Текст книги "Лечение электричеством"

Автор книги: Вадим Месяц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

ФРАГМЕНТ 29

Когда они вошли в зал, Алехин приветствовал их в рокоте микрофона:

– Наши друзья из Нью-Йорка! Приветствуем столицу мира и его окрестностей. Классные ребята!

Под торжественную музыку внесли мертвого поросенка, ресторанщики украсили его зеленью, обложили маринованными чесночными дольками и пластиками лимона.

Лизонька стояла с бокалом шампанского в руке, Грабор подошел к ней и встал рядом. Он должен был произнести тост, к которому был совсем не готов. Он не умел говорить тостов, всегда обходился лишь двумя-тремя словами и своей щербатой мимикой.

– Семья Грабор… Семья Граборов… Маэстро фотографии… Художница. Впервые в нашем городе из Нью-Йорка. Итак, вы решили встречать новое тысячелетие в Калифорнии!

Люди зааплодировали родному штату, поросенку, Лизоньке, которая уже успела познакомиться со всеми мужиками. Грабор откашлялся, разглядывая микрофон, и невнятно, с большими паузами, заговорил:

– Я точно не помню… То ли в Хабаровске, то ли во Владивостоке… Отец был военным… Ну знаете… бывает… Я этого праздника ждал с детства, честное слово. Я спрашивал… Читал много… Какая теперь разница… Мы с другом сидели на горке… Елка около Дворца Спорта… Мы с ним мечтали про двухтысячный год… Все будут летать на машинах… Поймают снежного человека… Мы решили праздновать вместе. Поклялись. – Из зала сорвалось несколько хохотков, кто-то хлопнул в ладоши. Грабор замолчал, обвел стол неправдоподобно трезвым взглядом. – Его убили в России в прошлом году… Я пью за его упокой… Только за его упокой. Мы обещали… А вы идите на хуй! Все! Спасибо!

Он хлопнул водки и опустился на свое место. Микрофон умело перехватила Лизонька и продолжила его мысль:

– В нашей жизни случаются, бля, трагедии. Они случаются для того, чтобы мы были, бля, сильнее. Я, к примеру, сифилисом болею, а мужики все лезут! Ха-ха-ха! Они ко мне лезут больше чем к этой мандавошке, бля. Она меня моложе на двадцать лет, бля! А мужики, бля, лезут ко мне, бля. И бабы лезут ко мне, бля. Девочки, смотрите, вам мамки не показывали, бля! Вам такого никто не показывал, бля. – Лиза достала из платья свои безумные материнские груди и расставила их на лица людей как фашистские пулеметы. – Смотрите, бля. Американцы, бля. Тьфу на вас еще раз. – Дорогие товарищи, – Лизонька аккуратно вернула свои объемы в прохладу материи. – Бразильский воск – это больно, – она перешла почти на шепот. – Это может оторвать губы! Все для красоты… Единственно для чего… И это правильно! – Она хлопнула ладошкой по столу. – Выпьем за красоту женского тела! За процветание женщины в новом веке! За процветание науки! Кто скажет проще? Кто готов к новому тысячелетию? Смотрите на меня! Чтобы солнце светило нам даже зимою! Чтобы Христос! За его ярость! Чтобы его праздник! Мало рыбы! Мало икры! Мало! Надо чтобы наши дети умели плавать! – Она раскатила мысль настолько громко и хорошо, что за столом проснулся каждый: женщины до этого возгласа в основном дремали. – Плавать! Баттерфляем! Чтобы больше люстр! Мужики, парни!!! Слушайте меня! Считайте! Фредди – «Богемская Рапсодия», пять минут пятьдесят семь секунд! «Иглз» – «Отель Калифорния», шесть минут, тридцать одна секунда! «Дип Перпл» – «Дитя во Времени», десять минут восемнадцать секунд! «Лед Зеппелин» – «Лестница в небо», ровно восемь минут! Ровно! «Мит Лоаф» – «Рай под фонарем», восемь минут, двадцать восемь секунд. «Битлз» – «Вчера», две минуты, четыре секунды! «Джон Леннон» – «Воображение», три минуты, четыре секунды! «Роллинг Стоунз» – «Анджи», четыре минуты, тридцать четыре секунды! Саймон и Гарфункел – Грабор, проснись сейчас же! «Мост над шумной водой» – четыре минуты, пятьдесят две секунды! Миссис Робинсон! Сколько? Всем стоять! «Битлз» – «Эй, жид!» семь минут, восемь секунд. Моррисон – «Беглые в дожде», семь минут, пять секунд. «Энималс» – «Дом восходящего солнца», четыре минуты, тридцать секунд! Билли Джоэл – «Спокойной ночи, Сайгон», семь минут ровно! Вот так и прошел век! Привет из Нью-Йорка! Привет всем участникам Броуновского движения!

Алехин подобрал микрофон из ее рук. Он сиял.

– Философский тост! Выпьем же за праматерь всех городов! За Новый Йорк! – Он подождал, пока застолье отплачется и закинет головы, продолжил: – Нас хотят поздравить с новым тысячелетием Кларк и Мария с соседнего столика. Они отмечают свою свадьбу в новогодний день. Эта бутылка вина от молодоженов. В другом углу зала встали двое молодых: ухоженный баскетбольный негр в светящемся галстуке и белая бутылкообразная женщина со скатившейся по плечу лямкой пляжного на вид платья. Они поклонились под долгие аплодисменты.

– Все равно они ничего не слышат, – остановил их Алехин. – А теперь – танцуют все. Нью-Йорк, выше нос. Мы уже не в Сибири.

– Кто нам заплатит? – прорвалась к микрофону Лизонька, все громче воя на весь беззвучный ресторан. – Кто нам заплатит? Я работаю здесь как лошадь! Три часа, сорок четыре минуты! Кто нам заплатит? Мне нужно кормить бабушку! Цунами! Зондский пролив! Кракатау! Литуя! Тягун! Волна в сорок метров! Кто я вам? Дэнги! Дэнги давай!

И вот однажды мы с Андреем поехали на заготовки сырья для крайкома, завод кожевенный был от крайкома, и мы поехали в село Кашу. Пока ездили, на заводе выбили окна и через окно залезли на завод и пустили в кожи какой-то яд, и кожи стали дырявые, но где было целое место, там было крепко. Мы привезли сырье, и тут такое горе. Но Андрей вышел из положения: где была кожа цела, там было крепко. Он стал делать крой и вытачки, и все перекрыл. А завод стоял в лесу, так было страшно, и все время Андрея стали преследовать. Ему предложили уехать. Он выучил ребят работать и сдал им завод, отчитался и уехали.

Приехали в Болотное, и Андрея послали работать в Юргу в военный лагерь, и он там стал секретарем ячейки. Устроился кухонным рабочим, потом приехал за мной верхом на лошади. А я была в это время у мамы, и были у Андреевых родителей, у Романа Д. и Марии В. На этот раз они уже нас приняли хорошо, по-родительски. Это был уже 1930-й год. И мы уехали с ним вдвоем на одной лошади верхом сорок километров. И я устроилась там работать.

Андрей работал в Омской пехотной, а я в Томском артполку в столовой комсостава посудницей, и мы с ним работали в разные смены, он с семи часов утра, а я с трех дня до одиннадцати вечера. Он ходил, меня встречал, это было уже после отбоя, нас несколько раз забирали в комендатуру к коменданту Докучаеву. Андрея звали Грабором, а меня Граблей. Спали все лето под кустом и в дождь, и в хорошую погоду, потому что хотели быть вместе. Я была беременна, и в декабре 24-го декабря 1930-го года родился у нас сын Коля.

Исполнилось Коле две недели, я поехала к нему в Юргу, еще больная, маленький ребенок, и мама со мной поехала. Он жил на краю города в маленькой избенке у старика Маца. У него была вторая жена и сын; мачеха мальчика не любила, и вот этот мальчик подружился с нами. Я приехала и ничего не знала, а этот мальчик мне рассказал, что к дяде Андрею ходила Нюрка Лопатина, но пока жила мама, все было хорошо.

Потом раз в воскресенье я была дома одна с малышом, и вдруг залетает ко мне в комнату эта шкура, Лопатина пьяная, и парень с ней лет пятнадцати, жулик, как потом узнали, и выхватывает нож и говорит: «Нет, я тебе не отдам Андрея, или уезжай отсюда, или вот тебе смерть», а я кормила ребенка грудью, и в это время забегает старик Мац, хозяин дома, он слушал на кухне, и схватил ее за руку, а его мальчик позвал соседа, и увели их обоих. Если б не хозяин, то была бы мне амба, но Андрей ей дал потом, и она смоталась из Юрги.

ФРАГМЕНТ 30

Они выбрались во тьму и побрели в сторону джипа неравномерными группами, молдаване обнимались, влюбленно перешептываясь. Свет фонарей был надтреснутый, жалкий. Под ногами разламывались листья. Мальчик сидел на плечах Оласкорунского, – его неимоверно удлиненная тень сонно покачивала головой.

– Он его уронит, – сказала Эва и запахнула шубку.

Молдаване, произнеся несколько слов, тут же погружались в молчание. Грабор тоже пытался шутить, невыносимо. Лизонька потягивалась, но, скорее всего, собиралась с силами.

За руль сел Адам, перебросившись с Эвой несколькими неясными репликами. Толстяк забралась в багажник. Грабор захлопнул за ней вертикальную дверцу, постучал по стеклу – мол, как ты там. Она в ответ напялила на себя детскую бейсбольную кепку, сделала губами «сю».

– Адам, вы любите «Битлз»? – бодро спросила Серафима на одном из перекрестков.

Оласкорунский промолчал, дожидаясь светофора. Казалась, он ведет машину с закрытыми глазами.

– Сегодня много полиции, – сказал он.

– А я люблю.

Толстяк в заднем отсеке запела французскую песенку. Эва молчала, роясь в бардачке.

– Дайте мне сигарету, – она обернулась к Грабору. Оласкорунский полез в карман, но Грабор уже протянул ей пачку.

– Джон Леннон умер, – включился в разговор молдаванин.

– Его убили, – поправила Фима.

Толстяк продолжала накручивать шарманку Эдит Пиаф. «Па-па-па, па-па-па.» Адам вел машину настолько медленно, что и само это могло внушать подозрение.

Город спал, на деревьях мерцали лампочки, Санта Клаус, развалившись в санях, недвижимо гнал своих оленей. Рога одного из них, сделанные из скрученных ленточек папье-маше, были закинуты на правое плечо и доставали своими отростками угол белого кирпичного дома, за которым им было нужно поворачивать.

– Вы когда-нибудь разбивали пиниату? Завязывают глаза. Дают дубину.

– Любишь сладкое?

– Адам, просто я люблю сладость разрушения.

С такой же вызывающей тщательностью Оласкорунский припарковался возле соседского «Шевроле», помог Лизоньке вылезти из багажника. Захлопнул двери, два раза свистнул бипером и положил его в карман. Они вошли во двор с мельтешащими насекомыми под лампой. Монблан вскочил, разулыбался слюнявой пастью. С танцами последнее время он уже ни к кому не приставал.

У самых дверей дома, почти на пороге, Эва качнулась в сторону Оласкорунского, пытаясь вырвать ключи от машины из его пальцев. Тот отреагировал движением корпуса слишком резко и толкнул ее, высвобождая накопившееся напряжение или просто не рассчитав своих сил.

–  Штоты, ну штоты, – процедил он в тот момент, когда она плашмя рухнула наземь. Своей беленькой шубкой, еще более светлой прической каре, хрустнув, как казалась, не только костьми, но и засохшим скальпом лакированных прядей.

ФРАГМЕНТ 31

Он тут же бросился к ней, чтобы помочь подняться, но она сама вскочила на ноги, стараясь ударить его по лицу, отодрала от себя его руки и пробежала в дом, отбрыкиваясь от попыток, не слушая извинений.

– Это случайность, – голос Оласкорунского дрожал, несмотря на его внешнюю уверенность. Грабор ринулся за ними следом, Толстая обняла мальчика, но он вырвался и тоже вбежал в дом.

– Случайность, – хрипела Эва, бесстрашно набрасываясь на Оласкорунского и, хотя он был выше ее на голову, уже поцарапала ему лицо. – Ты бросил меня в грязь. Перед людьми, – повторяла она, до сих пор не привыкнув к этому новому для нее унижению.

Она хаотически двигалась по комнате, увлекая за собой Адама, уронила настольную лампу. Лампа, упав на ковер, продолжала светиться. Желание вырваться на свободу и продолжать борьбу менялись в ней через каждое мгновенье. Отомстить хотелось больше. Она оторвала воротник на его рубахе наполовину, достала несколько раз кулаками до его рта. Адам вспыхнул, повалил ее на пол и прижал к ковру ее механические руки. Женщина извивалась, сучила ногами, стараясь попасть коленом ему в пах.

– Приживал, сука, – ей удалось высвободить одну из рук, и она мокро хлестанула Оласкорунского по щеке ладонью. – Дай мне ключи, – вдруг сказала она и, обессилев, раскинулась на полу.

Молдаван в доме не было, и Грабор вышел на улицу.

– Убери ребенка, – рявкнул он на Лизу.

Она стояла посередине комнаты с насмешливым видом. Грабор тоже не особенно волновался.

Молдаване уже завели автомобиль и о чем-то перешептывались за закрытыми стеклами. Грабор открыл дверь Фимы и сказал:

– Пойдем, – он не знал, что может сказать еще. – Я люблю «Битлз».

Те нерешительно повиновались.

Когда они вошли в дом, то застали всех в прежних позах. Эва лежала под Оласкорунским, иногда предпринимая попытки к действию. Тот успокаивал ее словами:

– Новый год. Миллениум. Гости пришли.

На какую-то долю секунды он расслабился, и Эва вырвалась из-под его твердого тела.

– В грязь. Сволочи, – она схватила сковородку, полную холодных жареных баклажанов, он успел увернуться, и она ударила его ею плашмя по уху. Коричневая маслянистая масса потекла по волосам и бороде Адама.

– В грязь, – выговаривала она, и в ее глазах стоял бесстрашный блеск.

Она швырнула сковородку в многопредметность залы, отошла обратно на кухню и бросила в Оласкорунского фотоаппарат Лизы. Адам умело отклонился и, отряхивая баклажаны со своих локонов, холодно спросил:

– Ты понимаешь, штоты делаешь?

– Вон из моего дома. Вот что я делаю. Дай мне ключи от машины.

Толстяк неожиданно пробудилась от своего насмешливого одиночества и, увидав молдаван в комнате, двинулась на них и сказала:

– Валите отсюда. Хором. Это не ваш праздник. Наш праздник.

Грабор помахал им рукой на прощание. Ребенок молчал и лишь иногда обращался к матери вскриками. Грабор попытался объяснить ему, что происходит.

– Мама волновалась за твою безопасность, – сказал он.

В этот миг Эвка двинулась в сторону террасы, Адам уже не препятствовал ей. Она подошла к вазе с цветами, дотянулась до нее и швырнула в стену со всем содержимым. Грабор взял мальчика за руку, и они пошли с ним наверх.

– У нас на сегодня много планов, – напомнил он Стасику. – Мне нравится, что твоя мама такая храбрая. Совсем не боится Адама.

– Мне тоже нравится, – согласился мальчик.

– Будем смотреть «Синдбада»?

– А они?

– Скоро придут. Подожди меня здесь.

Он спустился вниз и увидел папочку, стоящего в углу комнаты. Тот заложил руку за руку и влюбленно смотрел на сожительницу. Лизонька откупоривала коньяк. Эва оставалась босиком и топтала ногами битый хрусталь. У нее потекла тушь, но Грабор не решился сказать ей об этом. Вскоре она закончила свой танец и сказала, обращаясь к Лизоньке с Грабором:

– Пойду покатаюсь.

– Я разогрею ужин, – сказала Лизонька. – Забинтовать?

Эва вымыла ноги под кухонным краном, при ее росте это было трудно. Потом залепила раны пластырем, надела черные хлопчатобумажные носки. Лиза разлила коньяк по четырем рюмкам. Эва подошла и выпила одну из них залпом. Грабор сделал то же самое.

– Мог бы, – Лиза провела указательным пальцем от себя до Адама.

– Забыл, – ответил Грабор и стал собирать осколки с пола. – Ступайте смотреть кино, – вяло сказал он, сидя на корточках. – Ему скучно.

– Бедный малыш, – Оласкорунский прошел мимо стола, поднял цветы с пола и положил их в раковину. – Эти отчалили?

– Не беда. Потом созвонитесь. – Толстая пошла мыть посуду. – Мне переодеться?

– Конечно.

Разгром не соответствовал масштабу недавних эмоций. Адам завязал мусорные мешки, вернулся в залу и сказал:

– Будьте осторожны со стеклами. У нас сегодня Господь дикий.

Они поползали по ковру, собирая осколки. Оласкорунский сидел на ковре, сложив ноги по-турецки, и оглядывал его поверхность круг за кругом. Иногда он приподнимался, высмотрев осколок, брал его кончиками пальцев и клал на салфетку, лежащую на столе.

– Таксисты понравились? – спросил он с нетвердой улыбкой. – Вот так и живу.

– Лизоньке понравилось. Она любит мужчин.

– Там не было мужчин, – огрызнулась Лиза. – Там только Грабор козлился. Лечись электричеством.

Стасик выглянул сверху через перила и крикнул:

– Началось! Поднимайтесь. – Потом оглядел комнату. – Где мама?

– Видишь, наводим порядок, – пояснил Адам. – Останови пленку.

Мальчик продолжал маячить на лестнице. Грабор подошел к тумбе, на которой стоял фасадный ряд картонных домиков. Он зажег в них свет и уставился в окна, ожидая увидеть там признаки жизни.

– Здесь вот такой случайно не пробегал? – спросил он Стасика серьезно, показывая указательным и большим пальцами человечка размером с зажигалку.

– Такие скоро по тебе начнут бегать, – сказала Лиза.

– Смотрите, Шумахер вернулся, – Оласкорунский не скрывал удовлетворения.

В дом действительно вошла Эва – каталась она всего минут пятнадцать – и голосом, делающим спиральное возвышение, сказала:

– Кто-то еще не спит.

– Новогодняя ночь, – пожал плечами Грабор, но Стасик уже исчез. – Замечательный архитектурный ансамбль. Даже здесь не спят, – он прикрыл ставни крайнего домика.

– Ты еще здесь? – зыркнула на Оласкорунского.

Тот ухмыльнулся и пошел по направлению к лестнице.

– Девочки остаются одни, – прокомментировал Грабор и стал подниматься за ним следом.

ФРАГМЕНТ 32

Женщины уехали встречать рассвет на океан, забрав с собой остатки мадеры. Помчались. Когда они возвратились, Эва сделала заявление:

– Этой здесь больше не будет.

Держались они спокойно, но Толстая тут же поднялась наверх и начала упаковывать вещи. Грабор прошел на кухню, взял Лизонькины ключи от машины и положил их в один из томов энциклопедии. Вернулся к Адаму и разлил виски по квадратным стаканам:

– Девочки молодые, кровь с молоком, – сказал он. – Какое счастье. Мы слишком брутальны для вашей компании?

– Неврастеничка. Не обращай внимания.

Они сели за столик на веранде и стали наблюдать восходящее солнце.

– Может, тоже куда-нибудь поедем? – предложил Грабор.

– Они сожгут дом.

На веранду заглянула Толстая:

– Ты наших ключей не видел?

– Мне срочно нужно позвонить в Израиль. Убери ряху.

Она ушла, захлопнув дверь от сигаретного дыма. Эва помогала ей в поисках, даже тени злобы не было на ее лице. Она размышляла вслух:

– К таксистам ездили на нас. На море ездили на нас.

– Их давно не было видно, – соглашалась Лизонька.

Адам подобрал фотоаппарат, валявшийся на склоне, – тот при ударе не треснул, но стал хлипким, расшатанным, возможно, еще работал.

– Портишь чужие вещи, – сказал он, внося фотоаппарат в комнату.

Поисками ключей занялись все четверо. Грабор ходил по дому, причмокивая. Он поглаживал рукой по подметенным столам, беззлобно приговаривал: «Идиотка, гомосексуалистка, все известно».

Эва поднялась наверх укладывать мальчика. Лиза сидела на стуле, обхватив голову руками.

– Мы звонить будем или нет? – высунулся Адам с веранды. – Какая там разница во времени?

Грабор поднялся:

– Лизонька, они никуда не могли исчезнуть. Мусор сегодня не выкидывали. Проверь мешки.

Толстая исчезла из поля зрения. Мужчины просидели на веранде два часа, дозвониться до Иерусалима не смогли.

– Грабор, ты не знаешь своего домашнего телефона. Как так можно жить?

– А чё мне его знать, когда меня нет дома? Пусть мне звонят.

Он поднялся на второй этаж, заглянул в комнату к мальчику. Прикрыл дверь, стараясь не скрипеть. Потом разделся и лег в постель рядом с Лизой.

– Простоволосая, – сказал он, разглядывая ее спутанные на затылке прядки. – Здравствуй, жопа, новый год. Мы с Адамом так и не дозвонились.

– Где наши деньги? Дурак… Выполняй свои обязанности…

Она раскудахтала ягодицы руками и как всегда была готова к полету.

ФРАГМЕНТ 33

Их разбудил Оласкорунский, вид у него был виноватый, сонный. На улице стемнело.

– Привет, миляга, – сказал Грабор. – Поспал?

– Она настаивает.

Толстая тоже проснулась, оценила ситуацию и процедила сквозь зубы.

– Додик, ты видел эти сраные ключи?

– Я хорошо знаю Грабора.

Тот поднялся с кровати, подобрал с пола трусы и, надевая их, сказал:

– Пусть исполнится то, что задумано. Пусть они поверят: и посмеются над своими страстями. Пусть они пожалеют сами себя. Пусть станут детьми, если серьезное для них еще существует. Разве Богу было грустно, когда его сына распяли? Если он Господь Бог, он бы улыбнулся. Он подарил себя людям. Он такого не делал. Боги не могут себе позволить ерунды.

– Вчера было можно. Теперь нельзя. Новый год, всё по-другому.

Грабор оделся, спустился вниз и прошел в гараж на улице. Монблан радостно встрепенулся. На веревках оставались лишь недосохшие джинсы, свитер и несколько пар носков. В свете одинокой лампочки без плафона ему напоследок чудилось родное. Доски, прислоненные к стене, старый комод, чужие велосипеды, ненужная машина для сушки белья. Сырой, нежилой уют. В гараже ему нравилось больше, чем в доме. Он вернулся в залу и только сейчас увидел Эву, свернувшуюся калачиком на маленьком диване, укрытую ершистой беленькой шубкой. Его одежда была аккуратно сложена на обеденном столе, поверх нее Стасик положил книжку с картинками бабочек, которую Грабор прислал ему на Рождество два года назад.

Ребенок сидел за компьютером, Грабор вернул книжку на полку.

– Играешь?

Он развернул Станислава к себе в вертящемся кресле и, улыбаясь, щелкнул его по носу.

– У вас игривый мальчик! Все время играет.

Поцеловал Эву в ухо:

– Не притворяйся, пьяница. Все-все-все. Отличная ночь. Здравствуй, жопа, новый год.

Роман Дмитриевич украинец, родился в 1874-ом году в Черниговской области, работал у помещика, а потом в шахте, женился в 1897-ом году, взял в жены Привалову Марию Васильевну, родился сын Михаил Романович, в 1900-ом году родился Иван Романович, в 1903-ем году родилась Ольга. Жили они уже в Донбассе, работал Роман в забое, возил уголь на четвереньках из шахты на-гора. В 1905-ом году родилась Надежда, а в 1907-ом году родился Андрей в Донбассе. Жили в бараке, там были сплошные норы, и вот, пятеро детей, стало жить тяжело в бараке, а Мария Васильевна, жена Романа, готовила шахтерам обеды, и вот в таких тяжелых условиях Роман отработал пятнадцать лет.

И в 1908-ом году он пошел в Сибирь ходоком. Их было пять братьев: Роман, Пегас, Александр, Василий и Карп, и еще две сестры: одна Устинья, а другая Федора. И вот они все переехали в Сибирь, все братья и сестры, и отец Дмитрия Романовича, и его жена переехали в Томскую губернию Болотинского района поселок Варламов Падун, вот там и обосновались. Стали там жить, в первую очередь поделали землянки и стали жить и строить себе хаты. Пегас и Роман приехали в Сибирь женатыми, только у Романа было много детей, а у Пегаса не было детей. Александр и Василий и Карп были еще молоды, Федора замужем, но она с мужем уехала дальше, в Красноярский край, Новоселовский район, Черная Кожа. Устинья еще была маленькая.

Роман с женой ходили в лес, валили лес на пахоту, а ребят пятеро оставались дома. Андрей был еще маленький, не ходил, старшие убегут гулять на улицу, Андрей лежит в ямке, в землянке, обмочится, обмарается и мух полно, голодный, грязный, целый день один. И вот приходят родители из леса и думают, что он, Андрей, уже умер или мухи съели, но он, говорит, еще жив, шевелит ногами в ямке мокрой. И потом пришла мать Романа и стала Андрея в травке парить, кормить, и Андрей ожил, стал ходить, а в 1909-ом году уже хату построили, и Мария Васильевна родила еще сына, Прокофия, и стало шесть детей.

Роман Дмитриевич оставил Марию в деревне, а сам пошел работать на транспорт, стал ездить кондуктором, и Пегас переехал в Болотную, стал работать тоже кондуктором, там и остался жить, а Роман вернулся, стал крестьянином. В 1912-ом году родилась у Романа дочь Марфа, уже семь человек, жили, работали, и в 1914-ом году родился еще сын Илья и в 1916-ом году еще родился сын Дмитрий, а Прокофий умер шести лет.

Михаила взяли в армию Колчака в 1918-ом году, и брата Романа Карпа. Они служили в Томске, а в 1919-ом году Михаил умер от тифа. Как получили телеграмму, так Мария Васильевна преждевременно родила еще мальчика, назвали Михаилом. Его накрывали два месяца на печке в шубе, и вырос мальчик. Александр женился, шесть человек детей было: два сына и четыре дочери. Сын Иван погиб в 1942-ом году на фронте, был директором в школе. У Василья тоже было тринадцать детей: две дочери и одиннадцать сынов, восемь детей вырастили, и в Отечественную войну один сын погиб – Костя.