Текст книги "Страдания юного Зингера"

Автор книги: В. Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Сергей подошел, интересуясь.

– Ну куда, сволочь, лезешь?! – неожиданно громко и зло закричала на него симпатичная женщина в белом халате, видимо, завмаг.

– Но почему же: сволочь? – тихо отозвался Сергей. – Я просто подумал: может, помочь надо… так я помогу, а не надо, так я могу и уйти…

Женщина взглянула на него уже с интересом и сменила гнев на милость:

– Ладно, грузчик наш чего-то не пришел, залезай в кузов. Но чтоб не озоровать! – Улыбнулась, под верхней губой тускло блеснул золотой зуб.

…Прошел, наверное, час – из подвала магазина вылетало лихо и мощно:

Э-эх, в роще моей,

Эх, да пел соловей,

Он спать не давал,

Эх, да теще моей!

Куплю ружья,

Убью соловья!

Спи спокойно,

Э-эх, теща моя!

В эту ночь Сергей не спал на лестнице – он уснул еще днем, в подвале магазина, за шкафчиком грузчиков. Периной ему служили сложенные стопкой коробки из-под яиц, подушкой – чья-то вонючая облезлая шапка, одеялом – засаленный ватник, простыней… – это о чем вы говорите? Блаженства на лице спящего Сергея уже не было. Лица в кромешной подвальной тьме вообще невозможно было разглядеть…

Начался запой.

Лучше не бывает!

Нине Павловне Снетковой

– Видишь: я быстро вернулся. И к тому же: я тебя сейчас кормить буду. Повезло нам с тобой необычайно. Здесь, на углу, мужичок какой-то корюшку продает. По четыреста. Считай, что задаром. Украл, наверное… хотя говорит, что наловил… Мужик – «под мухой», доверия не вызывает, потому к нему и очереди никакой. Сейчас то, что дешево, вообще доверия не вызывает. Как говаривал Александр Сергеич: не гонялся бы ты, поп, за дешевизной. Ну, а мне деваться некуда… Денег-то нетути. Правда, нетути такого слова в русском языке. Да и Бог с ним, с языкознанием этим. Денег у меня все равно – нетути… Сказал, что свежая. Украл, конечно, и продать ему надо побыстрее. Не ровен час, заметут… Так что купил я – и быстро, и дешево. А вкусно ли – ты это, Миша, скоро сам проверишь… Ну, подожди немного, сейчас, сейчас, ну потерпи, мой милый…

В квартире жили два Михаила: хозяин – пожилой актер Михаил Михайлович – и четырехлетний кот Миша, полуперс. Жилось им в последнее время несладко: пенсия у актера была нищенской, приработки – случайными и скудными.

Хозяин поставил кастрюльку с водой на огонь, промыл рыбу. Ту, что помельче, бросил в кастрюлю; остальную завернул в полиэтилен, положил в холодильник – «на потом». Голодный кот, подняв хвост, терся о ноги, едва ли не по-овечьи блеял, умильно заглядывал в глаза человека. Вставал на задние лапы, передними, царапая, скользил по плите. Актер гладил кота, уговаривал:

– Ну, потерпи, потерпи немного. Сейчас сварится. Ты же у меня воспитанный, сырую есть не будешь, хотя ложкой да вилкой пользоваться так и не научился… Тут на днях в одной очереди целая свара была. За мясом, за костьми стояли. И кричать начали: «Не давайте зверям! Давайте людям!» Представляешь: до чего мы дошли? Нет? И хорошо, что не представляешь… Ну ладно мы, люди, а тебе, невинному, за что страдать? М-да… Впрочем, сейчас в стране все за чертой бедности, – да только по разные стороны… Ну-с, вот все и готово.

Михал Михалыч повязал Мише вокруг шеи «слюнявчик», поставил на кухонный стол блюдце. Вытащил несколько рыбешек из кастрюли, остудил под холодной струей. Кот вспрыгнул на стол. Урча и постанывая, стал есть.

Голодный человек сидел рядом, с нежностью смотрел на своего любимчика.

Но кот теперь не обращал на человека никакого внимания.

Михал Михалыч поднялся, вытащил из кастрюли еще несколько рыбок, положил Мише добавки.

Хотел скомкать и выбросить бумагу, в которую была завернута корюшка, но взгляд его задержался на строчках: «…Провизия была очень дешева: курица стоила одну копейку, и столько же – полтора десятка яиц. Овца продавалась за двенадцать – восемнадцать копеек. На копейку в августе можно было купить несколько пудов свежих огурцов…» Отрывок из какого-то исторического сочинения.

Актер тяжело вздохнул.

– Э-эх! А в каком же августе все это было? И сколько конкретно огуречных пудов можно было в том августе купить на копейку? Эх, времечко, времечко!.. Ты, Миша, не помнишь – тебя тогда не только у меня, а вообще на свете еще не было, – а я хорошо помню: на двадцать две копейки можно было купить «Беломор»… или кружку пива… или пирожное… И еще, кажется, булка была за двадцать две копейки… Не веришь? Но – действительно так было, клянусь. И мы с тобой на четыреста рублей-то полгода бы смогли прожить… А сейчас, ну, пожалуй, совсем скоро, если все так и дальше пойдет, мы с тобой, Миша, два нищих человека, миллионерами станем. Интересная штука получится: и нищие, и миллионеры… Уже смешно, верно?.. А когда-то… когда-то… М-да, когда-то я был молод. И одно время был – прямо нарасхват. Как актер, – я об этом говорю, не подумай плохого. Деньги, можно сказать, рекой текли. А я еще, помню, кочевряжился, случалось… Конечно, лучше быть молодым, здоровым и богатым, чем старым, больным и бедным. Истина, увы, прописная. Что тут спорить? Но и само время было тогда другим… На радио меня особенно любили. Да и то сказать: и мне, и им удобно – театр в двух шагах от них, и живу я тоже совсем близко. Пушкин мой им до чрезвычайности нравился. А Пушкинские дни отмечались постоянно: то рождение его, то лицейский день, то смерть… да, как ни странно – день смерти всегда с помпой отмечали. Хотя чего же тут странного? В нашей стране не странно это. Куда как страннее другое: то, что живем… Да вот, Миша, я тебе сейчас прочту. А ты послушай, уважь старика. Да ты ешь, ешь. Слушай и ешь. Только ешь аккуратно, не торопись. Не ровен час – подавишься косточкой… А хочешь, ешь, слушай и смотри – вон, на стене, совсем рядом с тобой, иллюстрация Бенуа. В общем, сразу тебе три удовольствия…

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко-скачущем коне…

Старый актер расчувствовался, смахнул слезу. Кот время от времени поднимал голову от блюдца, с удивлением смотрел на человека: столько еды, а ты горюешь.

– Замечательно? А я что тебе говорил?! Любили, Миша, моего Пушкина, очень любили. Наверное, и до сих пор записи остались где-нибудь в архиве. А сейчас…

Михал Михалыч вновь положил коту добавки. Миша блаженно жмурился.

– Да я сейчас, пожалуй, и не об искусстве говорю – о жизни. Самой обыкновенной. Ежедневной. Еженощной. Нынешняя-то жизнь пушкинскому Евгению и в безумном сне не снилась. Александр Сергеич еще романтиком был, мечтателем, идеалистом. «Ужо тебе!» – императору говорил, хоть и мертвому уже, хоть и памятнику. А все равно: смел, дерзок, опасен. Ах, Пушкин, Пушкин… Зачем дразнил? Зачем на рожон лез? Да, впрочем, что это я, Мишенька, к Пушкину с советами лезу?..

Летит в туман моторов вереница,

Самолюбивый, скромный пешеход —

Чудак Евгений – бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Это уже другой поэт написал. Не Пушкин. Осип Мандельштам. Вот уж, Господи, не дай никому такой судьбы! Его я по радио не читал, не отмечали его юбилеев – ни дней рождения, ни смерти… А смерть его – какая была? Кто скажет?.. Где он лежит? А нам, Миша, еще повезло с тобой. Я, впрочем, из другого времени. Я, так сказать, шестидесятник. Сейчас шестидесятники-то в чести и у власти. Не все, правда. И не всем, оказывается, можно хорошую жизнь обеспечить. Ну да что тут рассуждать – только воду в ступе толочь… Мы с тобой живем. К тому же в старом Петербурге. А он – красив. Ты, может быть, этого не видишь, но поверь мне на слово: красив! Я ведь тебя никогда не обманывал, верно?.. Ну что, поел, друг сердешный, вкусно было? Не обманул меня продавец – рыба и вправду свежая, значит… А украл он ее или не украл – ни тебе, ни мне уже не интересно, верно?

Миша вылизал блюдце, тяжело спрыгнул со стола на табуретку. Хозяин развязал ему «слюнявчик», пощекотал подбородок, и Миша принялся умываться.

– Да, повезло нам с тобой, Миша, без сомнения, повезло. И сегодня – повезло тем более. Почти задаром рыбу купил. Хорошую рыбу. А ты говоришь: чудес, мол, на свете не бывает. Бывают! И раз утром повезло – может, и днем повезет, а, как думаешь? Ну, спи, спи. Я тебе и колыбельную могу спеть: «Как у нашего кота колыбелька золота…» Ты, Миша, спи, а мне еще уйти надо будет – обещали сегодня денег немного заплатить за одну халтурку… не за Пушкина, нет, и не за Мандельштама… Может, не обманут? Раз день начался так удачно!..

Как ни странно, Михаил Михайлович в этот день действительно не был обманут – обещанные деньги ему выдали. И получилось: в этот день не только кот, но и человек тоже был сыт.

Скажете: еще одна иллюзия Петербурга? Может быть, вы и правы. Во всяком случае, спорить не стану.

Оснеженный город

Все последние дни в городе мело. Мягкий, влажный снег прилипал к лицам, рукам, одежде. Снег приглушал голоса, шум машин. В городе царило едва ли не безмолвие.

Все последние дни забот у Алексея Ивановича было по горло. И вдруг все они – разом – исчезли, словно их снегом засыпало. Алексей Иванович вышел из дверей поликлиники и остановился: куда идти? Непривычно тихий, утопающий в снегу лежал перед ним проспект.

«Першпектива», – вяло усмехнулся Алексей Иванович.

Посмотрел на часы: три с минутами. Времени – даже до вечера – было, оказывается, много.

В «разливе» в этот час – никаких очередей, никакой толчеи. Взяв два стакана портвейна по 32 копейки, Алексей Иванович неторопливо и основательно устроился в уголке. В разливочных, когда они полупусты, создается обычно доброжелательная, успокаивающая атмосфера. Алексею Ивановичу в «разливе» сейчас нравилось также и то, что здесь нет никого из знакомых, – можно побыть и среди людей, и наедине с самим собой.

Шарканье ног, звяканье стаканов… Все просто: подойти, взять, выпить, поговорить, уйти… может быть, вернуться – повторить… И вновь, и снова, и опять – Бог любит троицу.

Он не прислушивался, но волей-неволей слышал обрывки чужих разговоров.

.................................

– Прихожу я вчера вечером домой, а жена с паласом…

– С кем, с кем жена?

– Тьфу на тебя! Не с кем, а с чем. С паласом.

– А что же это такое?

– Палас-то? Это, понимаешь ли, ковер, но только палас называется.

– А-а-а… Так бы и сказал: ковер. А вот моя на днях…

.................................

– Ну и что, что ты мне не жена? Зато знаешь, как я тебя люблю!

– Еще бы не знать! На собственной шкуре уже не раз испытала. Спасибочки. Дальше некуда.

– Нет, ты послушай. Вот если бы сейчас был тридцать седьмой и меня бы взяли. Били, пытали, про знакомых спрашивали. Я бы, может, всех поименно назвал, но только бы – не тебя. Нет, не назвал бы. Пусть бы я совсем пропал, пусть бы меня расстреляли эти сволочи, но зато ты была бы спасена… Вот как! А ты…

– Почти седой уже, а все ерничаешь, Володька-Володимер. Креста на тебе нет.

– Может, и нет. Может, ты и права… А вот выпить, красотулька моя, – это святое?

– Святое…

– Значит, еще выпьем.

.................................

– Но ведь должно же быть оправдание всей этой мерзости, этой жизни нашей? Для чего-то мы должны были родиться? Не для мелкого, для чего-то высокого, значительного.

– Да брось ты философствовать. Будь проще. Давай лучше еще повторим.

– Выпить еще, конечно, можно. Но ведь это не решение проблемы. Белинский справедливо говорил: так, мол, вашу маму, и так, мы еще не решили вопроса о Боге, а нас уже обедать зовут. Понимаешь…

– Ну ты, однако, и зануда. Нормально выпить и то не даешь. Не знаю, вышел ли я из народа, но из себя я уже вышел… И как это тебя еще не побили в каком-нибудь темном углу?

.................................

– А один ученик такое сочинение мне написал… Сейчас постараюсь вспомнить в точности…. «На Сенатской площади стоит знаменитый памятник Петру Первому, конь которого попирает копытом змею – символ мудрости. На этой площади состоялось восстание декабристов. Оно уже было почти подавлено царскими опричниками, но тут к площади подошла «Аврора» – и как шарахнет по Зимнему дворцу!» Каково, а?.. Нет, ну каково?! Издевается он надо мной, что ли?

– Слушай, но ведь если он и с издевкой написал, то это просто замечательно! Я бы ему пятерку поставил. Ей-богу. И может быть, даже с плюсом. И еще бы подумал: «Во всем виноват только я сам. Как я преподаю? Скучно?»

– Издеваешься? Ну-ну… А ведь меня пожалеть надо бы… Вот другой ученик… или тот же самый?.. нет, другой… так мне о Сталине ответил: «Посмертно репрессирован в 56 году, реабилитирован в 66-м, вновь репрессирован в 88-м…»

– Чудак ты человек! Я же говорю тебе: гениальные у тебя мальчишки учатся!

.................................

– Ты, наверное, знаешь: у Евгения Винокурова есть такие строки:

А сердце ощущает все сильней

трагическую подоснову мира.

– Знаю. А еще я одного редактора знаю. У него поэтический нюх – безошибочный. Абсолютный. Словно у Моцарта слух.

– Хм-м… Свежо предание…

– Да ты погоди, дай договорю. Если ему стихи приносят – он всегда лучшую строку вычеркнет. Говорят, за всю свою долгую службу – ни разу не ошибся. Уникум!

– А сам, наверное, стихи пишет прескверные?

– И публикует!

К ним – со стаканом в руке – подошел неказистого вида мужичок.

– Я извиняюсь, вы – писатели?

– Писатели, писатели… А тебе-то что? Не видишь: люди разговаривают? Не мешай. Вон сколько мест свободных.

Мужичок отошел, сокрушенно качая головой.

– Хотел с интеллигентными людьми поговорить. Не вышло. В который уже раз…

.................................

– Правду говорят наши жены: все мы – козлы.

– Может, и правду, но все равно они – ух, какие подлые! Вот я для жены своей и мамаши ее, то есть для тещи своей, покойницы, живота не щадил, всё в дом, всё в дом… всё в дом… Но правда, потом, после тещиной-то смерти, понемногу уносить стал… на пропой… Но свое же! А она из дому выгоняет меня, кричит…

– Кто она?

– Она? Жена, конечно. Не теща. Жена! Жена у меня пока еще не покойница…

.................................

Было тепло и уютно. Обстановка в «разливе» успокаивала. Никто не мешал думать, вслушиваться в себя.

Вино не действовало: Алексей Иванович не пьянел. Наверное, он и не мог сейчас запьянеть.

Хотелось остаться, слушать других и себя. Все здесь были равны, у всех были свои горести, и никто никому не был ничем обязан… Но ведь не простоишь вот так, за столиком, весь день.

…Выходя из разливочной, он услышал чей-то деланно удивленный голос:

– Ха! Уже полутемки!

В городе стемнело. Но уличных фонарей еще не зажгли.

Снег наконец-то перестал идти. И еще совсем недавно падавший с неба стерильно белым, он превращался под ногами прохожих в черную жижу. Во все стороны летели грязные брызги.

Дул сырой ветер. «Наверное, скоро оттепель», – поеживаясь, подумал Алексей Иванович. Он засунул концы шарфа поглубже под пальто и пошел по проспекту, уже едва различимому.

Из какого-то сквера, где белели островки еще не затоптанного людьми снега, послышались громкие детские голоса. Алексей Иванович остановился у ограды сквера, закурил. Две девочки – лет восьми-девяти – катались с горки и радостно, взахлеб, распевали:

Ах, мамочка, на саночках, каталась я не с тем.

Ах, мамочка, зачем?

Ах, мамочка, ах, мамочка, как ты была права!

Они всё повторяли и повторяли одни и те же слова разудалой песни – видимо, других слов просто не знали.

Кто-то из прохожих задел стоящего мужчину плечом; на ходу, не обернувшись, извинился. Исчез в темнеющем городе.

Алексей Иванович ответил на извинение запоздало:

– Ничего… Живой.

Птичий клин

Проснулся он внезапно. Резко сел, в полной темноте правой рукой нащупал спинку стула, стоящего возле постели, взял какую-то одежку – как он вскоре убедился: короткий женский халат, – надел на голое тело. На цыпочках, прислушиваясь к каждому своему шагу, вышел в коридор.

Здесь было темно почти так же, как в комнате. Только вдалеке (далеко-далеко?!) слабой полосой лежал свет. Узким, длинным, незнакомым коридором пошел на этот свет, еще непонятный ему. Левой рукой придерживал нахально распахивающийся халат. Правой – ощупывал стену. Босые ноги ощущали холодные доски пола – и это почему-то придавало ему уверенности. Теперь он был убежден: впереди, там, где свет, – кухня. Там он сможет оглядеться, сориентироваться, обо всем поразмыслить. Да, но почему там свет? А если это не спят соседи? Но что заранее гадать? – сначала еще дойти надо…

Коридор закончился, теперь – налево, к световой полосе.

И он действительно попал на кухню. Большую кухню большой коммуналки. Абсолютно пустую. В окна без занавесок дружелюбно глядела полная луна – это она привела его сюда верной дорогой.

Он прислушался. Ка-а-п! ка-а-п! – раковина. Тик-так, тик-так, – отыскал на одном из столов маленький будильник, поднес его вплотную к глазам: без четверти четыре. Самое время спать.

Возле притолоки нащупал выключатели. Осторожно щелкнул одним – свет в кухне не вспыхнул, но из-под соседней двери пробился узкий, яркий луч. Он бесшумно приоткрыл эту дверь («словно бы вор») – так: уборная. Прекрасно. Щелкнул другим выключателем – новый луч из-под другой двери. Открыл ее с уверенностью («рецидивист!») – конечно, ванная.

Решение вымыться пришло тут же. Стоя под чуть теплым душем, он стал вспоминать.

Телефон зазвонил в начале второго ночи. Вчера. То есть, подождите, почему вчера? Сегодня… Я еще не спал и быстро снял трубку – опасался, как бы телефонный трезвон не разбудил родителей.

– Простите, пожалуйста, за поздний звонок… Нельзя ли позвать Алешу Зорина? – услышал я вкрадчивый, осторожный голос.

– Это я и есть Алеша Зорин, – прикрывая трубку ладонью, недоумевая, ответил я.

– Алеша? Это ты? Правда?! – Голос в трубке был уже не вкрадчивым. – Ой, как хорошо! И ты не спишь? Алеша, приезжай ко мне!.. Ты меня слышишь? Ты приедешь? Прямо сейчас!

Я не мог ничего понять.

– Простите, а с кем я говорю?

– Господи, Алеша, ты меня не узнал? Богатой буду! – Какой-то нервный, деланный смешок. – Это же я. Я! Юля Долинина. Теперь узнал? Так ты едешь? Да?! Ты почему молчишь?.. Ты где?

С Юлей мы учимся в институте в одной группе; кажется, я не совсем ей безразличен, иногда перезваниваемся, – но чтобы вот так, среди ночи?! И чтобы я еще и поехал к ней?

– Юля, а что случилось?

– Приезжай! Я тебе все расскажу. Ничего страшного, не думай, но просто по телефону говорить не хочу. Хочу глаза в глаза.

– А ты, вообще-то, знаешь, который час?

– Да. Второй. А что? Ты ведь все равно не спишь. И это так хорошо!

– Что хорошо?

– Ну, хорошо, что я именно тебе позвонила. И что ты не спишь. Приезжай!

– Но ведь транспорт уже не ходит…

– Возьмешь такси! Что, скажешь: денег нет? Я оплачу, – бросила она презрительно.

«Что за чушь? Что мне еще придумать?»

– Подожди минутку, дай сообразить… Для меня твой звонок совершенно неожиданный… – Я пошел с телефоном в ванную, открыл душ. – У нас дождь вовсю, – стал я неуверенно оправдываться. – Слышишь, как хлещет?!

– И слышать не хочу! – отрезала Юля. – Тоже мне, дождя испугался! Записывай адрес… Кстати, ты вовсе и не далеко от меня живешь. Бери мотор, бегом беги, колесом катись, – но чтобы одна нога здесь, а другая у меня! Не заставляй даму ждать и сердиться. Всё!

Отбой.

Я догадался оставить на кухне записку родителям – чтобы утром не забеспокоились – и вышел на улицу. Признаюсь: выходить на улицу мне ой как не хотелось! Еще горели фонари. Моросил дождик – словно мстил мне за мелкую ложь – и всё вокруг: и сам дождь, и дома, и небо над головой – всё выглядело каким-то безысходно серым, каким-то изжеванным, несвежим, что ли. «Словно белье, что в поезде выдают, – уныло подумал я. – Такое же серое. – И еще подумал: – Для полноты картины не хватает серого волка. Правда, серого на сером фоне разве увидишь? Но глаза-то у него в ночи зеленые?»

И тут, на мое счастье, мигнул зеленый огонек такси.

…Юля ждала меня на лестничной площадке (значит, телефонный звонок мне не почудился – как я уже стал думать по дороге), курила.

– Только тихо! – приложив палец к губам, предупредила Юля (будто я сейчас буянить начну!). – У нас коммуналка, все уже спят.

В ее комнате было полутемно и как-то по-старомодному уютно.

– Ты меня, Алеша, не ругай, ладно? – говорила хозяйка, внимательно и серьезно глядя в мои глаза. – Родители на выходные на дачу уехали. А тут – ночь, дождь за окном… не спится. Жуть как одиноко стало! И я почему-то тебя вспомнила. Подумала: а вдруг ты тоже не спишь? Ведь должен же кто-то не спать – вместе со мной… Я тебе не противна, верно?.. Не презирай, Алеша, меня! Не станешь?

Мне стало неловко. Надо было что-то делать, срочно, – и я принялся целовать. Она откинула голову назад, выгнулась. Слегка влажные волосы беззащитно, по-детски потекли под моими пальцами.

Но глаза Юля не закрывала. Наклонила голову вперед. Ее глаза казались сейчас огромными. Глядела на меня внимательно и испытующе.

– Да?! – сказала она почти неслышно.

И погромче – последнее, что она сказала в эту ночь:

– Осторожно! На левом бедре ожог. Не сделай мне больно.

…Пробуждение было поздним.

Кажется, проснулись они одновременно.

– Здравствуй! – сказали они друг другу в один голос и тотчас же рассмеялись.

Алеша протянул руку и слегка коснулся ее волос, лба, глаз, губ. Юля осторожно схватила его палец зубами.

Потом попросила:

– Ты не смотри, я оденусь.

– Да ладно тебе, – буркнул Алексей и все же послушно отвернулся, даже глаза закрыл.

Когда Юля вернулась в комнату, он уже тоже был одет. Осматривался.

– В квартире тихо. Пошли. Я тебя в ванную провожу. Только ты, пожалуйста, не топай как слон, ступай потише… Мне бы не хотелось, чтобы тебя увидели… пойми меня правильно и не сердись… – Алексею такая речь не понравилась, но он промолчал и кивнул, со всем соглашаясь. Юля выглянула в дверь: – Ну, пошли. Тихо.

Путешествие по коридору туда и обратно закончилось благополучно: никто не встретился по пути («как и ночью»). Вот если бы Алексей еще не чувствовал себя полным дураком!

– Ум-нич-ка! – сказала Юля в комнате и поцеловала его в щеку. – Ой, какая у тебя щетина! Колешься! Надо же, за одну ночь отросла! Бритвы у меня, увы, нету… Я тебе сейчас кофе сделаю. А вот накормить мне тебя, к сожалению, нечем.

– Да я и не прошу, Юля.

– А ты, Алеша, и не проси. Ты требуй. Имеешь право. Полное. Ты – мужчина!

– Ну, если так, то это именно я должен был бы еду добыть. Как в каменном веке. – Замолчал. И не удержался от того, чтобы не продолжить язвительно: – Но, похоже, у нас ныне матриархат. Во всяком случае, в твоей квартире. Ведь ты здесь полновластно царишь и правишь. Без тебя мне даже и в коридор носа не высунуть…

– Ты на меня не сердись, пожалуйста. Постарайся меня понять. У нас квартира, Алеша, – а-а-агра-ама-адная! Типичная петербургская коммуналка. Дом начала века. Купец какой-то строил. Соседи сварливые, любопытные. Разговоры пойдут, пересуды… Ты – был, и нет тебя, а мне тут всю жизнь жить… Сейчас кофе попьем – крепкого! – и ты уйдешь. Ладно, мой милый, мой славный?!

– Пжалуй… – неопределенно буркнул мужчина.

– Уйдешь! – настойчиво и уже резким голосом повторила Юля. И внимательно и испытующе («как ночью») посмотрела на Алексея. – И знай, одна ночь – ничего не значит!

– Я знаю, – коротко согласился мужчина.

– Ах та-ак! Та-ак, значит?! – Юля отступила от него на шаг. Хотела выкрикнуть гневно, но сказала жалобно просяще: – Уходи сейчас же. Уходи.

– Вот выпью кофе и уйду, – и спокойно, и насмешливо ответил Алексей. – Ты ведь, хозяйка, сама только что сказала…

Юля молча взглянула на него и вышла.

В комнате было темновато. Алексей подошел к окну, отодвинул тяжелые шторы. Улица оглушила светом и шумом. Шарканье подошв… обрывки разговоров… Заскрежетал переполненный трамвай. Взвизгнули тормоза – машины замерли перед светофором. Краем глаза Алексей увидел: над улицей клином пролетают птицы. Правая цепочка вдруг сломалась, рассыпалась. Вся стая перестроилась и продолжила свой прежний путь, а несколько птиц резко ушли в сторону… Снова проскрежетал трамвай – словно кто-то медленно провел напильником по металлическому бруску, плохо зажатому в тисках. «Однако же и шумно здесь жить… Никакие нервы не выдержат…»

С кофейником в руках в комнату вошла Юля. Сказала буднично:

– Да, а вот мы здесь живем. Улица шумная, да еще и первый этаж в придачу. Садись, кофе, кажется, мне удался. Крепкий, как обещала… Мы в этой комнате сейчас втроем живем: отец с мамой и я. А раньше еще дед с бабкой жили, пока не умерли. Так комната по наследству и переходит от одного к другому. Комнатовладельцы! – Усмехнулась. Спросила: – Ты в коммуналках, Алешенька, никогда не жил?

– Нет, – упорно глядя на пар, поднимающийся над кофейной чашкой, ответил Алексей.

– Сча-а-астли-и-ивый ты! – протянула Юля. – Да, я припоминаю, ты ведь мне говорил: вы втроем живете в трехкомнатной.

– Так я что, по-твоему, виноват? – стал оправдываться Алексей. – Так получилось, что…

– Да никто тебя и не винит. Ты чего? Пей лучше кофе, пока не остыл. Живите себе на здоровье, – досадливо отмахнулась Юля. И вдруг вскипела: – А мои родители, они чем виноваты?! А я, я чем виновата? Чем? Ну, скажи! Что, мы – не люди?! Почему мы должны всю жизнь не жить – существовать?! Почему? Что: вы – хорошие, а мы – плохие? Так, да? Скажи!

– Ну, я-то тут при чем? Чего ты злишься, Юля?.. Ты вот сказала: у вас дача есть. У вас – есть, а у нас – нет. Тоже, получается, несправедливо?

– Ох ты, хитрый какой! Тебе про Фому, а ты про Ерему… Нам дача, уж если на то пошло, тоже от деда в наследство досталась. Он ее еще в сталинские времена получил, за какие-то заслуги… Так я, что же, на даче должна жить, так, да?.. Ладно, пей давай и уматывай. А то мы такого друг другу сейчас наговорим – сами рады не будем. Раз ты в коммуналках сроду не жил – все равно не поймешь, какая это мука смертная!

– Допью и уйду, – глядя в глаза хозяйке, пообещал Алексей. – Не беспокойся.

Юля встала коленями на стул, подбородком уперлась в ладони. Вздохнула.

– Ты, Алеша, прости меня… Я злая, я вздорная, взбалмошная… Я невыносимая бываю. И прошу тебя: не перебивай меня, пожалуйста! (Алексей и не думал перебивать.) У меня ужасный характер. Еще вроде бы молодая, а жизнь меня уже доконала. Я словно бы всех боюсь, перед всеми оправдываться почему-то должна, унижаться… Давай покурим. – Пошла к буфету, принесла пепельницу, поставила на стол. – Словно я не принадлежу самой себе, словно на части поделена. На несколько частей. – Заговорила медленно: – Раз-двоена. Рас-с-троена. Четвер-тована. Рас-пята… Жутко! Дома своего у меня нет, да ты это и сам уже понял. Разве же это дом, когда сплошные глаза и уши… Благо, что крыша над головой. И не протекает в дождь, первый этаж все-таки, большое преимущество… – Усмехнулась. – Понимаешь: хорошо быть Джульеттой, но: невозможно быть Джульеттой в коммуналке! – Вздохнула. – Хотя Джульетта и Юлия – это, собственно говоря, одно и то же имя. Будто в насмешку мне его дали… И если бы ты знал, Алешенька, как я устала от всей этой жизни! Словно бы я уже не одну жизнь прожила, а несколько… И уже все-все знаю, никаких тайн для меня нет, и все мне вокруг обрыдло! Господи! Хотя это неправда, конечно. Я сейчас и сама не знаю, чего говорю, чего я хочу… А на дачу мою, если захочешь, мы с тобой еще съездим. – Посмотрела на Алексея печально. – Если захочешь… Ты прости меня, пожалуйста, за все… Ты знаешь: мне последнее время, а вчера особенно, казалось: я люблю тебя… Могу теперь признаться тебе. А сегодня вижу: ушла любовь. Исчезла. Испарилась. Фьюить – и нету. Может, и вовсе не было. Так, мираж… Погоди, не перебивай. Может, я вообще любить не умею? Не способна? Такое ведь бывает. А ты действительно ни в чем не виноват. Ты, честное слово, – милый, добрый, славный, великодушный. Ну, что тебе хорошего еще сказать? Ты, наверное, можешь быть хорошим другом, Алешенька. Но вот выходит: мне только казалось, что я тебя люблю. Так это грустно. Пусто и холодно у меня на душе. Пойми… Ты прости меня…

– Да о чем ты, Юля? И давай разговор этот продолжим как-нибудь в следующий раз. Ладно? А сейчас я лучше и в самом деле уйду…

– Что же, все верно. Кофе мы с тобой, Алеша, попили. Даже покурили и поговорили. Конечно, я не на шутку грозилась выставить тебя. Но сейчас я тебя не гоню. А удерживать… удерживать тоже не хочу… Значит, пора нам расставаться. Иди.

И уже в дверях:

– Только пусть это останется между нами, хорошо? Нет, не ночное… другое, то, что я тебе сейчас скажу… Если бы ты не пришел ко мне ночью… да, говорю тебе как на духу… я бы повесилась. Но теперь ты за меня не бойся. Сегодня я уже не сделаю этой глупости. Иди.

На улице хозяйничало солнце. Асфальт блестел – словно сапоги у военного. Какой-то голубь, не обращая на прохожих ни малейшего внимания, пил из лужи на тротуаре; он потешно запрокидывал голову и словно прислушивался, как пробулькивает внутри вода. Коротколапый щеник с визгом гонялся неизвестно за чем, останавливался, недоуменно мотал лобастой башкой. Садился, ожесточенно чесал задней лапой за ухом. Малыш лет четырех, сидя на корточках, зачарованно смотрел, как сквозь люк – с шумом-ревом, в мутной пене, в водоворотах – рушится уличный ручей. Молодая женщина – видимо, его мать – стояла поодаль, поглядывала на часы и на сына, но пока еще не торопила его, и малыш мог самозабвенно наслаждаться созерцанием грозного водопада… Все радовались жизни – кто как мог.

«Лучше бы шел вчерашний дождь…» – тогда у Алексея было бы хоть внешнее оправдание тоски, что никак не отпускала его. «В институт не пойду. Юля, наверное, тоже… От родителей, небось, влетит… хорошо еще, что записку им оставил… Не везет мне чего-то. А день, казалось, так хорошо начинался… Могло бы сейчас все по-другому быть? Совсем-совсем по-другому? Человек ведь создан для счастья, как птица для полета… Красивая ложь. Улетела птичка Божия. Фьюить – и нету… Всё – обман… иллюзия… морок… И морока… А как там у Шекспира говорила Джульетта про жаворонков и про соловьев?»

Он вдруг вспомнил увиденную из Юлиного окна птичью стаю – будто прокрутились назад кадры кино. Вновь нарушился птичий строй. «Что там случилось у них, на птичьей высоте? Что за конфликт? И куда же они летели? Куда? Естественно – на юг. Осень ведь как-никак… То есть, простите, какая осень?! Совсем крыша поехала, видно… Весна сейчас. Самая настоящая весна. Слышишь? Так вот: иди купи цветы, хотя бы один цветок, и как можно скорее возвращайся».

Молчание улицы

Мы с женой жили тогда в старой части города, в одном из тех – тяжелых и угрюмых – домов, в которых с конца девятнадцатого века по странной прихоти петербургских архитекторов – или это им навязывали свою волю заказчики? – стали жить люди.