Текст книги "Гомер и история Восточного Средиземноморья"

Автор книги: Вадим Цымбурский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Последняя вообще входит в моду, получает большую популярность даже в тех местах, где невозможно предполагать наличия сколько-нибудь значительных греческих контингентов. По карте, составленной К. Биттелем (см. [Güterbock, 1984, с. 115; Schachermeyr, 1986, с. 75]), прослеживаются случаи нахождения микенской керамики в глубине полуострова, на территории будущих южной Фригии, Писидии, даже Ликаонии (совр. Дирмил, Дерекёй, Годелесин). Сенсацией стало ее обнаружение под 1300 г. до н.э. в самом центре Анатолийского плато в Машат-Гююке, находящемся примерно в 300 км к югу от современной Анкары и немного далее от Хатту-саса [Özgüs, 1977]. Машат-гююкские открытия расширили представления историков о возможностях проникновения изделий микенской культуры, а может быть, и отдельных ее носителей во внутренние области Малой Азии, о масштабах эллинизации последней уже в хеттские времена.

Очень интересная ситуация наблюдается на северо-западе полуострова. Если в слоях Трои VI-Трои VII6 I начиная с XVI в. до н.э. прослеживается множество микенских сосудов, что определенно говорит о тесных связях Троады в течение почти 250 лет с ахейским миром [Biegen, 1963, с. 141 и сл.], то южнее на 200 км от Трои до ахейского поселения в Питане лежит пространство, на котором до настоящего времени не обнаружено никаких микенских изделий. С одной стороны, тому может быть виной недостаточность раскопок, проводившихся в этой части полуострова. Но в то же время существуют и объективные обстоятельства, сильно понижающие шансы на обнаружение ахейских поселений в этих местах. В работе одного из авторов данной книги этот резкий перепад между скученностью признаков микенской колонизации в южной и центральной части эгеоанатолийского побережья и отсутствием их на северо-западе был сопоставлен с хорошо прослеживаемой по данным топонимики этнической обособленностью данной оконечности Малой Азии от других ее областей [Гиндин, 1991, с. 38 и сл.]. Есть основания думать, что в составе населения северо-западного района (Троада и позднейшая Мисия) с очень ранних времен доминировали племена, родственные племенам – обитателям Северных Балкан: фракийцам, фригийцам, пеонийцам и т.д. [Гиндин, 1981] (также см. главу 5 данной книги), тогда как более южные области были заселены хетто-лувийскими этносами. Последние в позднебронзовый период уже обладали высокоразвитой городской культурой при активных торговых и дипломатических связях с современными им государствами Передней Азии и Египтом. Между тем на северо-западе, по-видимому, вовсе не было крупных городов, помимо Трои-Илиона, да и то во II тысячелетии до н.э. резко обособленной от хеттского мира (см. [Biegen, 1963, с. 37]), как и от всего переднеазиатского культурного круга. Возможно, воинственные и не слишком цивилизованные племена от Герма до Троады, в отличие от хетто-лувийцев, легко вступавших, как увидим, в культурно-политический симбиоз с греками, оказали пришельцам решительный отпор, положив северные рубежи их анатолийской колонизации. Но, с другой стороны, вполне правдоподобно, что сами греки, активно осваивавшие хетто-лувийские области, приобщаясь к плодам роскошной древневосточной культуры, до поры до времени не испытывали большого интереса к северной, «дикой» окраине этого цветущего мира – конечно, за исключением Троады с ее мощной столицей, в окрестностях которой, однако, никакая вооруженная колонизация не могла иметь шансов на успех.

Так в сознании греков сложился образ Эгейской Анатолии XV-XIV вв. до н.э., с обжитым югом и плохо освоенным, малопривлекательным севером, среди которого возносила свои неприступные стены Троя VI, вошедшая в греческие сказания под именем построенной Посейдоном Лаомедонтовой Трои.

Полученную картину дополняют и конкретизируют свидетельства греческих архивных документов XIV-XIII вв. до н.э., выполненных линейным письмом Б. Этими документами подтверждаются широчайшие контакты Микенской Греции с Передней Азией и Египтом, проявляющиеся не только в многочисленных заимствованиях культурных терминов [Masson, 1967; Гиндин, 1967, с. 167 и сл.; Иванов, 1977, с. 19 и сл.], но и в известных случаях проживания в греческих городах Пелопоннеса и Крита людей с переднеазиатскими и египетскими личными именами. Среди этих примеров, собранных Ландау и Лурье [Landau, 1958, с. 271 и сл.; Лурье, 1963, с. 172 и сл.], для нас особенно интересны прямые совпадения с именами, отраженными в хеттских текстах (значения хеттских имен даны по Ларошу), например: KN Dv 1272 a-ti-ro, rpeH.’ AvnXoc – хет. Hantili; PY Cn 40 389 ma-u-ti-jo ~ хет. Mahuzzi, имя писца [Laroche, 1966, c. 109]; KN Y 159 wa-si-ro ~ хет. WaSili [Laroche, 1966, c. 206]; PY Aq 64, Cn 719 ka-do-wo – хет. Kadu, также Kaduwa, имя царя Кархемыша [Laroche, 1966, c. 91]; KN Ap 618 ti-wa-ti-ja, cp. анатолийские имена, образованные от лув. Tiwat «Солнце, бог Солнца», Tiwatawija, Tiwata-ziti «Человек бога Солнца», Tiwata-muwa «мощь бога Солнца» и т.д. [Laroche, 1966, с. 290]; KN As 1516 pi-ja-si-ro, PY Fn 324 pi-ja-ma-so, KN Ap 5748 pi-ja-mu-nu – по способу образования точно сопоставимы с хетто-лувийскими именами, содержащими глагольную основу pi-ja «давать», например, PijaSSili, Pijamu, Pija-tarhunda «Данный богом Тархунтом» и многие другие [Laroche, 1966, с. 68, 141, 177] (также см. [Гиндин, 1967, с. 138 и сл.]); наконец, некоторые авторы допускают родство PY Ер 212 mu-ti-ri, имя женщины, ср. греч. МирпХос – имя мифического возницы Пелопса, с хетгским именем Muriili [Иванов, 1977, с. 11] (против с указанием на фонетические трудности – [Лурье, 1963, с. 174]). Сопоставление этих фактов с данными археологии позволяет говорить о двух сторонах единого процесса сближения Греции с хетто-лувийским миром: наряду с широким проникновением ахейцев в Анатолию мы видим появление анатолийских уроженцев в ПилоСе и ахейском Кноссе. С XV в. до н.э. Эгейское море больше не разделяет, а связывает два мира, лежащие по его краям.

Уже в ходе дешифровки текстов линейного письма Б М. Вентрис и Дж. Чедвик выделили среди них серию табличек, содержащих прямые сведения о грабительских военных операциях ахейцев на востоке Эгеиды. Эти таблички упоминают о женщинах-рабынях (обычно в количестве одного-двух десятков вместе с множеством детей обоего пола), вывезенных в результате пиратских рейдов из различных малоазийских городов и соседствующих с побережьем островов. Среди них появляются «женщины из Милета» mi-ra-ti-ja, род. пад. mi-ra-ti-ja-o (PY Аа 798, Ad 380) = Mila liai, -âôn «женщины из Книда» в Карии ki-ni-di-ja, ki-ni-di-ja-o (PY Аа 792, Ab 189, Ad 683, An 292) = Knidiai, -âôn «женщины c острова Лемноса» ra-mi-ni-ja (PY Ab 186) = Lamniar, также женщины из г. Зефирии, как в древности назывался Галикарнасе, Ze-pu2-ra3, род. пад. ze-pu2-ra-o (PY Аа 61, Ad 664) = Zephur(i)ai, -âôn. Об их статусе говорит несколько раз употребляющийся в аналогичных случаях обобщающий термин ra-wi-ja-ja, род. пад. ra-wi-ja-ja-o (PY Аа 807, Ab 586, Ad 686), читающийся lawijajai «плененные, захваченные в качестве военной добычи» и являющийся прилагательным от греч. Xr|ia, Дор. Хта «добыча» из lawja [Ventris, Chadwick, 1973, с. 124 и сл., 159 и сл., 410; Chadwick, Baumbach, 1963] (более подробно см. [Гиндин, 1991, с. 48 и сл.]). М. Вуд отмечает совпадение ареалов микенских находок в малоазийских городах, включая Милет, Книд, Мюзгеби (Галикарнасе) с пилосскими обозначениями мест, откуда в Грецию вывозились рабыни [Wood, 1985, с. 159]. Это соответствие позволяет рассматривать указанные города как своего рода опорные пункты-крепости для набегов на соседние районы и одновременно как торговые колонии и порты, через которые в Грецию отправлялись предметы импорта и военная добыча. Женщины обозначаются в качестве «милетянок», «книдянок» и т.д. не потому, что они были родом из этих городов (едва ли греки могли захватывать кого-то в рабство из обитателей своих собственных городов-крепостей, населенных ими в течение десятков и сотен лет), но скорее по названию тех торговых пунктов, через которые они были вывезены, возможно, рабских рынков, где они были проданы.

Всю эту историческую реконструкцию замечательно подтверждает одно место из «Илиады», а именно XX,191-194, где Ахилл, повествуя о своем походе на Лирнесс, город на юге Троады, замечает: «...я его разрушил... а женщин-пленниц (Xr)id5ac беуиушкас) угнал, лишив свободы». Фигурирующий здесь редкий поэтический термин Xr|idc < lawiad-, образованный от того же Xr|ia «добыча» и служащий специальным обозначением взятой в плен женщины, представляет точный синоним и словообразовательный вариант к пилосск. lawiaja. Включенный в описание опустошительного ахейского набега на анатолийский город, он, по-видимому, может рассматриваться в качестве весьма архаичного элемента гомеровской лексики, восходящего к словарю ахейских героических песен микенской эпохи.

Среди пилосских обозначений рабынь-чужестранок выделяются формы a-64-ja, род. пад. a-64-ja-o (PY Аа 701, АЬ 515, Ad 315, Vn 1191), читающиеся, как доказал Дж. Чедвик, Aswiai, -don [Chadwick, 1968, с. 62 и сл.]. Это определения для женщин, вывезенных из региона, название которого позднее трансформировалось в греческое название для всей Малой Азии – 'Aolct. В антиковедении общепринято сопоставление этого топонима с хет. ASSuwa, наименованием огромной конфедерации западномалоазийских малых государств, выступивших против Хеттской империи в середине – второй половине XIII в. до н.э. (см. [Georgacas, 1969], а также в следующей главе). Касаясь судьбы пилосских рабынь из «Азии» в древнейшем значении этого слова, нельзя не вспомнить один греческий миф, имеющий прямое отношение к данной теме. Это рассказ о сестре Приама Гесионе ('Hoiovri), захваченной спутником Геракла Теламо-ном во время нападения на Лаомедонтову Трою и увезенной им в Грецию (Арс1. 11,6,4). Имя этой героини как разлученной со своей родиной малоазийской пленницы прозрачно толкуется благодаря глоссе Гесихия, объясняющего 'НоюуеТс в смысле «(эллины), обитающие в Азии». «Гесиона» значит просто «асийка», «женщина из определенной части Анатолии». Это слово может быть возведено к местному лувийскому прообразу вроде А$$юл?а-vana «уроженка страны А£?ми>а», построенному по той же модели, что и /Шига-и'ала «житель Ассура, ассириец» и др. (см. [Гиндин, 1967, с. 103]). Поэтому образ и имя мифической Гесионы прямо сопоставимы с документальными данными об «асийских» пленниках в ахейском Пилосе.

Образования от топонима М$ича в ахейских текстах имеют особую ценность для анализа проблемы греко-малоазийских отношений в пору расцвета Микен. По-видимому, из этой области на Пелопоннес был перенесен культ малоазийской богини, именовавшейся в Пилосе ро-п-ш-уа а-л’-нч-уа (Гг 1206), т.е. Роша А.уича «Владычица Асийская», эпиклеза, которая, пережив века, в историческое время в форме Потукх ’Ао1(Х употреблялась как эпитет Афины и других богинь [Оео^асав, 1969, с. 70]. Очень популярным во всем ахейском мире, судя по текстам линейного письма Б, было имя «Асиец», представленное в двух видах записи а-64-уо

(КИ Се 261, РУ Сп 1287, Бг 324) и а-хШ-]о (КК Б! 1469, РУ Сп 285, МУ Аи 653). У Гомера тождественное имя ’ Аоюс носят два героя, оба жителя Малой Азии, союзники троянцев (II. XII,95; ХУ1.717 и др.). В специальной литературе часто высказывается мнение о первоначальном соотнесении названия 'Ао1а с территорией Лидии, где у течения р. Каистр лежал хорошо известный Гомеру “Аоюс Хегршу «Асийский луг» (II. 11,461) [Сео^асаз, 1969, с. 48 и сл.] (ср. [Роггег, 1924, с. 6 и сл., 16; Гиндин, 1981, с. 140]). При этом мы сталкиваемся с любопытным парадоксом. Дело в том, что хетты, в общем-то неплохо представляя себе все более или менее значительные политические образования на западе Анатолии, на протяжении ХУ-ХШ вв. до н.э. упоминают об Ассуве лишь в очень ограниченной группе текстов, отражающих факт выступления под этим названием против Хеттской державы сразу массы мелких прибрежных государств. Как увидим в главе 3, одни ученые относят это событие к позднему периоду существования империи хеттов – к середине или второй половине XIII в. до н.э., а другие – к самому ее началу, к последним десятилетиям XV в. до н.э. Но это значит, что в XIV и первой половине XIII в. до н.э. хетты как бы ничего не знают об Ассуве; между тем греки в это время везут из «Асии» рабынь, почитают «асийскую богиню», охотно дают сыновьям имя со значеним «асиец». В той же главе мы рассмотрим документ, наводящий на мысль, что микенские цари издавна поддерживали дипломатические связи с некой малоазийской династией, именовавшей себя «царями Ассувы», причем эти связи должны уходить истоками в десятилетия, когда для хеттов Ассува как особое государство будто и не существовала.

Вникая в это удивительное сочетание фактов, мы можем предложить для него лишь одно объяснение. Вероятно, в западноанатолийской традиции издревле бытовало именование какого-то, более или менее обширного, региона словом АШипа. Для этого названия к настоящему времени существуют две этимологии: одна сближает его с хет. аШи «хороший» [Сео^асав, 1969, с. 74; НеиЬеск, 1961, с. 72], другая, которая нам кажется более обоснованной, трактует его как адъектив от лув. иерогл. а/иыа «лошадь», в смысле «страна, прославленная коневодством», что полностью соответствует реалиям [ОитЛ)Г(1,1975, с. 53] (ср. [Иванов, 1977, с. 14] с тонким указанием на параллелизм пилосских обозначений великой богини ро-п-муа а-и-мч-уа «Владычица Асийская» и ро-Н-туа «Владычица Конная»).

Между прочим, уже в XV в. до н.э. фараон Тутмос III в своих текстах упоминает о чтущей его наряду с другими землями стране Ахуа, откуда ему в числе других даров посылались также и лошади [Не1ск, 1979, с. 28, 34 и сл.]. Едва ли под «Асией» в этом случае разумелась лежавшая далеко на севере область будущей Лидии: скорее, это уже в эпоху Тутмоса III более широкое обозначение для прибрежной Анатолии. Можно думать, что представители какой-то династии с давних пор претендовали на титул «царей Ассувы», с чем, однако, не считались хетты, оперировавшие реальными наименованиями политических единиц, существовавших в их время. И лишь когда множество племен и городов выступило против Хеттской империи под девизом «Ассува», последняя для хеттов стала политической реальностью. Но в этом случае широкая популярность «асийских» имен в ахейском мире могла бы значить только одно: греки были издавна хорошо знакомы с такими традициями и такими тенденциями в жизни Западной Анатолии, которые до позднейшего времени ускользали от внимания исконных малоазиа-тов-хеттов или игнорировались ими.

Если мы вспомним, что традиция выводила династию Пелопидов, якобы правивших в Микенах в пору их расцвета, из Лидии, где лежал и «Асийский луг», то отношения греков и западных хетто-лувийцев предстанут в новом свете. Греки пришли в Анатолию не просто как пираты, завоеватели и охотники за рабами и рабынями. В этом отношении они не слишком отличались от прочих малоазийских правителей, ведших между собой постоянные грабительские войны и угонявших друг у друга подданных. Для традиции греков этот край с его высокой культурой был изначальной родиной их легендарных великих царей, отсюда на Пелопоннес ввозили не только рабынь, но и богов. Утверждение греков в XV в. до н.э. в Милете и в других прибрежных городах на востоке Эгеиды стало актом прорыва их в новый, притягивавший их мир.

В таком контексте интерес вызывают их постоянные контакты с лежащей, казалось бы, в стороне от центров этого мира Троей-Илионом, которым мы находим не только археологические, но и языковые, ономастические подтверждения. В ахейской ономастике представлены имена, отражающие троянские реалии. Таковы в Пилосе мужские имена pi-ri-ja-me-ja– (PY Ап 39), т.е. Prijamejas [Chadwick, Baumbach, 1963, с. 240], адъектив от известного троянского царского имени Ilpiapoc, за которым, как будет показано, скрывается титул правителей Илиона, а также ki-ri-ja-i-jo (PY Ап 519) = Killaios [Ventris, Chadwick, 1973, с. 554], идентичное названию троянской реки KiAAaiOC и тождественной эпиклезе троянского Аполлона (см. главу «Лувийцы в Трое»; а также [Гиндин, 1990, с. 50]). В Кноссе отметим имя si-mi-te-u (KN Am 827, Y 1583), соответствующее другой эпиклезе Аполлона в Трое как Сминфея (IpivOeuc), или «Мышиного», от догреч. opivOoc «мышь»; кроме того, ru-na-so (KN Dv 1439) – за ним может скрываться Lyrnassos, равное названию троянского города Лирнесса, разрушением которого похвалялся гомеровский Ахилл. Последнему случаю абсолютно аналогично в Пилосе имя ra-pa-sa-ko, род. пад. ra-pa-sa-ko-jo (PY Сп 131, Сп 655; см. [Ventris, Chadwick, 1973, с. 578]), определенно отразившее название города на севере Троады Ad|iгуакос. Такого же типа греческое имя мужчины i-wa-so, равное названию г. Насоса в Малой Азии (PY Сп 655). И в Пилосе, и в Кноссе известно имя i-mi-ri-jo (PY In 927, KN Db 1186) = Imrios, соответствующее гомеровскому троянскому имени ЛцРркх; (11. XIII,171,197), восходящему к названию острова вблизи Троады "Ipppoc. Все эти ахейские имена указывают на то, что в середине XIII в. до н.э. у микенских греков были буквально на слуху троянские теонимы, царские титулы, названия речек и островов в окрестностях Илиона и т.д. Нельзя исключить того, что первые эпические песни о битвах за Троаду могли появиться задолго до походов, ставших прообразом Троянской войны Агамемнона (вспомним рассказ о более древнем походе Геракла). Ахейская ономастика, взятая на синхронном срезе десятилетий, непосредственно предшествовавших гибели Трои Vila, отражает большую актуальность троянских мотивов для этого времени. Хотя имена Wi-ro (KN As 1516) и To-ro (KN Dc 5687, PY An 519), тождественные именам мифических троянских царей Ила и Троса [Ventris, Chadwick, 1973, с. 587, 592], могли бытовать с гораздо более ранних времен, их употребление в XIII в. до н.э., без сомнения, также должно было вызывать ассоциации, относящиеся к тысячелетнему городу над Геллеспонтом. Троянские мотивы составляли особую, но очень важную часть малоазийских мотивов в жизни Микенской Греции (подробнее см. [Гиндин, 1991]).

3

Учитывая постоянную, глубокую заинтересованность хеттов начиная с эпохи Древнего Царства (ХУН-ХУ вв. до н.э.) в делах Западной Анатолии (см. подробнее [НетЬоМ-КгаЪтег, 1977]), легко заключить, что к ХУ-Х1У вв. до н.э. сложились все политические и историко-географические предпосылки для встречи двух народов и их культур, более того, было бы труднообъяснимым, если бы встреча хеттов и ахейцев вовсе не состоялась. Но здесь возникает вопрос: какой характер могла носить эта встреча, что каждый народ мог вынести из нее? Пытаясь ответить на него, мы, пожалуй, поймем, почему представления хеттов о крупнейшем эгейском государстве предстают в документах в таком одностороннем фрагментарном виде, вводившем в заблуждение столь многих авторов, начиная с Зоммера, Фридриха, Гётце, а с другой стороны, почему образ великого анатолийского царства почти (именно почти) бесследно изгладился из воспоминаний греков (см. ниже, в гл. 7 о кетейцах).

Шахермейр в своей последней, вершинной работе с глубочайшей исторической проницательностью обратил внимание на принципиальную несхожесть хеттской и ахейской политических культур, которая неизбежно должна была обернуться взаимным непониманием и в конечном счете глубоким конфликтом, даже в том случае, если бы между сторонами была достигнута идеальная гармония в разграничении сфер влияния и интересов. Этот конфликт коренился в различии ценностей, на которые ориентировалась каждая из культур, в разном понимании самого принципа политического главенства.

Не подлежит сомнению, что в эпоху поздней бронзы правители Микен обладали высочайшим влиянием в греческом мире. Микены и прилегающий к ним Тиринф как города-столицы были обнесены мощными стенами, с которыми не могли сравниться укрепления вокруг прочих ахейских городов (Фивы, Афины, Пилос), иногда вовсе остававшихся неогражденными. В керамике, в глиптике, в металлургии отмечается единообразие стиля, оформившегося в Микенах и господствующего во всех греческих поселениях. Сказания приписывают царю Микен авторитет, достаточный для того, чтобы поднять всю Грецию в великий заморский поход против Трои. Но во всех этих аспектах, замечает Шахермейр, главенство Микен оформляется исключительно как первенство, а не как отношение подчинения и господства. Микенский царь всеми признан первым среди ахейской знати, но он не обладает прямой властью хозяина нигде, кроме своего собственного владения. Ему никто не обязан повиновением во внутренних делах той или иной области, во внутренних династических распрях. Соответственно у Гомера Агамемнон может заставить Ахилла отдать ему свою пленницу, но он не властен приказать Ахиллу выйти на поле битвы. Эти наблюдения подтверждаются и документами из пилосского архива – хозяйственно Пилос совершенно автономен и его бюрократия не обязана никаким отчетом бюрократии Микен. В этом мире как бы сосуществуют две культуры: письменная, бюрократическая культура, охватившая сферу хозяйства и закрепляющая обособленность, автаркию отдельных владений, и военно-рыцарская, по-видимому, бесписьменная культура, проникнутая духом взаимоуважения и авторитета, но в равной мере чуждая централизаторских тенденций. Высшим духовным выражением последней должны были быть героические песни о делах предков, о подвигах полубогов вроде Геракла и т.п.

С другой стороны, в хеттском мире главенство, в согласии с восточными традициями, осмысляется как доминат, как отношение господства – повиновения, приказа – исполнения. Здесь проводится четкое различие между статусом небольшого числа великих царей, видящих друг в друге равных, «братьев», и подчиненных каждому из них династов низшего ранга – «детей», обязанных своему «отцу» покорностью, приношением подарков-дани, участием в его походах, незамедлительной выдачей беглецов, переметнувшихся из владений великого царя на земли его вассала, доносами о всех попытках посягнуть на власть «отца» или иным способом затронуть его интересы, твердым следованием за «своим» великим царем в его дружественных или враждебных отношениях с тем или иным из его «братьев», воздержанием по его приказу от распрей с царьками-соседями и даже проведением по его приказу определенной торговой политики, каков, например, предписанный Тудхалиясом IV правителю Амурру Шаушкамувасу полный отказ от любых торговых связей с Ассуром [Sommer, 1932, с. 320 и сл.]. Здесь главенство и авторитет неизбежно воспринимаются сквозь призму отношений сюзерена и вассала. Протест Ахилла против злоупотреблений авторитетом со стороны Агамемнона был бы приравнен к прямому мятежу, требующему подавления силой.

Концепция Шахермейра позволяет представить неизбежные ценностные конфликты, которые должны были возникать между носителями этих двух столь различных традиций – главенства-первенства и главенства-домината. В соответствии с системой «двойного подчинения» города на побережье, вроде Милета, населенные ахейцами, признавали над собой главенство царя Аххиявы и в то же время были обязаны лояльностью хеттскому Царю-Солнцу. Но что же получалось, если милетяне нарушали свои обязательства и, скажем, оказывали гостеприимство врагам хеттского царя? Последний немедленно обращался к царю Аххиявы, рассчитывая, что тот призовет своих «вассалов» к порядку. Но царь Микен, как «первый среди равных», должен был гораздо больше считаться с самолюбием и желаниями милетских правителей, чем это способен был понять владыка Хаттусаса. В принципе они могли и не спешить с исполнением пожелания, исходящего из Микен. Такое положение вещей хетты, в соответствии со своим мировосприятием, должны были однозначно оценивать как признак индивидуальной «слабости» ахейского царя, его неспособности совладать со строптивыми и мятежными «подданными», впавшими в анархию.

Ответом мог стать переход в наступление на этих «мятежников» в попытке покончить с «фиктивным» двойным подчинением и установить надлежащую твердую власть Царя-Солнца. Но на это уже владыка Микен, защищая интересы греков и подражая героям-предкам, мог ответить применением силы, двинув греческие дружины в Анатолию. Удивительно яркое проявление трудности сосуществования держав с принципиально разными ценностями, даже при самых благих намерениях с обеих сторон!

Понятно, как своеобразно оба народа должны были воспринимать друг друга. В охватывающей своим повествованием сотни лет летописной традиции хеттов времен империи господствует мифологизирующий взгляд на судьбу окружающего мира как на цепь локальных мятежей, нарушающих правильный миропорядок, который утверждается руководимым богами хеттским царем. В ответ на каждое такое восстание хаоса царь выступает в поход, и его боги идут перед ним, одерживая для него победы и восстанавливая в мире должный строй (частью которого является господство великих царей над их «детьми»). Отношение к Аххияве с ее своеобразным устройством целиком определялось той ролью, которую ахейские города в данный момент играли в делах Анатолии. Если они не являются источником беспокойства, летописи о них как бы забывают; когда же дело доходит до прямых столкновений с Аххиявой, она выглядит одной из мятежных сил, однако настолько могущественной, что с ней приходится считаться как с неизбежным злом. Отсюда и то изображение Аххиявы, которое находим в анналах и договорах и которое так долго питало мнение о ней как о некоем малоазийском государстве: в самом деле, эта сила интересует хеттов лишь постольку, поскольку проявляет себя в их мире -в Анатолии, все прочее лежит за пределами их любопытства.

Не случайно отсутствие в хеттском греческих апеллативных заимствований при наличии целого ряда хетто-лувийских вкраплений в греческом [Neumann, 1961; Heubeck, 1961] (см. также [Гиндин, 1967]), если отвлечься от гипотезы о пеласгском посредничестве). Правда, Форрер, обратив внимание на хет. kuri(e)nane$ – обозначение независимых правителей небольших государств, сопредельных с Хеттской империей, в том числе лежащих в прибрежной части Западной Анатолии, предполагал в этом слове заимствование греч. Koipavoc «вождь, предводитель» [Forrer, 1924, с. 19]. Но Фридрих и Зоммер показали, что Koipavoc происходит из korianos, ср. гот. harjis, лит. karjas «войско» [Friedrich, 1927, с. 106 и сл.; Sommer, 1932, с. 346 и сл.]; по-видимому, оно точно соответствует др.-исл. herjann, эпитету бога Одина как предводителя войска [Chantraine, т. 2, с. 247; Рокоту, 1959, с. 615 и сл.]. Хеттское kuri(e)nanei с типично анатолийским суффиксом -цапа– не может быть возводимо к ран-негреч. korianos и должно быть другого происхождения, возможно, оно родственно греч. корюс «господин, хозяин» и др.-инд. gurah «воин-герой».

Позднее возможность проникновения из греческого предполагалась для трех хеттских лексем, две из которых имеют лувийские параллели: хет., (из лув.) dammara, вид культовых служителей (-ниц) – греч. барар «супруга», мик. da-ma-te «служители божеств»; хет.-лув. tarpanalli «заместитель» – греч. гом. Oepcbruv «служитель, товарищ», у Гомера так назван Патрокл как заместитель Ахилла в битве; хет. dammana-SSara «женщина-демон, богиня» – греч. 6cdpu)v «божество, демон», микен. e-u-da-mo, возможно, EiiBmptov [Иванов, 1977, с. 8 и сл.; Иванов, Гамкрелидзе, 1984, т. 2, с. 903].

Но другие ученые видят в приведенных греческих словах, достаточно обособленных в греческом словаре, наоборот, заимствования из анатолийских языков (ср. [Gusmani, 1968, с. 86 и сл.; Гиндин, 1981, с. 143]). Можно считать это достоверным для соотношения греч. Otpdmov – хет.-лув. tarpanalli из-за глубоких связей последнего в хетто-лувийских языках, где tarpanalli букв, «заступивший на место кого-либо» (ср. tarpalli «изображение, портрет») соотносится с лув. иер. tarpa(i)– «ступать, топтать», лув. клин, tarpa/i– «пятка» (впервые догадка об анатолийской внутренней форме обозначения Патрокла как «терапонта» – заместителя Ахилла высказана Ван Брок [Van Brock, 1959, с. 125 и сл.]).

Наконец, для хет. dammara вместе с греч. барар интересную этимологию предложила А. Морпурго, трактуя их как исконно родственные лексемы, связанные также с др.-инд. darah «супруга» и вместе с ним отражающие индоевропейский композит dnj-ar(t)-«устроитель(-ница) дома» (см. ко второй части -ar(t) греч. dpruvoj, dpaptOKU «устраивать» [Morpurgo, 1958, с. 322 и сл.]). Непохоже, ) чтобы появление греков на окраине полуострова внесло в имперский мир хеттов какие-то новые значительные реалии.

Возможно, греческие заимствования обнаружились бы, будь мы знакомы с живыми диалектами прибрежной Анатолии XV-XIII вв. до н.э., но, к сожалению, письменных памятников на этих диалектах нет и, видимо, не было.

Однако если хетты с их теократической картиной мира не поняли, да и не имели надобности по-настоящему понять феномен Аххиявы, выпадавшей из представлений о должном государственном устройстве, то с греками дело обстоит еще хуже. Летописей в Микенской Греции, похоже, не велось, а письменность, ориентированная на бюрократическую повседневность (не исключая и письма, иногда по разным поводам отправлявшиеся в Хаттусас на хеттском языке и цитируемые хеттским царем в ответных письмах, что говорит о существовании в Микенах писцов-полиглотов), не служила выстраиванию многовековой детальной ретроспективы, подобной хотя бы той, которой обладали хетты. Формой сохранения памяти о прошлом для ахейских вождей, скорее всего, были родовые предания и оформленный по канонам устного народного творчества эпос. В этом отношении между эпохой «золотых» Микен и последующими «темными» веками едва ли имел место какой-то особенный разрыв. Царство, некогда существовавшее в глубине Малой Азии, отразилось в греческой традиции лишь постольку, поскольку реминисценции его, иногда до неузнаваемости измененные по сказочно-эпическим стереотипам, осели в героических легендах, из которых отдельные, вроде мифической истории битвы Геракла в Троаде с чудищем по прозванию кцтос «кит», вполне могут восходить к ахейским временам (см. гл. 3). Какой благодарный материал для историка, изучающего формы отражения соприкосновений двух непроницаемых друг для друга политических и культурных систем!

4

Приступая к обзору в хронологическом порядке всех сколько-нибудь удовлетворительно сохранившихся источников об Аххияве, начать следует с «текста о преступлениях Маддуваттаса», так называемого Madduwatta-Text (KUB XIV,1) [Götze, 1928] (воспроизведено в извлечениях Зомерром [Sommer, 1932, с. 329 и сл.]).