Текст книги "Страдания юного Зингера"

Автор книги: В. Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Ой, что вы говорите?! Как интересно! А я ведь как раз в Ленинград и собираюсь поехать, в медицинский поступать. Я школу закончила, отец с матерью на юге, у них отпуск. Отцу тепла и солнца, как воздуха, не хватает. А я здесь осталась, одна. Впервые. К вступительным готовлюсь. А вы как в нашем городе оказались? Не секрет?

Зиновий торопливо оделся, стал рассказывать. Девушка схватила его за руку, воскликнула:

– Так вам ведь жить совсем негде! Пойдемте ко мне, пойдемте! Говорю же вам: квартира совсем свободная, мать с отцом уехали. А я и обед вам сварю, я готовить умею, правду говорю! Пойдемте же! Да не бойтесь же, я не кусаюсь!.. Смешной вы какой, честное слово…

По дороге она тараторила, не умолкая:

– …Отец у меня здесь сидел, сам-то он родом с Кавказа, его в тридцать шестом посадили, пять лет дали – как ярому троцкисту. Он мне говорил: счастлив донельзя, что рано сел. В тридцать седьмом его бы расстреляли, наверное. Такой ужас! А его на допросах не пытали, не били – просто срок дали; можно сказать: смехотворный. Это отец сам так говорит. Но ведь представьте: пять лет. Целая жизнь! В сорок первом, в июне, срок у отца кончился, освободили его, он уже на вокзале сидел – поезда ждал. А тут – война. Как снег на голову, отец говорит. Всех освобожденных, кто еще не успел уехать, здесь оставили. Отец стал вольнонаемным работать. В конторе – в том же лагере, где сидел. Может быть, ему из-за этого снова повезло: больше не арестовывали. А мама моя – из здешних. Ну вот, когда папа мой свободным стал, они и встретились. И поженились – это уже после войны было. Тут и мне повезло: я на свет появилась. Я родителей своих знаете как люблю!..

Зиновию отчего-то приятно было слушать Галю. Он успокоился, наваждение уже не преследовало. Мир снова обрел четкие, привычные контуры. И в этом мире был он.

И Галя.

– …А я тут такого насмотрелась – ужас! Вот и решила врачом стать. Детским. Я детей страсть как люблю! Ну просто безумно! Малипюсеньких! Ой, они такие… такие!.. Как думаешь: стану я хорошим врачом?!

Девушка остановилась. Подняв голову, умоляюще взглянула на Зиновия своими прекрасными черными глазами. Губы ее приоткрылись.

Зиновий – сам еще не отдавая себе отчета, зачем, – обнял Галю и крепко поцеловал.

Три дня они были счастливы.

Наваждение, преследовавшее Зиновия, рассеялось окончательно. И неудачником он перестал себя считать. Какой же он неудачник?!

А потом он уехал. Обещал писать, обещал обязательно вернуться в августе.

Но: не написал и не вернулся.

Через несколько дней после того, как Зиновий расстался с Галей, грузовик, который вез студентов на работу, перевернулся. Единственный жертвой оказался Зиновий.

Он так и не узнал, что все-таки вытащил счастливый билет судьбы.

…Спустя сто лет, в городе С., в сквере, на площади, поставили памятник. Зиновий узнал бы его сразу.

Это был памятник его сыну…

Берегис началныка

Какое-то – совсем короткое – время я работал в одном кооперативе. Что я там делал? Есть анекдот: «– Ты где работаешь? – Там-то. – А что ты там делаешь? – А это уже не моего ума дело». Это, наверное, про меня. Но бывать на работе я, признаться, любил. Дело в том, что кооператив арендовал бывшую коммуналку. Огромную квартиру с дли-ню-ю-ющим коридором – хоть на велосипеде катайся (не разрешено!). И меня забавляло: я уходил из своей коммуналки и через полчаса оказывался в другой, очень похожей на мою. Только здесь не жили, а работали. Я, естественно, работать не хотел. Бродил из комнаты в комнату, трепался, курил. Я перенес сюда свои домашние привычки, и мне было хорошо.

Начальнику, разумеется, это не понравилось. Председатель кооператива был, как и всякий начальник, – строгий, серьезный, злой. И, как уже заметил классик, со скошенными от постоянного вранья глазами. Однажды он вызвал меня к себе в кабинет и уведомил, что я не устраиваю ни его, ни возглавляемое им учреждение. Тон и лексику он усвоил еще в доперестроечное время.

Практически без копейки в кармане я оказался на улице и пошел куда глаза глядят.

Вышел на Владимирскую площадь. Брел, понурив голову, стараясь не замечать торговцев – в подобной толчее без денег чувствуешь себя весьма неуютно. И вот – там, где уже кончились «торговые ряды», у ограды Владимирского собора – нашел я тугой кошелек. Нагнулся, поднял его, раскрыл. В глазах зарябило от «пятисотенных»… А сбоку, в маленьком кармашке, – визитка.

Мелькнула ли у меня мысль: выбросить визитку, а деньги взять себе? Может быть, и мелькнула – сейчас не могу вспомнить. Нет, не стану врать: если вспоминать честно – да, мелькнула.

Я запомнил адрес и понес деньги владельцу – точнее, владелице. Идти было недалеко.

Дверь открыла старушка, пристально посмотрела на меня и, не говоря ни слова, пошла в глубь квартиры. Я почему-то (почему?) покорно последовал за ней.

Из-за дверей, выходящих в коридор, звучал хорошо поставленный голос какого-то артиста: в комнатах было включено радио.

«– Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья? – спросил Остап. – Только подсчитайте всё.

– Сто рублей, – ответил Балаганов, с сожалением отрываясь от хлеба с колбасой.

– Да нет, вы меня не поняли. Не на сегодняшний день, а вообще. Для счастья. Ясно? Чтоб вам было хорошо жить на свете.

Балаганов долго думал, несмело улыбаясь, и наконец объявил, что для полного счастья ему нужно шесть тысяч четыреста рублей и что с этой суммой он будет жить очень хорошо.

– Ладно, – сказал Остап, – получите пятьдесят тысяч».

Старушка вошла в свою комнату; когда вслед за ней вошел я, закрыла дверь и сказала:

– Вы первый… Уже несколько месяцев я оставляю этот кошелек в разных местах города. Никто мне его не вернул. Вы первый.

– Но ведь и у меня все же мелькнула мысль: не взять ли его себе, – промямлил я.

– Ладно, чего уж там, – равнодушно махнула она рукой. – Будем считать: это не в счет. Здесь в кошельке много денег – можете взять их себе. Но эти деньги – не деньги. Как сейчас говорят: деревянные. Не для будущего… Я хочу предложить вам нечто другое… Смотрите мне в глаза – смотрите прямо, не мигая, не отводя взгляда!

Я как можно пристальнее всмотрелся в ее лицо. Глаза старухи были широко открыты. Черные молодые глаза!

Она смотрела в мои глаза десять минут. Выдержать ее взгляд было непросто. Но я сумел выдержать.

– Всё, – наконец сказала она, прикрыв веки. – Минута – год. Сколько вы будете смотреть в глаза человеку – на столько будете знать его судьбу. Но не дольше десяти лет. Только предупреждаю тебя (она перешла на «ты»): берегис началныка. (Я хотел поправить ее, но промолчал. Хотел спросить: какого начальника? – но тоже промолчал.) У него ни ума, ни совести. (Снова хотел поправить, мол, есть поговорка «ни стыда, ни совести», и снова промолчал.) Всё. Уходи.

Когда я уходил, радиоинсценировка «Золотого теленка» еще не закончилась. Я услышал последнюю фразу двадцать второй главы: «Великий комбинатор отвернулся». Но эта фраза была для меня сейчас не актуальной. Судьба поворачивалась ко мне лицом.

Я ехал в переполненном метро, прижатый к стеклу двери. Меня, – словно героев Гарсиа Маркеса герцог Мальборо, – преследовала реклама сигарет «Мальборо». Но я на этот раз не раздражался ни на рекламу, ни на тесноту. Я – хотя и сам не знаю почему – сразу поверил старухе. Передо мной открывалась дверь в новую жизнь.

Дома я все честно рассказал жене.

Три секунды смотрел в ее глаза. Все, что произошло в ее жизни потом, в ближайшие двадцать дней, – совпало в мельчайших подробностях с тем, что я предсказал.

Я открыл «контору ясновиденья». В ту пору люди, измученные неуверенностью в своем завтрашнем дне, с охотой верили в чудеса. Я стал «модным». Я ни разу не ошибся в своих прогнозах. Впрочем, вы, наверное, помните о «чудесном ясновидце»: одно время газеты много писали обо мне. И телесюжеты были тоже.

Известность моя росла как на дрожжах. «И славен буду я, доколь в подлунном мире…» Но нет, продолжалась моя «хорошая жизнь» недолго – года три.

Однажды под вечер ко мне в кабинет вошел мужчина. Был он нервным, худым, бледным. Смотрел затравленным зверем. Под глазами – мешки. Не знаю: узнал ли он меня. Помнил ли он меня вообще? Вряд ли. Но я узнал его, кажется, сразу: мой кооперативный начальник.

Пришедший сел в кресло.

Я посмотрел в его глаза – в них была пустота. Черная, безысходная, засасывающая в себя пустота.

Надо ли говорить, что с этого дня я утратил дар ясновиденья?

Для домашних моих это было, конечно, тяжелым ударом – ведь к хорошей жизни привыкаешь быстро.

А я отнесся к случившемуся спокойно. Однажды, уже давно, я прочитал где-то: «Жизнь – это жизнью не выполненное обещание жизни». На что жаловаться, скажите? На судьбу? Но ведь ясно как Божий день: судьба моя тоже была заранее определена. И кроме того: меня предупредили. Честно предупредили.

Первое время – не скрою; слаб человек! – меня так и подмывало сходить еще раз к моей старушке. Ну, спросить хотя бы: что лично меня ожидает в будущем? Я доезжал до «Владимирской», выходил на площадь. Медленно брел мимо уличных «торговых рядов», приценивался. Заходил на рынок; если были деньги, покупал чего-нибудь для семьи – да хотя бы пучок укропа или морковки.

«– Скажите, Шура, сколько вам нужно денег для счастья?» Ах, Шура, Шура, наивно верящий в блюдечко с голубой каемочкой! Судьба твоя тоже была предопределена: ни с того ни с сего не волокут из трамвая в милицию – тем более в художественном произведении, где все должно быть выстроено логично…

Однажды в «торговых рядах» возле рынка увидел я старого своего знакомого – с трудом узнал его. Кожа на лице – белая, как будто прозрачная и с каким-то болезненным синеватым оттенком. Он продавал что-то – помнил бы я, что!

На вопрос:

– Ну как жизнь? – обреченно махнул рукой и сказал откровенно:

– Просто с голоду подыхаю!

Деньги у меня в тот раз были. Я купил у приятеля ненужную – нам обоим – вещь и повел его в столовку. Там рядом, на углу, есть столовка, – вы, может, знаете?

Покормил и сам заодно поел.

Приятель смотрел на меня затуманенными глазами. Грустно нам было.

– А ты знаешь, – сказал он, как-то виновато улыбаясь, – я тут любовно-ностальгическую трагедию написал. Эпохи перестройки. Только ее, если вслух прочитать, не поймешь. Давай начертаю.

Он вытащил из пластмассового стаканчика, стоявшего на столе, узкую полоску твердой бумаги, заменявшей салфетку, и написал лесенкой (лесенка получилась неровной, словно он не сходил по ней, а сползал):

Жевали —

       Умели.

              Жива ли?

                     В уме ли?

Больше мне с ним ни разу встретиться не довелось. Жив ли он сейчас? Где и что с ним? Но, пожалуй, вопросы эти – досужие. Я ему все равно ничем помочь не могу…

В общем, я не жалуюсь. Грех мне жаловаться. Я живу – хотя в этом и нет никакой моей личной заслуги.

Да, но надо ведь, наверное, сказать: на что я живу сейчас? Чем зарабатываю?

А зарабатываю я себе на жизнь тем, что помогаю различным кандидатам врать во время предвыборных игр.

Впрочем, позвольте, дорогой читатель, на этом я и закончу свою, как сказал бы писатель Вадим Шефнер, правдивую историю…

Кот-ученый

Да, да, именно так, я настаиваю: кот – дефис – ученый. Два существительных в одном лице. В моем.

Я (вместе с людьми) столько научных работ написал – сосчитать никакой жизни не хватит! Мне вообще полагается профессорская мантия и шапочка. И очки – для солидности. Но впрочем, очки мне совсем ни к чему. Я вижу куда как лучше любого из человеческих существ.

И вообще я, может, из котовских французских графьёв. Какой-нибудь кот Д’Ивуар. А что?! Вот, посмотрите на мой профиль: нос с горбинкой. А усы-то, усы!..

О, тщеславные люди! Они мнят себя царями природы. Конечно, они сильнее нас, зверей, а тем более котов. Но известно: сила есть – ума не надо. И разве они хоть что-нибудь понимают в жизни?!

Правда, справедливости ради надо сказать: попадаются и такие, кто все понимает как надо. Вот кто-то из мудрых, хотя, возможно, и не из ученых, хорошо сказал: «Женщина – что кошка, но кошка – не женщина: она тебе не изменит». И еще кто-то, тоже мудрый, сказал: «Без кошек люди не живут». Но впрочем, я это так – к мяу, то есть к слову…

Все блага, все почести и саму свою сытую жизнь я променял на самое ценное, на самое важное. На свободу!

Ученые люди – с давних времен и доныне – без конца спорят: обладаем ли мы, звери, мышлением… Нет, не люблю я этого научного слова. Оно мне напоминает мышей, а мышь как раз хороша та, которая этим самым мышлением не обладает… Поэтому скажу: обладаем разумом.

Но как можно сомневаться?! А тем более – в кошачьем уме!

Да и за примерами далеко ходить не надо.

Люди – грамотны, и стоило бы им прочитать хорошенько, ну, скажем, Гофмана, Китса (мурр, Китс-с!), Погорельского, Кэрролла, Бодлера, Киплинга, Булгакова, Кортасара (в общем, всех не перечислить) – и все сомнения отпали бы сами собой. Ну, а если тебе не по зубам сия серьезная литература, то можешь читать сказки народные или мультики по телику смотреть, ну, хоть про кота Матроскина. Да что мультики! Был даже фильм многосерийный, научный, можно сказать, – так там один кот оказался умнее трех собак. Провалиться мне на этой крыше, если вру!

В общем, как говорится: и доказательств никаких не надо.

Но люди, они ведь глупые, им всё доказательства нужны, им всё на опыте проверить надо. Эксперимент поставить, если научным языком изъясняться.

Ну вот, дошла очередь и до рассказа об экспериментах. Значит, так: пригласили меня однажды на работу в научно-исследовательский институт один. Я согласился – лестное все-таки предложение, – сказал свое «мяу». Доверчив я был, не изучил еще тогда всю человеческую натуру.

А люди (которые титул себе присвоили: «ученые») коварными оказались: вживили мне в голову какую-то дрянь. По-ихнему, по-научному – «электрод» называется. А из уха моего микрофон сделали.

И – ахнули! Мое ухо таким совершенным микрофоном оказалось, какого они и за миллион лет придумать не могли. Но спрашивается: нужно ли было издеваться надо мной? Неужели все это и так, с самого начала, не ясно было?!

Я и царапался, и кусался, и орал как оглашенный. Но люди – сильнее меня. Борьба не на равных велась. Я подчинился их грубой силе. Подчинился, но – не смирился.

Стал выступать на разных ученых конференциях, форумах, симпозиумах. Демонстрировал свой разум и свои способности. И это, вы знаете, иной раз даже, пожалуй, приятно, когда вокруг тебя все бегают на задних лапках, восхищаются тобой, всякие мудреные, а то и ласковые слова говорят.

Но меня лестью не очень-то купишь. Истина для меня любого палтуса дороже.

И у меня был свой взгляд, своя точка зрения как на науку, так и на самое жизнь.

Ммурр, ммурр… Дело в марте было… Слава Богу, люди не лишили меня моего мужского достоинства… Март! Что людям в этом звуке, столь чудесно напоминающем наше «мяу»?! Для них март – восьмое число, букет цветов, флакон духов, коробка конфет. Чушь это все собачья. О, март – это… это… да никакими человечьими словами это не выразить!

Итак, дело было в марте. Пригласили меня выступить на очередной научной конференции. Почетную охрану приставили. Пришли мы в большой светлый зал. Народу – уйма, у всех лбы – в морщинах от неустанных размышлений. А в окна – солнце весеннее светит. Смотрю я, значит, в окошко и вижу: по соседней крыше кошечка гуляет. Такая славная, милая, грациозная. Весной и свободой наслаждается. А я – здесь, словно подневольный какой, словно раб на галере, спины не разгибая, тружусь… Огляделся я по сторонам, смотрю: в одном окне фортка открыта. Присел, будто почесаться или умыться хочу, а сам – молнией, через все ученые головы, – в форточку. К милочке моей, на крышу. На свободу.

Сейчас у них там, у людей, в ихних научных кругах, переполох, наверное, – страшно представить! Остатки шерсти… тьфу ты, волос на голове рвут от бессилия и отчаянья! Еще бы: их главная надежда и опора – то есть я – сбежал.

А я ни разу не пожалел о том, что свою научную карьеру сломал. Бездомный я? Драный? Голодный? Но у меня есть главное: свобода. А это, как те же самые ученые люди говорят, осознанная необходимость. И в этом они правы. Но они – только говорить любят, говорят, говорят, и ничего более.

Не то что мы, кошачьи. Мы и поговорить складно умеем, и умом незаурядным отличаемся, и о продолжении рода своего царского не забываем…

Так что, мои дорогие слушательницы, мои милые, славные кошечки, садитесь ко мне поближе, помурлычем на славу и вволю.

Безо всяких там микрофонов.

Сон Самсона

Я вижу сны – следовательно, существую.

Почти Декарт

– А ты – неутомимый наездник, Самсон. Не знаю, как для войны, а для любви ты славно сделан. Откуда в тебе столько силы? Признайся: ты хоть когда-нибудь устаешь?

– Ты осталась довольна мной, Далила?

Женщина потянулась в истоме, изогнувшись, словно сиамская кошка.

– Хитрец! И он еще спрашивает. О такой ночи я и не мечтала!

Самсон отпил из кубка и зевнул.

– Сегодня, признаться, я почему-то устал. – Он снова зевнул, не прикрывая рта рукой, показывая крупные, словно у лошади, зубы. – Как странно…

Огромный мужчина по-детски положил под щеку ладонь.

Далила села в изголовье постели, склонилась над Самсоном и ласково погладила его по голове.

– Поспи, мой милый.

– Как странно… как хорошо… – пробормотал полусонный мужчина. – Как будто я младенец, совсем крохотный, грудной. Бессильный. Но мне не страшно: мама рядом со мной, она защитит меня.

– Спи, мой маленький, – отозвалась Далила, все так же нежно гладя Самсона по голове; и ласковый голос ее звучал, словно прохладный ручей. – Я твоя мама, я здесь. И ничего бояться не надо. Ты вырастешь и станешь сильнее всех, и никто не будет знать: в чем секрет твоей силы, сынок… А в чем секрет твоей силы?

– Секрет прост, – сказал чуть слышно мужчина, и женщина замерла, не отнимая ладони от его головы. – Как тепла и нежна твоя рука, мама!..

– Но в чем же секрет твоей силы, сынок?

Далила еще ниже склонилась над засыпающим великаном.

– Какой странный сон снится мне, мама! Словно борюсь я с огромным золотистым львом, разрываю его пасть, а он глядит на меня влюбленными глазами. Зачем я его убиваю? Почему он любит меня, мама?.. И у ног моих – белая застывшая вода…

– Спи спокойно и ни о чем не думай, сынок. Только скажи: в чем секрет твоей силы?

Голос Далилы был вкрадчив и настойчив.

– Он в волосах… А ты знаешь, мама, какая стран… – Самсон чмокнул губами и замолчал на полуслове.

Далила выпрямилась. Несколько секунд она сидела неподвижно, напряженная, как струна на кифаре. Самсон спал. Далила осторожно высвободила руку из длинных густых волос мужчины, прислушалась к его дыханию (спит!), встала. Прошлась, разминая затекшие ноги, по комнате. Взяла с низкого узкого стола нож – самый острый, какой только был в доме. Нарочно уронила его – нож с тяжким, оглушившим женщину звоном упал на пол. Далила настороженно взглянула на Самсона: не пошевелился, спит как младенец. Подняла нож.

Захватывая пряди левой рукой, несколькими точными хищными движениями правой женщина, меньше чем за минуту, отрезала волосы уснувшего Самсона.

– Ты мой. Только мой, – шептала она. – Ты силен. Но ты доверчив, как и всякий сильный человек. Доверчив и глуп. Я, слабая женщина, победила тебя. И никаким филистимлянам я тебя не отдам. Я – дрянь, но в одном ты можешь быть уверен, Самсон: я не отдам им тебя на поругание и насмешки. Спи. Крепко спи. Ты будешь только моим, Самсон, – в своем вечном сне.

Прядью срезанных волос, которую она держала в руках, Далила обвила шею своего великого любовника и что было силы затянула узел.

8 марта любого года

Где ты был, Иван?

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Из почти народной песни

Кто жил тогда в России —

тот меня поймет

Современная почти сказка

Тридцать лет и три года, день за днем – не считая армии, отпусков, гулянок и вытрезвителей, – прожил Иван Добролюбов вместе с матерью в большой комнате большой коммунальной квартиры. Дом стоял на Большом проспекте. А работал Иван, ну конечно же, на большом заводе. Правда, был он человеком маленьким, никогда ничего не просил, не требовал. Жил, как все жили, работал, как все, и считал, что всё – в порядке вещей. Нормалёк.

Но вот однажды оторвали фрезеровщика Ивана от станка и пригласили в профком.

А там сказали:

– Работаешь ты, Иван, хорошо, а живешь плохо. А мы сейчас дом новый строим. Большой. И вот посовещались мы тут с товарищами, и решили мы в этом доме квартиру тебе дать. Как ты сам смотришь на такое наше решение?

Иван ответил:

– Давайте я для начала съезжу на дом посмотрю… Да и с матерью посоветуюсь…

– Правильно, Иван, посоветуйся. У нас страна Советов, – одобрили в профкоме.

Поехал Ваня на стройку. Сначала – на метро, потом – остановки четыре на автобусе. В автобусе ему понравилось: не переполнен, почти все мужчины сидят… Приехал. Перелез через бугры и ухабы. Обошел строящийся дом со всех сторон.

Место, выбранное для стройки, ему тоже понравилось: зелени много, дышится хорошо, совсем рядом, за шоссе, – лесок, деревенька какая-то на холме.

Несколько дней ходил Иван умиротворенный. Носил в своей душе образ будущей жизни.

Наконец – пришел в профком.

– Да, – сказал кротко, – я согласный.

– А где ты был, Иван, раньше? Что думал так долго? – ласково упрекнули его. – Не шибко, видно, нуждаешься. Пока ты размышлял, мы твою квартиру уже отдали. Товарищу, которому она нужнее…

Развел Иван руками, вздохнул невесело и домой пошел. Дома все матери рассказал. Та, конечно же, заохала, запричитала, даже слезу уронила:

– Что же мне с тобой, Ванечка, делать? Все люди как люди, все под себя гребут, один ты у меня – бестолковый. Горе мне с тобой, ох, горе горькое!..

Поехал снова Иван на стройку – взглянуть на мечту свою несбывшуюся.

Бежали по небу рваные тучи, мелкий дождичек сеял противно-препротивно, ветер зло завывал в плитах, сложенных неровным штабелем. Совсем тоскливо стало Ивану. «Утопиться, што ли? – подумал он. – Так ведь в луже не утопнешь…»

Посмотрел Иван на лесок, на деревеньку – и побрел туда.

На шоссе, на самом повороте, высоко над землей – огромный плакат. Ильич нарисованный, прищурившись в даль, указывал рукой куда-то. Под портретом – аршинными буквами: «ПРАВИЛЬНОЙ ДОРОГОЙ ИДЕТЕ, ТОВАРИЩИ!» А ниже, помельче, но все-таки тоже крупно: «В. И. ЛЕНИН». Чтобы, видимо, ни у кого сомнений не возникало. Прямо под плакатом, меж алюминиевых трубок, хорошо утоптанная тропинка. Ну, Иван, не долго думая, и пошел по ней.

Тропинка пересекла лесок и вывела к деревянному мосту через речушку. Иван уже совсем собрался было перейти по мосту на тот берег, но увидел справа неяркий костер. У куста, в брезентухе, сидел человек с удочкой. Иван подошел, достал сигареты:

– Ну как улов?

Рыбак молча поднял с травы полиэтиленовый мешочек – там, в мутной воде, трепыхалось несколько мелких рыбешек. Так же молча, пальцами, рыболов показал: дай покурить. Иван протянул пачку, чиркнул спичкой.

Сел рядом.

Странное дело: вроде и небо здесь почище, чем над стройкой, и дождичек не моросит, и ветер не завывает. Опять как-то благостно стало на душе у Ванюши.

Удильщик докурил, вынул из кармана брезентухи палочку дрожжей, деловито откусил, запил водой из большой алюминиевой кружки, что стояла поодаль.

Ваня удивился:

– Это что?

– Балдю, – коротко пояснил рыболов.

– Как так?

– Да вот так… Организм у меня чисто самогонный аппарат работает, и я балдю понемногу…

– А чего так? Выпить нечего? Не продают?

– Да нет, продают. Да купить не на что… А ты, если деньги есть, поспеши, пока не кончилось.

– Куда?

– Что «куда»?

– Куда поспешить?

– Ну ты и дурной! Ну, дурной! – искренне изумился удильщик. – В магазин, конечно. Куда же еще?

– А где я магазин найду?

Рыбак посмотрел на Ваню как на больного.

– Хм-м… В деревне, конечно. – Помолчал, потом молвил: – Иди на церковь, от моста купол с крестом хорошо виден. Вот на крест и иди. А там как раз магазин и есть – не заблудишься…

Поднялся Иван с корточек и пошел дальше. Даже без солнца купол сиял ярким диетическим желтком.

Церковь была деревянная, действующая и по сей день. Но сейчас закрыта.

Возле церкви, чуть ли не впритык, и вправду: магазин. «Стекляшка». На углу магазина – светлячком манящим – пивной ларек. Странно: пиво было, а народу – ну почти никого. Не раздумывая, Иван взял две кружки. Сдувая пену с одной, отошел в сторону.

Какой-то мужчина лет сорока, одетый по-городскому, зажав под мышкой портфель, со смаком пил пиво и говорил соседу:

– …и поверишь ли, так обиделся на родителей, что шел и мечтал: вот пойду сейчас и донесу на них! Так хотелось им отомстить! Ведь все мы были на Павлике Морозове воспитаны… А сейчас что, лучше мы стали? Те же сукины сыны… Да-а, хорошо помню: шел и мстительно мечтал…

Лоснящееся лицо мужчины блестело в свете, падающем от ларька; блудливая улыбка скользила по этому лицу.

А поодаль, уже в тени, другой – с брюшком – негромко и возмущенно басил:

– Купишь полкило колбасы, принесешь домой, а сын за один присест и умнет ее всю. Без хлеба. Ты представляешь? Всю разом! Где я денег возьму, чтобы прокормить его?!

Его худой слушатель с бородкой клинышком («Я такого на картинке в книге видел. Ну да, он на этого… на Дон Кихота похож. Точно») вдохновенно возвел очи горе:

– М-м… Я бы с хлебом и килограмм колбасы съел бы…

– Послушай, Ваня, сообразим? – вдруг услышал Иван чей-то голос.

Обернулся. Перед ним стояла когда-то, наверное, миловидная женщина. Сейчас лицо ее было фиолетово.

– Откуда вы меня знаете?

– А тебя что, и впрямь Ванькой звать? – хрипло рассмеялась женщина. – Вот и ладненько, мой сладенький… Понимаешь, Вань, похмелиться требуется, а денег – рупь всего. Скинемся?

Они вошли в магазин.

– Сколько берем? Одну?

Женщина, увидев в руках Ивана десятку, усмехнулась:

– Да ты что, Иван, в своем ли ты уме?! Одну! Ну ты и скажешь! На всю десятку бери! Или что, денег жалко? Дык ты не жалей, не жалей, не будь рабом бумажек! И поживее давай, а то скоро кончится!

Взяли четыре «бормотухи». Подцепив две, женщина повеселела. Едва вышли из магазина – заторопила Ивана:

– Ну, давай, давай, открывай же! Горит все внутри. Не томи душу!

– То есть как? – удивился неподдельно Иван. – Прямо здесь? Нет, нет. Я что, алкоголик, по-твоему?

– А я – алкоголик?! – взвизгнула женщина. – И откуда ты только взялся, чурка безмозглая?!

Она решительно направилась к пивному ларьку, по-хозяйски взяла у продавца две пустые кружки, вернулась к столику, приказала:

– Разливай!

Иван, взглянув на ее дрожащие, с проступившими жилами руки, подчинился.

Осушив полкружки, женщина блаженно улыбнулась.

– Ну вот, совсем другое дело… А меня, Ванечка, Светой звать, – сказала певуче. – Будем, значит, знакомы. И – твое здоровье, Ванюша! Да не оглядывайся ты по сторонам, дурачок. Все законно. На свои всё ж таки пьем. – Допив кружку, тотчас протянула ее Ивану: – И не будь жмотом, доливай. Кому сказано?!

Иван опять подчинился. А когда прикончили всю бутылку, Света сказала мечтательно:

– Угостили бы вы, кавалер, даму сигареткой!

Они закурили.

– И чего ты пуганый такой, Ванечка? Милиции, што ль, опасаешься? Так ее здесь нет, не боись. И вообще, нервы надо гардэ. – Окинула Ивана полупрезрительным взглядом. – Вот у нас, у баб-с, есть поговорка: не суетись под клиентом. И ты, Ванюша, не суетись. Нет здесь никаких ментов, верь мне, я-то уж наточно знаю. И к тому же пятница сегодня как-никак. Уикэнд то есть, как у нас, в пипле, говорят. – Женщина захихикала. – У меня один знакомый есть, Робинзоном звать… А что, имя как имя… Так вот, он себя пятницей ощущает. Как пятница, говорит, не могу с собой ничего поделать, душа выпить просит, и всё тут… И нажрется обычно как свинья. Он даже к врачу, к психиатору, ходил. А тот сказал: пить надо бросать… А как бросишь? – скажи, Вань. Это ведь что же, ложись просто и помирай… – Женщина снова захихикала.

Иван, не слушая и не отвечая, смотрел на Светлану. Ему казалось, что он знает ее давно. Давным-давно… Они вместе учились, и он был влюблен в нее, в Светочку… Что же делает с людьми жизнь? Как же так? За что?

– Ну что ты на меня уставился, малахольный?! Узоров на мне нет! – Светлана опять была раздражена. – Разливай вторую! Давай, не жмись! Ну!

– Нет, – сказал Иван решительно. – Здесь не буду!

– Кто ж тебя напугал так, а, Ваня?! Говорю тебе: не боись, на свои пьем! И ментов у нас нет. Зачем мне тебе врать-то, а? Ну, чего ты затихарился, истукан недоделанный?

– Нет. Здесь не буду! – повторил Иван.

– И откуда ты только свалился на мою голову на разнесчастную? – засмеялась кокетливо женщина и провела мизинцем правой руки под глазами, пытаясь разгладить морщины. – Ладно, считай, Ваня, что уговорил, пошли ко мне. Здесь недалеко…

Она пошла от ларька, взяв одну бутылку. Иван – с двумя бутылками в обеих руках – побрел рядом. Церковь удалялась, заваливаясь набок. В сырых потемках деревня выглядела сиротливо – словно здесь и не живет никто. От мокрой травы штанины внизу стали неприятно тяжелыми. Ноги скользили, разъезжались. Деревья целились острыми ветками в глаза. Тонкий ломкий ноготь месяца (кальция не хватает?) с трудом продирался сквозь небесную муть. Редко-редко попадались прохожие, будто возникал из полутьмы все один и тот же человек.

Иван говорил возбужденно:

– Мы ведь с вами учились вместе, Света! В девяностой школе, на Петроградской, помните? И я ведь любил вас… безумно любил… Я и сейчас вас люблю, Света… Я… вы… ты… т-т-с… то есть вы… в-в… ветка, полная плодов и листьев. Можно, я вас поцелую?

– Хорошо, хорошо, поцелуешь, – отстраняясь, мелко смеялась Светлана. – Потерпи только минуточку… Сейчас, сейчас придем…

И затем – едва ли не мечтательно – пропела-проговорила:

В старом саде,

в самом заде,

вся трава помятая.

То не буря-непогода,

а любовь проклятая.

Они остановились у трехэтажного каменного здания, странно выглядевшего среди деревенских изб.

– Ну, вот, мы и пришли уже, миленочек! – почему-то вытирая рот, сказала Светлана.

Вошли в темный подъезд. И тут, прижав палец к губам, женщина прошептала:

– Подожди меня здесь, Ванюша… Пойду проверю: а вдруг МОЙ дома… Я скоренько, ты не думай…

И – пропала.

– Нет, – прочитав рассказ, сказал мой герой печально и твердо. – Нет, я не согласен. Мы все не согласны с таким концом! И мы имеем право на собственное мнение!

Что же, на нет и суда нет (есть «тройка» и трибунал, но это, будем считать, уже в прошлом).

А чужое мнение уважать надо. Уважим.

Иван остался один.

«Почему я такой? Откуда я в самом деле взялся?» – стал он мучительно думать и вспоминать. Он вспомнил весь сегодняшний день – с самого утра. Разговор в профкоме. Укоризненный взгляд матушки. Вспомнил свою бестолковую взрослую жизнь. Вспомнил детство, школу, милую застенчивую девочку Свету… Светочку… Светулю… Свои нелепые, такие наивные и такие славные мечтания!.. Ах, до чего же хорошо было в детстве! В раннем детстве… В самом-самом раннем… Еще раньше…