Текст книги "Меч митры, пепел и тим"

Автор книги: Вадим Деркач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Улисс не ответил. Он с интересом пересчитывал заклепки на левой стороне ремня, потом под их блестящим строем обнаружил другую надпись и принялся читать:

– ... когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твое неизменное будет слишком близко к тебе; твое возвышенное будет даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь: "Все ложь!"

– Да о чем ты, Боже мой?! Какая высота? Что? Убийство что-то возвышенное?

– Ты мне изрядно надоел, – скривившись, сказал Улисс, – что ты стенаешь? Что мучаешься? Убил, ну и убил. Не специально же. Защищал себя. Самозащита. Вылезло из тебя что-то усердно скрываемое всеми твоими воспитателями. Значит, такой ты и есть на самом деле. Привыкай к себе.

– Нет, я не такой. Я нежный, любящий...

– Самокритичный, – добавил Улисс с усмешкой. – Ведешь себя как девка, которой слишком мало предложили.

– Да, кто ты такой, чтобы со мною так разговаривать?

– Я? Ты можешь прочитать об этом вон там, – ответил Улисс, указывая на заднюю часть ремня. – Но если не хочешь утруждать себя, я процитирую: "Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть".

– И кто же тебя уполномочил?

– Я бы его... Ищу.

– Ясно. Что ж, господин проповедник. Ответьте мне...

– Готов. Спрашивай.

– Верить в Бога означает верить в бессмертие души, не так ли?

– Если только не верить в смерть Бога, то да.

– Если душа бессмертна, имеет ли смысл спасать свое материальное тело, разрушая другие творения Бога, как это сделал я?

– Постановка вопроса требует философского подхода. И ты, и лишенные тобой жизни люди – творенья божьи. Либо они убили бы тебя, либо ты их. Господь почему-то отдал предпочтение тебе, следовательно, ты ему здесь нужен больше, чем те. Свыкнись с этим. И еще. Не презирай свое тело. Философ был такой – Сигер Брабантский. Он считал, что душа только в теле может испытать всю полноту существования. Так что, спасая тело, может быть, ты спасал единственное окно своей души.

– Все равно... Душа... Тело... Философский взгляд. Нет. Здесь должен быть взгляд порядочного человека.

– Гм, – хмыкнул Улисс, – да, порядочный человек даже восхитится твоим поступком. Какая красота. Блеск холодного оружия, справедливое наказание злоумышленников. Блистательный судья. Гордись Арский! Гордись.

– Но Бог...

– Существует он или нет – еще вопрос. А зло вот оно, на каждом шагу, в каждом мгновении бытия, и я порядочный человек, то бишь законопослушный обыватель, сжигаемый справедливым гневом, каждый день склоняю перед ним голову. А тут красавец Арский... Так что тебя мучает, милый?! – иронически воскликнул Улисс, хватаясь за воротник своего великолепного белого смокинга.

Я молча окинул взглядом ладную фигуру собеседника, решил, что вечерний костюм сидит на нем не хуже ковбойских одежд, и, отметив странное подрагивание его тела, сказал:

– Не знаю, не знаю... Я ощущаю холод и безразличие. Возможно, они к месту, потому что где-то за ними отвращение. Но вот что странно: почему я все это говорю тебе, а ты так спокойно меня слушаешь?

– Ты мне это говоришь, потому что не веришь в мою реальность и правильно дела...

Окончание фразы повисло в воздухе, недосказанным. Монотонное постукивание колес оставило ее где-то позади. Я был один в вагоне. Что это было? Плод воспаленного воображения, реалии жизни безумного ангела или запоздалое раскаяние? Почему? Я убил, потом хладнокровно покинул место преступления, сделал все, чтобы скрыться, измывался над контролером и воспевал дифирамбы орудию убийства. Потом появился Улисс Брук – то ли человек, то ли призрак, ищущий Великого Оптика, и я вдруг стал рассказывать ему о свершившемся. Почему до появления Улисса я был похож на мальчишку, который только что объявил убитыми двух оловянных солдатиков? Что происходит? Может быть, я дебильный ангел? Ангел!? Какое безумие! Безумие ли?

Из транса я вышел, когда за окном уже тянулись дачные поселки. Решение сойти возникло неожиданно. Здесь, на окраине города, никому не придет в голову искать несчастного Тима среди заброшенных дачных домиков. Я вышел на пустынном полустанке и по неасфальтированной дороге направился в сторону моря. Непростые мысли ушли. Хотелось есть и спать. И еще одно желание томило каждую мою клетку: не нарваться... да, именно не нарваться. Не встретить никого, у кого могло бы возникнуть любопытство относительно моей личности.

Я прошел улицу до конца. Дальше, метрах в ста, плескалось море. Какое неприветливое, неуютное оно зимой. Лицо мира. Всякое малое и незначительное меняет его. Свинцовое небо, приросшее к грозным волнам... Как давит оно. Что-то завораживающее, обволакивающе-гипнотическое есть в этой тоскливой картине. И, наверное, все было бы очень просто, если бы я не был ее мелким объектом.

С трудом вернувшись к реальности, я пошел вдоль берега. Дома, встречавшиеся по пути, имели нежилой вид. Нелегко было решиться вломиться в какой-то из них, но другого пути у меня не было. Наконец, собравшись духом, я перелез через забор, огораживающий очередной домик, и оказался перед запертой дверью, взломать которую не составило труда – кажется, я окончательно превратился в рецидивиста. Тим Арский по кличке "Дебильный Ангел" – звучит неплохо.

Пахло нежилым помещением. Я прошел через маленькую кухню и оказался в крохотной комнате. Кроме стола, табурета и кровати, застеленной солдатским одеялом, здесь не было ничего, но не думаю, чтобы в раю я нашел что-нибудь лучше. В голове гудело, как после сильной попойки, когда ты уже не пьян, но и до трезвости вместе с похмельем далеко. Мысли были пустые и никчемные. Я лег на кровать, обернулся старым, пахнувшим пылью, одеялом, закрыл глаза. "Как легко человек привыкает к любым условиям существования, – думал я, засыпая, – не удивлюсь, если по этой способности мы на втором месте в животном мире. Первое занимают тараканы. Какое ущемление человеческого честолюбия!" Потом я заснул. Мне снились мои сослуживцы. Они жаловались на меня шефу, а он спрашивал каждого: "А дихлофосом пробовали?"

Когда я проснулся и сквозь частокол ресниц увидел сидящего за столом, человека, то удивился не очень – обыденность с потрохами сожрала мою способность удивляться.

– Хорошо, что ты пришел, – сказал человек.

– Но...– засомневался я, оглядываясь на дверь и размышляя, какой подвох на этот раз устроил мне сценарист по имени Судьба. Была бы у меня возможность встретиться с ним с глазу на глаз, я бы не преминул напомнить совет славного Балтазара Грасиана, что следует, чуждаясь пошлого, не впадать в оригинальничанье.

– Я давно жду тебя, – продолжал незнакомец, не обращая внимания на мое сомнение. Это был человек в годах. Серые, ясные глаза и рыжие, аккуратно подстриженные усы не красили его лица, но придавали ему особую привлекательность, так располагающую обычно незнакомых людей на откровение.

– Вставай. Ты, верно, проголодался, – сказал он, аккуратно снимая салфетку со стола. Под ней лежала буханка хлеба и несколько банок консервов.

– Спасибо, – поблагодарил я, растерянно, – но вы, явно, меня с кем-то путаете.

– Нет. Думаю, что нет, – задумчиво сказал человек. Его голос был мягок и, пожалуй, даже тонок.

– Но я здесь совершенно случайно?! Извините, я не хотел причинять ущерб вашей даче. Если как-то могу возместить...

– Ешь, – прервал меня незнакомец, подвигая ко мне нож. – Случайных событий нет, мой мальчик. Мы имеем дело со следствиями.

– Слишком уж метафизично, – заметил я, послушно вонзая нож в банку тушенки и оставив всякие попытки извиниться и объясниться.

– Ты так считаешь? Тогда, быть может, ты знаешь механизм, созданный человеком и служащий для генерации случайных чисел?

– Хотя бы рулетка, – не задумываясь, ответил я.

Человек улыбнулся и, пошарив в кармане, бросил на стол пару игральных костей.

– Это проще рулетки, – сказал он, подбирая их бокалом. Незнакомец потряс им над ухом и, резко опрокинув, поставил на стол. Задумавшись на мгновение, он сказал:

– Три-пять. Прошу.

Я поднял бокал... Действительно, три-пять. Я подозрительно посмотрел на "провидца".

– О, нет, мой мальчик, к наперсточникам и гипнологам никакого отношения не имею, да и кости – самые что ни на есть обычные, – сделав эффектную паузу, незнакомец продолжал, – просто человек называет случайностью не то, что может произойти, а то, что не в состоянии учесть.

– И что же вы учитываете здесь? – заинтересованно спросил я.

– Здесь? Многое. Начальное положение костей, колебание и вращение их, шероховатость стола и бокала, атмосферное давление и многое, многое другое. Но главное – не задумываться над ответом. Решение должно прийти само по себе.

– Но вы...

– Я могу мальчик мой. И ты сможешь, но только тебе надо будет прожить не менее моего и каждое мгновение жизни посвятить овладению сокровенным знанием. Наступит момент, когда...

– С чего начинать?

– С физики твердого тела. Потом, используя не сухие научные формулы, а мои методы чистого мышления, ты познаешь вещь в себе, быть может, даже в том смысле, как о ней писал Кант...

– Только не замахивайтесь на категорический императив.

– ... и тогда сам человек откроется перед тобой, – продолжал с жаром проповедовать незнакомец, не обращая внимания на мои слова.

– Подождите, подождите... Что? Вы считаете, что поведение человека тоже есть следствие чего-то?

– А как же? Человек – следствие своих предыдущих существований. По правде говоря, это все очень сложно. Я так и не узнал всего. Но сегодня утром я знал, что ко мне придет человек и придет он на берег... Да, необходимо много трудиться.

– А для чего?

– Для овладения знанием.

– Для чего?

– Что "для чего"? – растерянно переспросил незнакомец.

– Для чего трата времени. Что цена нечеловеческим усилиям и рабскому труду?

– Знание, а, как известно всякое знание используется во благо... мой собеседник замялся.

– Человечества, – подсказал я.

– Да, человечества.

– И чем ваша метода осчастливит мир?

– Всем. Это – поезда, которые никогда не сойдут с рельс, корабли, которые никогда не утонут, супруги, которые никогда не разведутся, уроды, которые никогда не родятся...

– Всеобщее благоденствие и процветание.

– Именно. Золотой век. Разве такая идея не стоит жизни?

– Нет, если эта жизнь не одна и не только ваша. Скучно. Все расписано и расчерчено.

– Перестаньте. Может быть скучно в Раю?

– Вольтер на вопрос: "Вы предпочитаете Рай или Ад?", ответил: "В первом климат лучше, зато во втором какая компания!"

– Конечно, он был Вольтером, а те другие, страдающие и жаждущие покоя и мира? Они не достойны счастья?

– В вашем мире никогда не родится Вольтер.

– Зато не будет Нерона, де Реца, Гитлера.

– А вот это не обязательно.

– Почему же?

– Предположим, вы имеете сложный механизм. Кто может вывести его из строя так, чтобы никто не заподозрил явного вредительства? Тот, кто лучше знает его устройство и принцип действия...

– Вы хотите сказать... нет, это возмутительно. Человек, столько лет отдавший подобной науке, не может быть носителем зла. Это цепочка, где одно звено крепко держит другое.

– Возможно, может быть, – рассеянно пробормотал я, бросая кости в бокал. Я потряс его над ухом и поставил на стол.

– Два-шесть, – произнес я с видом карточного шулера, срывающего банк.

– Не реально, – усмехнулся незнакомец, открывая кости. Глаза его округлились.

– Я знал, знал... Не один! – воскликнул он, вскакивая. – Я Максим Максимович Димов! А вы? Вы?! Какая радость!

Он схватил мою руку, отчаянно затряс ее и вдруг замер. Перехватив кисть за запястье, мой новый знакомый осторожно повернул ее внутренней стороной ладони к себе.

– Это что? – дрожащим голосом спросил он.

– Рука, – ответил я обеспокоено.

– Но где? Где линии? Где линии на вашей ладони? – почти закричал он, хватая мою левую руку. – Где вообще папиллярные линии?

Я посмотрел на ладони. Они были чисты, как только что застывший воск.

– Вы что? Пересаживали кожу? Жгли кислотой? – с надеждой взмолился Максим Максимыч.

– Это действительно странно, – произнес я, соображая, что теперь мои руки, мои пальцы не оставляют никаких отпечатков. – Я ничего не делал.

– Поймите, человек должен иметь линии. Они его судьба, следствие предыдущих существований...

– Я клянусь. Я ничего не предпринимал, чтобы избавиться от них. Совсем ничего.

– Не понимаю, – пробормотал Максим Максимыч, устало опускаясь на стул. – Вы же не Логос.

– Что я не?

– Только первопричина не имеет ничего прежде себя. Только у Господа нет существования и нет судьбы. Вы же не Бог.

Мне понравилось, что этот странный человек стал называть меня на "ВЫ", ведь я не просто одушевленный предмет, ангел я.

– Вы же не Бог, – снова повторил, убеждая самого себя, Максим Максимыч.

– А почему бы и нет? – спросил я, вновь принявшись за еду.

– Да, все напрасно, – пробормотал, не слушая меня, мой собеседник. Столько лет... Хирология, астро...

– "Херо" чего? – переспросил я.

– Хиромантия, – объяснил он и, помолчав, продолжил, – Я давно занимаюсь всем этим. Я редко ошибался. Я предсказывал судьбы, я читал жизни по звездам, определял болезни и исцелял.

– Вы считаете, что вершили добро? – поинтересовался я, ощущая, как что-то непонятное происходит со мной.

– Не знаю. Зло множественно, добро – едино, но великое добро часто становится...

Максим Максимович запнулся на полуслове. Глаза его казалось вошли в меня.

– Что с вами? – спросил он дрожащим голосом.

– Со мной? Ничего, – соврал я, чувствуя, как мой мозг отдаляется, оставляя сознанию малую толику себя. Так было, когда я бежал от изрешеченной машины, но если тогда шок мог быть виной странного состояния, то теперь происходящее было пугающе непонятным.

– Проникнуть в суть вещей – для человека много, – услышал я голос и то был мой голос, но это был не я. – Нет ничего в проникновении существующего в несущественное. Так ты хочешь проникнуть в суть человека?

– Да.

– Сколько написано у тебя на веку?

– Шестьдесят четыре, – смиренно ответил хиромант и, помолчав, добавил, – но мне уже шестьдесят шесть.

– Извини, я задержался, – сказал кто-то моим голосом. Далее все произошло очень быстро. Моя рука скользнула под полу плаща. Сверкнул клинок. Взмах и четкая линия легла между покорными глазами. Разрубленный табурет заскрипел, медленно распадаясь на две симметричные части. Тело осело, раскрылось как стручок фасоли.

– О, Господи, – взмолилась моя малая часть.

– Равный Богу должен быть с Богом, – объявил мой неизвестный повелитель.

Над рассеченным телом парил звездный шар. Мне слышался голос того, кто прежде звался Максимом Димовым. Он то благодарил меня, то осыпал страшными проклятиями. Сопровождаемый шелестом бессвязных слов, шар поплыл к двери. Завороженный, я пошел за ним. Звездный комок выплыл под хмурое небо. Над водой он рассыпался, и, казалось, из звезд сложился человеческий силуэт. Он махнул мне рукой и пошел по рассерженным волнам к неясной нитке горизонта. Я владел собой полностью. Никто более не управлял моим уставшим телом. Я, Тим Арский, – палач...

– Слуга Господа, – шепнул кто-то на ухо.

– Его гильотина, – крикнул я и размахнувшись швырнул меч в воду. В тоже мгновение ужасная боль обрушилась на меня. Она крутила, утюжила, ломала кости. Сокрушенный мозг капитулировал. Я повернулся и бросился в пену прибоя.

Когда сознание вернулось ко мне, я лежал на холодном песке. Позади удивленно шумело море. Оно никак не могло понять, как удалось вырваться твари земной из его ледяных объятий. Моя рука сжимала оплетенную кожей рукоять. Солдат не меняет присяги. Я поднялся. Ужасно холодно. Одежда на мне насквозь промокла, и крепчающий ветер рвал окоченевшие мышцы. Тяжело ступая, я пошел к железнодорожной станции. У перрона стоял поезд. Я сел в пустой вагон. Согреться никак не удавалось. "Арский, Арский, – шептал я дрожащими губами, – ты безвольная божья шестерка..." "Ты слуга Господа", – сказал опять все тот же голос.

– Приличные люди, между прочим, представляются, – возмутился я

– Люди, люди, лю...

– А ты? Кто ты такой?

– А ты?

– Тим Арский! – в сердцах крикнул я.

– Арский, Арский...ский...кий...– эхом отозвался голос и пропал.

– Хорошо, – сказал я покорно, отчаявшись получить ответ, – пусть я слуга, солдат, шестерка, проститутка, в конце концов, но иметь меня прошу с перерывами... Хотя бы до завтрашнего утра, прошу, не тревожь...

Ответа не последовало, но мне показалось, что мой тайный повелитель согласился.

– И еще, – добавил я, отжимая плащ, – не надо больше этого.

Видимо иногда стоит побеседовать со своей тенью, пусть даже она зовется богом.

Бог. Я часто думал о его природе прежде. Конечно, в самом начале я был атеистом, как и многие дети пролетарской религии, но с годами, книгами и переменами, ко мне пришло мистическое чувство, интуитивное ощущение тайны нашего бытия. Поначалу имелась только зыбкая почва сверхъестественного, потребовавшая вскоре системы, и я яростно бросился культивировать ее, отыскивая бога в старых и новых религиях, в запыленных книгах и шизофренических умах. Временами возникала иллюзия, что удалось построить систему, вполне полную и устойчивую, но стоило лишь повеять слабому ветерку сомнения, как все приобретало качества миража. Карточный замок рассыпался, и я настойчиво принимался отстраивать его заново. Я бросался от одной крайности к другой, блуждая между пантеизмом и монотеизмом, путешествуя через странные культы и философские учения. Я боготворил Ницше и Фромма, Монтень внушил мне любовь к Сенеке, а Ренан к Христу... Все перемешалось. Но я верил. Верил. Правда, временами во мне рождалось колебание, и тогда я содрогался. "Боже, вдруг нет тебя. Вдруг ты ошибка сотен поколений!" восклицал я в безмолвном отчаянии и тотчас спешил себя успокоить: "Нет, нет... Ты есть. Вот это доказывает что..., а это..." С годами колебания становились длительней, а вера слабее. Все от трезвости ума и жестокости мира. Так уж положено, что людей всегда искушают. "Искушение святого Антония" – тема, питавшая вдохновением не одного художника, поэта, писателя. Где-то, о многочисленном ряду их творений, картина Дали. Голый человек с крестом в изуродованной руке и невообразимые удовольствия, шествующие к нему на жутких животных, а в облаках Иерусалим небесный. Непонятно... то ли искушение, то ли награда... Так и здесь, в этом мире. Живешь без всякого понятия и говоришь: "В этом мире", будто имеешь другой, и пишешь: "В этой жизни", будто отмерил не одну. Этот мир и эта жизнь есть высшее испытание и высшее искушение, если только Господь существует, иначе что мешает сделать мне их высшей наградой? Страх... Все основано на страхе. Кроме одного святости, но где взять ее... Наш век рождает только злодеев. Что ж, я благодарен страху. Он оказался неплохим контрацептивом и теперь – я Ангел! И человек!

Когда поезд подошел к станции с непритязательным названием "Разино", я почти согрелся. Во мне зрела надежда, что способности размышлять и принимать решения вернулись, если не окончательно, то до завтрашнего утра, несомненно. За это время я должен был многое успеть сделать. Более всего меня беспокоила... нет, вернее сказать, "мучила" вина перед другом. Наверное, Бог действительно существует, и тогда неизвестно кто из нас счастливее: мой друг – мертвый и бессмертный или я – живой и готовящийся к смерти? Но это пустой вопрос, потому что у Эльдара была и есть семья: жена Сева, дети. Я должен был побывать там, и мне очень хотелось верить, что после нам всем станет легче: мертвым и живым. С такими мыслями я вышел из вагона и с ними же через двадцать минут стоял у серой металлической двери с табличкой "Э. Джабейли". Кнопка звонка неестественно легко поддалась моему пальцу. Дребезжащий звук глухо затрепыхался за бронированной преградой. Послышались шаги. Дверь распахнулась. Я не сразу узнал женщину, появившуюся в дверном проеме – будто фотография в траурной рамке. Лицо иссечено морщинами и глаза – незнакомые мне, печальные глаза. Мне показалось, в них мелькнул страх, но нет... Я ошибся.

– Проходи, – предложила она так, как будто мы только что расстались.

– Я должен был придти раньше. Прости, не мог.

– Знаю, – опустив глаза, прошептала женщина.

Я был готов броситься на колени и молить о прощении, но что-то в лице Севы сказало мне не делать этого.

– Меня ищут, – признался я, раздеваясь.

– Это мне известно. О тебе спрашивали.

– Кто?

– Полиция, – безучастно сказала Сева, упершись взглядом во что-то позади меня. – А еще приходил человек.

– Человек? – с тревогой переспросил я.

– Это был очень странный человек. Ему был очень нужен ты.

– Что он сказал?

– Ничего. Совсем ничего. Он молчал, этот черный человек.

– Так почему ты решила, что он хотел меня?

– Ты знаешь, Эльдару нравится, когда ты рядом с ним. Он мне часто говорит, что с тобой хорошо молчать.

Я содрогнулся от слов Севы. Логика фразы была жуткой, но по сравнению с моей виной... Моя вина неизмерима, и никак мне ее не искупить.

– Случайность. Глупая случайность...– я запнулся не находя ни слов, ни сил для продолжения.

– Перестань, – поморщилась Сева, – не надо. Хорошо?

– Хорошо, – с облегчением согласился я и глубоко вздохнул, как бы сбрасывая с плеч тяжелый груз.

– Пойдем, я накормлю тебя, – позвала Сева.

Видимо, я выгляжу действительно жалко, коли первая мысль у всякой женщины на моем пути накормить меня. Мы прошли на кухню.

– А где дети? – спросил я, прислушиваясь к тишине.

– У свекрови... Я ждала тебя, Тим. Ты ведь был настоящим другом Эльдару. Я знала – ты придешь.

– Сева, я не могу тебе всего...

– Нет, нет... Мне ничего этого не надо, – перебила меня Сева, – Ничего. Мы же договорились...

По ее лицу потекли слезы.

– Извини, извини, – прошептала она, вытирая их фартуком. – Я сейчас налью тебе суп.

Сева загремела посудой – женщина всегда остается женщиной. А мужчина... Мне очень хотелось есть, но я ощущал, насколько ненормально и почти постыдно мое желание. Я уже думал не о том, что сделал многих людей несчастными, а о дымящейся тарелке супа и о том, что надо выглядеть пристойно, умеряя свою жадность. Как прозаично устроен человек. Может быть, он действительно всего лишь плод радиоактивной мутации, а не вершина творения божественного существа?

– Божественно, – выдохнул я, отложив ложку.

– Пойдем, – позвала Сева, беря меня за руку.

В спальне она открыла большой бельевой шкаф и вынула из него стопку белья.

– Ты можешь переодеться, – сказала она, осторожно положив белье на постель. – Это вещи Эльдара.

– Не стоит, – смущенно пробормотал я.

– Брось. Одевай, – выдавила из себя улыбку Сева, – позавчера Эльдар сам решал, что нужно ему, а что нет. Вчера это делали другие. Люди. Похоронили... А сегодня...– Сева запнулась, всхлипнула и вышла из комнаты.

Я вздохнул и провел рукой по вещам, хранящим ЕГО запах, помнящим ЕГО тепло. Он мертв, мой друг. Я не знаю ничего о приметах относительно одежды умерших, но какой вред может быть мне? Если я уже не мира сего, если успел уже заслужить Смерть, оплатить Рай и стать достойным Ада. А моя одежда и правда прилично поизносилась за последние дни.

Я снял с себя костюм, свитер, рубашку, майку. Выбрал в белье тельняшку и вдруг почувствовал на плечах теплые, ласковые руки. Я повернулся и остолбенел – это была Сева. Я смутился. Сева потянулась ко мне. Губы ее коснулись моих. То был жадный, страстный поцелуй. Она жаждала бури, огня, боли... Я закричал и оттолкнул женщину. Во рту был солоноватый привкус крови.

– Прости, Тим, – прошептала Сева, пятясь назад. У двери она остановилась.

– Спи спокойно, Тим. Спи спокойно, – ничего не выражающим, почти металлическим голосом пожелала женщина и закрыла за собой дверь. Холодом повеяло на меня, могильным холодом. Я потряс головой, пытаясь избавиться от отвратительного ощущения.

Нет ничего страшнее женского проклятия.

"Что мне делать? Что?" – устало пробормотал я, опускаясь на постель. Рядом, на тумбочке, лежал сверток. На одном из углов его газета оборвалась, так что можно было определить природу завернутого предмета. Это была книга. Догадка молнией прорезала мою печаль. Я схватил сверток, сорвал с него газету. "Погодин А.Л. Религия Зороастры," – прочитал я на потрепанной обложке. Книга была старая, 1903-го года издания. Как это старик доверил Эльдару такою редкость? Я перелистал пожелтевшие страницы. Все это уже не имело никакого значения. В конечном итоге именно мое любопытство привело к такому печальному состоянию дел. Мое тупоумие... В сердцах я швырнул книгу на тумбочку. Она ударилась об угол и полетела на пол, трепеща страницами, как умирающая бабочка. Обложка оторвалась и упала в сторону, к моим ногам. Не знаю почему, но я поднял ее. Между двумя склеенными картонками был вложен лист. Я потянул за краешек и он легко выскользнул из твердых объятий, развернулся, обнажив свою исписанную мелким почерком поверхность.

"Я не знаю, в чьи руки попадет письмо, но надеюсь, что, когда это свершится, меня уже не будет в живых. В моей жизни достаточно моментов, которых я должен стыдиться. Не буду оправдываться, но хочу хотя бы после смерти сделать нечто, что, если не очистит меня в глазах потомков, то хотя бы не сделает имя мое хулой. В 1941 году мой учитель Борис Анатольевич Хмельницкий привез из экспедиции 9 табличек с клинописным текстом. Эта находка была совершенно неожиданной для местности, где проводились раскопки и, наверное, стала бы сенсацией, если бы не разразилась война. Я был мобилизован, воевал, имел ранения и вернулся только в 1946 году. Хорошо помню тот день, когда я пришел в свой институт. Борис Анатольевич очень обрадовался встрече, но в присутствии посторонних и сослуживцев вел себя со мной подчеркнуто холодно. Мне были неясны причины такого поведения. Как-то я задержался в библиотеке. В большом читальном зале я был практически один. Вошел Борис Анатольевич. Он взял какую-то книгу и сел недалеко от меня. Когда библиотекарша вышла по какой-то причине, он подошел и сунул мне в руки небольшой сверток. "Сохрани это, Рза. Внутри записка. Ты все поймешь. Никому не говори", – отрывисто сказал он и вернулся на свое место. Происшедшее было удивительно для меня, но я не подал виду. Дома в свертке я обнаружил гипсовые слепки с девяти клинописных табличек и записку, где меня просили в течение 10 лет бережно хранить их. Это было завещание Хмельницкого. Через десять дней его арестовали. Больше я не видел моего учителя. Я считал своим долгом продолжить его изыскания. В 1965 году я подготовил к публикации работу. Стержнем ее был перевод первой таблички, где излагалось сказание о слугах Ахуры. Я сдал ее в научный отдел института. Спустя несколько дней в дверь раздался звонок. На пороге стоял чрезвычайно приятный, прекрасно одетый мужчина. Не представившись, он выразил желание переговорить со мной. Я очень удивился, но пригласил его войти – он не был похож на человека, которому можно отказать. Я уже не помню всех деталей беседы, но смысл ее был в том, что публикация моей работы несвоевременна. Мне предложили забрать ее из научного отдела и прекратить всякие исследования в этом направлении. Взамен мне были обещаны всякие блага. Я выставил этого человека за дверь. Он мне дал неделю на размышление. Спустя два дня в моей квартире случился пожар. Потом меня жестоко избили. В довершение ко всему парторг института сообщил, что имеются сведения о моем некоммунистическом образе жизни и, что этот вопрос будет рассматриваться на ближайшем собрании ячейки. Спустя неделю после знаменательного визита я понуро брел домой, когда рядом остановилась черная машина. Двое молодцов затолкали меня в нее. Впереди восседал тот самый визитер. Я почти со стенографической точностью помню ту беседу. "Ну, что, Рза Расулович?" – спросил он, улыбаясь. Я, помнится, здорово разозлился. "Неужели вы думаете, что на вас управы нет?!" – закричал я. "Да, я так думаю," – улыбнулся мужчина и вынул из кармана красную книжицу Комитета Государственной безопасности. "Ну, что, Рза Расулович?" – снова спросил он. И тогда я сломался. Да, сломался. Это мой стыд и позор. Я пообещал, что завтра забираю работу из научного отдела. "Ее вы отдадите мне вместе с черновиками. И имейте в виду, что следующего раза не будет", пригрозил мой злой гений. Снова одарив меня своей замечательной улыбкой, он добавил: "Не надо расстраиваться. Если будете вести себя подобающим образом, скоро станете профессором". Работу я отдал, вел себя хорошо и действительно стал профессором. Я так и не узнал, как звали того странного человека. Но его слова, улыбка навсегда запечатлелись в моей памяти. И вот еще что: на его платке были вышиты инициалы "Э.Д." Гипсовые слепки я уничтожил, но прежде снял с них отпечатки. Их я спрятал во втором томе "Всеобщей истории" Игера. Книга находится в Библиотеке Академии Наук. Дорогой человек, читающий эти строки, прошу тебя изъять их оттуда и в присутствии свидетелей передать вместе с этим письмом в Президиум Академии Наук Республики, т. Ханакаеву. На прощание скажу только одно: эта исповедь не оправдание, это запоздалая попытка исполнить свой долг.

Рза Джабейли"

Я окончил чтение. Не могу сказать, что письмо пролило свет на последние события, но кое-что мне стало ясно. Вот только что именно? Человек вообще странное создание. Часто у него появляется такое ощущение, что ему все под силу – еще немного, и он разрешит все проблемы, стоящие перед ним. Однако проходит мгновение, и многое оказывается еще более туманным и отдаленным. И сейчас реальность все более отдалялась от меня вместе со здравым смыслом и покоем. Общее всегда проявляется в частном – не новая мысль...

Мне снился парень из поезда со странной фамилией Брук. Он о чем-то беседовал с Максимом Максимовичем и одновременно ловко штопал его разъятое тело громадной иглой. Максим Максимыч же говорил мало и все хватался за горло, не позволяя звукам вылетать сквозь неплотный шов.

– ... а какое ремесло после наук станем считать всех труднее? спрашивал Улисс и сам же отвечал. – По-моему, лекарем быть или менялой. Лекарь – тот знает, что у народишка в кишках делается... Ну, а меняла – тот сквозь серебро медь видит. То же и у скота, волы да овцы всех больше работают: по милости волов хлебушко жуем, а овцы – так ведь это их шерсткой мы красуемся. Эх, волки позорные, – и шерстку носим, и баранинки просим! Ну, а пчелы – те совсем божьи несушки: плюют медком, и пускай говорят, что они его от Юпитера брали. С того и жалят: где сладкое, там и горькое!

– Так это же пошлый Петроний! Банальнейший Трималхион! – воскликнул я, возмущенный.

– Пчела, пчела, – зашипел Максим Максимыч, указывая пальцем на меня.