Текст книги "Жизнь на старой римской дороге"

Автор книги: Ваан Тотовенц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

В моем сердце закипел гнев, я понимал, что он считает меня чужаком, а себя истинным американцем.

– Измените свой тон! – вдруг сказал я.

– Ответьте мне, вы хорошо знаете законы этой страны?

– Я уже сказал вам, что немного знаю их.

– Немного – это недостаточно, их нужно знать хорошо. Кстати, усвойте и законы морали, – прошипел Шилд и злобно добавил: – Иначе эта штука мигом выучит вас.

Он вытащил из кармана револьвер и направил на меня.

– Я никогда не усвою вашу мораль, – сказал я.

– А я вас заставлю.

– Чего же вам надо от меня?

– Хочу, чтобы вы больше не встречались с моей женой. Мне было жаль ее, не то я пристрелил бы вас еще дома.

– И это все?

Он спрятал пистолет в карман и сказал:

– Гуд бай.

– Гуд бай.

Шилд сел в машину и уехал, а я направился пешком к станции городской железной дороги.

Неужели мистер Шилд сам себе кажется героем, думал я по пути.

5

На следующий день в десять часов утра в магазине появился мальчик, выполнявший у нас обязанности курьера, и подал мне визитную карточку хозяина фирмы. На ней было написано: «Прошу вас зайти ко мне».

– Где хозяин? – спросил я.

– В конторе.

– Спасибо.

Хозяин вежливо встретил меня и предложил сигару.

– Вы оскорбили одного из наших уважаемых клиентов, – начал он.

– Не помню, чтобы я оскорблял кого-либо из клиентов.

– Речь идет о мистере Шилде, торговце страусовыми перьями.

– Я никогда не оскорблял господина Шилда, напротив, очень внимательно обслуживал его и его жену, и они оба остались довольны предложенными мной коврами.

– Но вы хотели завести роман с его женой.

– А какое это имеет отношение к обслуживанию посетителей торгового дома?

– Дорогой мой, – директор выпрямился в кресле, – вы познакомились с миссис Шилд в отделе восточных ковров моей фирмы и обязаны оберегать установленные нами порядки.

Я сразу же решил покончить с этим разговором.

– Сэр, мне безразлично, каковы ваши порядки, своей личной жизнью я волен распоряжаться сам.

Сидящий напротив меня человек, остолбенел: вряд ли ему когда-либо доводилось слышать подобное от служащего.

– В таком случае считайте себя с этой минуты свободным.

– Как вам угодно, сэр.

Он склонил голову над блокнотом, написал что-то и протянул мне листок бумаги. Это было указание бухгалтерии выплатить мне двухнедельный заработок и еще недельный за увольнение.

– Простите, сэр, но у меня с вами договор.

Я вынул из кармана сложенную вчетверо бумагу и положил ее перед ним на стол.

– Очень необдуманно было заключать с вами такой договор, – выдавил он из себя и нажал кнопку электрического звонка.

Вошел управляющий.

– Почему вы заключили договор с этим господином на таких условиях? – спросил хозяин.

– Он большой специалист. Мы не могли принять его на других условиях, – объяснил управляющий.

– Вот как!

Хозяин был из числа тех, кто сам мало разбирается в делах, но быстро усваивает все, что касается выгоды.

Согласно договору, я получил жалованье за пять месяцев вперед и через два часа после разговора с хозяином навсегда покинул фирму.

Мной владело только одно желанье – увидеть Бинт-эль-Талиб. Звонить по телефону было невозможно, трубку мог поднять Шилд.

Я поговорил с одним знакомым продавцом из магазина и попросил его ради старой дружбы сообщить мне о миссис Шилд, если она подаст о себе какую-нибудь весть.

Спустя несколько дней я встретился с арабкой в ресторане-кафе «Константинополь». Оттуда мы отправились в китайский ресторан «Чоп-суи».

Мы уединились в отдельном кабинете, Бинт-эль-Талиб рассказала мне, как была удивлена, узнав от продавца, что я уже больше не работаю в магазине. Она, оказывается, и не подозревала о моем столкновении с мистером Шилдом. Когда в ту ночь мистер Шилд вернулся домой, Бинт-эль-Талиб спросила:

– Ты довез его до дома?

Он ответил:

– Да. Какой симпатичный молодой человек!

Узнав о том, что произошло в ту ночь на самом деле, дочь Талиба возмутилась:

– А я-то думала, что нахожусь в цивилизованной стране. Так могут поступать только в Аравии, где жену считают собственностью, товаром!

– Цивилизация – это лишь внешний лоск, Бинт-эль-Талиб, и здесь и там женщина – товар, с той лишь разницей, что на Востоке женщина – товар «ручной работы», а здесь – «машинной», таким образом, на Востоке она ценится вдвое дороже.

Я попросил Бинт-эль-Талиб не говорить мужу о нашем разговоре.

Она решительно сказала:

– Я больше не считаю Шилда своим мужём, но буду молчать до тех пор, пока не уйду от него.

Затем ее взгляд смягчился. Передо мной снова была добрая и нежная восточная женщина.

– Ты оазис для меня в этой пустыне, – прошептала она.

– А ты – освежающий родник в этом оазисе.

Наши руки сплелись, как ветви деревьев в саду…

6

Арабка каждый раз мрачнела, когда надо было возвращаться под кров продавца страусовых перьев.

Однажды она сказала:

– Мне кажется, что нашу землю освещает не одно и то же солнце, придет время, и ученые докажут, что на Востоке светит одно солнце, на Западе – другое.

– Нет, Бинт-эль-Талиб, повсюду светит одно солнце, это сама жизнь меняет его. Например, социалистическое общество делает солнце более теплым и ярким. Ведь когда смотришь на солнце из переулка, оно светит не так ярко, как в поле.

Арабка не соглашалась со мной и твердила свое, как ребенок.

Когда она уходила, на сердце становилось пусто и темно, но стоило ей появиться опять в назначенное время, вновь наступал рассвет и лучи солнца заливали горизонт.

7

Однажды, к моему удивлению, арабка пришла на свидание с саквояжем в руках. Она печально смотрела на меня, и я заметил в ней какое-то волнение. Затем она, немного успокоившись, взяла меня за руку и сказала:

– Ты никогда не опаздывал, но сегодня я очень боялась, что ты можешь не прийти.

– Что-нибудь случилось, Бинт-эль-Талиб?

– Я уезжаю.

– Куда?

– В Аравию.

Я принял это за шутку.

– Ах ты мой маленький арабский скакунок.

– Это не шутка, я действительно, уезжаю, билет в кармане. Идем, ты должен мне помочь в одном деле.

На все мои уговоры бросить мистера Шилда и остаться в Америке арабка отвечала отказом.

– Я не останусь в этой стране, – решительно говорила она.

Мы отправились в ломбард.

– Я взяла с собой один из своих бриллиантов и несколько платьев, чтобы заложить их и добраться до Аравии. Все остальное оставила Шилду.

Бинт-эль-Талиб с облегчением сняла с пальца кольцо и положила его перед ювелиром. Тот осмотрел бриллиант в лупу, взвесил его и, сняв очки, сказал:

– Тысяча долларов, срок хранения шесть месяцев.

– А если я хочу продать его? – спросила арабка.

Хитрый торговец снова одел очки, еще раз осмотрел кольцо, взвесил камень и ответил:

– 1500 долларов.

– Хорошо, я согласна, – тут же сказала Бинт-эль-Талиб.

Ювелир еще раз внимательно осмотрел кольцо, открыл кассу и отсчитал полторы тысячи долларов.

Прямо из ломбарда мы направились в порт. Бинт-эль-Талиб должна была уехать на французском теплоходе «Ла Турин».

Когда вдали показалось море, глаза арабки заблестели. Она была оживленна. Ее воображению рисовались далекие счастливые картины. Арабка посмотрела на меня сквозь набежавшие слезы и прошептала:

– Прощай.

– Прощай, Бинт-эль-Талиб, привет от меня Востоку.

* * *

Теплоход разрезал голубые волны Атлантики, унося Бинт-эль-Талиб на Восток.

А в это время мистер Шилд в большом магазине на Бродвее сбывал покупателям страусовые перья, не ведая о том, что самый ценный «товар», каким он владел, уплывал из его рук, и уплывал навсегда.

2. «Божественная комедия»

Перевод Р. Григоряна

Управляющий фирмой положил телефонную трубку и сказал мне:

– Сейчас же отправляйтесь к мистеру Финклстайну, осмотрите там восточные ковры, которые нуждаются в чистке и реставрации.

– Хорошо, – ответил я.

Мне, специалисту по восточным коврам, приходилось бывать во многих богатых домах Америки, но у мистера Финклстайна, известного американского миллионера, я еще не был.

Особняк Финклстайна находился в аристократическом квартале, на самой вершине холма. Он утопал в зелени густых деревьев, кронам которых умелые руки садовника придали строго очерченную форму.

Не успел я войти в парк, как передо мной выросли два негра, охранявшие ворота. Я предъявил им карточку фирмы, и они пропустили меня. У входа в дом меня встретила молодая, красивая женщина. Белый передник и наколка на голове говорили о том, что она служанка. Я сказал ей о цели моего посещения. Молодая женщина проводила меня в гостиную, предложила сесть и, взяв мою карточку, удалилась.

Обстановка гостиной была богатая и в то же время простая. На видном месте стоял мраморный бюст мистера Финклстайна. У него было совсем молодое лицо.

Либо этот бюст был сделан еще в молодости мистера Финклстайна, либо он потребовал, чтобы скульптор изобразил его молодым, подумал я.

В камине сложена была горка поленьев. Все поленья одинакового размера, а за ними горела красная электрическая лампочка, создававшая впечатление пылающего очага. Из окон гостиной, сквозь листья деревьев, виднелись бушующее море и крыша соседнего особняка.

«Откуда взялось море в нашем городе?» – удивился я.

Вглядевшись внимательно, я увидел, что волны неподвижны, – это была лишь декорация, нарисованный пейзаж.

Темно-красные портьеры в глубине гостиной раздвинулись, вошла старая, очень просто одетая дама с бледным, восковым лицом. Море за окном заставило меня на минуту подумать, что вошедшая – тоже часть декорации, настолько неподвижны были все ее черты, Но женщина заговорила:

– Вы пришли за коврами?

– Да, мадам, – ответил я вставая.

– Идемте, я покажу их.

Я последовал за ней. Она ввела меня в библиотеку, показала ковры и попросила вычистить.

– Хорошо, – ответил я машинально: внимание мое приковали книжные полки. Здесь была собрана, казалось, вся мировая литература; книги в позолоченных переплетах, подобранные в определенном порядке. Так, все произведении классической греческой литературы стояли вдоль восточной стены зала, в голубых, как небо Греции, переплетах.

Впервые в жизни я позавидовал богачам. Книги – мечта моей жизни. «А что, если попросить разрешения полистать хоть одну из них?» – подумал я. Но хозяйки уже не было.

Я вышел вслед за ней и отправился за машиной для перевозки ковров.

Я твердо решил: как только вернусь, попрошу разрешения хотя бы заглянуть в большой том «Божественной комедии» Данте, на котором крупными буквами было написано «Королевское издание». Я давно слышал, что существует уникальное издание «Божественной комедии».

«Несомненно, это то самое издание», – подумал я.

Когда я вторично оказался в особняке мистера Финклстайна, меня, как прежде, встретила красивая служанка.

– Как у вас тихо, – сказал я ей, чтобы завязать разговор.

– Да, тихо и очень скучно, – ответила она.

– Скучно? Что вы, здесь так уютно.

– В этом огромном доме живут только мадам и ее муж, мистер Финклстайн, больше никого. И работы здесь очень мало. В мои обязанности входит встречать и провожать гостей. В доме нет кухни, обед нам привозят готовый. Иногда мне кажется, что лучше остаться без работы, но быть среди людей.

– А вы читайте, – сказал я, – читайте. Вот если бы у меня было время и столько книг!..

– Да, я так и делаю, – сказала служанка. – Я только что закончила последний том из серии синих книжек, хотите взглянуть?

– Синие книжки, о нет! – ответил я и взял ее за руку. Девушка не отняла ее.

– У меня к вам просьба.

– Я охотно ее исполню. – На ее лице появилась радостная улыбка.

– Подождите немного, я соберу ковры и тогда осмелюсь высказать вам свою просьбу.

Когда негр уложил ковры в машину, я вернулся к служанке.

– Милая леди, – сказал я, – позвольте мне посмотреть «Божественную комедию».

Служанка сперва удивленно посмотрела на меня, а потом громко рассмеялась.

– Пожалуйста, прошу вас.

Не обращая внимания на нее, я быстро снял с полки «королевский» том. Он был очень легок. Я хотел раскрыть его, но не мог. Служанка продолжала хохотать.

В бешенстве я швырнул «Данте» на пол.

– Все эти книги склеены из картона, – сказала она, – лучше возьмите у меня почитать «синюю книжку».

– Спасибо, – ответил я и пошел к выходу.

В коридоре еще слышался смех девушки.

3. Назад, в страшный город

Перевод Р. Григоряна

Наш теплоход стоит на Шербургском рейде далеко от берега. Ночью, когда густые и мрачные тени ложатся на поверхность воды, теплоход светится, как огромный костер во мраке пустыни.

В декабре океан грозен: то он рыча перекатывает громадные волны, то со стоном швыряет их в ночную бездну. Его могучий рев ошеломительно ритмичен. Это – песнь океана. Вот убрали трап, подняли шлюпки, которые белыми птицами уселись на борту корабля. Начинает скрипеть лебедка – поднимают якоря. Море за кормой пенится. Корабль, сверкающий множеством огней, плавно скользит по волнам.

Океан беснуется за бортом, а в ресторане спокойно ужинают. Однако волнение усиливается, и пассажиры, не выдержав качки, один за другим покидают столы.

Я спустился в каюту, где, кроме меня, было еще трое пассажиров. Мои соседи лежали на своих узких койках, отдыхали. Один из них немигающими глазами смотрел в иллюминатор.

«Это либо грек, либо армянин», – подумал я и заговорил с ним по-английски, незнакомец ответил мне тоже по-английски, но произношение было нечистое.

«Грек», – решил я.

– Скажите, а турецкий вы знаете?

– Знаю, но говорить не хочу, – сердито ответил он.

Я промолчал. «До чего нетерпимы стали греки, – думал я. – Чего они хотят, чего добиваются, откуда взялось у них это высокомерие?»

– Может быть, вы думаете, мне приятней говорить по-гречески? – прервав молчание, обратился он ко мне.

– Право, не знаю.

– Нет, приятель, нет. В крайнем случае, я буду говорить по-турецки, но по-гречески – никогда.

Моему собеседнику на вид лет пятьдесят. У него обгоревшие ресницы и следы ожогов на лице, изборожденном морщинами, как вспаханное поле.

Лицо и особенно руки его были в рубцах и мозолях, и весь его облик казался олицетворением тяжких мук. Вероятно, поэтому сразу он производил впечатление очень доброго человека, хоть и говорил резко. Когда мой собеседник поднялся и стал расхаживать по каюте, я заметил, что он сильно горбится. Казалось, его пригнула тяжелая ноша к земле.

– Да, по-гречески я никогда не стану говорить, – повторил он.

Я удивленно, посмотрел на него.

– Лучше всего вообще ни на каком языке не говорить, – отозвался другой пассажир, лежавший на верхней койке.

– Да, уж лучше совсем не говорить, чтобы случайно не вырвалось какое-нибудь греческое слово, – с раздражением ответил первый.

– Но известно ли вам, что во всех европейских языках много греческих слов, – примирительно сказал я, желая как-то успокоить своего попутчика.

– Пропади они пропадом все эти языки, и английский, и все другие, – рассердился грек и, прикурив, бросил на пол обгоревшую спичку.

– Оставьте в покое мой язык! – внезапно вмешался в спор четвертый пассажир.

Судя по всему, это был англичанин, и поэтому казалось странным, что его тронул столь незначительный спор.

Как бы то ни было, через час мы играли в карты и мирно беседовали.

Человек со следами ожогов на лице оказался действительно греком, его звали Продоболос, но он слегка заикался и произнес свою фамилию «Продобоболос». Так мы и стали его называть. Второй пассажир был тоже греком, его звали Балтачис, а третий – тот, которого я принял за англичанина, – оказался ирландцем. Фамилия его была Бремер.

В разгар игры Бремер вдруг взглянул на часы, извинился и стал куда-то поспешно собираться.

– Я скоро вернусь, пойду только накормлю своих дам, – сказал он.

Балтачис остановил его:

– Пожалуй, я тоже пойду взгляну на них.

– Хорошо, пойдемте, – согласился ирландец, и они вместе вышли из каюты.

Я и Продобоболос удивленно переглянулись.

– Любопытно, что это за дамы? – спросил я.

– Кто его знает, возможно, он везет из Европы проституток: в Америке француженки нынче в моде. А такие мошенники не брезгают никакими средствами, чтобы делать деньги.

Я не успел прийти в себя от удивления, как Бремер и Балтачис уже вернулись в каюту.

– Они очаровательны, – сказал Балтачис, усаживаясь на свое место, – где вы их отыскали?

– Во Франции, – ответил Бремер. – Они очень дорого стоят, – не знаю, повезет ли мне с ними в Америке. Слишком уж разорительны расходы.

– Продолжим игру, – предложил Балтачис.

Я молча наблюдал за Продобоболосом. Его распирало от возмущения. Наконец он взорвался:

– Я отказываюсь играть с торговцами живым товаром! Утром же попрошу капитана перевести меня в другую каюту.

– В чем дело? – удивился Балтачис.

– Это же гнусно – наживать деньги на торговле женщинами. Я не желаю находиться рядом с человеком, который занимается такими грязными делами, – горячился Продобоболос.

– Не понимаю, о чем вы говорите? Какие женщины?

– Я говорю о дамах, которых этот человек переправляет в Америку.

Балтачис и Бремер переглянулись, а потом оглушительно, во всю мощь своих легких, захохотали.

Бремер, давясь от смеха, еле выговаривая слова, объяснил ему, что «дамы» – это собачки, которых он везет в Америку, чтобы скрестить с американскими породами.

Продобоболос сразу осекся, смущенно заулыбался и стал просить прощения.

– Ничего, ничего, – отвечал Бремер, – все в порядке, вы мне нравитесь, и я рад, что познакомился с вами.

Все снова сели на места, игра возобновилась.

Внезапно с палубы донесся какой-то шум. Из соседних кают стали выбегать люди. Мы тоже поднялись с мест. Навстречу по коридору неслись пассажиры с искаженными от страха лицами. Кто-то кричал:

– Бегите, спасайтесь!..

В панике люди бросились на палубу. Но куда они могли убежать – кругом открытое море…

Надо было найти кого-нибудь из матросов, узнать, действительно ли нам грозит опасность.

Я поднялся по лестнице на палубу. Меня как будто хлестнули сотней мягких плеток, одежда сразу промокла. На борт хлынули потоки воды.

Я подумал, что в момент опасности лучше находиться на палубе, чем в каютах с наглухо завинченными иллюминаторами.

Вода сбежала, и я успел крепко вцепиться в железные поручни, спасаясь от новой волны.

Мимо меня прошли несколько матросов. На их лицах я не заметил никаких признаков тревоги: все они были спокойны, сдержанны. Впрочем, как знать, может быть, так ведут себя люди, привыкшие иметь дело с грозной морской стихией.

В несколько минут матросы успели закрыть все двери, ведущие в нижние помещения.

Спускаться вниз было уже поздно, я остался на палубе. К рассвету океан разбушевался с неимоверной силой, со всех сторон вздымались высокие гребни ревущих волн. Над пенящейся, мутной водой нависли свинцовые тучи. Наш теплоход, как разъяренное животное, метался в разные стороны, то, захлебываясь, погружался кормой в волну, то, подхваченный лавиной воды, поднимался вверх.

Вся команда была на местах: одни на палубе, другие у штурвала, третьи на мостике, у якоря. Словно единый слаженный механизм действовали моряки – эти укротители грозного океана. Как они не походили на тружеников земли! В их движениях – ни тени медлительности, им неведомо чувство страха перед стихией.

Они укрощали грозную силу океана, пожалуй, так же, как труженики земли укрощают разъяренного быка, не видевшего всю зиму солнечного света.

Но если труженики земли прячутся в своих жилищах и ждут, чтобы стихия угомонилась, выдохлась, моряки именно в такие минуты, когда она безумствует, вступают с ней в единоборство.

Жизнь, полная опасностей, наложила свой отпечаток на их лица, сделала взгляд жестким и суровым…

Постепенно океан стих, вода снова стала голубой, тучи посветлели, поднялись вверх и рассеялись.

Матросы распахнули настежь палубные люки.

Я спустился вниз, чтобы сменить мокрую одежду. Вслед за мной в каюту вошел Продобоболос.

– А мы уже решили, что вас смыло волной, – воскликнул он, – и очень огорчились. Собирались даже произвести опись вашего имущества. Хорошо, что вы остались живы. Давайте играть в карты.

– Пожалуй, вы правы. Вам действительно не с кем было бы доигрывать последнюю партию.

Бремера не было в каюте. Видимо, он отправился к своим «дамам», вой которых иногда доносился из трюма.

Я и Продобоболос снова поднялись на палубу. Океан уже успокоился. Солнце щедро разбрасывало по его поверхности яркие лучи, что редко бывает в суровые декабрьские дни. Лениво колыхающаяся вода вспыхивала алмазами и, поблескивая, слепила глаза.

Большие рыбины высовывались из воды, подпрыгивали, описывая в воздухе дугу, и снова исчезали в голубой пучине.

Теплоход сверкал белизной, как протертое стекло. Он отмылся во время бури и сейчас, спокойно раскачиваясь, скользил по тихой глади океана.

– Смотрите, какая белая дорожка тянется за нами, – сказал я Продобоболосу.

– За теплоходом?

– Да.

– Я никогда не стану смотреть назад, – резко ответил он.

– Почему?

– Потому, что сзади осталась Греция, а я даже взглядом не хочу возвращаться туда.

– Не могу понять, почему вы так ненавидите Грецию. Это же ваша родина, колыбель искусств и философии.

– Гм… Искусство, философия? – усмехнулся Продобоболос. – Какая там колыбель, какое искусство! Шайка бандитов, во главе с Венизелосом и царем Константином. Больше ничего.

– Почему вы на нее так сердиты?

– Пойдемте лучше играть в карты.

На мостике к нам присоединились Бремер и Балтачис. Мы спустились в каюту и снова принялись за карты.

Во время игры между Бремером и Продобоболосом вспыхнула ссора.

– Вы сказали «пас», – настаивал грек.

– Я этого не говорил, – горячился ирландец.

– Вы обманщик, – закричал Продобоболос.

Ирландец схватил графин и запустил бы им в голову грека, если бы мы с Балтачисом не удержали его. Оказалось, во всем был виноват Балтачис, это он сказал «пас». Продобоболос растерянно улыбнулся и протянул руку Бремеру:

– Простите меня, брат мой.

Ирландец с готовностью пожал руку.

– Ладно, продолжим игру, – сказал он.

Речь снова зашла о Греции, и Балтачис стал поддразнивать Продобоболоса.

– Кто вы такой, чтобы знать цену Греции, цену нашей великой родине?

– О! Я-то хорошо знаю цену нашей родине, – ответил Продобоболос и бросил на стол короля, – мне этот карточный «король» дороже, чем царствующий ныне Константин.

– Послушайте, вы переходите границы дозволенного!

– А вы их ужо давно перешли. Замолчите, иначе я не ручаюсь за себя!

– Вы оскорбляете меня.

– Плевать мне на вас и вашего короля! – закричал Продобоболос и сплюнул на пол.

Балтачис взял трость, лежавшую на койке, а Продобоболос, схватив противника за шиворот, потянулся к к графину. Мы с Бремером с трудом разняли их.

– Если вы будете продолжать так себя вести, – сказал Бремер, – мы попросимся в другую каюту. С вами невозможно жить.

Греки притихли.

– Мне кажется, что Продобоболос не имел права переводить разговор на личности, – сказал я.

– В том-то и дело, – обиженно проговорил Балтачис, – пусть говорит что угодно, но не задевает моего достоинства.

Продобоболос молча уставился на своего соотечественника. Глаза его стали грустными и виноватыми.

– Вы должны простить меня, дорогой Балтачис, – сказал он, – я имел в виду только царя и бывшего премьера.

– Я не могу простить вас.

Бремер возмутился:

– Вы не хотите простить Продобоболоса! Этого замечательного человека! Значит, он был прав, когда ругал вас и вашего короля.

– Прошу вас, не ссорьтесь. Не простил сегодня, простит завтра, – сказал Продобоболос.

– Удивляюсь вам, – сказал я Балтачису.

В каюте воцарилось тягостное молчание.

– Я еще раз прошу прощения, – тихо сказал Продобоболос.

Балтачис смущенно, не поднимая голову, протянул руку своему недавнему противнику. Играть мы больше не стали. Улеглись на койки, которые мерно раскачивались в такт движению корабля.

Спустя несколько дней, вечером, в коридоре раздался голос:

– Виден Нью-Йорк!

Все бросились наверх. Огромный город светился миллиардами электрических огней.

Крыши нью-йоркских небоскребов упирались в мрачные декабрьские тучи. Корабль быстро приближался к порту. Мы проплывали мимо статуи Свободы. Этот громадный монумент, изображающий женщину с факелом в руке, обращен лицом к Европе, он защищает царство доллара, железа, стали, угля, золота и порока.

Ничто в мире не отражает столь явственно все лицемерие и ложь капитализма, как статуя Свободы.

Когда теплоход вошел в порт, нас ошеломил мощный гул машин, похожий на глухое рычание диких зверей, вцепившихся друг в друга.

Продобоболос стоял рядом со мной и беззвучно плакал. Слезы, капля за каплей, текли по его морщинистому лицу. Он дрожал, как испуганный ребенок, который, однако, не хочет, чтобы взрослые заметили его страх.

– Что случилось, почему вы плачете?

– Случилось страшное. – Грек взял меня под руку и подвел к борту корабля, где нас никто не мог слышать. – Я прожил двадцать семь лет в этом страшном городе, – начал он. – Впервые я приехал в Америку еще юношей. Мои родители умерли, и на родине у меня оставалась только замужняя сестра. Двадцать семь лет назад я приехал в Нью-Йорк, имея много долгов и никаких знакомых, не зная ни одного английского слова.

Первую работу я нашел в конторе, которая занималась развозкой льда, и прослужил там шесть лет. Каждое утро я вставал на рассвете, катал тележку по улицам, вытаскивал из нее железными щипцами большие куски льда, взваливал их себе на плечи, как восточный кули, и тащил в дом. Надо было до полудня развезти весь лед жителям города. Я получал шесть долларов в неделю. Большую часть из них откладывал на погашение долга и существовал на те гроши, которые оставались.

Я жил хуже скотины: ютился в подвале и по много дней не видел горячей пищи. За шесть лет работы в компании по доставке льда мой заработок увеличился только на пятьдесят центов. Однажды я проснулся среди ночи и почувствовал, что не смогу выйти на работу. Не мог даже одеться – так болело все тело. Я пролежал в подвале целых десять дней. Когда, выздоровев, вернулся на работу, оказалось, что меня уже вычеркнули из списка служащих.

Несколько недель я скитался без работы и наконец устроился на металлургический завод. Я чувствовал себя счастливым. Работа была во много раз тяжелее, зато платили втрое больше.

Двадцать один год я простоял у раскаленной печи, плавящей металл. Лицо и руки обгорели так, словно я полвека работал под палящим южным солнцем. За эти годы я скопил три тысячи долларов и решил вернуться на родину, чтобы построить свой собственный домик и дожить свой век в тиши и спокойствии. Я вернулся в свое родное село. Мало кто помнил меня – ведь прошло столько лет! Многие советовали мне купить небольшой участок и так же, как мой отец, заняться земледелием. Но я слишком устал за эти годы и желал только одного – покоя. Все накопленные в Америке деньги я отвез в город и положил в банк, надеясь найти легкую работу и спокойно жить на проценты от вклада. Как маленький, я радовался тому, что больше не услышу утром заводского гудка. Но не прошло и двух месяцев, как началась эта проклятая греко-турецкая война. Все перевернулось вверх дном. Цены на продукты поднялись, драхма обесценилась. Плоды моего двадцатисемилетнего каторжного труда в один день пошли насмарку, я стал таким же бедняком, каким был до отъезда в Америку.

Вот почему я ненавижу Грецию, родину философов. Эта война была нужна богачам. Они наживались на ней.

И вот я снова возвращаюсь в этот страшный город, чтобы провести у раскаленной печи остаток своей жизни… Сейчас в этом грохоте машин, мне чудится скрип костей тех, кого погубил Нью-Йорк.

В воспаленных, с обгоревшими ресницами глазах Продобоболоса был ужас, губы его вздрагивали. Мы пришвартовывались. Матросы спускали трап.

Пассажиры покидали корабль. После всех формальностей в таможне Продобоболос подошел ко мне и, пожимая мне руку, сказал:

– Прощайте, кто знает, увидимся ли мы еще.

Балтачис и Бремер провожали нас шутками…

Я смотрел вслед Продобоболосу, пока он не затерялся в уличной сутолоке города-спрута.