Текст книги "В мире античных свитков"
Автор книги: В. Борухович
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
При планировке улиц учитывалось и направление дующих здесь ветров. «Благодаря искусному расположению улиц город открыт этесиям, которые дуют с моря, приносят с собой прохладу и делают здешний климат умеренным и здоровым» (Diod., XVII, 52, 2). Эти ветры задержали флот Цезаря в гавани Александрии (B. C., III, 107).
Вторая главная улица Александрии, перпендикулярная Канопской, проходила ближе к восточной части города, упираясь в полуостров Лохиаду. Вместе обе улицы рассекали параллелограмм города на четыре неравные части (на пересечении этих улиц и находилась площадь Месопедион, о которой говорилось выше).
Городское хозяйство, следы которого сохранились до настоящего времени, имело не только наземные, но и подземные сооружения – отводные каналы, совершенно необходимые в условиях болотистой местности, клоаки, впадающие в море[161]161
Со времен Александра почва основанного им города понизилась на 7.5 фута и значительные остатки античной Александрии оказались под водой (Bevan E. A History of Egypt under the Ptolemaic Dynasty. London, 1927, p. 7). См. также Михаловский К. Александрия. Варшава, 1970, с. 8.
[Закрыть]. «Почти вся Александрия подрыта и имеет подземные каналы, которые идут к Нилу и проводят воду в частные дома, где она постепенно очищается и осаживается. Ее обычно и употребляют хозяева домов и их слуги, ибо та вода, которая идет прямо из Нила, до того илиста и мутна, что вызывает много различных болезней», – писал Г. Цезарь в «Александрийской войне» (5). С юга к городу был подведен канал, который и давал ему питьевую воду, а также связывал озеро Мареотиду, питаемое из Канопского рукава Нила, с морем. Канал доставлял городу нильскую воду, расходившуюся затем по трубам в подземные цистерны.
Рейд Александрии, запертый с севера островом Фарос, был разделен на два порта искусственной насыпью длиной более километра, связывавшей Фарос с материком: эта насыпь называлась Гептастадион. Восточный порт обычно назывался Большой Гаванью, и вход в нее ограничивался с одной стороны восточным мысом Фароса, где находился знаменитый маяк, с другой – молом, соединенным с полуостровом Лохиада. С тыла эта Большая Гавань защищалась Гептастадионом. Она служила также военным портом с арсеналом и складами: фарватер был рассчитан на то, чтобы здесь проходили суда с глубокой осадкой, типа квинкверем. Вот как ее описывает Страбон: «Из оконечностей Фароса восточная лежит ближе к материку и к мысу напротив него (мыс называется Лохиада), и сужает устье гавани; вдобавок к узости прохода в гавань там есть еще и скалы, одни подводные, другие же выступающие над поверхностью моря. Эти скалы постоянно превращают в буруны волны, низвергающиеся на них из открытого моря. Самый мыс островка – это скала, омываемая морем. На этой скале находится удивительная постройка – многоэтажная башня из белого мрамора, одноименная с островом. Эту башню принес в дар Сострат с Книда, друг царей, ради спасения мореходов, как гласит надпись»[162]162
Еще в XIII веке Фаросский маяк светил генуэзским и венецианским купцам, плывшим на Восток. Маяк считался одним из чудес света, и о нем складывались легенды. Строительство маяка обошлось, по данным древних источников (Плиний) в 800 талантов и продолжалось 12 лет. Зеркало, укрепленное на его вершине, существовало до 712 года, а здание маяка с многочисленными колоннадами, поставленными друг на друга, – до 1274 года. См. Zogheb A. M. Étude sur l’ancienne Alexandrie. P., 1909, p. 17.
[Закрыть].
Сведения о пяти кварталах Александрии, сообщаемые Псевдо-Каллисфеном, подтверждаются другими источниками (как, например, Philo in Flacc. 973 a). Квартал B занимал царский дворец – Брухейон. Дворец состоял из огромного комплекса зданий и садово-парковых ансамблей, включая в себя и усыпальницу Александра («сема») и Птолемеев, Театр и Музей. Он занимал до трети города, по некоторым сведениям (в частности, по сообщению Страбона). Суда, входившие в Большую Гавань, проходили через нее прямо к дворцовым сооружениям, как можно заключить из следующего описания Страбона: «При входе в гавань слева увидишь внутренние царские дворцы, смежные с дворцами на Лохиаде: в них много различных покоев и парков. Ниже их расположена искусственно выкопанная и скрытая гавань, являющаяся частной собственностью царей, так же, как и островок Антиродос, с лежащей перед ним искусственной гаванью…» (XVII, 1, 9). «Над искусственной гаванью находится театр, затем идет Посидий – так сказать, изгиб, выступающий от так называемого Эмпория с храмом Посейдона… Далее следует Цезарей, эмпорий и товарные склады. За ними идут верфи, тянущиеся вплоть до Гептастадиона. Таково мое описание Большой Гавани и ее окрестностей» (Strabo, XVII, 1, 9). Вероятно, в этом же районе города находились канцелярии, стоявшие во главе огромного бюрократического аппарата Птолемеев.
К западу от Гептастадиона лежала открытая Западная Гавань, порт Эвноста, названный так по имени зятя Птолемея. Внутри гавани находился небольшой внутренний закрытый порт военного значения, так называемый Кибот, укрепленный крепостными стенами. Он был связан и с Большой Гаванью, а также с Мареотидой. На Мареотиде находилась большая озерная гавань, предназначенная для нильских кораблей. Здесь же находился и увеселительный флот Птолемея II Филадельфа, состоявший из роскошно украшенных нильских барок, и позже – целая вилла на барже, сооруженная для Птолемея IV.
За пределами городских стен к западу находился туземный египетский квартал, называвшийся Ракотидой[163]163
Ранее на этом месте находилась, как уже указывалось, египетская деревня Ракедет,
Она позднее вошла в черту города Александрии (характерно, что в иероглифических текстах Александрия называлась этим именем).
[Закрыть], а также Западный некрополь. К востоку от Канопских ворот города находился ипподром и Восточный некрополь. В египетском квартале был построен огромный храм, Серапей, посвященный богу Сарапису, соединившему в себе египетские и греческие черты.
Основные сооружения города были воздвигнуты при Птолемее I, в том числе городские стены и царский дворец, ставший продолжением дворца Александра на Лохиаде. Лазурное море с севера и желто-шафранного цвета пески с юга замыкали в естественные границы белокаменный город, в котором сочетание мраморных дворцов и общественных зданий с роскошной зеленью парков и садов создавало поразительный по красоте и гармоничности эффект. На всякого человека, впервые приехавшего в Александрию, панорама города оказывала неизгладимое впечатление. Его хорошо передает Ахилл Татий в своем романе «Левкиппа и Клитофонт» (V, I): «Спустя три дня мы прибыли в Александрию. Я прошел через ворота, которые называются Воротами Солнца, и передо мной развернулась сверкающая красота города, наполнившая робостью мой взор. Прямые ряды колонн высились на всем протяжении дороги от Ворот Солнца до Ворот Луны – эти божества охраняют оба входа в город. Между колоннами пролегала равнинная часть города. Множество дорог пересекало ее, и можно было совершить путешествие, не выходя за пределы города.
Я прошел несколько стадиев и оказался на площади, названной в честь Александра. Отсюда я увидел другие части города, и красота его разделилась. Прямо передо мной рос лес колонн, пересекаемый другим таким же лесом. Глаза разбегались, когда я пытался оглядеть все улицы, и не будучи в состоянии охватить целого, я не мог утолить ненасытную жажду созерцания. Что-то я видел, а что-то только хотел увидеть, торопился посмотреть одно и не хотел пропустить другого.
…Я смотрел на огромный город и не верил, что найдется столько людей, чтобы его заполнить; я смотрел на людей и не верил, что может существовать город, который в состоянии их вместить…»
Один открытый в Абусир-Эль-Мелеке папирус содержит характерное возвеличение Александрии: «Все остальные города земли, лежащей под Александрией, могут называться городами, но в сравнении с Александрией они являются только деревнями. Александрия же является городом Вселенной»[164]164
Archiv für Papyrusforschung, VII, 1924, S. 240 (Berl. Pap. 13045). Папирус относится к I в. до н. э.
[Закрыть].
Александрийская библиотека и Музей
Самым замечательным в этой новой столице мира, затмившей своим блеском древние Афины с их освященными веками культурными традициями, были Александрийская библиотека и Музей. Собственно, библиотек было две. Главная вместе с Музеем входила в комплекс сооружений царского дворца, и уже это одно говорило о тесной связи этих учреждений с двором только что утвердившейся в Египте династии Птолемеев. В течение всего III века до н. э. глава библиотеки по традиции был одновременно и воспитателем наследника престола.
Вторая, «внешняя» или «дочерняя» библиотека находилась в Серапее, храме бога Сараписа, стоявшем на искусственной возвышенности в центре египетского квартала, Ракотиды. Он был окружен тремя сотнями колонн и представлял собой целый комплекс святилищ и часовен, связанных между собой гранитной колоннадой, составляющей огромный квадрат. По преданию, этот храм был построен Птолемеем I. К нему вела лестница в 100 ступеней, поднявшись по которым, посетитель мог увидеть статую бога Сараписа с протянутыми руками, готовыми принять грешника. Храм был богато изукрашен внутри и снаружи: «Серапей, украшенный широчайшими атриями и колоннадами, живыми образами статуй, настолько выделялся великолепием своей отделки и украшений, что после Капитолия, навеки прославившего досточтимый Рим, нет ничего, что могло бы считаться более выдающимся во всей вселенной» (Amm. Marcell., XXII, 15).
Так же, как бог Сарапис соединял в себе египетские и греческие черты, так и в библиотеке Серапейона хранились вместе египетские и греческие книги, в том числе дублеты книг главной библиотеки и литература учебного характера.
Инициатива в создании библиотеки принадлежала, по всей видимости, Птолемею I Сотеру – мудрому и дальновидному генералу Александра, который при дележе наследства завоевателя мира сумел выговорить себе эту страну, издревле манившую к себе греков и счастливо сочетавшую в себе поразительное плодородие почвы с укрепленными самой природой, стратегически очень удобными для обороны естественными границами[165]165
По поводу дележа провинций империи после смерти Александра см. Elgood P. G. Les Ptolémées d’Egypte. P., 1943, p. 7. См. также Тарн В. Эллинистическая цивилизация. М., 1949, с. 23 слл.
[Закрыть]. Вероятно, почти в одно время с библиотекой был создан и Музей.
То, что именно Птолемей I был основателем Музея, а не его сын Филадельф (как считали ранее некоторые ученые на основании совершенно легендарного рассказа о переводе Библии), видно из сочинения Плутарха (Non posse suaviter vivi, 13, 3, p. 1095). Участие в создании библиотеки и Музея греческого философа Деметрия Фалерского, который вряд ли мог приехать в Египет ранее 294 года до н. э., также подтверждает эту традицию[166]166
Нельзя считать исключенным и то, что Деметрий Фалерский мог продолжать свою деятельность и при Птолемее Филадельфе. Христианский писатель Епифаний (De mensur. et pond., 9) сообщает, как однажды Птолемей Филадельф спросил Деметрия, как много книг собрано в библиотеке. Тот ответил, что собрано 54 800 свитков, но многое еще можно найти в Эфиопии, Персии, Вавилонии, Ассирии, Иудее и др. странах.
[Закрыть]. Но организационные основы Музея были выработаны уже при Птолемее Филадельфе – при нем это учреждение достигает высочайшего расцвета и становится ведущим научным и литературным центром тогдашнего культурного мира. Белох предполагает, что основание Музея имело место во второй половине 90-х годов III века до н. э.[167]167
Beloch K. I. Griechische Geschichte, B. IV, Abt. 1, S. 324. Berlin, 1925.
[Закрыть] Во всяком случае, это произошло после битвы при Ипсе 301 г. до н. э., которая подвела итог, хотя и кратковременный, затяжной борьбе диадохов. Птолемею в это время было уже за сорок. Воспитывавшийся вместе с пажами Филиппа, он с ранних лет был связан с Александром и числился среди самых близких его друзей. Когда Александр, разгневанный вторым браком отца, покинул двор, Птолемей удалился вместе с ним (Arr., III, 6, 6). С тех пор он не расставался с молодым царем. Птолемей командовал отрядом кавалерии в битве при Гранике, возглавлял арьергард армии, когда она спускалась вниз по Инду. Он стал соматофилаком, главным оруженосцем Александра. Как испытанный друг, он неоднократно выполнял самые ответственные поручения своего царя. Вместе с тем он был образованным и культурным человеком, не чуждым изящной словесности[168]168
He was a patron of Greek letters, and was not himself without culture – Bell H. Egypt from Alexander the Great to the Arab conquest, Oxf., 1948, p. 34.
[Закрыть]. После смерти Александра Птолемей издал сочинение, в котором описал его походы. По-видимому, этот труд представлял собой переработанный дневник кампаний, который он сам вел. Как это вообще свойственно мемуаристам, Птолемей старался здесь выставить на первый план свои личные заслуги, хотя и воздерживался от прямой фальсификации фактов[169]169
Крюгер О. Арриан и его труд «Поход Александра» (в кн.: Арриан. Поход Александра. М.—Л., 1962, с. 22). Впрочем, Арриан хвалит труды Птолемея за умеренность и точность. Как предполагает Корнеманн (Kornemann E. Die Alexandergeschichte des Königs Ptolemaios I. Leipzig, 1935, S. 39) сочинение Птолемея называлось «История деяний Александра»; по мнению Корнеманна, Птолемей следовал здесь манере изложения Фукидида, излагая события по зимним и летним кампаниям.
[Закрыть].
Существует мнение, что создание Библиотеки и Музея было предпринято Птолемеем по совету Деметрия Фалерского. Как бы то ни было, перед глазами устроителей стояли афинские Музеи перипатетиков и Платона. Известно, что Платон, перенесший преподавание философии из гимнасия Академа в свой собственный дом, присоединил к нему храм в честь Муз и назвал его Музеем: там были поставлены статуи Харит (Diog. Laert., IV, 1). После смерти Платона Музей с библиотекой стали достоянием его школы, Академии, и всем этим комплексом стали ведать преемники философа по руководству Академией – «схолархи» Спевзипп, Ксенократ и другие.
Подобным же Музеем обладала и школа Аристотеля (так называемые перипатетики). Для него был специально приобретен участок земли, на котором Феофраст построил здания, приспособленные для нужд преподавания и научных занятий[170]170
Деревицкий А. О начале историко-литературных занятий в древней Греции. Харьков, 1891, с. 58.
[Закрыть].
Учеником Феофраста и был Деметрий Фалерский, сыгравший видную роль в установлении преемственных культурных связей между древними Афинами и новой блестящей столицей Птолемеев. Он, естественно, лучше других знал устройство и принципы организации Музея перипатетиков. Вероятно, около 297 г. до н. э. он поселился в Александрии, где был радушно принят Птолемеем I Сотером; до самой смерти он пользовался расположением царского двора. Птолемей I советовался с ним по различным вопросам, и один факт подобного рода сообщает нам Плутарх в «Моралиях» (Reg. et imp. apophtegm., 189 D). Там сообщается, что Деметрий советовал царю почаще обращаться к книгам, трактующим вопросы сущности царской власти и вообще теории управления государством: «Ведь то, чего не рискнут посоветовать царям их друзья, излагается в книгах». Этот совет Деметрия Фалерского прекрасно согласуется с известием о том, что именно он был главным советчиком Птолемея при создании Библиотеки и Музея[171]171
Мнение Тарна (Эллинистическая цивилизация. М., 1949, с. 242), утверждающего, будто Александрийская библиотека была создана под влиянием соответствующих учреждений Ассирии и Вавилона вряд ли может быть принято. Эллада обладала достаточно самостоятельными традициями в этой области.
[Закрыть].
Выше уже говорилось о первой общественной библиотеке в Афинах, основанной тираном Писистратом – о ней сообщает Авл Геллий (N. A., VII, 17, 1–3). После этого сообщения Авл Геллий добавляет: «Позже огромное количество книг было собрано либо изготовлено в Египте царями Птолемеями. Оно достигало 700 000 свитков…». В этом сообщении особенно интересно указание на то, что книги Александрийской библиотеки в значительной степени были изготовлены на месте. Для этого Александрия располагала широкими возможностями как в смысле материала (в главе «Папирус» здесь показана роль Александрии как мирового центра производства папируса), так и в отношении кадров грамотных писцов и грамматиков-текстологов, которые могли подготовить высококачественные издания.
Немалые усилия для пополнения библиотеки прилагал Птолемей II Филадельф, представлявший собой характерный для эллинизма тип «просвещенного государя». Древние называли его Μουσικώτατος – это слово можно перевести «в высшей степени увлеченный мусическими искусствами»[172]172
Этот же эпитет сопровождает имя Птолемея II в произведении Элиана «Пестрые рассказы» (IV, 15).
[Закрыть]. Филадельф учредил мусические игры в честь Аполлона и Муз, на которых выдающимся писателям присуждались награды, как пишет Витрувий в предисловии к VII книге своего трактата.
Камея с парным портретом Птолемея II Филадельфа (285–246 гг. до н. э.) и его жены Арсинои (так называемая «Камея Гонзага»). III в. до н. э.
Ленинград, Государственный Эрмитаж.
Статуя философа, предположительно кинической школы. Дельфы. Музей.
Библиотеки и Музей были основаны почти одновременно, и по самой идее создателей они должны были дополнять друг друга. Как видно из названия, Музей был «храмом Муз», но поклонение Музам здесь носило практический характер. Формой, в которой осуществлялось служение Музам, были разнообразные научные и литературные занятия входивших в штат Музея ученых и литераторов (примерно так же, как постановка трагедий в Афинах классической эпохи была актом культовой обрядности бога Диониса).
Здание Музея имело тенистый двор, фланкированный изящными внутренними галереями. Через этот двор посетитель попадал в роскошный зал, окруженный своеобразными кельями, где философы преподавали свое учение, поэты читали свои стихи, а ученые грамматики перед группой учеников и просто ценителей изящной словесности комментировали вслух Гомера. Жили и питались все вместе: и учителя и ученики получали содержание от царя. Страбон, несомненно побывавший в Музее во время своего пребывания в Александрии, так описывает это учреждение: «Часть царских палат составляет Музей. Он состоит из портика, зала (экседра) и большого здания, где находится общая столовая ученых мужей, причастных к Музею. Это собрание ученых (синод) обладает общим денежным фондом. Во главе Музея стоит “Жрец начальник Музея”, который прежде назначался царями, ныне же назначается Цезарем» (XVII, 793).
Комплекс сооружений Брухейона, царского дворца Птолемеев, был очень велик и вход в этот район, по-видимому, был свободным, как можно судить на основании XV Идиллии Феокрита, где изображены простые кумушки, Праксиноя и Горго, отправившиеся во дворец на праздник в честь Адониса. Вероятно, так же свободно приезжие, туристы и гости Александрии могли являться на лекции ученых Музея и приобщаться к миру наук и искусств.
Это была первая в истории человечества Академия наук, слитая воедино с «университетом», находившаяся под покровительством небесных, а главным образом, земных богов, Птолемеев. Музею суждено было просуществовать шесть столетий[173]173
В 273 году нашей эры солдаты Аврелиана, штурмом взяв Александрию, превратили Брухейон в груду развалин. Вместе с древним дворцом погиб и Музей.
[Закрыть]. Птолемей I отовсюду созывал в Александрию выдающихся писателей и поэтов, людей науки и искусства. Как заметил Буше-Леклерк, Птолемей, не рискуя завоевать Элладу, стремился вывезти из нее все, что было возможно – идеи, книги, людей[174]174
Bouché-Leclercq A. Histoire des Lagides. P., 1903, I, p. 121.
[Закрыть]. Среди приехавших в Александрию мы встречаем художников Апеллеса и Антифила, математика Эвклида, крупного физиолога, анатома и врача Герофила, историка Гекатея из Абдер, ритора Диодора, поэта Филета, грамматика Зенодота и многих других. Воспитывать своего сына, будущего царя Птолемея Филадельфа, Птолемей I поручил поэту Филету и философу Стратону, последователю Феофраста.
Между собравшимися из разных городов очень разными людьми сразу же начались ссоры. Диоген Лаертский (II, 111) сообщает любопытный анекдот о том, как ритор Диодор (по прозвищу Кронос) затеял астрономический спор за столом Птолемея. Потерпев поражение в этом споре, он от огорчения умер.
Обещанные Птолемеем блага соблазняли, однако, не всех. Отказались принять приглашение царя великий драматург Менандр и философ Феофраст. Многие с насмешкой говорили о живших в Музее ученых, которые должны были в уплату за получаемое содержание отказаться от элементарной свободы творчества и во всем следовать указаниям двора. Афиней (I, 22 D) приводит шутливые стихи Тимона силлографа в адрес александрийских ученых, которых содержат, как дорогих птиц в вольере:
Множество кормится там, во многоязычном Египте,
Книжных бумагомарак, меж собой беспрестанно враждуя,
В клетке для Муз…
Называя Музей «клеткой для Муз», силлограф, по-видимому, намекал на жесткий контроль над мыслями, установленный Птолемеями. Не все приживались в этой клетке, и многие бежали туда, где, возможно, было голоднее, но зато не в пример свободнее – как, например, художник Антифил, бежавший на остров Кос. Живые и остроумные александрийцы давали философам из Музея насмешливые прозвища. Так, философ Гегесий, чье учение отличалось крайним пессимизмом, получил имя «Пейситанатос» (которое можно перевести «Убеди-Смерть»). Своей проповедью пессимизма этот философ имел такой успех, что в Александрии прокатилась волна самоубийств (поэтому царь Птолемей приказал ему прекратить лекционную деятельность)[175]175
Цицерон в «Тускуланских беседах» (I, 84) упоминает о сочинении Гегесия «Апокартерон» («Морящий себя голодом»). Там рассказывалось, как один человек решил себя уморить, но друзья его отговорили. Отвечая им, он перечислил все беды, уготованные человеку в жизни.
[Закрыть]. В I веке в Александрии жил грамматик Дидим, писавший на всевозможные темы: сочинения его насчитывали около 3 500 книг. За необыкновенную трудоспособность ему дали прозвище «Меднобрюхий».
Как начала составляться знаменитая Александрийская библиотека, в точности неизвестно. По-видимому, основу «внутренней» библиотеки (входившей в комплекс сооружений царского дворца вместе с Музеем) составила библиотека Аристотеля, купленная Птолемеем Филадельфом (как пишет Афиней, I, 3 b). Но это, конечно, не значит, что книги библиотеки Аристотеля были первыми книгами Александрийской библиотеки.
Гален (XVII, 1, p. 603) сообщает характерный анекдот о том, как многочисленные суда, посещавшие гавань Александрии, должны были отдавать свои книги и взамен получать копии. О том, насколько высоко ценились оригиналы произведений литературы, говорит уже упоминавшийся здесь эпизод из истории культурных связей Птолемеев с Афинами (Птолемей Эвергет одолжил у Афин государственный экземпляр произведений афинских трагиков и вернул только копии, утратив огромный залог).
Из двух библиотек, «внутренней» и «внешней» (библиотеки Серапея), главной, конечно, была внутренняя. Что она собой представляла? Античная традиция о ней крайне спутана, и информацию приходится собирать по крупицам.
В 1819 г. Ф. Осанн, изучая рукопись комедий Плавта, относящуюся к XV веку, открыл в том месте, где стояли последние шесть стихов комедии «Пуниец», за которыми начиналась комедия «Привидение», схолий, содержавший краткие сведения об Александрийской библиотеке. Его позднее опубликовал Мейнеке[176]176
Rheinisches Museum. IV, 1830, S. 232; См. также Ritschl F. Die alexandrinischen Bibliotheken. Breslau, 1838, S. 3.
[Закрыть]. В нем сообщалось следующее. «(Царь) учредил две библиотеки, одну за пределами царского дворца, другую во дворце. Во внешней библиотеке насчитывалось 42 800 свитков, а в той, что находилась во дворце, – хранилось 40 000 “смешанных свитков” (Voluminum commixtorum), “простых же и разделенных” (Simplicium autem et digestorum) 90 000, как сообщает Каллимах, придворный царский библиотекарь, который также написал титулы для каждого свитка». Автор схолия при этом ссылался на Цециуса, автора комментария к комедии Аристофана «Плутос» (это был средневековый византийский ученый Иоанн Цецес). Текст Цецеса, имеющий отношение к истории Александрийской библиотеки, составлял часть его сочинения, называвшегося «Введение к Аристофану». Отрывок из него был обнаружен в одной миланской рукописи (Ambrosianus, с. 222 ord. inf.) и был опубликован Кайлем[177]177
Keil H. Ioannis Tzetzae scholiorum in Aristophanem Prolegomena, Rheinisches Museum, VI, 1847, p. 108 sqq.
[Закрыть].
По поводу создания библиотеки Цецес писал: «Названный царь Птолемей Филадельф… когда собрал отовсюду на деньги царской казны книги в Александрию, по совету Деметрия Фалерского и других старцев, отвел им место в двух библиотеках. Во внешней библиотеке число книг равнялось 42 800. Другая библиотека, располагавшаяся внутри дворца, имела “смешанных” книг (συμμίκτων) – 400 000, “простых” же и “несмешанных” – 90 000, как описал их по “Таблицам” Каллимах, являвшийся придворным царя, позже после приведения их в порядок».
При сравнении этих двух текстов становится ясным, что латинский схолий представляет собой простой перевод, или даже скорее, пересказ греческого текста Иоанна Цецеса, с тем только различием, что в латинском пересказе спутано число книг «внутренней», главной библиотеки (вместо указанных схолиастом 40 000 там было, согласно греческому тексту, 400 000). Поскольку греческий текст является оригиналом, ему следует отдать предпочтение и принять последнюю цифру.
Однако, что же представляли собой эти «смешанные» книги?
Известный филолог середины XIX века Ф. Ричль в своей небольшой книге, посвященной Александрийской библиотеке, выдвинул ряд предположений о значении упомянутых терминов, неизбежно носящих априорный характер[178]178
См. Ritschl F. Op. cit.: Opuscula Philologica, Leipzig, 1866, v. 1.
[Закрыть]. Анализ этих предположений мы находим в работе А. Деревицкого[179]179
Указ. соч., с. 89 слл.
[Закрыть]. Наиболее вероятным из них сам Ричль, а вслед за ним целый ряд ученых, в том числе К. Белох[180]180
Beloch K. I. Griechische Geschichte, B. IV, 1, S. 424: «Die richtige Erklärung… hat schon Ritsch gegeben…».
[Закрыть], считали следующее. Под «смешанными» книгами следует понимать всю совокупность собранных в библиотеке книг со включением в эту массу дубликатов. Напротив, «простые» или «несмешанные» книги составляют остаток, получающийся при исключении дубликатов (то есть сумму титулов).
Другое предположение было выдвинуто Дзяцко[181]181
Dziatzko K. I. Tzetzes und das Plautus-scholion, Rhein. Mus., 46, 349 H. См. также RE, s.v. Ἀμιγεῖς βίβλοι (Bd. I, 2, S. 1834).
[Закрыть]. Под «простыми» свитками он понимает такие, которые заключали в себе полное произведение, от начала до конца, или законченную часть целого сочинения, тогда как «смешанные» – это такие, где деление на части не было осуществлено, где отдельные части или книги литературного произведения не представляли собой законченного целого и оканчивались как угодно. К числу подобных книг относились и такие свитки, в которых заключалось несколько литературных произведений[182]182
RE, s. v. Ἀμιγεῖς βίβλοι: «In denen mehrere Bücher oder Teile von mehreren Büchern… sich befanden».
[Закрыть].
По-видимому, названные термины идут от античности. Слабость предположения Ричля, поддержанного Белохом, состоит в том, что они включают одно понятие в состав другого («простые» книги выступают у них как часть всей совокупности книг, «смешанных» свитков), тогда как у Цецеса они ясно противопоставлены друг другу. Что касается предположения Дзяцко, то здесь напрашивается следующее возражение: в Александрийской библиотеке хранились книги, уже исправленные и отредактированные филологами. Последние и создали то деление памятников литературы на «книги», которое стало традиционным и сохранилось до наших дней.
Нам представляется более вероятным следующее предположение. «Простыми» книгами в традиции александрийских ученых (сохраненной Цецесом) назывались свитки среднего размера, заключавшие в себе, как правило, одно литературное произведение, тогда как «смешанные» книги представляли собой совокупность свитков, связанных или заключенных в одну коробку, как бы «перемешанными» между собой – так, что требовалось искать среди них требуемую часть памятника.
Но, разумеется, при данном состоянии источников ни одно из высказанных предположений не может быть точно доказано.
Первым главой Александрийской библиотеки был Зенодот из Эфеса, о котором сохранилась биографическая справка в словаре Суды: «Зенодот Эфесский, эпический поэт и грамматик, ученик Филета, жил во времена Птолемея I. Он первый стал править поэмы Гомера и возглавил александрийские библиотеки. Был также воспитателем детей Птолемея»[183]183
Pap. Oxy. 1241 содержит список александрийских библиотекарей, но он (как, впрочем, и все остальные источники) не может служить основанием для решения вопроса о преемственности в управлении библиотекой. Аполлоний Родосский назван здесь учителем первого царя (вместо третьего). Преемником Аполлония здесь назван Эратосфен, за которым следуют Аристофан Византийский и Аристарх (последнее указание также ошибочно, как отмечает издатель папируса Хант).
[Закрыть].
Вероятно, именно глава библиотеки был главным ответственным лицом за комплектование фондов и приведение в систему огромной массы книг, сосредоточенной в обеих библиотеках. Эта система должна была обеспечить доступ к книгам как ученым Музея (в первую очередь), так и всем желающим воспользоваться накопленными там сокровищами. Немалые трудности должны были доставить каталогизация всей этой массы свитков и их элементарная обработка, даже проблема авторства была не столь простой, как это может показаться на первый взгляд. Многие книги были намеренно приписаны их авторами другим лицам (так называемые «псевдэпиграфы») или вообще не имели автора. Часто авторы носили одинаковые имена, что тоже создавало немалые трудности. Наконец, в процессе переписки рукописной книги оказывались неизбежными разнообразные искажения и пропуски текста. Поэтому перед александрийскими грамматиками, занимавшимися обработкой накопленных книжных фондов, вставала задача максимального приближения к авторскому оригиналу редактируемых ими копий[184]184
По-видимому, в обеих библиотеках были собраны книги не только на греческом, но и на восточных языках. В цитированном выше схолии к Плавту отмечается, что там были книги «всех народов и языков», которые со всей тщательностью по повелению царя были переведены лучшими переводчиками.
[Закрыть].
Текстологическая работа коллектива ученых Музея и библиотеки началась, естественно, с гомеровских поэм. Издание выверенного текста требовало их глубокого изучения и комментирования. В процессе этого изучения и возник жанр литературного комментария, в котором александрийские грамматики достигли большого совершенства. Этот комментарий должен был приблизить к нуждам науки и школы то общенародное культурное достояние, альфу и омегу античной образованности, какими стали к этому времени «Илиада» и «Одиссея». Еще до александрийцев совершенное искусство этих поэм было осознано греческим народом как непреложный художественный канон: их стали резко выделять из всей остальной массы эпических поэм и противопоставлять так называемым «поэмам кикла». Под «киклом» понимали эпические произведения, которые как бы «окружали» поэмы Гомера («кикл» по-гречески значит «круг»), будучи написаны на сюжеты эпической мифопеи… Понятие кикла было известно уже Аристотелю (Analyt., II, p. 77 B, 31).
Критическое издание («диортоза») поэм Гомера, принадлежавшее Зенодоту, составило эпоху в истории исправления и исследования поэм. По-видимому, именно Зенодоту мы обязаны делением каждой поэмы на 24 книги («песни»), которое сохранилось неизменным до настоящего времени. Каждая песнь была обозначена соответствующей буквой греческого алфавита[185]185
Зуземиль (Susemihl. Geseh. d. gr. Litteratur in der Alexandriner Zeit. L., 1891, I, S. 331) утверждает, что к Зенодоту восходит обозначение песен «Илиады» прописными, а «Одиссеи» – строчными буквами, но это вряд ли может быть принято. Деления на прописные и строчные во времена Зенодота еще не существовало.
[Закрыть]. Зенодот, может быть, слишком легко шел на изменение текста поэм там, где он казался ему подозрительным или противоречащим здравому смыслу. Отвергаемые им стихи он обозначал знаком «обелос» (горизонтальной чертой, штрихом) на полях своего издания. Позднее этот критический знак стал широко использовать Аристарх, еще более знаменитый критик Гомера[186]186
Если судить по сообщению автора введения к «Илиаде», которое сохранено в кодексе Cod. Ven. A (см. Зуземиль, Указ. соч., I, с. 333, примечание 22 b).
[Закрыть]. Зуземиль не исключает возможности того, что Зенодот мог вставлять в гомеровские поэмы стихи собственного сочинения. Как бы то ни было, Зенодот вошел в историю науки как основатель текстологического анализа, сопоставивший различные тексты поэм и обративший внимание на поврежденные места. Он сделал также попытку наглядно представить все лексическое богатство «Илиады» и «Одиссеи», сведя его в словарь[187]187
О популярности лексикографических штудий в III в. до н. э. говорит и то, что гомеровские «глоссы» (то есть объяснения непонятных слов) мы находим даже на черепках («острака»). Один такой остракон издал А. Кёрте (Archiv für Papyrusforschung, VII, 1924, 243–244). См. также Wilamowitz U., SB Berlin, 1918, S. 739 ff.
[Закрыть]. Но в большинстве случаев мы узнаем об исправлениях Зенодота из возражений знаменитого редактора поэм Аристарха, сохранившихся в тексте древних примечаний («схолий») к Гомеру.
Примером реального комментария Зенодота к Гомеру может служить древнее примечание к «Илиаде», XIII, 198–200:
Словно два льва, задравших козу и у псов острозубых
Вырвавши, гордо несут через густопоросший кустарник,
И высоко в челюстях добычу держат кровавых…
По поводу этих стихов «Илиады» схолиаст замечает: «Зенодот исправляет на “двух коз”: ведь львы не помогают друг другу на охоте»[188]188
Рёмер в своей книге (Roemer A. Die Homerexegese Aristarchs in ihren grundzügen, Paderborn, 1924, S. 82) иронически замечает по этому поводу: «Устоят ли эти необыкновенно тонкие наблюдения перед научным форумом современной зоологии?».
[Закрыть].
Зенодот дал также глубокий мифологический комментарий к Гомеру, опиравшийся на более поздних авторов, как видно из схолий HMQ к «Одиссее» (III, 307).
Работы Зенодота в области гомеровской «эксегезы» продолжили его ученики – Аристофан Византийский, Эратосфен и уже упоминавшийся здесь Аристарх. Последний в своем сочинении «Гипомнемата» выработал ряд принципов анализа и комментирования гомеровского текста, важнейший из которых состоял в том, чтобы «объяснять Гомера, исходя из самого Гомера». Следует отметить и так называемую «анафору» – соотнесение смысла слова или выражения с «неправильными», отклоняющимися от нормы значениями этого слова или выражениями в послегомеровском языке. Особенности диалекта, свойственные только Гомеру, обозначались термином идиома.
Во многом александрийские критики исходили из принципов, выработанных в школе Аристотеля. Так, понимание метафоры как сокращенного сравнения восходит, по всей вероятности, к перипатетикам[189]189
Roemer A. Op. cit., S. 26.
[Закрыть].
Встречая неясное по значению слово у Гомера, Аристарх отыскивал такое место в поэмах, где это слово было употреблено в единственном и основном значении, проливавшем свет на все случаи употребления этого выражения. Такое место критик называл «объясняющим».
Однако, трезвый ум Аристарха, которым так восхищались позднейшие поколения ученых, не мешал ему оставаться истинным сыном своего века, со всеми свойственными ему предрассудками и суевериями. Примером может служить схолий к Феокриту X, 13, где сообщается: «Аристарх в своем комментарии к “Ликургу” Эсхила говорит о саранче, что если она взглянет на какое-либо животное, с тем непременно случится беда». Отсюда ясно, между прочим, что Аристарх комментировал не одного Гомера.
Наряду с работами текстологического характера в деятельности александрийских ученых много внимания уделялось, как уже говорилось выше, каталогизации и обработке огромного множества книг, собранных в обеих библиотеках. Они привозились отовсюду – из Афин и Родоса, и даже из далекой периферии античного мира, как, например, из Сицилии. Особенно высоко ценились древние книги, и щедрость Птолемеев, плативших за них высокое вознаграждение, приводила к разного рода подлогам и мошенничествам. В одном из сочинений Галена мы читаем: «До того, как цари Александрии и Пергама стали соперничать друг с другом в приобретении древних книг, не существовало сочинений с подложными титулами. Когда же люди, приносившие царям книги древних авторов, стали получать от них вознаграждение, то начали доставлять много таких, на которых ставился подложный титул»[190]190
Galen in Hippocr. de nat. hom., I, 42, t. XV, p. 105.
[Закрыть]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ученые библиотеки были вынуждены в ряде случаев менять заглавие сочинения, если старое оказывалось подложным. Об одном таком случае сообщает Афиней (XI, 496 e), который, ссылаясь на пьесу Дифила «Градопобедитель», добавляет при этом: «Эту драму Каллимах называет «Евнух»[191]191
Деревицкий А. Указ. соч., с. 138.
[Закрыть].
