355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ваан Тотовенц » Жизнь на старой римской дороге » Текст книги (страница 2)
Жизнь на старой римской дороге
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:35

Текст книги "Жизнь на старой римской дороге"


Автор книги: Ваан Тотовенц



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Кроме писем, Назар-ага составлял еще и прошения по наследственным и бракоразводным делам. Прошения эти он выписывал из какой-то пухлой книги, меняя только имена и даты.

За письмо брал десять медяков, а за прошение – шестьдесят.

Интересно, вспоминал ли он нашу тетушку. Не думаю. Потому что, проходя мимо наших окон, он даже не поднимал головы.

Как-то я спросил о Назар-аге у матери. И она сказала:

– Много лет назад ходили слухи… но, кажется, на том все и кончилось.

* * *

В баню я ходил вместе с женщинами.

Я до сих пор питаю отвращение к восточной бане, потому что навсегда запали мне в память тяжелые запахи серы и пара, изнуряющий жар и чрезмерно полные тела женщин.

В баню тетушка ходила не только мыться. С величайшим усердием и неприязнью изучала она девушек на выданье, чтобы сразу же после бани вдоволь посплетничать о них. Но она так уставала, натираясь всякими благовониями, что дело обычно откладывала до следующего дня. На следующий день, тщательно смазав кремом лицо и накинув на голову свою антикварную шаль, тетушка начинала обход знакомых.

Сначала заходила к Егис-ханум.

Егис-ханум была из категории тех женщин, которые боятся даже собственной тени; окна ее дома всегда были занавешены; в разговоре она старалась не упоминать имен, чтобы, не дай бог, не стать объектом пересудов.

У Егис-ханум было двое детей: сын сорока лет и дочь – тридцати пяти. Сына она не женила, чтобы избежать всяческих хлопот, а к дочери никто не посватался. Егис-ханум выводила ее из дому раз в год, шла с ней в церковь, там держала ее где-то в углу, подальше от чужих глаз, разрешая открывать только одни глаза и нос.

Тетушка моя нарочно выдумала, будто Егис-ханум собирается сосватать сыну дочь Гоар-ханум. И плела бог весть что о дочери Гоар-ханум, которую она-де видела в бане.

– На руке два шрама – от болезни какой или от ножа, кто знает… Уж не думаешь ли ты сосватать ее за своего Смбата? – предостерегала тетушка.

– Не время еще моему сыну жениться, – говорила Егис-ханум.

– Сочла своим долгом предупредить тебя, – добавляла тетушка.

И спешила к другой знакомой.

– Дочь Азаран-ханум натирала ноги каким-то лекарством, наверно, болеет чем-то…

Где-то еще о третьей девушке:

– Лицом вышла, но тело… Я и то лучше сложена…

О четвертой:

– Волосата, как мужчина. Смотреть тошно.

И так без конца, без устали.

Как-то из предбанника вошла к нам в отделение какая-то женщина, попросилась у матери помыться с нами, мать, разрешив, куда-то вышла. В это время вдруг явилась тетушка. Увидев женщину, тетушка велела ей немедленно убираться вон.

– Вардер-ханум, – сказала ей Огабер-ханум (так звали незнакомку), – мне Маргарит-ханум разрешила…

И – пошло.

Огабер была не из робкого десятка.

– Вон отсюда!

– И не подумаю!

– Да чья ты собака, чтобы лаять на меня?!

Сбежалась родня Огабер, и представление началось. Огабер и несколько других женщин, сбросив с себя последнее, схватили тяжелые шайки и обступили мою тетушку. Одна из них поскользнулась и, растянувшись на полу, больно ушиблась, но тут же поднялась еще более разъяренная.

Тетушка пустила в ход банный стульчик, и пострадавшая от ее удара потеряла сознание. Но тетушка и сама вскоре лишилась чувств, последним усилием успев запустить стульчиком в Огабер. Подоспевшая мать положила конец драке. Я быстро оделся и бросился искать фаэтон, чтобы отвезти тетушку домой.

5

Старшего слугу, Григора, мы звали просто Гого. Но Гого был не только слугой, а, как говорил мой отец, управляющим нашего дома.

Гого был человек медлительный, широкоплечий, среднего роста, с красными от усталости глазами и больными ногами; феску он повязывал куском ситца, почти закрывавшим ему лоб. Гого покупал мясо и зелень, смотрел за садом, ходил по воду, носил в баню белье, сгребал с крыш снег – словом, делал все необходимое по дому. Он строго различал наших гостей. Тем, кто был ему не по душе, он прямо говорил:

– Твоя физиономия мне что-то не нравится, старайся поменьше попадаться мне на глаза.

Отец не раз говорил Гого: «Не суйся куда не следует». Но Гого стоял на своем, полагая, что у нас в доме до всего ему есть дело.

Бывало, отец пошлет его за Мартиросом-эфенди – поиграть в нарды[8]8
  Нарды – восточная игра.


[Закрыть]
. Мартирос-эфенди был как раз одним из тех, кого Гого не жаловал. Не смея ослушаться, он тут же отправлялся исполнять поручение. Но шел он вовсе не за Мартиросом-эфенди. Побродит немного по базару и вернется домой:

– Мартироса-эфенди нет дома…

Гого прожил у нас тридцать пять лет, и это давало ему право блюсти интересы пашей семьи наравне со всеми нами. Все наше хозяйство управлялось его совестью и смекалкой. Он проявлял трогательную заботу о каждой нашей щепке, о каждой картофелине и головке лука.

Как-то отец прислал к нам маляров. Гого рассердился, рассудив, что маляров можно было нанять и подешевле. Он решительно выставил их за дверь, не считаясь с тем, что у отца была договоренность с ними, и тут же нанял других.

Весной, когда наша корова начинала мычать так, что не давала никому спать, отец наказывал Гого позаботиться о ней. С удовольствием затягиваясь табачным дымом, Гого спокойно отвечал:

– Хаджи-эфенди, пусть еще немного побесится.

И, выждав несколько дней, он отводил ее в деревню Мореник, чтобы она там «перебесилась»… И действительно, из деревни Гого приводил ее уже притихшей и даже чуточку серьезной.

Приведет корову домой, тут же зайдет в курятник, возьмет свежее яйцо, разобьет его и помажет ей морду. Это была добрая примета.

Никто из нас ничего не смел срывать с деревьев: полновластным хозяином сада был Гого.

Случалось, запускали мальчишки камнями в отяжелевшие от плодов, свесившиеся через ограду ветки. Это служило поводом для дикой драки. Гого выбегал за ограду, хватал за шиворот первого попавшегося и часто сам возвращался жестоко избитым. Мать жалела его и говорила:

– Не горячись так, Гого, пусть себе проказничают…

– Ханум, – зло поводя глазами, отвечал он, – или Гого подохнет под этими деревьями, или они не будут соваться сюда!

Никто из нас так не любил наш дом, как Гого.

Мы повиновались ему. Любому из нас он мог залепить пощечину – имел на это право. Гого терял самообладание еще и в тех случаях, когда находил на выбеленных стенах следы от наших карандашей или ногтей.

Каждую осень Гого с матерью держали совет – что заготовить на зиму. И сколько бы мать ни говорила, что мало припасли масла, риса или других продуктов, – Гого твердил свое:

– Бережливым надо быть, ханум.

И всегда было так, как хотел Гого.

* * *

Гого был женат, но жена его жила в деревне, где имела небольшое хозяйство. Раза два в год приезжала она к нам, но видели ее у нас только мать да малыши: она не показывалась ни отцу, ни старшему брату – стеснялась. Лицо у нее было круглое и красное, как бурак, сама низкорослая, полная, на вопросы всегда отвечала односложно или кивком головы.

А однажды Гого спас мне жизнь, или, по меньшей мере, избавил от тяжелого увечья.

У нас в зале, на потолке, была надпись, сделанная еще при постройке дома: «Сыновья мои Акоп, Геворк, Левон – отныне наследники дома моего». А так как меня еще не было тогда на свете, в надписи мое имя не упоминалось.

И нашло на меня, что раз моего имени там нет, то я не могу быть «отныне наследником». Тайком вытащил я из подвала треножник и взобрался на него, чтобы вписать свое имя в список наследников. Не успел я приняться за дело, как почувствовал, что треножник уходит из-под ног. К счастью, на потолке, возле надписи, был железный крюк, на который зимой вешали большую лампу. Я ухватился за него и удержал треножник, но спуститься вниз не рискнул – треножник упал бы, отпусти я крюк.

В ужасе я стал звать на помощь. На мои вопли подоспел Гого. Он сразу понял, в чем дело, поддержал треножник, и я спустился на пол. Но Гого залепил мне оплеуху.

Я заслужил ее.

Вечером отец посадил меня к себе на колени и, гладя меня по голове, спросил:

– Зачем ты полез туда?

Доверившись ласке отца, я чистосердечно рассказал обо всем. Отец вдоволь посмеялся и при всех объявил:

– Мое единственное сокровище – мой самый младший, и этот дом после моей смерти – слушайте все! – будет принадлежать ему!

И спустя много лет после его смерти мать в мое отсутствие, когда пришлось заняться разделом наследства, предложила отдать дом мне, из уважения к памяти отца.

* * *

После смерти отца Гого проникся к нашему дому еще большей, почти фанатичной любовью, но взаимоотношения в семье были уже не те. К матери Гого относился по-прежнему, но с моими братьями не ладил.

Вслед за старшим братом и все остальные, едва достигнув зрелости, стали заявлять претензии на наследованный мною дом.

Они проявляли признаки неподчинения деспотизму Гого, смеялись над его управленческим пылом, но Гого долгое время старался не замечать этого, да и мать говорила:

– Не слушай ты их, они еще дети.

И тем не менее однажды Гого не выдержал и заявил одному из братьев:

– Послушай, сопляк, да я тебя с потрохами…

Это еще больше обострило его отношения с братьями, в особенности с младшим Левоном.

Привел как-то Левон своих одноклассников в зал повеселиться. Их было человек десять-двенадцать мальчишек-сорванцов. Гого это не понравилось. Он предложил Левону спуститься в сад, на лужайку, обещая принести стулья и подать сироп. Левон заупрямился.

– Не хочу в сад!

Гого решил было настоять на своем, ибо чувствовал, что авторитет его в доме пошатнулся, но мать удержала его:

– Оставь их, пусть себе веселятся.

– Ты меня убиваешь, ханум, – застонал Гого.

Наверху веселье было в полном разгаре: мальчишки курили, швыряли на пол окурки, кидались подушками и под конец разбили зеркало.

Прислушиваясь к шуму наверху, Гого долго сдерживал себя, потому что так велела ханум. Но безобразию следовало положить конец, – он не выдержал, поднялся в зал и выставил вон всех друзей Левона.

Левон, пристыженный, в бессильной ярости только кусал губы. Будь жив отец, Левон молча снес бы этот позор, по после его смерти – ни за что!

– Я здесь хозяин, и слуга не имеет права вмешиваться в мои дела, – закричал Левон, когда друзья покинули дом.

– Я не слуга, а тоже хозяин, – ответил Гого.

– Нет, ты не хозяин.

– Нет, я хозяин.

– Ты уйдешь из этого дома!

Это был первый открытый «бунт» против власти Гого.

Гого молчал. Молчал не потому, что не мог ответить, а потому, что сердце его переполнилось горечью: сорок лет преданно и беззаветно, честно и искренне служил он этому дому, вырастил на своих руках и Левона, и его братьев, и вдруг такое незаслуженное оскорбление… Горечь, капля за каплей, застывала в его глубоких морщинах.

Левон продолжал кричать:

– Он уйдет из этого дома!

Старший брат, Акоп, старался успокоить Левона, но тот продолжал кричать, что, кроме него и братьев – Акопа, Геворка, других хозяев здесь быть не может.

Теперь уже вмешалась мать, довольная сдержанностью Гого. Вначале и она спокойно увещевала Левона, всячески старалась избежать скандала, но тот распалялся все больше и больше, настаивая на своем.

– Тогда вот что, сын мой, – сказала она строго, – Гого живет в этом доме на двадцать три года больше, чем ты, и если наши порядки тебе не по душе, – можешь сам уходить.

Левон умолк. Мы стояли как громом пораженные. Мама просто-напросто выгоняла сына из дому. Мыслимо ли?

Левон молча покинул зал, а мать продолжала:

– Больше всех нас заботился об этом доме Гого, здесь каждый камень знает его, и чей это язык повернулся сказать ему такое? Стыд и позор!..

Последние слова мать, кажется, бросила нам всем. Мы стояли, понурив головы. Старший брат подошел к матери – ему хотелось заступиться за брата.

– Я его не выгоняю, – сказала она, – но если он снова потребует, чтобы Гого ушел, – уйдет сам.

Гого подошел к матери, поцеловал ей руну и сказал!

– Ханум, пусть Левон остается, я уйду. Я тебе так благодарен…

– Гого, – сказала мать, – ты себя с ними не равняй, пусть говорят что угодно. Ты слушай меня.

Гого молча отправился на кухню и стал разжигать огонь.

Вечером Левон не вышел к ужину.

Мать даже не поинтересовалась – дома ли он? Ужин прошел в полном молчании. После ужина Гого подал матери турецкий кофе в большой китайской чашке – из нее пил только отец, после его смерти никто ею не пользовался. Мать взяла чашку, заплакала вдруг, и мы заметили, что плачет и Гого. Заплакали и мы.

После долгого молчания мать объявила:

– В этом доме все останется, как было…

Это было сказано таким решительным тоном, что мы невольно вздрогнули.

На следующее утро, едва проснувшись, Левон сбежал в сад. Гого поливал там цветы.

Было чистое, свежее утро. Все еще колеблясь, несмело, но с внутренней решимостью Левон подошел к Гого и повис у него на шее. Лейка упала в траву. Гого обнял Левона, поцеловал и прошептал ласково:

– Сынок мой, хороший мой…

6

Мой старший брат Акоп держал арабскую лошадь. Выросла она в нашем доме, никогда не видела пальм, не раскидывала копытами горячих песков пустыни. Но в глубине ее глаз таилась живая душа Востока, и дикая тоска по просторам пустыни слышалась в ее ржании.

Маран (так звал свою любимицу Акоп) была черной, как смоль, с гладкими блестящими боками; белыми были только ноги да яйцевидная отметина на лбу.

Она никогда не знала узды и свободно разгуливала по всему двору; даже во время трапезы, когда все собирались за большим столом под навесом, она подходила, склоняла голову к плечу Акопа и, дождавшись своего куска сахара, шла к отцу и потом к матери.

Добрая мать, улыбаясь, как молодая невестка, тоже давала Маран кусок сахару.

Маран, аппетитно похрустывая, выходила в сад, тихим ржаньем давая знать, что она уже там. Услышав ее голос, Акоп вскакивал с места.

– Радость ты моя! – шептал он, замирая от счастья.

Помещение, где ночевала Маран (стойлом его нельзя было назвать), находилось под спальней наших родителей. Ночью, услышав тихое, ласковое ржанье Маран, отец говорил:

– Опять пошел к своей любимице…

По воскресеньям Акоп выводил Маран в открытое поле. Маран носилась там как ветер, как волна в море.

Для городских ребят было величайшим удовольствием смотреть, как резвится Маран. Она скакала по полю, потом вдруг останавливалась как вкопанная и смотрела своими красивыми глазами куда-то вдаль. Кто знает, о чем грезило это прекрасное животное?.. Потом она летела назад к Акопу, он раскрывал объятия, обнимал и целовал ее потную шею.

– Она не скачет, а летит, – говорили все.

Акоп приводил ее домой, а у Гого было уже наготове свежее яйцо, которое он разбивал о ее лоб, – от дурного глаза.

По окончании школы отец предложил брату поехать учиться дальше, но Акоп наотрез отказался: ведь не мог же он взять Маран с собой в Полис[9]9
  Полис – сокращенное название Константинополя.


[Закрыть]
или в Европу.

Никому из друзей и сверстников Акопа не сиделось дома; они бегали за девушками, высматривали их по всем закоулкам, дворам, в церкви, на улицах, возле бани. Предметом их разговоров теперь была женщина, это с головы до пят закутанное в чадру пленительное и таинственное создание, один голос которого будоражил их души.

Многие из его сверстников уже обзавелись семьями, иные обручились, а некоторые повадились ходить в дом Марины, где их накрывали не раз, но Акоп по-прежнему был полон одной Маран, ничто другое его не интересовало.

Самым счастливым для него был день, когда они с Маран поднимались на пастбища. Акоп брал с собой шатер, постель и кое-какую посуду. Это значило, что целых три месяца Акоп проведет в горах вместе с Маран, будет дышать одним с ней воздухом и по ночам, лежа под шатром, чувствовать рядом ее присутствие. Целыми днями Маран щипала свежую траву, а насытившись, грелась на солнце. Акоп же сидел в тени шатра и любовался ею.

Он часто разговаривал с Маран, задавал ей вопросы, смеялся, порой ласково укорял ее.

– Марая, сегодня ты хорошо поела? – спрашивал он.

Лошадь ржала в ответ.

– Скоро домой поедем, – говорил Акоп.

Но Маран махала хвостом и мотала головой.

– Что, не хочешь? Значит, побудем еще?

Маран подходила к Акопу, срывала феску с его головы, трепала ее…

И никаких ссор и недоразумений между ними, как между близкими друзьями, не бывало.

По вечерам Акоп ложился у шатра и, уставившись в небо, пел. Маран, это беспокойное животное, слушала его не шелохнувшись. Когда же Акоп кончал петь, она грустно опускала голову.

– Спеть тебе ещё, Маран? – спрашивал Акоп.

Лошадь отвечала радостным ржаньем.

И Акоп пел:

 
Флакон из-под духов,
И в нем одна фиалка,
Я так люблю Маран,
Души моей частицу.
 

Жизнь проходила как легкокрылое, бесконечное утро.

К середине осени Акоп и Маран возвращались домой. Мать и отец выходили их встречать. Акоп – возмужавший, загорелый, налившийся свежестью гор, и Маран – упитанная, с еще более ярким блеском глаз, с еще более заливистым ржаньем. Они приносили с собой аромат пастбищ и сверкание звезд. Стоило Маран заржать – вокруг становилось светлее, как если бы с неба свалилась звездная гроздь и рассыпалась в доме.

И мать говорила отцу:

– Хаджи-эфенди, теперь дом наш как дом.

Акоп и его Маран были неотъемлемой, необходимой частью нашего существования; их голоса отдавались во всех комнатах, заполняли весь дом, звенели в саду, в ветвях деревьев.

Иногда Акоп выносил колыбель со спящим ребенком, ставил посреди двора и говорил своей Маран:

– Прыгай!

Лошадь становилась на дыбы, легко перепрыгивала через колыбель и мордой тянулась к Акопу, а он в ответ целовал ее в отметину на лбу.

Одно удовольствие было наблюдать, как Маран всматривалась в спокойную воду бассейна и отскакивала, увидев в ней свое отражение. Наклонившись к воде, она фыркала, и тогда по глади бассейна пробегала рябь, отражение дробилось, и, радуясь своей победе над таинственным существом в глубине бассейна, лошадь с ржаньем проносилась по аллее черешен и обегала весь сад…

Если Акопу случалось надолго задержаться в гостях, он всегда старался улучить минуту и проведать Маран. Если же он не приходил, это означало, что мать обещала ему присмотреть за лошадью.

А когда Акоп брал Маран с собой (брал же он ее с собой часто, так как обычно его приглашали вместе с Маран, то есть «всей семьей»), он клал ей на круп яйцо и так отправлялся в гости. Маран старалась не уронить яйцо, шла медленно, плавно покачиваясь. Редко кто из прохожих не останавливался – поглядеть на искусство Маран.

Так жили два близких друга – Акоп и Маран.

* * *

Однажды на ноге у Маран появилась опухоль. Маленькая и еле заметная вначале, она увеличилась, превратилась в рану и стала гноиться. В городе был ветеринар, но он ничем не мог помочь. Тогда Акоп вызвал других врачей. И те не могли понять, в чем дело. А рана все увеличивалась.

На первых порах она не беспокоила Маран, но прошло некоторое время, лошадь утратила былую живость, погас прежний блеск в ее глазах; в серебристое ржанье вплелись тоскливые нотки.

Загрустил и Акоп. Даже отец с матерью впали в уныние. С каждым днем Акоп становился все мрачнее. Отец узнал, что в Себастии живет известный ветеринар, и отправил телеграмму с просьбой приехать и посмотреть лошадь. В ответ поступило сообщение, что через два дня врач выедет.

Прочитав телеграмму, Акоп улыбнулся и вдруг заплакал. Мать обняла сына, вытерла ему слезы и сказала:

– Не плачь, дорогой, приедет доктор, вылечит твою Маран, а не вылечит – отец выпишет из Диарбекира новую лошадь… Может, даже получше…

Кто-то сказал, что Маран сглазили. Мать достала из сундука крупную бирюзу и повесила ее на шею Маран.

Ветеринар запаздывал, он ехал на перекладных, а это значило, что, в лучшем случае, он доберется через восемь суток.

Однажды утром Маран околела.

Мы не отходили от Акопа, – он то плакал, то, сдерживая слезы, рассказывал о ней, горе его было безутешно. Посторонний никогда не подумал бы, что столько скорбных слез проливается из-за лошади.

Мать велела перенести кровать сына к себе в спальню. Родители, забросив все дела, занялись одним Акопом, окружили заботой, особым вниманием, старались отвлечь.

Отец и мать души не чаяли в Акопе не только потому, что он был их первенец: разница в возрасте между сыном и родителями была небольшой, и они дружили. Мать была еще почти ребенком, когда впервые почувствовала, как Акоп шевельнулся у нее под сердцем. Она даже не могла вспомнить тех дней, когда Акопа на свете не было.

Шли дни, но время не сглаживало горе. Тогда отец решил предложить сыну одно из двух: либо путешествие, либо женитьбу. Он был уверен, что любой выбор будет спасительным для него. Отец напомнил сыну слова из турецкой песни: «День, он пройдет, а ты не плачь».

Акоп выбрал путешествие.

Мать стала готовить сына в дорогу: сшила новую одежду, справила постель, купила шубу и зашила в пояс несколько золотых.

Она долго не могла проститься с сыном, отец же, сдержанно поцеловав его, сказал:

– Береги себя, сынок…

Все удивились выдержке хаджи-эфенди. Но когда коляска тронулась и, удаляясь, постепенно скрылась из глаз, отец поднялся к себе, открыл шкаф, залпом выпил две рюмки водки, и мы увидели, как он плачет, молча, содрогаясь всем телом. Мать, вся в слезах, подошла к нему. Он старался не смотреть ей в глаза:

– Вот теперь дом опустел, – сказал отец и попросил еще водки.

– Бог не пожелал счастья моему сыну, – прошептала мать.

Отец пробормотал какое-то страшное проклятье в адрес бога. Мать поспешно вышла из комнаты и перекрестилась…

Акоп возвратился посвежевшим и окрепшим. Он, казалось, даже стал выше ростом.

– Вернулся твой Акоп? – спрашивали у матери. И она отвечала:

– Вернулся мой тополек, вернулся.

Акоп видел море, большие города: Самсун, Полис, Смирну, Варну. Каждый день рассказывал он нам о своем путешествии. Мы слушали, разинув рты, ловя каждое его слово. Отец, не раз бывавший в тех краях, задавал вопросы:

– Был на Скутари?[10]10
  Скутарийский холм – возвышенная часть Константинополя.


[Закрыть]

– Да, поднимался..

– А в Бояджи-гюх?[11]11
  Бояджи-гюх – название местечка.


[Закрыть]

– И там был.

– В Стамбуле хаш[12]12
  Хаш – восточное блюдо.


[Закрыть]
ел?

– Ел.

– Молодец, сынок…

Мать радовалась, что Акоп побывал в местах, где бывал и ее муж.

– В Хавзе[13]13
  Хавза – город в Малой Азии.


[Закрыть]
в баню ходил?

– Нет, отец, не успел.

– Э, поехать в Хавзу и не сходить в баню?.. В другой раз не забудь сходить.

– Хорошо, – соглашался Акоп.

Путешествие Акопа было единственной темой разговоров в доме. Все только и делали, что слушали его рассказы, облачались в привезенную им одежду, развешивали на стены привезенные им подарки.

Мне он подарил красные чусты[14]14
  Чусты – тапочки, чувяки.


[Закрыть]
. Когда я, нарядившись, вышел в них в город, мне казалось, что все разглядывают мою обнову.

Спустя месяц после приезда Акоп тайком от всех отпер «комнату» Маран, которую сам же запер перед отъездом, и вышел оттуда словно его подменили.

Воспоминания ли о Маран, а может быть, и скука провинциальной жизни сделали свое: загнали Акопа в тоску. Сначала это мало бросалось в глаза, а потом уже не на шутку стало беспокоить родителей.

Как-то, посадив меня к себе на колени, отец подозвал мать, и они заговорили об Акопе.

– Пора его женить, – сказал отец.

У матери радостно заблестели глаза.

– Если сумеешь убедить его…

– Похоже, что в Полисе девушки утерли ему молоко с губ.

Матери не понравились слова отца.

– Откуда ты знаешь? – возразила она.

– Значит, знаю, раз говорю, – отрезал отец.

Мать обещала поговорить с Акопом.

– Ты только не спугни его, – предупредил отец.

Конечно, девушка должна быть красивой. Отец предложил даже:

– Из какой семьи – неважно, была бы только хороша собой…

Мать прямо-таки опешила. Как, должно быть, сильно любил он Акопа, что решил поступиться своими принципами.

Она добавила.

– И хорошей чтоб была, и молоко у нее чтоб было доброе…

– Конечно, – согласился отец.

Шли дни. Поиски невесты ни к чему не приводили. Мать отчаивалась найти девушку, соответствующую образу, созданному воображением отца.

– Я хочу для сына девушку красивую, как богиня, – твердил отец.

Прошел месяц. Мать даже перестала говорить на эту тему.

И вот однажды отец спросил ее:

– Ну, Маргарит, нашла девушку?

– Ты ищешь ангела, а на земле живут люди.

– Да, ангела, ты права.

– Ангелов нет.

– Есть, – сказал отец, – есть, я нашел.

– Кого же?

– Дочь Григора-аги.

– Она еще ребенок.

– Не беда, тебе самой было тринадцать…

Мать стыдливо опустила голову, – а ведь он прав.

Потом спросила:

– А отдадут?

Отец был задет.

– Я попрошу – пусть только откажут: девушке тринадцать, парню восемнадцать, – почему бы не отдать?!

– А парень-то какой! – добавила мать.

Ехисапет, дочь Григора-аги, действительно была красивая девушка, именно такая, какая рисовалась воображению отца. Когда мать сказала о ней Акопу, он улыбнулся и обнял ее.

Зашли как-то вечером мои родители в гости к Григору-аге и, поговорив о том о сем, завели разговор о Ехисапет.

– Хаджи-эфенди, дочь моя – ваша, только я должен переговорить с женой, – сказал Григор-ага.

– Хорошо, – согласился мой отец.

На следующий день, вечером, нам принесли большой поднос пахлавы[15]15
  Пахлава – восточное кондитерское изделие.


[Закрыть]
из дома Григора-аги – знак согласия.

Потом несколько дней наши дома обменивались подарками. А еще через восемь дней мать, вернувшись из бани, поднялась к отцу и сообщила, что там видела Ехисапет.

– Ну как она?

– Будто с луны сошла, – ответила мать.

Рассказала, как Ехисапет, с разрешения своей матери, пришла и поцеловала ей руку и как она не хотела отпускать от себя девушку, сама выкупала ее, расчесала волосы, одела, усадила в фаэтон и отправила домой.

– Ты правильно поступила, – похвалил отец.

Решили не откладывать дело в долгий ящик, вскоре последовало обручение Акопа, а затем и женитьба.

Мать позаботилась, чтобы свадьба была пышной, но с отцом у нее вышла нелепая ссора. Отец не хотел, чтобы его сына венчал священник.

– Привезем ее из отцовского дома, и на том дело с концом, – твердил отец.

Мать возражала:

– Хорошо, я согласна с тобой. Но захотят ли родители девушки, чтобы их дочь осталась невенчанной?

Отец понимал, что жена права – нельзя девушку приводить в дом без венца, но ему было досадно, что без священника нельзя обойтись. Наконец после долгих уговоров отец уступил и согласился венчать сына, однако настаивал, чтобы после венчания священник ему не попадался на глаза. Мать тайком от отца приняла священника, накормила, напоила его, заплатила деньги и сама проводила, наказав домашним ничего не говорить отцу. Хотя отец и подозревал жену в непослушании, он тем не менее ни о чем не догадался, так как все это происходило за его спиной и формально требование его было выполнено.

С появлением Ехисапет в доме стало светлей и радостней. Она была еще девочкой и вместе с нами играла в мяч, резвилась в саду и купалась в бассейне. Приходя домой, Акоп заключал ее в свои объятия, брал на руки и уносил в комнату, целуя и приговаривая: «Маран, милая моя Маран…»

Геворка, брата моего, следовавшего по возрасту за Акопом, я всегда вспоминаю с особой благодарностью, потому что его – единственного в пашей семье – я никогда не видел сердитым. Бывало, разойдется кто-то, начнет кричать, но появляется Геворк, мило улыбается, отпускает веселую шутку, и тут же воцаряются мир и спокойствие. До сих пор я не перестаю восхищаться его выдержкой, ведь люди обычно восхищаются именно теми достоинствами, которых нет у них самих.

Геворк был человек спокойный и уравновешенный. Пожалуй, единственной его страстью был кишмиш[16]16
  Кишмиш – сушеный виноград, изюм.


[Закрыть]
. Да, кишмиш он любил. Он мало ел, разборчив был в еде, но к кишмишу питал особую страсть. Ради кишмиша он мог поступиться всем на свете.

Однажды Геворк заболел и лежал с высокой температурой. Отец подошел к нему и, приложив руку к горячему лбу сына, спросил:

– Геворк, хочешь кишмиш?

Геворк приоткрыл глаза, он никогда не отказывался от кишмиша, но на этот раз ответил с нескрываемой досадой:

– Нет, не хочу, я болен…

Тогда отец послал за доктором:

– Если он отказывается от кишмиша, значит, плохи дела.

Помню и другого своего брата – Левона, которого дома звали просто Лоло. Смуглая кожа, высокий лоб, темные, слегка вьющиеся волосы, большие черные глаза – таким был наш Лоло. Это он рвал и метал, когда сердился, это его голос гремел на весь дом, но в груди его билось доброе сердце. Геворк никогда не плакал, никогда не терял самообладания, Левону же ничего не стоило выйти из себя, он становился свирепым, как зверь, но только отойдет – тот же ребенок, доверчивый и мягкий. Я восхищался выдержкой Геворка, однако всем существом тянулся к Лоло.

Я любил, когда Лоло, возвратившись с какой-нибудь прогулки с друзьями, рассказывал:

– Вошли мы в ущелье, и вдруг посыпался град величиной с кулак.

Спустя годы, когда Лоло оказался в Нью-Йорке, в этом чудовищном и страшном городе, его необузданные страсти нашли себе выход. Он окунулся в мутные воды нью-йоркской биржи, испытал взлеты и падения: сегодня он богач, а завтра – ни цента в кармане.

Я приехал в Америку на французском пароходе «Ла Турин». Лоло поднялся на борт.

– Как мать? – спросил он.

– Хорошо, только когда вспоминает тебя и Геворка – плачет.

Я заметил, что он прослезился.

Лоло взял меня за руку, и мы вместе вступили на американский берег. Всю ночь он показывал мне Нью-Йорк.

– Видишь, как огромен этот город, кажется, что он необъятный. Всего можно добиться здесь. Слово за тобой, покажи себя…

В то время на руках у него были акции железных дорог. Однако я не последовал за ним на биржу, окунулся в мир книг, окунулся с такой же страстью, с какой Лоло – в биржевой омут.

Месроповским письменам[17]17
  Месроп Маштоц – в V веке создал армянский алфавит.


[Закрыть]
впервые обучил меня учитель-сириец, господин Ашур – человек невысокого роста, широкоплечий, с огромным выпуклым лбом, лысый, с большими серо-голубыми глазами, с обвислыми усами, похожими на две пушистые мышки. От древних вавилонских статуй он отличался разве что очками, обстоятельством, несколько нарушавшим архаичность и величественность его облика.

Господин Ашур был еще и поэтом, он писал на полуграбаре[18]18
  Грабар – древнеармянский язык, полуграбар – здесь западно-армянский, смешанный с грабаром.


[Закрыть]
, подражая старым мастерам. Он написал: «Сон младенца», «Плач на могиле благочинного Никогаеса-аги Азнавурянца», «Ангелы», «Благословение воину», «Мир семьям вашим», «Дщери небесные» и так далее и тому подобное. Все это он сочинял, разумеется, по разным поводам и посвящал разным лицам.

Это он, господин Ашур, заставил меня прочитать по складам первое предложение на грабаре: «Крест да поможет мне». Некоторые дети с трудом «призывали» «Крест в помощь». Для таких у господина Ашура был весьма простой метод – удар палкой. Справедливости ради на до отметить, что палочные удары, как правило, наносились по мягкому месту. Все родители были довольны этим его методом воспитания. Более того, даже поощряли этот метод.

Выучив алфавит и научившись читать по складам, мы покидали господина Ашура и поступали в школу. В конце года он произносил речь, разумеется, на грабаре, из которой мы ничего не понимали, вернее, мы уясняли только, что речь эта содержит много ценных наставлений, смысл которых, однако, доходил до нас лишь позднее.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю