Текст книги "Лестница в бездну"

Автор книги: Вадим Бакусев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Ницше старается мыслить это, на его взгляд, глобальное явление целостно, а потому устанавливает причины нигилизма, его историческую необходимость, но вместе с тем и возможность выхода из созданной им ситуации. Причины нигилизма очень просты: это «отсутствие высшего типа, то есть тех, чья неисчерпаемая продуктивность и власть поддерживают веру в человека» и то, что «низший тип– “стадо”, “масса”, “общество” – забывая о скромности, раздувает свои потребности до масштабов космических и метафизических ценностей. Этим вульгаризируется вся жизнь: ведь масса, господствуя, тиранит людей исключительных, и те утрачивают веру в себя, превращаясь в нигилистов» (там же, 9 [44]). А если говорить прямо и по существу, то причиной нигилизма можно было бы назвать упадок культуры (в моем понимании).

И все-таки у нигилизма есть возможность перейти в свою противоположность, преодолеть себя, попытавшись сказать «да» всему, что доселе отрицалось. Таким самопреодолением нигилизма Ницше мыслил себе собственное учение о вечном возвращении. Оно, по его замыслу, должно стать «завершением и кризисом нигилизма» (там же, 9 [1]), потому что представляет собою «наиболее радикальную форму нигилизма: ничто (“бессмыслица”) на веки вечные» (там же, 5 [71]). Но отсюда следует необходимость нигилизма: «Фактически любой сильный рост влечет за собою и чудовищное дробление и гибель отвалившегося: страдание, симптомы упадка присущи временам неимоверного продвижения вперед. Любое плодотворное и мощное движение человечества вызывало заодно и какое-нибудь нигилистическое движение. Иной раз предзнаменованием резкого и судьбоносного роста, перехода в новые условия существования бывало то, что на свет появлялась самая крайняя форма пессимизма – подлинный нигилизм» (там же, 10 [22]).

Но равно необходим и выход из нигилизма. Поэтому Ницше говорит: «Моя идея: <раз> нет целей – ими должны стать личности!» (там же, 7 [6] – это ужасно, мой усталый текст, кажется, уже захлебывается в цитатах; пора с этим кончать).

Вся эта мыслительная ситуация, а лучше сказать, перспектива выглядит до крайности запутанной – но это и не мудрено, ведь она создана и разыграна искусственно, на что указывает хотя бы вовлечение в нее учения о вечном возвращении, педагогико-терапевтический смысл которого нам уже ясен. А все дело в том, что никакого нигилизма как абсолютного отказа от ценностей, смысла и целей нет и не было никогда. Этот отказ придуман самим Ницше с вполне понятным теперь намерением: обесценить все прежние ценности, обессмыслить все прежние смыслы, «обесцелить» все прежние цели человечества – одним словом, учинить грандиозную переоценку всех ценностей. Такая переоценка была для него еще одним способом «раздавить гадину», то есть, разумеется, матрицу.

А что же, кстати, было, если не было никакого нигилизма? Во всякую эпоху бывало, конечно, отрицание прежних ценностей, смыслов и целей – но на их места всегда метили уже готовые, уже заранее вызревшие другие ценности, смыслы и цели; вопрос только в том, метили ли эти ценности в подъем жизни или в ее упадок. То, с чем сражался Ницше – а это матрица, – здесь не исключение. Да, радикальному забвению(или, если угодно, вытеснению) были бессознательно подвергнуты смысл и ценность культуры, а вместе с нею и всего человеческого; но на их место уже давно теснились другие, нечеловеческие смысл и ценности, уверенно и неумолимо ведущие жизнь к упадку в полубиологическую сферу жизнедеятельности социальных животных. Однако такая жизнедеятельность, состоящая исключительно в присвоении и потреблении, – с точки зрения самих животных все-таки имеют смысл и ценность, и даже больше того, единственно возможные смысл и ценность. Они не имеют их только с точки зрения собственно человека, у которого есть другие, «высшие ценности», например, с точки зрения Ницше.

И если в другие эпохи и в других земных регионах между старыми и новыми ценностями естественным путем устанавливались отношения преемства, то в случае матрицы как «тепловой смерти человечества» это преемство уже невозможно. Возможно только крайнее усилие, ведущее к «сверхчеловеку» как трансматрице, к скачку в будущее, основанному на «отрицании отрицания» как своего рода возвращении, на опамятовании. Именно в обосновании необходимости такого скачка и нужно, по-моему, видеть подлинный смысл ницшевского учения о нигилизме.

Тогда окажется, что это учение напрямую связано с представлением Ницше о сверхчеловеке. Под этим последним он имеет в виду, если я правильно его понимаю, нечто доселе неслыханное, а именно, новый вид– но вид не биологический, а психический: вспомним, что выход из нигилизма мыслитель видит в замене целей «личностями». Иными словами, целью теперь должны стать эти самые личности, а лучше сказать, личностное начало человеческой психики. Сверхчеловек у Ницше – это, образно говоря, не Наполеон как «сильный человек», а Наполеон в той мере, в какой он личность. Пример этот, взятый у самого нашего героя, правда, не совсем удачен – император французов был именно в большей мере сильным человеком, чем личностью: Ницше в педагогическом пылу недостаточно различает эти вещи. Но принцип ясен: человечество, если оно хочет от нисходящей жизни перейти к восходящей, должно сменить ориентир с коллективного, стадного начала индивидуальной психики на ее личностное начало. На этом подборе мыслей особенно хорошо видно, что коллективное – еще и принцип прошлого, а личностное – принцип будущего, становления[15]15
  В этом уютном, почти незаметном уголке моей лестницы в бездну настала пора соединить наконец две темы, звучавшие доселе розно: перспективы и личности. Перспективы с бессознательной необходимостью создаются любой жизнью, и в любой жизни есть по меньшей мере следы личности. Перспективы, образуемые коллективными существами, будь то животное или человек, – это перспективы вида, и внутри такого-то вида они всегда одинаковы и в этом смысле биологичны, а потому каждая из них по отдельности как перспектива познания и будущего слаба: ведь уже из двух одинаковых вещей одна непременно лишняя. Сверхприродной перспектива может стать только в личности, и чем сильнее в человеке личностное начало, тем шире, чище, точнее и сильнее будет его перспектива, а чем сильнее в личности сверхличностные стороны, тем больше она сама будет перспективой. Такая личность как перспектива прозрачна, она как бы исчезает, а это значит, что мир в ней все лучше и лучше виден как целое, потому что она его не заслоняет, сама превратившись в перспективу


[Закрыть].

Подлинный смысл ницшевского учения о нигилизме, с другой стороны, нужно видеть и в следующей констатации, которую, правда, надо с усилием вычитывать из текстов мыслителя и домысливать: сущность отрицания матрицей смысла и ценности культуры – это упомянутое радикальное забвение, а именно забвение разумом своего места в иерархии психической деятельности и отрицание, разрыв им всякой связи с архетипами бессознательного – отрицание подлинной человеческой природы. «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте» – последние слова умирающего, говорят, бывают пророческими. Сократ накануне смерти, кажется, опамятовался(пусть и на бессознательный, сонно-мифический лад) и даже изрек истину (но его алетейа, «незабвенное», истина, все равно неудержимо канула в Лету, в «забвение» европейской матрицы).

Я все это говорю к тому, что тема забвения и опамятования звучит у Ницше очень неявно, приглушенно, ее легко пропустить мимо ушей, но она несет в себе возможность более глубокого понимания всей мыслительной музыки нашего героя. В своем итоговом сочинении «Се человек» он говорит, что его задача – «подготовить миг высочайшего опамятования человечества, великий полдень», когда оно, человечество, поймет, что прежде руководствовалось «инстинктом отрицания, порчи», принимая их за самые свои священные ценности.

Оба состояния – забвение и опамятование – Ницше в каком-то таинственном, то есть неизвестном нам смысле пережил лично. В одном фрагменте он говорит о себе: «Состояние глубочайшего опамятования. Я сделал все, чтобы теперь уйти в сторону; я не связан уже ни любовью, ни ненавистью. Словно в старинной крепости. Следы войн, а то и землетрясений. Забвение» (KSA, 12, 9 [172] – последнее слово будто обрывается в Лету). Ай, снова цитата (но какая!)… Больше не буду, тем более что мы уже все равно покидаем этот уровень лестницы.

Мы переходим теперь на тот ее поворот, где Ницше предстанет перед нами главным образом как личность, – но не в «биографическом» смысле слова, а как его личный процесс самостановления, неразрывно связанный с процессом его же критического познания матрицы (которое я в общих чертах описал на предыдущем повороте) – настолько неразрывно, что оба эти процесса сливаются и представляют собою один и тот же процесс. Ведь в их (или его) ходе наш герой подошел к главному делу и смыслу всей своей жизни – к практическому преодолению матрицы, самому странному, загадочному и небывалому делу, на какое решался когда-либо человек.

Поворот III. Молния, брошенная в ночь

…живое напряжение снедаемого смертью человека

настолько велико, что больной

бывает сильнее здорового,

а мертвый жизнеспособней живущих.

А. Платонов

Уровень 9. Великий терминатор: слишком сверхчеловеческое

Какой странный участок лестницы в бездну нам предстоит пройти! Здесь слышны отголоски биения живого человеческого сердца, его труд, его боль, его разочарование, отчаяние и надежды. И не то чтобы мы не слышали их раньше – конечно, слышали, но только в тональности «готовой музыки» нашего героя. А теперь мы попробуем выслушать это одинокое сердце в более глубокой и смутной тональности его простого биения, выслушать его таким, каким оно то слышало – яснее или глуше, то не слышало себя само. Но эта-то тональность порождала и направляла все остальные, объединяя их в одно симфоническое звучание. Сама по себе она и не слышна – так симфония переходит от эпизода к эпизоду, каждый из которых написан в своей собственной тональности, но все вместе ориентированы на единую тональность как свое общее пространство, как на некоторую творческую пустоту, живое напряжение, порождающее их в начале и принимающее в себя в конце.

Речь пойдет здесь о процессе самостановления, который прежде я описывал абстрактно, а теперь покажу его особенности и общий ход у Ницше. Наш герой являет собой, пожалуй, наиболее яркий и сильный пример самостановления из всех доступных наблюдению. Но интересовать нас будет наблюдение этого процесса у него не только и не столько ради изучения самостановления в его чистейшей форме. Дело в том, что это «личное дело» Ницше напрямую связано с познанием судеб европейской психической матрицы, поскольку он принял в них личное участие. Правда, пока такое участие имело лишь символический смысл, но как знать, не станет ли оно когда-нибудь реальным. Но я забежал далеко вперед – полно прелюдировать, интригуя читателя, пора приступать к делу.

Процесс самостановления – вещь редкостная и, вероятно, впрямь может служить признаком упомянутого выше нового человеческого вида (а не просто ницшевского «высшего типа»), сосуществующего со старым и внешне ничем от него неотличимого (чем этот вид и спасает свою жизнь). Поначалу он сопутствует описанному Юнгом процессу индивидуации (общему признаку двух видов, а для вида Homo sap. sap. – принципиально единственному) и даже в чем-то сливается с ним. На этой своей стадии он остается бессознательным (именно это – исходную точку и первый этап процесса – я имею в виду, говоря иногда «инстинкт самостановления»).

Почему он свойствен только очень немногим – трудный вопрос; могу только предположить, что в силу некоторых смутных причин, которые одни назовут мутацией, другие – случайностью, а третьи, возможно, кармой, некоторые представители людского рода появляются на свет с дополнительным зарядом энергии, который иногда(и притом очень редко) используется для перехода к сверхприродным мотивам всей деятельности, а чаще всего – для всякого рода девиаций: вероятно, все крупные преступники, например, – это неудачи в деле самостановления.

На этом первом этапе самостановление проявляется как бессознательное «разверзание дистанций», как стремление выйти из ряду вон – будущий представитель вида Homo superior creans(так я назвал бы его наудачу) инстинктивно нащупывает в себе ядро, все больше выступающее из общего, коллективного фона всей психики. Такое нащупыванье имеет форму внешней проекции внутреннего события – чувства «отчуждения» от реального, внешнего коллектива, от «окружающих» во всех смыслах[1]1
  Представителями этих окружающих, их проекциями могут быть, например, даже «великие исторические события» – см. прозаический фрагмент Рильке под заголовком «Об одиноких».


[Закрыть]. Одиночество – осознанное, или, как выражается весьма причастный и приверженный к нему Ницше, «возлюбленное одиночество» – навсегда становится отличительной чертой и любимой стихией и судьбой самостановящегося.

Но нарождающееся личностное ядро поначалу еще очень слабо, его огонек только разгорается, и самостановящийся ощущает это глубоким инстинктом, равно как и то, что именно в таком ядре отныне сосредоточена вся его подлинная будущая жизнь. Остро ощущает он и угрозу своей подлинной жизни со стороны коллективного начала собственной психики, воплощенного и в бессознательном, и в коллективном (то есть, по сути, бессознательном) разуме с его общепринятыми схемами поведения, мнениями, верованиями, истинами, кумирами, языком и т. д. Из них само бессознательное, конечно, много мощнее – оно, будучи совершенно внеморальной стихией, природой, не только помогает, но и в гораздо большей степени мешает самостановлению: так природа предоставляет растению почву, влагу и свет для роста, но сама же иногда шлет своему детищу губительные бури и засухи.

Энтропийная, коллективная сторона раздвоенного тут бессознательного естественным образом «реагирует» на (пока – свою собственную) негэнтропийную деятельность самостановления, пытаясь обратить ее вспять, подвергнуть диссипации и, значит, уничтожить[2]2
  Такие «попытки» могут выглядеть по-разному – от тумана в голове заплутавшего в лесу своей души Кандида, героя «Улитки на склоне» А. и Б. Стругацких, до неврозов и психозов.


[Закрыть]. Отсюда ответная защитная бессознательная реакция самостановящегося – его попытка укрыться от этих угроз: укрыться, потому что энергии у нарождающегося ядра личности еще слишком мало, чтобы защищаться силой. Эта попытка сохраниться, не подвергнуться энтропийной диссипации проявляется как бессознательный комплекс тайны – единственного пока доступного личности способа уйти от разрушительного воздействия коллективной стихии.

Комплекс тайны[3]3
  Не надо смешивать его с характерологической скрытностью, мнительностью и подозрительностью, симптомом различных психических и нервных заболеваний (например, эпилепсии).


[Закрыть]– характерная черта не только самостановления, но и простого процесса индивидуации, где речь, правда, откровенно идет о защите другого комплекса, комплекса «я». Уже у детей семи – десятилетнего возраста есть заметная склонность вплетать в свои игры элемент тайны, «секретов». Но в случае индивидуации он имеет только вспомогательное значение – главную роль выполняет социализация, адаптация к внешней среде, усвоение путем подражания, в ходе которого индивидуальное «я» укрепляется в достаточной степени. В ходе же самостановления, а оно, как правило, если вообще начинается, то начинается позже, пройдя общеобязательную индивидуацию, речь о другом – здесь надо хранить и защищать («молчи, скрывайся и таи…») нечто гораздо более редкостное и хрупкое, нечто испытывающее яростные атаки одной из сторон бессознательного. Поэтому комплекс тайны у самостановящегося может сохраниться надолго, а то и на всю жизнь. Пример – постоянный любимый партнер Ницше на ринге идейных схваток, Платон со своим «неписаным учением» (и торчащим из-за пазухи Сократом, у которого, в свой черед, за пазухой имеется образ Христа, а уж у того – почитай что все современное человечество)[4]4
  Еще один пример я возьму из беллетристики высочайшего пошиба (как и в предпредыдущей сноске) – это симпатичная фигура Цинцинната Ц. из романа В. Набокова «Приглашение на казнь». Цинциннат, явно символизирующий самостановление (в том числе своего автора), обвиняется в преступлении, состоящем в когнитивной «непрозрачности» для всех остальных, полностью прозрачных друг для друга представителей вида H. sap. sap., сапсапов, цапцапов. Он пытается разыгрывать «прозрачность», но неумело; его быстро разоблачают и приговаривают, разумеется, к смертной казни.


[Закрыть].

Сам же Ницше демонстрирует комплекс тайны, например, тогда, когда надевает многообразные маски – от ранней, так и не слепившейся маски Эмпедокла, и до самой поздней маски пляшущего дионисовского философа и шута Божьего, а по сути дела, юродивого. Поскольку речь тут идет о стихии сугубо личностной, не могу и не хочу скрыть от читателя, что лично мне маски отца Заратуштры совсем не нравятся и потому я только показываю их здесь в перспективе комплекса тайны, а вообще-то не трогаю, предоставив это тем, кому нравится профессионально, полупрофессионально или вовсе не профессионально, театрально и корыстно дурачить немыслящих простофиль, выдувая из ницшевских масок какую-нибудь особенную «философию». Короче говоря, эти маски, на мой взгляд, неудачны и с педагогической, и с терапевтической, и, в конце концов, даже с эстетической точек зрения. Все они – побочные, некрасивые и совсем не обязательные эффекты процесса самостановления Ницше и к сути дела, а именно к его борьбе с матрицей, имеют весьма косвенное отношение. Мне больше по душе свободная стихия его роста, крепкий, насыщенный, богатый оттенками и переходами раствор его мышления и то отчаянное волевое усилие, что увенчало всю его жизнь.

У комплекса тайны есть еще один, но зато совсем особенный источник. Дело в том, что сама личность как процесс самостановления и его недостигаемый итог и есть абсолютная, непроницаемая тайна, ineffabile, нечто принципиально ни к чему не сводимое, ниоткуда не выводимое и никак не объяснимое, – но тайна, говоря словами Гёте, совершенно явленная[5]5
  Индивид тоже, хотя и в очень ограниченной степени и скорее весьма потенциально, – тайна, но в целом он вполне сводим, выводим и объясним. Он познаваем потому, что задан и определен не собой самим, а коллективным началом, будь то во внешнем или внутреннем его выражении. Он конечен, в то время как личность обнаруживает начатки бесконечности. – Не знаю, как для читателя, а для меня абзац, к которому прицеплена эта сноска, – самое сложное место в книге. Поэтому прошу прощения за косноязычие или даже косномыслие.


[Закрыть]. (Другая и последняя по счету тайна такого же рода – сам мир как целое.) Так вот, личность в «экзистенциальном» смысле как «бытие», как уникальная перспектива мира – нераскрываемая, необъятная тайна и для самой себя. Такой она себя и переживает, бессознательно описывая себя соответствующими символами, иногда переходящими в символические поступки. И дело на этот раз не в бессознательном, которое, конечно, – тоже тайна: у бессознательного не один, а великое множество «хвостов», и за некоторые из них, то за одни, то за другие, еще можно схватиться и познанием, и действием, как бы крутясь на месте. Дело тут в самом принципе личности, и больше об этом, пожалуй, ничего не скажешь.

Что касается самого Ницше, то я уже, кажется, дал читателю достаточно указаний на этот счет – пусть он вспомнит хотя бы ницшевские маски, позы и эсотерические жесты. Можно добавить сюда и его хитрую, «иезуитскую» педагогику, и сознательную ориентацию на ложь – и ту, что он более или менее сознательно противопоставляет матричной «истине», и ту, которую он рекомендует самому себе как жизненную позицию вообще, пусть только «на время» (это сильно заинтересованный читатель найдет в «черновиках и набросках» мыслителя, заключающих в себе иногда и записи дневникового характера). Комплекс тайны существует в процессе самостановления до тех пор, пока проходящий его не научится осознавать, чем занимается, бессознательно окружая себя тайнами. У Ницше этот комплекс так и не исчез до самого конца – но на это, я думаю, у него были свои особые и уникальные причины, о которых мы еще поговорим на следующем уровне нашей лестницы.

Есть два других бессознательных комплекса, сопровождающих процесс самостановления, – комплексы иерархии и власти. Они возникают позже комплекса тайны, свидетельствуя о том, что этот процесс зашел уже достаточно далеко. Эти комплексы выполняют функцию бессознательного самоописания и самоорганизации охваченной самостановлением психики. Оба комплекса представляют собой, по сути, две стороны одного и того же этапа самостановления. Его сущность – ориентировать психику на сдвиг «я», становящегося все менее бессознательным, то есть утрачивающего характер командного комплекса и приобретающего все больше черт сознательного координатора, к периферии пространства центральных психических функций, к правильному месту в общепсихическом балансе и, следовательно, на принципиальное сознательное подчинение «я» подлинной центральной силе психики – самости. Ее-то проявлениям «я», сдвигаясь к периферии, и освобождает место. Самость[6]6
  Опасности взаимной ассимиляции «я» и самости описаны Юнгом (правда, только на уровне индивидуации – другого он не знал), и я о них только упоминаю.


[Закрыть]как раз и символизируется этими бессознательными комплексами в качестве источника иерархии и власти[7]7
  Классический реальный, хотя и преподнесенный в беллетристическом виде, пример сочетания всех трех комплексов – тайны, иерархии и власти – можно найти на нескольких страницах текста у Станислава Лема: речь идет о его автобиографической повести «Высокий замок», где есть эпизод с «удостоверениями». Автор, которому было в ту пору двенадцать-тринадцать лет, вел одно время странную и тщательно таимую от всех деятельность – он создавал игрушечные удостоверения, дающие (в его фантазиях) их предъявителям все более обширные, иерархически выстроенные полномочия, связанные с собственностью и властью. Вообще же комплекс иерархии, по моим наблюдениям, проявляется как приверженность принципу аристократии – по преимуществу мужскому и воинскому принципу: скажем, если у человека есть аристократические предки, он подчеркнуто гордится ими, как Пушкин, а если нет, то домысливает их, как Рильке и Ницше. Последний вообще интересуется всем благородным и на идейном уровне – например, его настойчивые вопросы «Что благородно?» и решительные ответы на них (см. самостоятельно) звучат по-немецки как «Что аристократично?».


[Закрыть].

Мне не надо подсказывать читателю, где у Ницше следует искать проявления этих комплексов. А вот что сказать надо непременно. Рано или поздно самостановящийся начинает замечать свое невольное (бессознательное), но желанное участие в поначалу загадочном для него процессе, частью которого является его сознательное «я», а, заметив, переживать этот процесс все более сознательно – и в какой-то момент становится его сознательным участником. Такое участие – большая проблема; но стать из индивида личностью, человеком в полном смысле слова, можно, только став для себя проблемой. Должен сказать, правда, что процесс самостановления принципиально не может стать сознательным в полной мере в смысле безраздельного контроля сознания над ним – но осознаваться может сам факт участия в нем личностного «я». Бессознательная же сторона самостановления отвечает за его творчески-энергетические истоки. Возможно, что его участник когда-нибудь осознает даже сам базовый факт самостановления – взаимную игру и баланс двух его составляющих, сознания и бессознательного.

На свой лад это сделал Ницше. Он вышел на такую стадию своего самостановления, где по меньшей два бессознательных комплекса из трех, а именно комплексы иерархии и власти, попали в фокус его сознания в качестве идей. Они стали элементами ницшевского сознания, но сохранили и нечто от своей бессознательности: Ницше, автор идеи бессознательной мотивированности философского мышления, не распознавал бессознательной мотивированности своих собственных идей, выражающих комплексы иерархии и власти. Но это как раз тот случай, когда мотивированные, то есть вообще-то не имеющие собственного смысла идеи, ничуть не теряют в своей действительности и действенности: они просто становятся живыми символами[8]8
  Я совсем не хочу связывать это обстоятельство с предполагаемым «отцовством» Ницше по отношению к символизму как течению в искусстве.


[Закрыть], то есть психическими образованиями, обладающими и энергетической, и смысловой стороной, из которых последняя более или менее адекватно выражает первую (реальность) и в личностном, и в коллективном («историческом») измерении (в отличие от таких символов, как «единое само по себе» и т. д.).

Наконец наступает этап, когда сознание начинает не только замечать процесс самостановления и собственное участие в нем, но и пытается его оценивать. Тогда оно принимается за активную работу, и здесь возникает опасная для него ситуация, если оно переоценивает свою роль в самостановлении. Эта роль велика, и сознание, принимающее участие в процессе, поневоле увеличивается в объеме («инфляция»), повышается и разгоняется. Но есть незримая грань в такой интенсификации сознания, перейдя которую, оно может пустить все дело насмарку и даже дойти до саморазрушения. Такое повышенное сознание способно на невиданные достижения (в случае Ницше – и созидательные, и терминаторские), но главное достижение – целостности более высокого, сверхприродного уровня – от него в конце концов ускользнет, даже если оно антиципирует его.

Суть этой опасности в других терминах: чтобы уйти с центральной позиции, сознательному «я» требуется огромная энергия, которая может использоваться неправильно, не на сдвиг к периферии и собственное умаление, а на раздувание, вызванное повышением и разгоном. Этот этап неизбежен, и пройти его без потерь означает вовремя заметить за собой такую инфляцию и снять ее, потихоньку переводя энергию в нужное русло, от раздувания «я» к его сдвигу на периферию и одновременно на его добровольное умаление.

Проходящее через этот процесс «я» становится все более личностным, то есть все менее коллективным, и пользуется при этом стратегией, очень напоминающей известный «подростковый негативизм» стадии индивидуации: чтобы утвердить себя как личность, надо отрицать все коллективное. И главная ошибка, в которую тут можно впасть, состоит в подмене, в проекции коллективного начала собственной психики– а оно-то и подлежит разбирательству (не отрицанию!) – на реально-исторический коллектив вовне, пусть даже в форме абстрактной идеи коллективного вообще и его проявлений в жизни. Это делать, конечно, можно и нужно, но такая критика должна быть двусторонней; без понимания необходимости в первую очередь внутреннего разбирательства внешнее будет односторонним, неполным и, может быть, даже ошибочным.

Мало того, такое неполное разбирательство будет приводить к искажениям базовых интуиций, а именно к завышенной оценке бессознательного как такового, и эта завышенная оценка бессознательно же компенсирует самостановление, сбалансированное не очень хорошо, то есть рост и разгон сознания, обращенного больше вовне, на терминаторство. Я говорю, разумеется, о Ницше. Когда-то, в одной публикации, я назвал его Великим терминатором – и не отрекаюсь от такой квалификации, может быть, немного стилистически избыточной, но по сути дела, мне кажется, верной (я только смягчил бы неосторожно резкие упреки в его адрес, сделанные там сгоряча; выше я говорил об излишествах на ницшевском пути, излишествах чуть ли не эстетического свойства, поскольку личность есть в конечном счете «эстетическое явление», – так вот, на такой лад можно скорректировать и сказанное мною там).

Вот что у него получилось. В афоризме 354 «Веселой науки» Великий терминатор говорит о бессознательном как о начале личности, а о сознании – как источнике всего коллективного. Из других его текстов следует, что всякое совершенство происходит от бессознательного, а всякое несовершенство – от сознания. Можно ли понять эту позицию[9]9
  Как ни странно, Ницше мог бы занимать и противоположную позицию (по крайней мере, он, видимо, понимал всю коллизию), о чем, кажется, говорит текст KSA, 12, 9 [168], где отрицаемые им «современные веяния» характеризуются так: «засилие инстинктов (после того как произошло ослабление силы воли, стремления к цели и средствам…) (подготовлено в философии: больше ценится бессознательное)».


[Закрыть]как проявление сознательного противоборства с матрицей, как «активный нигилизм»? На этот вопрос, честно говоря, невозможно ответить однозначно. На него можно ответить только двояко – и да, и нет.

Чтобы хоть как-то тут разобраться, поглядим на как будто бы неудобомыслимую ситуацию, складывающуюся вокруг «да» и «нет» у Ницше вообще, то есть дионисовского всеприятия и утверждения жизни во всех ее проявлениях, и особенно «сомнительных и ужасающих» ее сторон (случайного, непредсказуемого, неподконтрольного разуму, то есть бессознательного, одним словом, «всего, что гибелью грозит») – и явно терминаторского отрицания всех ценностей, которыми до сих пор жило все человечество, «осудительного приговора всему‚ во что люди верили‚ к чему стремились‚ что считали святым». «До сих пор», между прочим, – это значит до Ницше лично. «Я незримо делю собою судьбу человечества надвое – на то‚ что было до меня‚ и то‚ что будет после» – что-то похожее можно слышать от него все чаще близко к концу его сознательного существования (соответствующее ощущение, видимо, осталось для Ницше центральным и тогда, когда у него уже, как говорится, «ἀάσατο δὲ μέγα θυμῷ»). «Я противоречу и все же я – нечто прямо противоположное духу отрицанья.»

Как это понять? И когда же нам слушать Великого терминатора – когда он выносит матрице осудительный приговор, то есть, по сути, лишает ее права на жизнь, хочет терминировать ее, положить ей конец, или когда он требует принять и оправдать ее же? Ведь осуждаемое, и очень сурово осуждаемое, мало того, просто проклинаемое Ницше, тоже есть нечто «сомнительное и ужасающее» (не прекрасное же и не великолепное!), а его надо утверждать и одобрять… Разумеется, его надо слушать – так надо бы ответить на этот вопрос, – когда он кладет ему (то есть матрице) предел, когда он терминаторствует, – иначе вся его работа по терапии и воспитанию человечества оказалась бы бессмысленной.

«Но так – говорит (или хочет сказать) Ницше – ставить вопрос нельзя! Я отрицаю прежнее, потому что теперь, в ходе двухтысячелетнего, самого поучительного эксперимента над нами‚ вивисекции‚ произведенной над самою жизнью, выяснилось, что пришло ему время кончиться; но пока оно было, оно имело право на существование, оно даже было оправданным!» Хорошо; но ведь это значит попросту: «Я отрицаю прежнее, потому что оно – прежнее». Почему же пришло ему время кончиться вот именно теперь, при Ницше? Почему же и кем выяснилось, что христианство, мораль, разум и вообще все европейские ценности исчерпали себя вот именно теперь? Я слышу от Великого терминатора только один ответ на этот вопрос: потому что теперь есть я, Ницше. «Самая крайняя‚ самая опасная‚ самая совращающая форма отрицания жизни требует высочайшего приятия <как своей противоположности> —меня.»

Не следует ли из сказанного, что всеприятию, оправданию, утверждению (конечно же, в ходе самостановления) подлежит, в сущности, сам Ницше, а вовсе не просто абстрактные «ужасающие стороны жизни»? И не следует ли отсюда, далее, что все это отчаянное дионисийство – лишь мыслительная проекция такого всеприятия? А значит, вещь вполне бессознательная, и притом в двойном смысле, то есть символ, тождество обозначающего и обозначаемого? Да, все двойственно и все двоится, если человек стал для себя проблемой, чтобы стать самим собой, если он сам – мучительная проблема во плоти: человечество как проблема…

Собственная становящаяся личность и есть единственная «новая ценность» взамен терминируемых старых – всех без изъятия. Необходимость полагать новые ценности, видная мышлению, выражает тут другую необходимость, поначалу не видную ему, но уже хорошо ощутимую душой, – все больше становиться собой (у Ницше обе необходимости сливаются в одну). Новые ценности принципиально не определены, их еще нет; они только должны быть и потому – всегда в будущем, а пока являют собою картину полного творческого («дионисовского») хаоса и даже, можно сказать,«активного ничто»– картину и реальную, и символическую, в которой (как перспективе)сам хаос есть величайшая ценность(«активный нигилизм»).

На этом уровне самостановления становится уже очень трудно различать его сознательный и бессознательный модусы – они сливаются, переплетаются, сходятся, снова расходятся, образуют дрожащие, вибрирующие, «пестро-переливающиеся», подвижные структуры. Пример такой амальгамы – как раз ницшевский концепт всеприятия. Ведь с одной, бессознательной стороны, это двоящаяся идея дионисийства, а с другой – вполне сознательное представление Великого терминатора о долге личности принимать и утверждать себя. Здесь царствует игра света и тени, и не удивительно, что некоторые вещи иногда оказываются в познавательной тени(это выражение слеплено по образцу, взятому из прелюдии «Странника и его тени»), а потом снова из нее выходят.

И как раз тень– другой пример той самой игры света и тени. Ницше использует этот образ как гносеологическую, а заодно эстетическую метафору (см. того же «Странника и его тень»). Но он же подходит очень близко к психологическому открытию, сделанному Юнгом только полвека спустя, – открытию бессознательной фигуры тени(с моей точки зрения, неоспоримому). Тень – образное обозначение вытесненных из сознания содержаний, а именно представлений о собственной личности, оказавшихся несовместимыми с другими, главенствующими в ней представлениями о себе (например, с коллективными или личными представлениями о должном). Эта тень, поскольку сознание ее не замечает и даже не догадывается о ней, почти всегда проецируется, что ведет к мучительным заблуждениям и коллизиям, хотя по ней же сознание может и корректировать свою работу, если научится ее замечать. По моим собственным представлениям, полученным из опыта жизни, в ходе самостановления тень отнюдь не исчезает, а наоборот, растет и крепнет, становясь все более самостоятельной (по-юнговски, «автономным комплексом»).

У Ницше есть оставшееся в черновике стихотворение «К идеалу» (KSA, 10, 1 [103]), текст которого в моем прозаическом переводе гласит:

Кого я возлюбил, как тебя, милая тень!

Я притянул тебя к себе, втянул в себя – и с той поры

Стал чуть не тенью сам, твоей, тень, плотью.

Вот только глаза мои неисправимы,

Привыкши видеть вещи вне себя: