ольга, – он остается один уже слишком долго, ему плохо без меня.

Она вышла, вытирая волосы желтым полотенцем. Это не то полотенце, которое нам подарили – он поймет, – это другое: он должен помнить. Она пересекла ковер и вышла на линолеум.

– Эдик, ты где? – спросила она. – Эдик, у меня четыре ноги на языке. Это я, твоя мама пришла – молока принесла. Ала-ла-ла! Ала-ла… Ла…

Сасси сидел на ковре, повторяя тенями его узоры, он серьезно посмотрел на женщину и сказал:

– Оленька, я хотел бы тебе кое-что напомнить. Меня опять поразило это, как поражало в молодости. Всегда нужно иметь это в виду. Я художник, творец, надо мною горит звезда, а девяносто девять процентов людей и девять десятых живут ради туалета. Они, извини меня, Ольга, просто едят, потом все это переваривают и срут. – Он задумался. – Я так себе это представляю. Они просто срут. В них нет творчества. Срут. Работают между делом. Прости, что я вынужден говорить тебе такое грубое слово. Ты же знаешь, что я себе этого не позволяю. Я почему-то почувствовал сейчас это особенно остро. Один горит, а другой чадит. Мне тяжело от этого. Кругом фарисеи. Хамство. В любой стране мафия. Нам теперь уже некуда поехать.

– Ты очень много работаешь, – сказала Ольга. – Ты должен себя беречь. Хотя бы для меня. Я умру без тебя, Эдик.

Ольга сделала ласковое лицо и легла ему в ноги. Она на всякий случай начала нежно мычать, мечтать, щупать. Ее большие, широкие пальцы достигли его усталой головы, мельком прошли по шее, побродили по седой шерсти на его груди, скользнули по животу, остановились. Тот мурлыкнул, встрепенулся, отвел ее руку и продолжил:

– Они кого-то сегодня убили. Кругом полиция, сколько визга! Я ведь знаю некоторых из них. Я знаю, как все бывает. Это чиканос. Черкесы. Чурки. Ольга, ты знаешь историю про мою мать? Ее убили чекисты. Я ведь раньше верил этой власти, но потом… Я больше никогда не поверю этой власти, – художник Сасси попытался встать, но девушка остановила его материнским жестом.

Он оборвал руки жены со своей одежды, вернулся к треножнику. Поднял его, подтащил ближе к свету. Дунул на него дыханием дворянина, поставил точку. Он рисовал портрет королевы Великобритании Елизаветы II по ее заказу. Он чувствовал каждую точку ее судьбы, каждую морщинку на ее шее, всех этих мальчиков с гольф-клубов, всадников в прозрачных штанах, страшную смерть невестки… переломы конечностей в последние годы… Они становились почти ровесниками… Он жил ею, он посвятил себя ей в этой картине. Он вспомнил зачем-то Пола Маккартни в своем очередном прикосновении к холсту… Нельзя ничего забыть. Нужно, чтобы королева вместила в себя судьбы всего своего подданства, и его судьбу, Рогозина-Сасси… Пусть он будет писать в день по одной такой маленькой точке.

– Она знает, что делает. Чувствуешь, как ей страшно? Ольга, я хочу тебе рассказать. Ты понимаешь, почему я ее пишу? Она уже стара, но ее красота не в этом. Ты понимаешь, в чем глубина этого лица? Нет, не лица – лика. Рембрандт не стал бы возиться с предметами одежды, он бы сделал тайну…. Тайну во всем, кроме глаз… Закрой сейчас все, кроме глаз… Отойди вот туда, в тень. Да, вот так. Все, кроме лица, должно быть схематично. Только очертания тайны, облако… Ольга, закрой глаза…

Ольга, большая, молодая, томная, всегда в полусне – попыталась нащупать под халатом правой рукой свое сердце. Ее сосок зацепился за колечко, подаренное Эдуардом, и она подумала, что в ее жизни было время подарков. Время подарков и портретов, ей посвященных. Она вспомнила молодое бесстыдство Сасси, его хладнокровие и смелость, после того как он вышел из госпиталя; вспомнила свою мать, которая привезла его к ним домой отлежаться после полученных ран, оскорблений, обысков. Она вспомнила себя совсем другой девушкой, еще не обретшей смысла, растерянной, пустой до нового всплеска его признаний.

– Они тебя не признают, потому что ты такой чистый, – медленно произнесла Ольга. – Они до сих пор пытаются тебя убить. Я все понимаю. Их место в тюрьме, а твое – в большом мире. Ты помнишь, как тебя встречали здесь, когда мы приехали? Такое счастье. А теперь сплошные рожи… Не верь им. Они обманут. Я чувствую, как они смеются у тебя за спиной. Они не хотят тебе помогать. Эдик, они просто не могут. Они не понимают в живописи. У них нет знакомств.

– Оленька, прости меня. Я обещал тебе другое. Но ведь у нас хорошая квартира? Вид с балкона… И город очень близко. Всегда можно поехать к Джо, это уже успех… Разве тебе мало денег? Покажи мне твою сумочку, сапожки… Замечательно, да? Меня помнят, со мной здоровались в галерее, я учитель Зверева. Меня учил Георгий Кузьмич Кравченко… Ты знаешь, что он преподавал в Петербургской академии художеств. Я ученик Марка Шагала, друг Эмиля Кио… Знаешь, как меня спрашивают на таможне? Проведи одну линию – и мы ее уже не пропустим. Государство признает, что я художник. Оно считает меня своим достоянием. Но оно предало меня. В меня верит только английская королева. Ольга, мы должны вернуться в Россию. Там скоро выберут нового президента… Ольга, у меня есть фотографии…