Текст книги "Лечение электричеством"

Автор книги: Вадим Месяц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

ФРАГМЕНТ 70

Гостиница оказалась самой маленькой на земле. Когда утром Грабор открыл дверь, над головой висели сосульки и сосули. Они опускались с козырька над входом: плотные, чистые, сверкающие. Лучшие образцы были размером со среднего человека. Грабор оторвал одну из них и принес Лизе в постель. В телевизоре прыгали трагические музыканты. На стенах висели эстампы с ландшафтами штата. Они обещали большую неосвоенную землю. Молодожены прыгали с сосульками в руках, сражались, побеждали и проигрывали.

– Сударь, я вижу, вы очень спешите?

– Очень спешу, сударь.

– Очень жаль, но я должен попросить Вас об одной услуге.

– О чем же?

– Пропустить меня вперед.

– Но я вошел сюда раньше.

– Что ж из этого.

– Вы ищете ссоры?

– А как же?

– Тогда защищайтесь!

Сосульки разламывались при первом соприкосновении и, падая на кафель ванной, разбивались вдребезги.

– Как ты похудела за эти дни. Как много пережила. Как подешевела.

Лиза извернулась и ударила его ледяной шпагой по щеке.

– Мальчик, тебе не больно?

В приемнике играл Клаудерман «К Элизе», популярная мелодия. Профессиональные пальцы набирали звукоряд Бетховена с механической тщательностью, лишая музыку личности исполнителя и своеволия в аранжировке. Элементарный ученический клаксон. Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-лям. Толстая пыхтела от удовольствия, барабанила пальцами по коленке.

– Он профессионал, – сказала она. – Он играет самую простую музыку, но с такой четкостью, что становится уже не Бетховеном, а именно Клаудерманом. Он чистый! Вот какой. Он чистый!

– Хлорированный?

– Рафинированный. Или как дождь прошел. – Лизонька бросила шпагу и увлеклась музыкальными воспоминаниями. Шопен – шелест, прозрачный. Мусоргский с красным носом. Громыхает. Вижу его калоши. А это написал? Стравинский? Что-ж-такович?

– Итальянский композитор Мимо Рота.

ФРАГМЕНТ 71

В углу столовки горел электрический камин, установленный в кирпичном остове старого: нарисованные угли тлели уютнее настоящих. На столиках – клеенчатые скатерки в синюю клеточку, антикварные солонки, мутные пластмассовые бутылочки с кетчупом. Всё почти как дома. В туалете Грабор обнаружил вазу с несколькими чахлыми маргаритками, подарил несколько штук Лизе.

– Как где? Купил. Я умею делать сюрпризы.

Они доели омлеты с беконом, сходили за добавкой кофе. Проходя мимо опрятного старика-бармена, Лизонька спросилась, можно ли здесь курить. Люди за соседним столиком хвалили пищу, один мужчина говорил другому, что хорошо знает это место. Они казались Грабору прекрасными в своем порыве.

– Все люди одинаковые, – подытожил Грабор. – Просто жрут разные вещи. Если бы мы с тобой любили пасту, сэндвичи и зеленый салат, мы не были бы такими мудаками. Что мы едим? Когда каждый правильно и честно делает свое дело, получается реальная польза всем, всему обществу.

– Я вообще-то могу замуж выйти, – отозвалась Толстая, закурила и тут же опустила сигарету под стол. – И мне больше не надо будет ничего делать. Детям найму няньку, будем вечером втихушку от мужа курить. И вообще я талант, который надо выращивать в оранжерее.

– В барокамере. Кстати, что это такое?

Грабор с внутренней улыбкой вспомнил Берту, давно он ей не звонил.

– Тебе все надо сразу. Много денег и любви. У нас нет привычки к труду и систематическому мышлению. Мы что-то не то употребляем в пищу. Что мы едим? Жареную картошку, лук, шкварки, кефир, колбасу. Сплошной жир, холестерин и крахмал. Dese yankee hot dogs don't treat me stomach very nice… Один мой знакомый чувак сказал, что садится на диету, и стал потреблять только копченые индюшачьи ноги. Раньше ел все, что попало, а теперь сплошную индюшатину.

Лизонька заинтересовалась, она испробовала уже несколько вариантов здорового образа жизни.

– Надо есть пустой бульон из капусты. На мне юбка трещала, а через два дня уже висит. Где он прочитал про индюшатину?

– Он сам придумал. Главное – самоограничение. Многие от таких вещей зазнаются.

Служащий, пожилой человек в малиновом жилете тонкой шерсти и бабочке, похожей на бабочку местного министра обороны, вышел из-за прилавка, встал посередине зала. Он расстроенно шарил в пространстве слезящимися глазами в пушке бесцветных ресниц. Молодая пара, сидящая за столиком у входа, дружелюбно посматривала на Лизоньку.

– Здесь нельзя курить, – сказал он наконец тревожным тоном. Походил немного у столиков, заглядывая каждому из семи посетителей в лицо. Дыма видно не было. Люди завтракали и не обращали на него внимания.

– У нас поэтому земля под ногами горит, – продолжил Грабор. – Что ни возьмем в руки – обязательно попортим. Квантовая механика, бля. Когда я сижу в обществе приличных людей, всегда думаю – а не плеснуть ли это кофе кому-нибудь в рожу. Ох как защебечут… Или в метро… Схватить самую красивую телку и прыгнуть с ней наперерез головному вагону. Пусть каждый занимается своим делом. – Он укоризненно добавил: – Девочка, здесь нельзя курить, неприлично.

– Да, такое место хорошее. – Она погасила сигарету о внутреннюю сторону столешницы. – Сосульки, цветы… Я могу устроиться проституткой в Рено. Ты можешь играть в карты. Даже если выйду замуж – останусь с тобой. – Раздвинула шторки на деревенском окошке. Там все еще выставлялись медведи, олени и деды морозы, осыпанные золотинками. – Я так давно не видела снега! На ветках! Падает!

– Мы должны достичь большого успеха, – согласился Граб.

Старик так и не смог выследить бедную Лизу, снова вышел в зал и окоченело спросил:

– Кто курит? Признайтесь, кто курит? Пожалуйста.

Молодые у двери шумно задвигали тарелками и встали, собираясь уходить.

– Я, – сказала Толстая с вызовом. – Конечно, я. – Она показала скомканный окурок, вертя его кончиками пальцев.

– Я же сказал вам, что здесь не курят.

– Я слышала.

– Я сказал вам. Здесь табличка.

– Ну и что?

Старик покраснел, осунулся, не в силах осмыслить происходящее. После недолгого молчания подобрал нужную формулировку.

– Вы должны уйти отсюда. Сейчас же покинуть помещение.

– Все было очень вкусно, – Лиза встала, застегивая пиджак. – Спасибо.

Грабор плелся за ней следом, лениво бормоча что-то про трудное детство, детский дом и безбожие.

ФРАГМЕНТ 72

Они продолжали двигаться на восток. Серые скалы поблескивали отшлифованными боками через полупрозрачные налипи снега. Деревеньки и бензозаправки попадались на пути все реже. На разлапистых деревьях громоздились странные полукруглые сооружения из хвороста – гнезда больших птиц или очень маленьких верхолазных людей. Солнце было настолько ярким, что вот-вот должно было расколоться.

Полицейского за спиной заметили только, когда он на несколько мгновений включил сирену. Они откатились на правую обочину. Лизонька сжала пальцами джинсовую ногу Грабора.

Но полицейский не остановился. Сбавив скорость, он проехал рядом, осмотрел их, сияя неприхотливой улыбкой под выпуклыми рыжими усами. Гуднул, поздравляя молодоженов.

– Вот это и называется любовь, – прокомментировал Граб. – До электрического стула мы еще не дослужились.

Лиза перекрестилась, вздохнула освобожденной от печалей живою грудью. Пощелкала радиоприемником и начала красить ногти на руках и ногах. Делала она это старательно, самозабвенно, напевая свою вечную французскую песенку в противофазе к ритмам магнитофона. Примерно через полчаса она открыла окно и высунула в него все свои четыре конечности для просушки.

В лицо Грабора ударил запах шампуня гостиницы, где они останавливались последний раз. В этот момент ему казалось, что их бесстыдство утрачено навсегда, что бескрайней трагедии и тайны больше не существует и теперь никому из людей не дозволено играть и пугать друг друга.

– Какие горы, мальчик! Помчались!

ФРАГМЕНТ 73

Прошло больше года, когда она проявилась опять. Одиннадцатого сентября в полдень.

– Мальчик, как ты там? Что? Да, я скачала себе задницу. – Лиза не смеялась. – Слышал новость?

Грабор, к сожалению, новость слышал. Он стоял на крыше высотного здания, куда недавно переехал, пинал ошметки битума и вместе с остальными зеваками смотрел на задымленный Манхеттен. Он рассматривал клубы черной гари, поднимающейся над главным местом городского ландшафта, вспоминая фотографии японских пионерок на коленях судьбоносных президентов; матрешек с одинаковыми лицами, туристов с одинаковыми лицами; туман, который растворял в осеннее время его любимый остров и делал его невидимым; вспоминал ветренную слякоть, скользкие деревянные мостки на променаде Форт-Брэгга. На другом берегу реки рушились великие небоскребы. Открывать фотоаппарат Грабору не хотелось. Наступала новая осень, без свиданий на ступеньках Тринити Черч.

Заканчивался первый день бомбардировок Нью-Йорка. Наш первый безвозмездный день.

– Любимая, – сказал он. – Мы хорошо жили. Приезжай.

1999–2001, Лонг Айленд