Текст книги "Страдания юного Зингера"

Автор книги: В. Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Удалось прорубить или не удалось – судить не берусь. Но вы угадали верно: Москва-матушка – снова столица. Но только не Российской империи. И не России… России, собственно, и не существует…

– Что? Что? Что? Что вы сказали? Как это так? Как это может быть? Не может этого быть! Не может! Никогда! – Писатель подскочил к Гостю, схватил его за грудки; крепко сжав отвороты пальто, затряс: – Ну, что же вы молчите?! Ну! Ну! Скорее же говорите, черт бы вас побрал!

– Да вы, Бога ради, успокойтесь, – испуганно заговорил Гость. – Я, извините сердечно, не подумав, ляпнул. Россия конечно существует. Куда же она денется?! Такая странища! И я, виноват, не совсем точно выразился. Прошу еще раз, извините. Успокойтесь, ну прошу вас. – Писатель разжал кулаки. – Просто теперь бывшая Российская империя называется: Советский Союз. А сокращенно вообще произнести трудно: СССР. Но мы, правда, привыкли… Так вот, осенью 1917-го в Петербурге… а он тогда Петроградом назывался… произошел переворот. Революция. Вождем ее был Ленин. Но Ленин – это псевдоним. Его настоящая фамилия – Ульянов. Может быть, фамилия эта вам даже и памятна? Ульянов. Александр Ульянов покушался на…

– Я помню. Да, я очень хорошо помню. Я – отнюдь не сторонник революционных методов борьбы, это вы, видимо, знаете. Но вы, может быть, не знаете: я написал… э-э, лет пять тому назад… письмо, в котором протестовал против смертной казни. Письмо было опубликовано.

– Мне это известно, – ответил Гость скромно. – Именно поэтому я и назвал вам фамилию: Ульянов.

– Спасибо, вы очень любезны! – Писатель насмешливо поклонился. – Итак: Ульянов – Ленин – революция – Ленинград. Но это означает, что несчастный молодой человек не был повешен?! То есть…

– О, простите великодушно, – перебил Писателя Гость. – Я снова не совсем точно выразился. Очень трудно ориентироваться во времени: в моем, в вашем… – Гость помолчал и закончил с улыбкой: – Скачешь как блоха: вперед-назад.

– Ничего, ничего, говорите. Как Бог на душу положит. Я попытаюсь разобраться, понять что к чему. Итак: Александр Ульянов.

– Александр Ульянов был казнен… э-э… в мае 1887 года. А революцию в России, в октябре 1917 года, совершил его младший брат – Владимир. А Ленин – это его партийный псевдоним. Но я, кажется, уже говорил об этом. И вот… и вот в его честь Петербург – Петроград и был переименован, когда он умер. Я о Ленине говорю. И стал называться: Ленинград. Это я уже о городе говорю. О, Господи! Я, кажется, вконец запутался… М-да… Ну, и почти сразу после революции Москва стала столицей государства, ну, а бывшая Российская империя стала называться Советский Союз. Уф!..

Писатель отступил от Гостя на несколько шагов:

– Глупость какая-то! Галиматья! Чушь! Ахинея! Какие-то дикие названия, нелепые фразы! Вы меня разыгрываете? Признайтесь честно. Но зачем вам это нужно?

– Разыгрываю?! Помилуйте! Ни в малейшей мере! – пылко воскликнул Гость, глядя Писателю прямо в глаза. – У меня речь, конечно, путаная, но ведь и…

Писатель, покачивая головой, прервал Гостя:

– Погодите. Нам предстоит, несомненно, долгий разговор. Дайте я в себя приду… И что это за манера: только рот раскроет – сразу пугать?! Черт с ними, с вашими названиями. Суть, суть важна! Жива Россия, слава тебе, Господи! – Перекрестился. Помолчал. – Значит, была революция, говорите? – Уголками рта улыбнулся Гостю: – Впрочем, что же мы стоим? Прошу вас, присаживайтесь.

Хозяин подвинул к письменному столу второе кресло. Кресла в его кабинете были огромные; подлокотники – в виде львиных лап. Сел, положил на подлокотник правую руку, узкую, желтоватую, жилистую руку – она была похожа на древнего ящера. Но нервно забарабанил по дереву пальцами – и образ, мелькнувший в голове Гостя, тотчас разрушился.

– Присаживайтесь, пожалуйста. Так нам с вами удобнее будет беседовать. Вы курите? – Гость кивнул. – Я, знаете ли, трубку закурю… Я ведь теперь трубку курю. Впрочем, – он подмигнул Гостю, – вы это, конечно, тоже знаете… М-да. Врачи не разрешают курить – какую-то дурацкую болезнь сердца обнаружили. Но трубка мне помогает работать. А без работы, согласитесь, какая же жизнь? Ох, до чего нехорошее столкновение двух «ж»… Извините. А вы курите. Курите, что привыкли. Не стесняйтесь. – Подвинул Гостю массивную, зеленого камня, пепельницу. – И рассказывайте! Все рассказывайте! Мне все, абсолютно все интересно! – И почти без паузы: – Господи, я вас поначалу чуть было не прибил, честное слово!.. Так соблаговолите же начать рассказ, милостивый государь. Я жду! Впрочем, позвольте сначала один вопрос: как вы ко мне попали?

– Вразумительно, пожалуй, не смогу ответить. – Гость достал пачку «Беломора», закурил. – Честно признаюсь: как – сам не знаю… Ну, а в общем-то очень просто: сел на электричку… на поезд… и приехал.

Писатель отозвался тотчас:

– Поезд сюда не ходит. – Сказал, словно уличая во лжи.

Гость неопределенно махнул рукой:

– Он, как и в ваше время, так и столетие спустя, не ходит… Я, как и в ваше время, доехал до станции Кериоки. А потом – до вашей дачи – семь верст пёхом… простите, пешком. Я еще год назад, в это же самое время, в августе, у вас на даче побывал. Она, правда, перестроена. Может быть, от дачи вашей вообще один только фундамент остался… Сейчас и дача, и сад – на территории пионерлагеря… ну, в общем, где дети летом отдыхают. Ну, а в конце августа здесь уже нет никого. И вот, неподалеку от дома, в траве, нашел кусок плитки изразцовой, взял на память… Это еще в прошлом году было… И как теперь оказалось: вовсе даже не зря…

– Так, так. Я ваш рассказ на минутку прерву, извините. Мысли у меня тоже – как вы сказали? – словно блохи, скачут. Но простите, хочу вас спросить: вы – писатель?

Посетитель улыбнулся почему-то виновато и пристыженно:

– Нет, что вы! Какой я писатель?! Я – просто инженер.

Хозяин прищурился:

– То есть как это – просто инженер?! Что вы такое говорите, милостивый государь? Просто инженер! Хм, хм… Инженер – это же замечательно! Уважаемый в обществе человек. Человек будущего! Вы – кто? Путеец?

– Нет. Но пусть я буду инженер, и все. Хорошо? А то рассказывать долго, да и, поверьте, неинтересно. К тому же к нашему сегодняшнему разговору это не имеет ни малейшего отношения. Скажу только: у нас теперь инженеров – что собак нерезаных. Ох, простите меня за дурное сравнение, невольно вырвалось… В общем, инженеры теперь – самые разные.

– Понимаю. Прогресс. Иначе, конечно, и быть не могло. Кое-что я, значит, в своих книгах и в самом деле смог верно угадать. Это меня, признаюсь, радует.

– Только мы, инженеры, – вовсе не уважаемые в нашем обществе люди. И очень часто – бесполезные. К сожалению, совершенно бесполезные. Таков, к примеру, и я. Труд инженера теперь не ценится нисколько. Да и мы сами, если честно сказать, разучились работать по-настоящему. Парадокс: мы, инженеры, – скорее тормоз прогресса, чем его двигатель.

Писатель, прямо-таки по детски, обиженно вытянул губы трубочкой:

– Вы меня огорчаете. Как же это так может быть? Не понимаю.

Гость с силой ткнул окурок в пепельницу:

– Да черт его знает – как! Я и сам не понимаю. И никто у нас, в России, тоже, наверное, не понимает. Не должно быть такого – это верно, это все признают. А вместе с тем – есть.

Писатель взглянул на Гостя пристально и весьма, как показалось тому, неодобрительно.

– А вы никогда не задумывались над тем, что вы – человек отнюдь не обширных знаний? Вас, наверное, дурно учили?

Гость, неожиданно для Писателя соглашаясь с его словами, тотчас закивал головой:

– Вы правы, правы конечно. Но вы даже и представить не можете, насколько дурно меня учили! Да впрочем, не только меня, вот в чем беда-то.

– Жаль… Но давайте, рассказывайте же о том, что произошло в мире за эти сто лет. Только – не кривить душой, не замалчивать, не привирать. Может быть, вдвоем – вы да я, – мы и сумеем кое в чем разобраться. Понять что-то важное… И пожалуйста, курите… И прошу вас, не извиняйтесь ежеминутно… Итак, рассказывайте!

Гость снова закурил «Беломор» и начал свой рассказ. Писатель слушал, выбивал пепел из трубки, посасывал ее пустую, вновь набивал табаком. Иногда, извинившись, просил объяснить то или иное слово.

Добрый час длился разговор. И вот:

– …И вот тут путь мировой истории пересекся с моим жизненным путем: я родился 21 ноября 1943 года в блокадном, голодном Ленинграде. Я и до сих пор не могу осознать до конца: неужели я – живой? Согласитесь: вероятность моего появления на свет Божий в тех условиях – равна нулю. Ну ладно, допустим: я все-ж-таки родился. Но даже если и родился – тысяча против одного: не выживу. Помру. И однако не помер… Хотя человечество факт моего появления на свет и не заметило, но все же я существую и, может быть, даже мыслю… В общем, рос я в довольно трудное время и довольно рано стал себя спрашивать: для чего же я появился на свет? Ведь должен быть смысл в том, что я родился и живу? Должен! Но я понимал: умом либо талантом похвастать не могу. Чего уж там… Заурядная личность. И если я – только я, то зачем я? Так? Ну, а если я – это не я, то кто за меня? Такие вопросы мучили меня в отрочестве постоянно. И вот однажды, еще подростком, юнцом, я прочитал ваши книги. Сначала несколько рассказов… ну, скажем так, реалистических. Потом – повести, пьесы… ваши письма опубликованные, статьи. Ну, словом всё. Почти всё. И это было для меня – поверьте – подлинное откровение. Открытие. Я поразился всему-всему, что было в ваших книгах. Да, да. Но прежде всего – совпадению наших имен, отчеств, фамилий. Дат рождений – разница ровно в сто лет. И город – один и тот же, только с названиями разными. Да, да, да, для меня лично это было великое открытие! – страстно, будто признавался женщине в любви, воскликнул Гость.

Он смотрел на Писателя с обожанием, широко раскрытыми глазами. Повисла тишина; как написали бы прежде (и пожалуй, сам Писатель): тихий ангел пролетел. По кабинету плыл сизый табачный дым, пепельница была уже полна окурков, на которых фиолетово выделялось странное для хозяина слово – «Беломор». Ртутными тяжелыми каплями лицо посетителя усеял пот. Губы его были полуоткрыты

– Спасибо вам, милый и загадочный гость, – проговорил Писатель задумчиво. – Значит, мои книги читаются? Издаются и в ваше время?

– О, да! Читаются! И некоторыми, как видите, весьма внимательно. И не только мной. Не только. Поверьте, это правда.

– Ну и как же относятся к моим книгам в ваше время? Только – без утайки и привирания. Ведь отношение ко мне в вашей нынешней России не может быть однозначным. Верно?

Писатель снова набил трубку, а Гость вновь закурил «беломорину».

– Значит, правду, ничего кроме правды? Ну что же… После революции вашими лучшими вещами долгое время считались ваши ранние – реалистические! – рассказы.

Писатель хмыкнул. Гость заговорил смущенно:

– Простите меня великодушно, но ведь вы сами просили говорить все как есть, без утайки.

Но Писатель ответил тоже смущенно:

– Конечно, конечно. Я ведь хмыкнул не по вашему адресу, если можно так сказать. И вы не обращайте внимания на мои хмыканья. Продолжайте. Но все-таки чрезвычайно странно: раннее… проба пера… и вдруг – лучшее… Абсурдная ситуация.

– Еще бы не абсурд! – с жаром подхватил Гость. – И смею вас заверить: уж чего-чего, а абсурда в нашей жизни с лихвой хватает. Еще и на будущее останется! И я вам вот что еще скажу: творчество ваше стали делить на прогрессивное и реакционное. А постоянно переиздавались ваши, конечно же, прогрессивные – сиречь, реалистические – рассказы. Но правда, сейчас уже появились статьи, в которых лучшими называются ваши поздние произведения. Ну, например, теперь вашей вершиной считают роман «Дневник дьявола»…

– У меня нет романа с таким названием! – раздраженно оборвал посетителя Писатель.

Гость недоуменно и встревоженно взглянул на хозяина. Пробормотал:

– Но простите… то есть: как же так – нет?!

– Да вот так и нет, мой юный и непросвещенный друг, – с иронией, но уже спокойно ответил Писатель.

– Не понимаю… честное слово, не понимаю… Но ведь мы читаем… Ведь именно над этим романом сейчас вы и работаете!

Писатель не спеша выбил пепел из трубки.

– Сейчас я действительно работаю над романом. И если вы действительно имеете в виду именно его, то должен вам заметить, мой друг, что называется он – «Дневник диавола». А никакого «Дневника дьявола» я никогда не писал! И очень бы хотел, чтобы вы это запомнили. Раз и навсегда!

Гость покраснел, как мальчишка, которого выставили на позор всему классу.

– Прошу, прошу вас, извините меня… Поверьте, мне очень-очень досадно за свою оплошность… А ведь именно в связи с вашим последним романом я и пришел к вам… Все дело в том… дело в том… м-мм… дело в том, что вы не успеете его закончить, – последние слова Гость выпалил на одном дыхании.

– Это значит?.. – Писатель быстро взглянул на посетителя.

Тот медлил с ответом.

Писатель заторопил:

– Да говорите же всю правду! Я – не младенец и не барышня. Ведь вы знаете. Это означает только одно?

Гость выдохнул:

– Да.

– Да… У меня было предчувствие… Я и работать-то стал над этим романом, как над своей последней вещью… Значит, не допишу… Не суждено… Жаль. Ах, как жаль! – задумчиво и словно бы про себя проговорил Писатель. Затем неторопливо набил трубку: – Когда это случится?

Гость опять стал медлить с ответом. Только облизывал пересохшие губы.

– Да что же это такое! – раздраженно заговорил Писатель. – Явились сюда – значит, хотели сказать. Так говорите же! Время… время дорого!

Гость перевел дыхание.

– Произойти это должно нынешней ночью. За письменным столом – вот прямо здесь. Сердечный приступ. – И быстро-быстро забормотал: – Я потому и пришел к вам сегодня. Ведь жизнь моя… жизнь моя – серенькая, пустая, мало кому интересная. И я пришел заменить вас на эту ночь. Безносой ведь все равно чью жизнь забрать. А вы – останетесь жить и сумеете закончить роман. Свой лучший роман!

Писатель взглянул на Гостя с неподдельным изумлением:

– Простите, мне кажется, я вас не понял. Что вы сейчас такое сказали?

Гость повел свой монолог медленней, громче, со страстной убежденностью:

– Ваш последний роман – пророческий. Сколько людей во всем мире за сто лет прочитали его? Миллиарды! Да, да. Я уверен. И все сожалели, что роман не дописан. В нем вы заглянули в будущее. И во многом описали его совершенно точно! Вы, например, предупредили: технический прогресс может оказаться губительным для человечества. Вы сказали о сатанинской природе тирании. Я ведь вам только, так сказать, эскизно поведал о том, что произошло на Земле за сто лет после вашей… Если вы останетесь жить и закончите роман – может быть, люди, прочитав его вот тогда же, сто лет назад, станут хоть немного… э-э… осмотрительнее, прозорливее. Не допустят каких-либо переворотов, диктатур, войн. Может, в мире меньше будет жестокости и насилия. Да может, само развитие человечества хоть немного да пойдет по-другому!

Писатель отозвался глухо:

– Вы, молодой человек, – романтик. И вы несколько преувеличиваете значение литературы. Ее влияние на развитие общества, к сожалению, не настолько велико, как вам сейчас мнится. Будем же реалистами. Всяких провидцев и без меня на Земле всегда хватало. И что же? И искусство уже тысячи раз указывало человеку на его пороки. И человек тысячи раз покорно соглашался: да, ай-яй-яй, как это нехорошо – грешить! И вновь – грешил. С легким сердцем. Безо всяких угрызений совести. Ну, а угрызения совести – это уже к области литературы относится… Да, да, вы должны согласиться со мной: я прав, ибо я как-никак старше вас… на столетие. – Писатель улыбнулся уголками рта. – Мы, пишущие человеки, задаем вопросы, на которые – мы это заведомо знаем – нам все равно никто не ответит… Ответить может только Бог. Может быть, Он и отвечает на наши вопросы, когда мы предстаем пред Ним. Но, увы! здесь, на Земле, мы об этом знать ничего не можем… Признаться, и здесь, на Земле, никто, кроме Бога, права не имеет другого лишать живота. Даже Сатана не должен бы иметь такого права. Бог дал – Бог взял. Если же говорить о творчестве, то здесь, конечно, другие законы. В книгах ты сам – Творец. Волен даже, поставив точку, сжечь свое произведение. Но можно точку и не ставить. Да-с. Пожалуй, в незавершенности творения есть своя прелесть…

– Но послушайте меня! – пылко воскликнул Гость. – Если вы закончите роман, то, может быть, благодаря вам на нашей грешной Земле прольется меньше крови. Человеческой крови! Подлинной!

– Историю, мой друг, как бы там ни было и как бы кто этого ни захотел, не переделать. Она не знает сослагательного наклонения. То, что вы мне сегодня рассказали, – для меня это воистину будет. А для вас – уже воистину было. Свершилось. И – необратимо. Есть такая хитренькая фраза: «Казнить нельзя помиловать». Так вот…

Гость перебил:

– Я знаю. В зависимости от того, где поставишь запятую, вся фраза меняет смысл. Мы должны выбрать, где поставить запятую.

– Вы меня поняли, как я вижу…

Гость учтиво поклонился:

– Спасибо на добром слове.

Хозяин ответил спокойно и весьма ядовито:

– Пожалуйста. Но вы, мой юный друг, поняли меня совершенно неверно. Так вот. Конечно, в тетради прописей можно стереть запятую в одном месте и поставить ее в другом. Но в книге судеб даже и запятой не изменить. Александра Ульянова казнили, его младшего брата помиловали… И никому из смертных не дано переменить судьбу – никаких подчисток и исправлений. Даже если люди и придумают… э-э… машину времени. Казненного – не воскресить. Хотя: помилованного сегодня можно, к сожалению, казнить завтра. Но ведь это означает только одно: так тоже было уготовано ему заранее…

Посетитель решил слукавить:

– Ну, а любопытство читателей вы не принимаете во внимание? Все сто лет они досадуют: как должен закончиться роман – неизвестно.

Писатель поднялся из кресла, прошелся по кабинету, вновь подошел к письменному столу.

– Да, «Дневник диавола» – моя любимая вещь… Но нет, хитрец вы этакий, и вам тоже я не расскажу, как должна закончиться книга. В незавершенности, повторюсь, есть своя прелесть. Может быть, тайна – всегда больше отгадки? И не стоит разочаровывать читателей… Значит, меня, вы говорите, читают? Не забыли?

– В эти дни как раз отмечают столетие вашей… Но конечно же, это странный повод для каких-либо торжеств… И вот я, ваш покорный слуга…

Писатель с живостью подхватил только первую фразу из сказанного Гостем:

– Вот видите: столетие отмечают! А вы предлагаете… Это же непорядочно с моей стороны: лишить моих почитателей такого замечательного повода сказать о том, как они меня любят!

– Всё врут календари! – перебивая Писателя, воскликнул Гость.

– Нет, нет, вы не правы… – Хозяин медленно ходил по кабинету. – Нет, нет! Нельзя перекладывать свой крест на плечи другого. Вы – милый, славный, добрый. Вы – мужественный человек. А я, что же, по-вашему, – трус?! Если я приму вашу жертву – я буду просто-напросто не достоин ее! Согласитесь со мной. И – спасибо вам. Вы – и я не лгу – оказали мне неоценимую услугу, рассказав о будущем столетии и о нынешней ночи…

– Но послушайте, вы еще вовсе не стары, вы и сами могли бы пожить в двадцатом веке!

– Друг мой, не стану спорить и кривить душой. Это было бы вовсе неплохо – пожить подольше. Но: хорош бы я был, если бы купил жизнь себе ценой чужой смерти. Нет. Я никак, ну никак не могу принять вашей жертвы. Иначе – поймите же! – я стал бы другим человеком и, сколько бы ни прожил еще, все равно не смог бы дописать свой роман. Во всяком случае, так, как я хочу сегодня дописать его. И это был бы уже не мой роман. Поистине это был бы «Дневник дьявола». – Писатель горько усмехнулся.

Неожиданно – буквально из нутра Гостя – раздалось:

Я – наивный человек,

я тебе поверю:

на дворе – двадцатый век.

Я не хлопну дверью,

а прикрою за собой.

Зашагаю – хвост трубой.

Да не выйти со двора.

Всё – законно. Ордера —

на арест ли, на квартиру.

Ежели по нитке с миру, —

наберешь на сан-бенито.

Всё законно. Всё закрыто.

Что ни двор —

то nevermore.

Замышлял, дурак, побег,

рыпался, не сдался.

На дворе – двадцатый век,

на дворе – кровавый снег,

в снег уткнулся человек —

никуда не делся.

– Что это? – без сомнения деланно испугался Писатель. – Вы, милостивый государь, не только инженер, но еще и чревовещатель?

Гость смущенно вынул из кармана пальто транзистор.

– Извините. Должно быть, нечаянно задел, вот и включилось… Это… да, впрочем, неважно, как оно называется… Так сказать, одно из чудес техники двадцатого века…

– Позвольте полюбопытствовать. – Писатель повертел транзистор в руках, поднес к уху. – Занятная игрушка. Может, оставите на память?.. Впрочем, нет, зачем она мне? – Вернул транзистор посетителю. – Я так понял, что и в ваш век техники стихи будут продолжать писать? Это же замечательно! – Он вновь остановился у стола, взял в руки наполовину исписанный листок. – Значит, время моей жизни истекает… Сегодня ночью… Другого времени у меня уже не будет…

Оба – и Гость, и Писатель – взглянули в окно. Уже начало смеркаться. В каком столетии?

– Мне пора уходить, – сказал посетитель шепотом. – Время вам сейчас дорого, как никогда.

– Да, – словно эхо, отозвался Писатель, но голос его был ясен и чист. – Я должен еще поработать. Привести в порядок кое-какие бумаги… Значит, здесь, за столом… И все-таки, – Писатель поднял глаза на Гостя, – я задержу вас еще на минуту. Подождите меня, – и вышел.

Печальный посетитель, сгорбившись, остался стоять у чужого письменного стола.

Вскоре хозяин вернулся с двумя бокалами и бутылкой французского «Шампанского»:

– Давайте-ка выпьем на прощание по бокалу.

Выпили молча.

– Прощайте, – сказал Гость тихо.

– Прощайте, мой милый. – Писатель говорил, глядя прямо в глаза посетителя. – Поверьте, я по достоинству оценил вашу готовность принести себя в жертву. Мне неведомо: какова будет ваша дальнейшая судьба. Но я бы очень хотел, чтобы вы пережили нынешнюю ночь. В вашем, в двадцатом, столетии. И чтобы жили вы еще долгие-долгие годы. И не роптали бы на свою судьбу. Ведь жизнь никогда не бывает никчемной. Не забывайте об этом. А нынешняя ночь… Хочу надеяться, что и я не окажусь трусом в последнюю минуту… Ну, а теперь, дорогой мой, и в самом деле – прощайте. Навсегда! Теперь не будет встречи даже и через столетие.

«…тана. Пусть будут сильные страсти. Пусть будут сильные страдания. Да, да, страдания, мучения, но – истинные!

– Вы призываете на Землю ад, – ее собеседник горько улыбнулся. – Но скажите, вы не задумывались: если такое произойдет – не убоитесь ли вы первая? А что касается Князя Тьмы… Может быть, он и ходит уже по нашей грешной Земле. Но главное: слугам его – имя «легион». И где, в каком аду найдете вы таких бесстрашных, на всё готовых, маленьких чертей?!

Происходил данный разговор в августе 1991 года…»

На этих словах роман «Дневник диавола» обрывался.

Те, кто готовил роман к печати, сочли одну цифру в дате, в последней, недописанной фразе, случайной опиской. И с легким сердцем изменили ее…

Чернуха белых ночей

Пессимистическая комедия

Мой младший брат Ростислав развелся с женой. Разводился он – курам на смех бестолково, но всерьез и быстро, и в результате поспешного обмена оказался в коммуналке доходного дома – в самой что ни на есть достоевской части Петербурга: неподалеку от Сенной, по правую руку от канала – или, как писал сам Достоевский, канавы. Я не помогал брату переезжать – был болен; да, по правде сказать, Ростиславу и перевозить-то на новую квартиру практически нечего было: нажитое добро он рыцарски отдал жене – лишь бы ноги побыстрее унести…

Поправившись, я поехал взглянуть на новое гнездышко брата.

Лет, наверное, пять не был я в этой части города. С тех пор, как стал жить в «спальном» районе Ленинграда, я редко бываю в Петербурге. Шел от метро по Сенной и смотрел на все вокруг с какой-то мучительной грустью и судорожной радостью. Да, конечно, радостно было вновь очутиться в старом городе, так хорошо знакомом с детства. А грустно – оттого, что все выглядело жалко и сиро. Печальными глазами смотрели старые дома. И тротуар, и мостовые разбиты – выбоины да колдобины. А грязь?! Господи, ведь не было такой грязи в нашем детстве, не было. Да и при Достоевском, вероятно, не было тоже.

Начало июня – пора белых ночей. Но небо в этот вечер затянуло тучами – их брюхо наливалось кровью заката, – и поэтому в городе было не очень-то бело. А на душе у меня – тревожно.

Брат меня ждал.

– Ну, до чего же ты молодец, что пришел, как обещал, не задержался, – говорил он, торопливо открывая бутылку. – Сейчас мы с тобой примем за мое новоселье. Земля ведь, как утверждают ученые, круглая, а если это доподлинно так, то неплохо, когда у тебя, то есть у меня, есть угол: есть за что зацепиться. – Ростислав балагурил, а глаза его глядели беспокойно и, словно закатные тучи, были воспалены. – Ну, брат, давай за мой личный райский уголок!

Мы выпили водки, зажевали кислой капустой.

– Квартиру-то покажешь?

– Да чего, Колюня, ее смотреть?! Коммуналка как коммуналка. Правда, не как в нашем детстве… Ни дна бы ей, ни покрышки. Мы с тобой лучше выпьем сейчас.

– Куда ты спешишь, брат? Мы с тобой уже и так приняли немного. А хорошего помаленьку, как говорил Сталин, подписывая списки на реабилитацию.

– Да и хрен с ней, с твоей реабилитацией! Не нужна она нам. Все равно мы с тобой оба – совершенно не-винные. И это – обидно. Эту досадную ошибку надо немедленно исправить. Так что мы сейчас по второй выпьем. Чтоб никто не жил хуже нас!

Выпили. Брат тотчас налил по третьей.

– А теперь, – сказал вдохновенно, – теперь давай за любовь! А потом уже можно будет передохнуть-перекурить.

И мы выпили снова. Глаза у брата заблестели. Он придвинулся ко мне, зашептал:

– Я, знаешь, как сюда переехал – спать ну совсем не могу. Может, белые ночи тому виной, а может, другое что. Или – кто. Достоевский. Федор Михайлович. Ты его присутствия не ощущаешь? Будто какое-то проклятие висит над этими местами. Вот как эти сегодняшние тучи: тяжелые, недобрые. И давит, ох, как давит, брат! Так давит!.. Так что это и впрямь очень хорошо, что ты приехал. Вдвоем – все-таки не один. Ты же сам знаешь: я – не алкоголик, один пить не могу…

Ростислав вздохнул, слегка отодвинулся от меня. Налил по полстакана.

– И ночи… ночи в этом году – ты заметил? – не белые. Какие там, к черту, белые! Темные, тяжелые. Что-то это да значит, а? Первые дни я здесь всё понять никак не мог: что же это меня так мучает? А вчера вышел из дому, остановился на перекрестке, посмотрел на все стороны. Мать честная! Везде дома, везде тупик. Четыре улицы – крестом. И всюду, на все четыре стороны – тупик.

– Да не может такого быть, Ростислав! Быть такого не может, – стал я втолковывать брату. – Ну, сам подумай: хоть один выход да должен быть…

– Мало ли что должен, а вот – нету! Загадка. Впрочем, как ты, наверное, с детства помнишь, наука умеет много гитик… Мы вот сейчас пойдем с тобой на улицу, и я тебе покажу – сам убедишься.

– Никуда я с тобой, Ростислав, не пойду. Сядь, успокойся.

– И верно, – расслабленно откликнулся брат. – Рано нам еще идти, еще не все у нас выпито.

И снова мы выпили. Ростислав пальцами заправлял в рот капусту.

– Ты меня, Колюня, извини: не богат закуской… – Он снова подсел ко мне и снова зашептал страстно: – И дом этот заколдованный. Верь мне, правду говорю. С улицы он в четыре этажа, а во двор зайдешь: пять! Вот выйдем – я тебе покажу. До пяти считать мы с тобой умеем, так? Сам убедишься. Оп-пти-ик-ский обман. Ирреальность… Это же дом Раскольникова. Да. Да! – Он бросился к полке с книгами, принялся лихорадочно листать «Преступление и наказание». – Вот сейчас я тебе прочту… специально в библиотеке взял… сейчас, сейчас найду… здесь дом подробно описан… все сходится, до мельчайших подробностей… – Но в спешке не нашел нужной страницы, раздраженно кинул книгу на постель. – Ты не поверил мне, да? Ну и черт с ней, с литературой…

Он потер лоб, сел к столу, налил еще – правда, только себе. Выпил, но не успокоился.

– Я здесь и лестницу Раскольникова нашел. В этом самом доме. Там дверь есть заколоченная. Под самой крышей. Его каморка. Его! Точно. И дворницкая… ну, где топор лежал… Все сходится, понимаешь? До мелочей. Вот выйдем во двор, я тебе покажу, сам убедишься. А мелочи – это ведь самое главное!

– Никуда я с тобой не пойду, Ростислав. Слышишь: ни-ку-да!

– Што-с?! – вскинулся брат.

– «Штос»? – решил я обратить все в шутку. – Да ведь это, брат, уже Лермонтов.

– Лермонтов? – недоверчиво покосился Ростислав. – Ты уверен? Странно. Ведь вроде всегда был Достоевский… – И неожиданно согласился: – Ну, Лермонтов так Лермонтов. А вот мы с тобой сейчас в магазин пойдем. Ведь грех-то за Лермонтова не выпить.

– Поздно уже, – стал возражать я, – все магазины уже закрыты.

– А вот и не все, вот и не все, – засмеялся брат. – Тут гастроном на углу есть, он до одиннадцати. Мы еще успеваем. Но только поторопиться нам надо – вот в этом ты, брат Коля, безусловно прав. Ну просто абсолютно.

Он выволок меня на улицу. Мы оба были еще вполне осмысленны: могли ориентироваться в пространстве без особого труда и посторонней помощи.

– Так, – командовал Ростислав, – сейчас мы быстро-быстренько совершим одно небольшое, но, надеюсь, содержательное путешествие, а на обратном пути торопиться не будем, и я тебе все покажу, и ты сам убедишься. Чтоб вруном да лгуном меня не называл!..

Из магазина мы выходили с шестью маленькими, несколькими сырками и десятком яиц.

Брат благостно улыбался. Он замурлыкал:

– Все у нас великолепно, так как мы живем…

– Так как мы живем? – перебил я Ростислава, по-иному расставив акценты во фразе.

– Так, как мы живем, уже нигде… – Брат махнул рукой в сторону заката, потом хмуро уставился на меня, погрозил пальцем: – Обязательно надо человеку настроение испортить? Так бы взял бы и разбил бы о твою макушку дурацкую все яйца.

– Я не хотел, ты извини, – забормотал я.

– Но ведь думать же надо! – назидательно произнес брат. – Для чего тебе голова дадена?! Еще Сократ Платону говорил: порешь, не подумавши, всякую чушь, да ко всему прочему еще и мне ее приписываешь!

На обратном пути мы не стали останавливаться ни посреди улицы, ни на перекрестке возле дома, ни во дворе – забыли. И то слава Богу, что в милицию не попали.

Сели за стол, и вновь потек все тот же бесконечный разговор о Достоевском.

– Конечно, писал он из рук вон плохо. Чего же тут спорить… Но с другой стороны, как утверждал Бахтин, слово у него – слово с ловушкой… слово с лазейкой… да, да, вот именно: слово с лазейкой. А сейчас так, конечно, не пишут. Сейчас ищут слово точное. Да вот найдут ли? – Ростислав, озаботясь состоянием современной литературы, выпил. – А ведь Федор Михайлыч-то… да он – гений из гениев. И кто тут спорить станет? Вот даже испанцы… или кубинцы?.. – поют: «Беса-ми, беса-ми мучим…», – брат попытался спеть, но сфальшивил. – Нет, лучше мне не петь. Тут ты, Коля, опять безусловно прав. И спорить не буду… Да, и вот еще Чехов сказал о нем хорошо: слишком болтлив и нескромен. Но! – он с торжеством поднял палец. – Маг! Бог! Из самой подлой жизни сделал великую литературу. Величайшую! И даже больше: вымысел его стал влиять на реальность… Вот ты видел, не раз, наверное, видел, как бабы простыни полощут? Как ни прижимают – все равно пузырь где-нибудь да раздуется. Так и книги его… Он героев своих – ладошкой, ладошкой по темечку, а они ему – фигу… Вернее, нет, не книги – вся жизнь наша такая, в пузырях и фигах…