Текст книги "Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

Соавторы: Кармен Луна
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

И тут…

– 0, прошу прощения, милорд! Настойка! Как вы велели!

Мы отпрянули, как сгоревшие на солнце. Райнар выдохнул сквозь зубы что-то непечатное. Я повернулась к слуге медленно, как вулкан до извержения.

– Настойка... – сдавленно произнес он, пятясь. – Я... просто... она уже остыла.

– Остынь ты, – прохрипел Райнар и отвернулся, проводя рукой по лицу.

А я – я снова подняла подбородок, привела платье в порядок, коснулась губ пальцами и прошипела:

– В следующий раз стучись. Или я натру тебе уши горчицей. Медицинской.

И, развернувшись, вышла. С достоинством. Как и полагается женщине, которая не только выиграла ссору, но и оставила после неё вкус, от которого спать уже не получится. Ни ему. Ни мне.

17.

Я всегда знала, что однажды всё это богатство пригодится. Нет, не в смысле «поставим ещё одну золотую вазу рядом с умирающей фикусиной» – а в настоящем, апокалиптическом смысле, когда роскошь становится чем-то вроде инвентаря в ролевой игре: «+10 к спасению замка от голодной смерти». Вот он, этот момент настал. Я стояла посреди Зала Молчания – его так назвали в старые времена, видимо, потому, что в нём вечно пылили реликвии, о которых никто не знал, как и зачем они тут.

Слева – позолоченные канделябры, настолько вычурные, что ими можно было выцарапывать на небе кометы. Справа – сервиз. Золотой. Настоящий. С выдавленными гравировками в виде львов, геральдических бабочек и, кажется, двух сцепившихся в обнимку единорогов. На верхней полке – гобелены. Огромные, тучные, как прокормленные до смерти павлины. Сюжеты – «Как прабабушка ловила лосося» и «Герцог Третий верхом на белом олене», у которого почему-то были крылья.

Я обвела всё это взглядом и достала блокнот. Нет, не тот романтический, где у меня стихи на случай истерики, а рабочий. С графами, расчётами, подписями. Начала писать.

– Канделябры... два винодела и один купец смогут подраться за них. Гобелены —ткань, конечно, тяжёлая, но продать можно. Подпишем как "редкие культурные экспонаты”. Сервиз... расплавить. Или продать кому-то, кто любит пить чай из бюджета маленькой страны. Вино... часть оставим, часть продадим. Всё равно без хлеба оно горчит.

Агнесса стояла позади и тихо охала, как будто я у её прадеда золотую печень изымаю. Василиус сидел на гобелене с рыбой и с интересом наблюдал, как я наклеиваю ярлыки на полки. На одном написала мелом: «Продать немедленно». На другом – «Сначала попробовать обменять на плуги».

– Миледи... – прошептала Агнесса, глядя, как я безжалостно упаковываю две вазы в ткань. – Это же... Это же семейные реликвии!

– А у меня теперь новая семья, – отрезала я. – Крестьян пятьдесят и пшеница, которой пока нет. И если эта ваза не может быть съедена, сварена или засеяна —она бесполезна.

Она вздохнула, но ничего не сказала. Василиус, между тем, вскочил на сундук с вином и замурлыкал, будто соглашался. Он-то знал: хозяйка в деле, а значит, будет чем ужинать.

К вечеру мы собрали четыре сундука – с посудой, тканями, украшениями, парой старых щитков, которые герцог явно не носил с тех пор, как понял, что доспехи хуже смирительной рубашки. Я велела всё упаковать, накрыть и подготовить лошадей.

– Куда мы всё это? – снова осторожно спросила Агнесса, хватаясь за сердце.

– В город, – ответила я. – В ломбард. В лавки. К купцам. Я превращаю пыль в урожай, золото в зерно, а бесполезную роскошь – в шанс. И ты знаешь, Агнесса, если Райнар вернётся и скажет, что я сошла с ума…

Я подняла подбородок, глядя на сверкающую чашу, на которой кто-то зачем-то выгравировал сцену охоты на гусей в короне.

– то я скажу, что да. Я сошла с ума. Но в отличие от других, я ещё умею считать.

Город, как всегда, встречал нас ароматами, от которых хотелось одновременно есть, бежать и дышать через раз. Сперва пахло корицей и жареными орешками: потом – навозом, потом – пережаренным жиром, и под конец – странной смесью чеснока, кожи и жадности, которая витала прямо у дверей лавки купца Годмара.

– Миледи, – шептала Агнесса, обмахиваясь платком. – Это тот самый торговец, который однажды продал лорду Мельхору две бочки пустоты, назвав их «вдохновляющим вином».

– Прекрасно, – ответила я, поправляя шаль. – Я как раз хотела вдохновиться продажей.

Василиус развалился в корзинке, как миниатюрный правитель всего происходящего.

Он выглядел как пушистый бухгалтер, одобряющий экономику империи одним полуприкрытым глазом.

Лавка встретила нас прохладой, древесиной, пергаментом и скрипом пола, по которому ходили сотни сделок. Годмар, как и положено приличному барыге, был в двойном жилете, с цепочкой, втянутым подбородком и той самой улыбкой, что появляется у мужчин, когда они думают, что женщина пришла торговаться за наряды.

– Ваша Светлосты Какая радость, какая честь! Какой... неожиданный визит!

– Вынужденный, – отрезала я, не теряя вежливости. – У меня есть кое-что, что вам нужно. И у вас есть кое-что, что нужно мне.

– Ах, – он сделал вид, что не заметил корзину с Василиусом, который приподнял ухо. – Серебро? Драгоценности? Ленты?

– Семена, – спокойно произнесла я. – Ячмень. Горох. Редька. Пшеница. Плуг. Пять мотыг. Перчатки на сто рук. Верёвки, соль, масло, немного мела. И чернильницу, если осталась сдача.

Он замер, как страус перед приближающимся ураганом. Улыбка с лица съехала в сторону, и мне показалось, что у него слегка подскочил глаз.

– Простите, миледи... вы хотите... семена?

– Да, вы не ослышались.

Он сглотнул. Взглянул на сундуки с товаром, что привезли слуги, и, судя по лицу, уже мысленно прикидывал, сколько заработает на гобелене с единорогом, который, по его мнению, выглядел как символ старинной эротики.

– Эти вазы... они настоящие?

– Золото. Ткань – шёлк. Сервиз – фамильный. Мне плевать, как вы это продадите. Мне нужны посевы и инструменты. Цена – зерном.

– Зерном?

– Да, – я кивнула, глядя ему прямо в глаза. – Я хозяйка, у которой через год на руках может оказаться двести голодных ртов как минимум. И если вы мне поможете– я вернусь к вам с контрактами, постоянным заказом и уважением. А если нет – я всё равно посею. Просто не с вами.

Годмар понял. Медленно. С усилием. С капелькой пота под воротником.

– Сколько мешков?

– Сотню.

– Это…

– На двадцать участков. Я посчитала. Не бойтесь, у меня всё с расчётом. Я врач.

– я осеклась. – То есть... считайте, что я умею вести хозяйство.

Он молча кивнул. Проговорил что-то помощнику. Через полчаса мы сидели в карете, окруженные мешками с семенами, мотыгами и хмурой Агнессой, которая, впрочем, крепко держала корзину с довольным Василиусом.

– Миледи... – сказала она наконец. – Вы правда верите, что это сработает?

– Нет, Агнесса. Я знаю, что это сработает.

И карета тронулась в путь – тяжело, со скрипом, как древняя судьба, к которой наконец, пристроили нормальные плуги.

Площадь перед амбаром заполнилась людьми, как кружка – пивом в день ярмарки. Женщины с косынками, мужчины с мозолями, старики с ворчанием в глазах и подростки, которым было интересно всё, кроме того, что сейчас происходит. Я стояла на возведённой в спешке деревянной платформе, которую кое-кто назвал «помостом», а на деле – она больше походила на старую дверцу амбара, приподнятую на ящиках с солью. Василиус гордо восседал у моих ног, как пушистый хранитель слова. Агнесса нервно теребила край платка и шептала: "Миледи, пожалуйста, только не.. не как в прошлый раз..." Я не обратила внимания. В прошлый раз, напомню, я увольняла четверых слуг и требовала вынести из кухни крыс. Сегодня ставки были выше.

– Люди, мой народ! – начала я, громко, чётко, с тем голосом, от которого в приёмных замирали бабушки с тонометрами. – Денег нет. Зерна – нет.

Волшебников и дождевых духов – нет. Зато есть кое-что важнее.

Пауза. Поглядывания. Кто-то хмыкнул.

– У нас есть руки. Земля. И упрямство. – Я подняла голову выше. – Этого достаточно, чтобы выжить. Если мы начнём прямо сейчас.

Мужчина в сером куртке с выпирающим носом поднял руку, будто на собрании:

– А если засуха?

– А если дождь? – парировала я. – Мы не управляем погодой. Но если не посадим – не будет вообще ничего. Даже надежды.

– А если король опять пошлёт сборщика налогов? – выкрикнула женщина из толпы.

– Пусть приходит. Я покажу ему, где растёт редька, которую он получит. Вместе с вилами в подарок, – усмехнулась я.

Смех. Робкий, но был.

– А платить вы за это будете? – уже грубо спросил парень, худой и хмурый. —Или всё как всегда – барин приказывает, а мы пашем?

Я сошла с помоста. Медленно. Молчаливо. Подошла к нему. Протянула руку. Не ударить. Подать мотыгиную.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать, – пробурчал он.

– Прекрасно. Ты здоров, сильный, у тебя мозоли от труда – и мозги, надеюсь, от матери. Работай со мной – и ты через год получишь зерно, одежду, и твою семью никто не тронет. Потому что я встану впереди. А если хочешь ждать – можешь ждать. Зимой. Без хлеба. Без дров. Без выбора.

Он не ответил. Но взгляд опустил.

Я обернулась к остальным. Теперь – громко, чётко, почти как во дворце:

– Я – не волшебница. Не святая. И не леди, что пришла покровительствовать, щелкая веером. Я такая же, как вы. Только с чуть большим количеством пергаментов и упорства. Я принесла семена. Инструменты. Ткань. Даже обувь кое-кому. Но я не могу посеять одна. Это наш урожай. Наш договор. Наша зима.

Староста, ветеран жизни, кряхтя, вышел вперёд. Посмотрел на меня. Потом на мотыгиную. Потом – на небо. Вздохнул.

– Ну что, бабоньки, мужики... Пашем?

Шорох. Движение. Люди начали переглядываться, бормотать. Женщина с младенцем первой шагнула вперёд. Потом двое стариков. Потом – остальные.

Медленно. Но уверенно. Как ледник. Или революция.

Я выдохнула. Василиус, недовольный, что речь закончилась без упоминания о котах, зевнул и устроился поудобнее.

Пахота начиналась. А вместе с ней – новая глава. И чёрт возьми, эта глава пахла землёй, потом, риском и... хлебом.

Если всё пойдёт по плану…

Я сидела за длинной скамьей, которая служила одновременно и столом, и тумбой и кафедрой. Передо мной – пергаменты, чернила, список имён, в котором уже десять раз капнула клякса прямо на фамилию старосты. Справа – корзина с мешочками семян, слева – сшитые Агнессой из занавесок куски ткани, которые мы нагло называли «рабочей одеждой». Народ подходил по одному, кто-то с благодарностью, кто-то – с хмурым «мы посмотрим, что из этого выйдет». Я записывала, выдавала, объясняла, кто на какой участок, кто с кем работает, и в какой день собираемся у реки рыть оросительный ров. Всё шло... почти идеально.

Как по медицинской карте после успешной операции.

– Следующий! – крикнула я бодро, поглаживая Василиуса, развалившегося на моих ногах с видом опытного советника, который терпит бардак ради фуршета.

И тут..

Крик.

Верещащий, разрывающий воздух, как плохо натянутый нерв:

– ЧУМАААААААААААА!

Я обернулась. Вбежала женщина. Босая. Платье рваное. Лицо – серое от ужаса.

Глаза – как у лошади, унюхавшей волка. Волосы – как метёлка, которой только что вытирали паникаду.

– В соседней деревне! – Она дышала, как после бега через всё королевство. —Люди мрут! Один за другим! Горят, бредят, сыпы Господи, спаси! ЧУМАААА!

У меня в животе неприятно сжалось. Как будто кто-то засунул туда снежный ком обмакнул в горчицу и треснул по печени. Народ застыл. Кто-то вскрикнул. Кто-то отшатнулся. Кто-то схватил ребёнка и прижал к себе.

Ия... выдохнула. Глубоко. До самой пятки. И встала.

– Так. Все молчать – голос вышел не громким, но таким, что даже Василиус поднял голову и перестал чесаться. – Как тебя зовут?

– Грета... – прохрипела она.

– Грета. Сколько заболевших?

– Восемь... уже девять... один помер сегодня.

– Симптомы?

– Лихорадка, слабость, сыпь... чёрные пятна на шее и... и…

– Всё ясно, – отрезала я и повернулась к толпе. – Так. Работы остановить. Те, кто уже получил участки – не уходить. Никому – никуда. Грета, пойдём, покажешь мне, где именно. Агнесса, неси аптекарский ящик. И, ради всего святого, возьми перчатки!

– Миледи, – задохнулась Агнесса, – это же... это же…

– Чума. Возможно. Или нет. Но паника – точно смертельна. А пока я жива – я работаю. Потому что если не я – то кто?

В толпе было гробовое молчание. Только один ребёнок чихнул. Кто-то подавился своим испугом. Кто-то перекрестился. А я, натянув перчатки, шагнула к карете.

– Василиус! – кот прыгнул ко мне на плечо с лёгким «мрр», в котором звучало нечто среднее между «ты вляпаешься» и «я с тобой».

И вот так, из герцогини с блокнотом, я снова стала... кем-то другим. Тем, кто лезет в самое пекло, когда все остальные бегут.

Потому что, видимо, такая у меня судьба: всегда стоять первой в очередь к беде.

И ещё делать ей клизму.

18.

Я не бежала. Бежать – это паника. А паника – роскошь, которую можно себе позволить только в одиночестве, а не когда за тобой смотрит весь замок, деревня и один наглый кот, сидящий в карете, будто контролёр за здоровьем госпожи.

Я накинула плотный шарф на лицо, закрутив его так, чтобы ни вдох, ни выдох не попал в воздух просто так. Бесполезно? Возможно. Но у меня не было выбора – у меня был только инстинкт. Медицинский. Проклятый. Въевшийся в кости. Тот самый, который шепчет: "Посмотри. Убедись. Спаси, если сможешь. Умри, если не получится".

Грета трясущимися руками распахнула низкую дверь дома. Я шагнула внутрь.

И... остановилась.

Запах. Первое, что ударило в нос даже сквозь шарф, – это он. Прелая солома, кислый пот, гной и сырость, перемешанные в симфонию ужаса. Место, где воздух сам по себе казался больным.

На лежанке – мальчик лет десяти. Грудь поднималась тяжело, судорожно, глаза были закатаны, губы потрескались. Лоб блестел от жара, а по шее и подмышкам —тёмные багрово-чёрные пятна, вздувшиеся и зловеще блестящие в полумраке.

Лимфоузлы. Огромные, как грецкие орехи. То самое.

Чума.

Я знала. Была надежда, что это просто тиф. Или очень злая ангина. Или даже краснуха с пневмонией, кто их тут разберёт без лабораторий.

Но это была она. Настоящая. Не чумная паника – а реальная, чёрная беспощадная гостья, которая в прежние века уносила города, как ураган листья.

Голова загудела. Воздуха не хватило. Я вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.

– Миледи?! – Грета кинулась ко мне. – Вам плохо?

Да, мне было плохо. Не просто физически – морально. Потому что впервые за весь этот новый виток жизни я почувствовала себя бессильной. Ни антибиотиков, ни защитных костюмов, ни изоляционного бокса, ни даже обычного спирта.

Я посмотрела на мальчика. И на его мать, сидевшую в угу, обхватив колени. Она смотрела на меня глазами, полными немого крика: «Ты же пришла. Ты – надежда.

Ты не уйдёшь, правда?»

Я не могла уйти.

Я выпрямилась. Подтянула шарф. Подошла ближе. Коснулась лба мальчика через ткань. Обожгло. Он горел, как печь.

– Нам нужен отдельный дом, – сказала я глухо. – Отдельный для всех заболевших. У вас тут не один?

– Уже трое... и старик в конце улицы... и у бабы… Эльзы началось вчера.

Я кивнула.

– Хорошо. Мы устроим лазарет. Изолируем. Всех, кто контактировал – под наблюдение. Я буду приходить. Я... я что-нибудь придумаю.

Пока говорила, рука дрожала. Василиус бы сказал: "Ты врёшь, хозяйка. Сама себе врёшь"

И он был бы прав.

Я не знала, как. Но знала одно: если я отступлю сейчас – сдохнут все. И не от чумы, а от страха.

А я не для того получила второй шанс, чтобы позволить смерти снова забрать без борьбы.

Я не знаю, в какой момент я стала отдавать приказы. Возможно, в тот самый, когда поняла – чума не спрашивает разрешения, не интересуется регалиями и не ‹церемонится. Она берёт, уносит, ломает. И если её не остановить – она пройдёт по нашим землям, как серп по траве. И не останется ничего. Ни замков, ни крестьян ни титулов.

– Срочно нужен амбар, – сказала я, выйдя на улицу – Пустой. Сухой. С вентиляцией. И чтоб не в центре деревни.

Староста сопел, тряс подбородком и пытался сказать, что «у нас туг такого не водится, миледи», но я уже перешагивала порог Первая – я. За мной – женщина, мать заболевшего. Потом Агнесса, неся на плечах котомку с бинтами и лицом, как будто её записали в ад без очереди. Василиус... Василиус шёл сзади, как тень и совесть, перемежающиеся в пушистой форме.

Амбар нашёлся на окраине. Деревянный, старый, с запахом прошлого урожая, гнилыми досками и парой летучих мышей в углу. Прекрасно. Идеально. Почти операционная.

– Вынести всё. Чисто вымести. Протопить. И начинаем.

Крестьяне смотрели на меня как на сумасшедшую. А я не спорила. В какой-то мере, я и была. Сумасшедшая, которая думала, что сможет отвоевать у смерти хотя бы несколько жизней.

Я разделила людей. Одни – убирают. Другие – несут тюфяки с соломой. Кто-то —стирает ткани, кипятит воду, носит дрова. Больных, один за другим, осторожно и почти молча, укладывают в угол амбара, в «лазаретный отсек», перегороженный занавеской из старого одеяла.

– Они же могут всех заразить! – пищал кто-то из толпы.

– Они уже заразили. Если хотите – прячьтесь в погреб. Или помогайте. Выбор —за вами.

Старик, тот самый, что всегда бурчал, подошёл первым. Помог растянуть ткань.

Потом донес один из тюфяков. Потом тихо сказал:

– Моя дочь умерла от чумы. Я знаю, каково это. Помогу.

Я кивнула. Молча. Иногда «спасибо» – слишком мелкое слово для таких поступков.

Больных я осматривала одна. В перчатках, с повязкой. Дышала сквозь влажную тряпку, которую приходилось менять каждый час. Сердце стучало в висках. Пятна на телах множились. У кого-то – кровавый понос. У кого-то – гной в глазах. У кого-то – уже пустой, стеклянный взгляд.

Я сжимала зубы.

Отирала лоб.

Приказывала вслух, чтобы руки не дрожали.

– Обтирать уксусом. Дышать над травами. Отвар мать-и-мачехи. В воду – мёд и соль. Одежду – сжечь. Всех, кто ухаживает – в маски. Не пить из одного кувшина.

Не спать вместе. Не обниматься.

– Миледи, а как же обряды?

– Когда они выздоровеют – тогда и будут обряды. А пока – я ваша богиня проклятье и последний шанс.

И всё работало. Система. Организация. Железная дисциплина. Я. Маленький человек в ночнушке, ставший главврачом, санитаркой и моргом в одном лице. И только в конце дня, когда все улеглись, все угомонились, и даже Василиус тихо сопел на полке, я села у двери и впервые за весь день закрыла глаза.

На секунду.

На один вдох.

А потом снова встала.

Потому что завтра – снова бой.

А я, чёрт возьми, не проигрываю. Даже если против меня сама смерть.

Ночь в лазарете пахнет страхом. Не тем, что визжит, мечется, дерёт стены ногтями.

А тем, что дышит тебе в затылок, шепчет в темноте: «а если ты ошиблась?» – и исчезает, оставляя после себя дрожь на коже и сухость в горле. Я сижу у стены, рядом с угасающим костром, обмотанная шарфом, перчатки сняты, пальцы болят, как будто я ими сама перевязывала мир. Все спят. Те, кто смог Те, кто нет – лежат, ворочаются, бредят. И я одна. Наконец-то.

Мысли приходят, как пациенты в приёмной: по одному, каждый со своей жалобой.

Что теперь? Как дальше?

Я знала чуму. Я её боялась. Любой врач её боится, даже если прятаться за степенями, орденами и современными препаратами. Потому что чума – это не просто болезнь. Это монстр. Она сжигает целые города, как свечки. Она приходит с одним больным и уходит только тогда, когда её насытишь.

Я закрываю глаза и вспоминаю всё, что учила, всё, что знала. Все пары в университете, ночи с книжками, случайные статьи, разговоры с эпидемиологами: дежурства в инфекционке. Лекарств нет. Вакцины нет. Но…

Изоляция – работает.

Гигиена – критична.

Жара и влажность – враги.

Питание – важно.

И главное – борьба со страхом. Потому что, когда люди сдаются, умирают даже те, кого можно было спасти.

Я вспоминаю, как однажды старый профессор в ординатуре сказал: «Ты не лечишь болезнь. Ты лечишь человека. А болезнь – это просто гость, которого надо выгнать»,

Значит, выгоняем.

Я встаю. Подхожу к столу, где лежит мой самодельный блокнот, собранный из пергаментов и обрывков. Перо, чернила, руки дрожат, но я пишу. Составляю график.

Кто когда кормит. Кто обтирает. Кто с кем не должен пересекаться. Что кипятить.

Кому давать солёную воду. Кто пьёт отвар. Кто – ингаляции. Всё до мелочей.

Потому что хаос убивает быстрее болезни.

На полке просыпается Василиус, зевает, прыгает ко мне на стол и садится рядом.

Молча. Только хвостом постукивает. А потом тыкает носом в строчку:

"Хлеба не хватит"

Я вздыхаю. Да. Надо ещё подумать, чем кормить тех, кто работает. И тех, кто выздоравливает. Каша. Козье молоко. Что-то, что поддержит силы. С мёдом. Если его ещё не растащили.

Что ещё? Что мы забыли?

Я вспоминаю книги по истории медицины. Как спасались в старину. Чем лечили.

Какие травы помогают от жара. Какие – от инфекции. Пижма. Полынь. Боярышник.

Чеснок. Имбирь? Нет Забудь про имбирь. Здесь его не найти, это не модный чайный бар.

Снова мать-и-мачеха. Шалфей. Всё, что есть. Всё, что растёт. Всё, что пахнет жизнью.

Я прижимаю ладонь к лицу. Горячее. Устала. Не то слово. Мозг ноет, как после дежурства в новогоднюю ночь, когда на один корпус – трое врачей, а на приёмке —апокалипсис.

Но я не ухожу.

Потому что если не я – то кто?

Вайнерис.

Нет Анна Викторовна

Нет.

Я.

Я та, кто осталась.

А значит, я буду драться.

И пока дышу – никто из них не умрёт.

Утро началось с тишины. Не спокойной, не утренней, не той, в которой распускаются цветы и поют петухи. А с тишины вязкой, как холодное молоко. Такой, в которой сразу чувствуешь – что-то не так.

Я проснулась, потому что... не услышала кашля. Не услышала стонов, сдавленного дыхания, не уловила то странное ворочание тел, когда больные мечутся между горячкой и холодом.

Только Василиус, свернувшись клубком, приоткрыл один глаз, глянул на меня – и снова спрятал нос в лапы.

Я медленно поднялась. Сделала шаг. Второй. У двери, ведущей в дальний отсек лазарета, стояла девочка – лет пятнадцати, помощница, которую я приставила носить воду. Белая, как простыня. И с таким взглядом, что сердце сжалось, ещё до того как она прошептала.

– Он. не проснулся, миледи.

Я зашла.

Мальчик. Тот самый. Первый. Лежал спокойно. Ужасающе спокойно. Слишком ровно. Не было этой мучительной дрожи губ, этих выдохов, как из проржавевшего меха. Руки – по швам. Губы – синеватые. Пятна уже поблёкли, стали серыми. И я знала. Знала.

Поздно.

Я стояла. Долго. Не дышала. Шарф всё ещё был на лице, но я чувствовала – нет, знала – что смерть прошла здесь. Прошла, поцеловала в лоб, накрыла одеялом —и ушла, не оставив ничего. Ни боли, ни стона. Только пустоту.

За спиной кто-то всхлипнул. Мать. Я даже не заметила, как она вошла. Не плакала.

Просто села на пол и уставилась на сына. Ровно. Без истерик. Без слов. Как будто вырезали крик, и остался только пустой силуэт боли.

Я опустилась на колени. Не рыдала. Не молилась. Я просто... злилась. Не на мальчика. Не на чуму. Не на мать. На себя.

Ты не успела. Ты была рядом. Ты делала, что могла – и всё равно.

В этот момент я впервые за всю эту жизнь – вторую, чертову, подаренную не пойми кем – почувствовала себя... ничтожной. Беспомощной. Потому что иногда знания воля, распоряжения, отвары, компрессы и даже угрожающее «я – хозяйка» ничего не значат.

Иногда – умирают.

И ты ничего не можешь с этим сделать.

Я вышла вон. Прислонилась к стене амбара. Стояла. Долго. Пока не почувствовала, как Василиус тянет лапой за подол. Он сел рядом. Молча. Без мурчания. Просто – рядом.

И тогда я сказала вслух. Шепотом:

– Первый.

Он только качнул хвостом.

И не последний, – подумала я.

Но всё равно пойду. Всё равно буду. Всё равно спасу всех, кого смогу.

Потому что это – не смерть победила.

Это – мы ещё живы.