Текст книги "Кавказский отчим. Девочка монстра (СИ)"

Автор книги: Ульяна Соболева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Глава 24

Есть боль, которая рвет тело пополам. А есть боль, которая рвет душу. Когда они приходят одновременно – это называется родами в одиночестве.

Девять месяцев прошло с того дня, как я узнала о беременности. Девять месяцев я писала письма мужчине, который их не читает. Девять месяцев жила с тайной, которая росла во мне вместе с его сыном.

Сейчас четыре утра. Я просыпаюсь от того, что живот сводит судорогой. Такая боль, что на секунду перехватывает дыхание. Схватки. Началось.

Встаю с кровати, держась за стену. Ноги ватные, во рту пересохло. Иду в ванную, включаю свет. В зеркале на меня смотрит бледная женщина с огромным животом и испуганными глазами. Я буду рожать. Сегодня. Сейчас. Одна.

Следующая схватка накрывает через десять минут. Я хватаюсь за раковину, сжимаю зубы, чтобы не закричать. Боль идет волной – от поясницы к животу, сжимая внутренности в кулак. Дышать. Надо дышать.

Беру телефон, вызываю скорую. Диспетчер говорит спокойным голосом:

– Ваш адрес?

Называю. Голос дрожит.

– Первые роды?

– Да.

– Схватки с какой периодичностью?

– Десять минут.

– Хорошо. Бригада будет через двадцать минут. Соберите вещи, документы. Постарайтесь не паниковать.

Не паниковать. Легко сказать. Собираю сумку – пеленки, детская одежда, мои документы. Все это я приготовила месяц назад, когда поняла, что день близко. Но тогда это казалось далеким. А теперь – реальным до ужаса.

Очередная схватка. Сильнее предыдущих. Я сползаю по стене на пол, обхватываю живот руками. Больно. Господи, как больно. Но это ничто по сравнению с болью от того, что я рожаю одна. Рядом нет человека, который должен был держать меня за руку. Нет отца моего ребенка. Есть только я и страх.

Скорая приезжает через пятнадцать минут. Два фельдшера – мужчина и женщина. Спокойные, профессиональные.

– Как часто схватки? – спрашивает женщина.

– Семь минут.

– Быстро прогрессируют. Поехали в роддом.

Везут на каталке. Я лежу и смотрю в потолок машины, где мигает лампочка. Сирена воет за окном. Схватки идут одна за другой – пять минут, четыре, три. Роды стремительные, говорит женщина-фельдшер. Успеем довезти.

В роддоме меня сразу забирают в родильное отделение. Акушерка – женщина лет пятидесяти с усталыми глазами и твердыми руками – осматривает меня.

– Раскрытие пять сантиметров. Рожать будем скоро. Кто с вами?

– Никто.

– Муж не приехал?

– Нет.

– Мама? Сестра?

– Нет.

Она смотрит на меня с жалостью, которая режет больнее схваток:

– Одна значит.

– Одна.

Самые сильные женщины рождаются в момент, когда становятся матерями. Особенно те, кто рожает в одиночестве.

Схватки нарастают. Каждая новая – сильнее, больнее, длиннее. Тело словно разрывают изнутри. Я кричу, сжимаю простыни, кусаю губы до крови.

– Дышите! – командует акушерка. – Вдох-выдох, вдох-выдох!

Дышу. Или пытаюсь дышать. Но воздух не идет в легкие. Грудь сжата тисками. Я умру. Прямо здесь, прямо сейчас.

– Не умрете, – говорит акушерка, словно прочитав мои мысли. – Все рожают. Вы не первая и не последняя.

– Больно…

– Конечно больно. Роды – это больно. Но потом забудется.

Врёт. Эту боль невозможно забыть. Особенно когда рядом никого. Вспоминаю Камрана. Его руки, его голос, его глаза. Представляю, как он держит меня за руку, шепчет что-то успокаивающее. Но это фантазия. Реальность – я одна на этом столе.

– Раскрытие полное! – объявляет врач, который вошел в палату. – Готовьтесь тужиться.

Тужиться. Я не знаю, как это делать. Никто мне не рассказывал. Я читала в книгах, смотрела видео, но теория – это одно, а практика – другое.

– Слушайте меня, – говорит врач. – Сейчас будет схватка. Когда почувствуете, тужьтесь вниз, как будто в туалет. Понятно?

Киваю. Хотя ничего не понятно. Мозг отключился от боли. Схватка накрывает как цунами. Я тужусь изо всех сил. Кровь стучит в висках, перед глазами темнеет. Кажется, что лопнут все сосуды.

– Еще раз! – командует врач.

Тужусь снова. И снова. И снова. Сколько это длится? Час? Два? Вечность? Время потеряло смысл. Есть только боль и команды врача.

– Вижу головку! Еще чуть-чуть!

Последнее усилие. Я кричу так громко, что голос срывается. И вдруг чувствую – что-то выходит. Тело освобождается от груза. А потом – тишина. Не полная. Просто в моей голове перестает шуметь. Боль отступает. И тут я слышу плач. Детский плач. Тонкий, требовательный, живой. Мой ребенок.

Слезы хлещут из глаз сами собой. Я плачу и смеюсь одновременно. Истерика и счастье смешались в одно.

– Мальчик, – говорит врач, показывая мне крошечное тельце. – Здоровый. Три килограмма четыреста граммов.

Мальчик. У меня родился сын. Его кладут мне на грудь. Маленький, мокрый, кричащий. Я обхватываю его руками и прижимаю к себе. Это он. Наш сын.

Смотрю на его лицо и замираю. Господи, он похож на Камрана. Те же черты, тот же разрез глаз. Даже носик такой же упрямый.

– Как назовете? – спрашивает акушерка.

– Камран, – отвечаю без колебаний. – В честь отца.

Пусть носит его имя. Пусть будет продолжением того, кого я люблю. Даже если отец никогда его не увидит.

Сына забирают, чтобы помыть, взвесить, осмотреть. Я лежу на столе и чувствую опустошение. Не физическое – душевное. Я родила. Стала матерью. Но рядом нет человека, с которым я должна была разделить эту радость.

Переводят в послеродовую палату. Обычная палата на четверых. Я одна – остальные три места пустые. За окном рассветает. Московское небо окрашивается в серо-розовые тона.

Приносят сына. Завернутого в белую пеленку, с крошечной шапочкой на голове. Он спит, сопит носиком. Беру его на руки и понимаю – все прошлые девять месяцев были подготовкой. А настоящее материнство начинается сейчас. Материнство – это не только любовь. Это ответственность за жизнь, которую ты создала.

Смотрю на сына и шепчу:

– Привет, малыш. Я твоя мама. А твой папа… он сейчас далеко. Но он хороший. Просто не знает о тебе.

Ребенок открывает глаза. Темные, как у всех новорожденных. Но я знаю – со временем они станут такими же, как у Камрана. Мой маленький Камран.

Первые сутки проходят в тумане. Кормление, пеленание, сон урывками. Тело болит – швы, грудь, голова. Но физическая боль ничто по сравнению с душевной. Я одна. С новорожденным ребенком. Без поддержки, без помощи.

Соседки по палате начинают приезжать к вечеру. У всех с мужьями, мамами, свекровями. Приносят цветы, фрукты, подарки. Смеются, радуются. А я сижу в углу палаты с сыном на руках и пытаюсь не плакать.

На второй день приходит педиатр. Осматривает малыша, говорит, что все в порядке.

– Отец придет? – спрашивает между делом.

– Нет.

– Жаль. Ребенку нужен отец.

Думаешь, я не знаю? Хочется закричать, что я не виновата. Что отец моего сына сидит в тюрьме и даже не знает о его существовании. Что я пыталась ему написать, но побоялась. Но молчу. Потому что объяснять бесполезно.

На третий день нас выписывают. Я собираю вещи, одеваю сына в крошечный комбинезон. Выхожу из роддома с ребенком на руках. У входа стоят счастливые семьи. Папы держат цветы, бабушки плачут от радости. Все радуются новой жизни. А я одна. С коляской в одной руке и сумкой в другой.

Ловлю такси. Водитель помогает загрузить вещи.

– Одна? – удивляется он.

– Одна.

– А муж?

– Работает, – вру я. – Далеко. Не смог приехать.

Он кивает, не задавая больше вопросов. Везет нас домой.

Дома все готово. Кроватка, пеленки, детская одежда. Я все купила заранее. Но когда захожу в квартиру с ребенком на руках, накрывает одиночество. Вот оно. Моя новая жизнь. Я и он. Больше никого.

Первая ночь дома – ад. Сын плачет каждые два часа. Я встаю, кормлю, меняю подгузник, укачиваю. Снова ложусь. Через два часа все повторяется. К утру я как выжатая тряпка. Глаза красные, голова раскалывается. Но ребенок требует внимания. Материнство – это не инстинкт. Это работа. Тяжелая, изматывающая, без выходных и отпусков.

Проходит неделя. Потом две. Я привыкаю к новому режиму. Научаюсь кормить, пеленать, купать. Сын растет, набирает вес. Каждый день я смотрю на него и вижу Камрана. Те же черты лица, тот же характер – упрямый, требовательный. Твой сын, Камран. Наш сын. Он растет без отца. И это моя вина. Я побоялась тебе написать. Побоялась, что ты не поверишь. И теперь мы платим за это – оба.

Через месяц после родов сажусь писать письмо. Обычное письмо без упоминания ребенка. Потому что все еще боюсь. Что если он не поверит? Что если скажет, что я вру, чтобы вызвать жалость? Что если потребует доказательств?

Пишу о погоде, о том, как прошел мой день, о том, что скучаю. Пустые слова, за которыми скрывается самое главное. У тебя есть сын. Ему месяц. Он похож на тебя. И я боюсь тебе об этом сказать.

Запечатываю письмо и отправляю. Зная, что он его не прочитает. Как и все предыдущие тридцать писем. Но продолжу писать. Потому что когда-нибудь ты их прочитаешь. И узнаешь правду. О том, что все это время я была верна тебе. Что родила твоего наследника. Что растила его одна, пока ты сомневался в моей верности.

Сын просыпается с плачем. Я беру его на руки, качаю, пою колыбельную.

– Тише, малыш. Мама здесь. Всегда будет здесь.

Он успокаивается, прижимается к моей груди. Такой маленький, беззащитный. Материнская любовь – это когда ты готова на все ради маленького человека, который даже не понимает, что ты для него делаешь.

Смотрю в окно. Москва живет своей жизнью. Где-то далеко, за сотни километров, в тюремной камере сидит мужчина, который не знает, что стал отцом. И это самая большая трагедия нашей истории. Не то, что мы разлучены. А то, что он пропускает первые дни жизни своего сына. Первую улыбку. Первый взгляд. Первое слово, которое будет «мама», а не «папа».

Слезы текут по щекам. Я плачу тихо, чтобы не разбудить ребенка. Когда-нибудь, Камран, ты узнаешь. И, может быть, простишь меня за то, что скрывала. Или не простишь. Но я сделала то, что считала правильным. Защитила нашего сына от твоего недоверия. Даже если это означало растить его одной.

Засыпаю под утро, прижав к себе маленького Камрана. Чувствую, как его сердце бьется в такт с моим. Мы справимся. Как-нибудь справимся. Даже если весь мир против нас.

Глава 25

Три года за решёткой превращают человека в нечто другое. Не лучшее, не худшее – просто другое. Ты перестаёшь быть тем, кем был на воле. Становишься зверем, который научился носить человеческую маску.

Третий год заключения встречает меня новостью, от которой хочется сдохнуть и воскреснуть одновременно. Батраз звонит, говорит коротко:

– Малика вышла замуж.

Молчу. Трубка скользит в вспотевшей ладони. В ушах звенит так, что слова доходят с задержкой.

– Камран, ты слышишь?

– Слышу.

– За твоего брата. За Руслана.

Вот тут меня и накрывает. Не злостью – хуже. Пустотой. Такой абсолютной, выжигающей пустотой, что на секунду перестаёшь дышать. Жена, которой я оставил дом, деньги, дочерей, вышла замуж за моего младшего брата. Пока я сижу в клетке, они там строят семейное счастье на моих костях.

– Когда? – спрашиваю хрипло.

– Месяц назад. Тихо, без гостей. Я сам только вчера узнал.

– Девочки?

– Амину и Ясмину Руслан официально усыновил. Теперь они Байрамовы, но по отчеству Руслановны.

Трубка трещит в руке. Я сжимаю её так сильно, что пластик начинает деформироваться. Кровь стучит в висках барабанной дробью. По телу прокатывается волна такой ярости, что кости ломит изнутри.

– Этот пидор… – выдыхаю сквозь зубы. – Этот гребаный пидор посмел…

– Камран, успокойся.

– Успокоиться? Мой брат трахает мою жену и воспитывает моих дочерей!

– Бывшую жену, – поправляет Батраз. – Ты же сам дал развод.

– Не для того, блядь, чтобы она шла к моему брату!

– А для чего тогда?

Молчу. Потому что ответа нет. Дал развод, освободил её, сам сказал – живи как хочешь. Но в глубине души думал – найдёт кого-то чужого. Не из семьи. Не из тех, кого я знаю.

– Руслан всегда был падлой, – говорю наконец. – С детства падлой. Но чтобы настолько…

– Он говорит, что любит её. Что девочки нуждаются в отце.

– Пусть заткнётся. Амина и Ясмина нуждаются в настоящем отце, а не в суррогате.

– Настоящий отец в тюрьме на двадцать лет.

Слова бьют точно в цель. Батраз не хотел сделать больно, но получилось. Потому что он прав – какой я отец из-за решётки? Какая мне разница, кто растит моих дочерей, если я могу только письма писать раз в месяц?

– Спасибо за информацию, – бросаю и отключаюсь.

Возвращаюсь в камеру. Петрович один, читает газету. Смотрит на моё лицо и откладывает чтение.

– Что случилось?

– Жена вышла замуж. За моего брата.

Он присвистывает:

– Вот сука.

– Обе суки. И он, и она.

– Что будешь делать?

– Ничего. Я же в клетке. Что я могу сделать?

Петрович закуривает, протягивает мне сигарету. Беру, хотя бросил курить год назад. Затягиваюсь – дым режет лёгкие, но хоть чувствуешь что-то кроме пустоты.

– Знаешь, что самое поганое? – говорю, выдыхая дым. – Не то, что она вышла замуж. А то, что выбрала моего брата. Словно специально хотела поглубже нож воткнуть.

– Может, любит его.

– Любит мои деньги, которые я на них трачу. Дочери на моём содержании, дом мой, машина моя. А они там ебутся в моей постели и делают вид, что это их жизнь.

– Убери финансирование.

– Не могу. Девочки ни в чём не виноваты. Из-за взрослых мудаков дочери страдать не должны.

Петрович кивает понимающе:

– Значит, будешь терпеть.

– Буду. Потому что выбора нет.

Ложусь на нары и смотрю в потолок. На нём кто-то нацарапал: "Свобода или смерть". Философия зека. Третьего пути не дано.

Думаю о Малике. О том, как мы познакомились, поженились, родили дочерей. Казалось, что навсегда. А оказалось – до первых проблем. Как только меня посадили, она сразу нашла замену. И не где-то далеко, а в моей же семье.

Думаю о Руслане. Младший брат, которого я вытащил из дерьма не раз. Устроил на работу, дал денег на квартиру, помог с бизнесом. А он отплатил тем, что забрал мою жену. Родная кровь, но предал как последняя шлюха.

А потом думаю об Арине. И понимаю что-то важное. Она пишет мне три года. Каждую неделю, как часы. Около ста сорока писем уже накопилось в ящике под нарами. Я их не читаю, но она продолжает писать. Не сдаётся. Не уходит к другому. Просто ждёт.

А Малика не продержалась и года.

Гордость – это роскошь, которую не могут себе позволить любящие. И сейчас, лёжа на тюремных нарах после новости о предательстве жены, я понимаю – может, Арина была права. Может, я действительно задыхаюсь в сомнениях, пока она верит.

Встаю, подхожу к ящику. Достаю стопку писем. Больше сотни конвертов. Столько раз она садилась за стол и писала мне, зная, что я не отвечу. Беру одно. Самое первое. То, которое получил три года назад.

Вскрываю. Руки дрожат – от злости на себя или от чего-то другого, не понимаю. Разворачиваю листок.

"Камран, не знаю, дойдет ли это письмо до тебя. Не знаю, захочешь ли его читать. Но должна написать. Я вернулась в Москву. Живу в старой квартире, хожу в университет. Всё как раньше, но ничего не как раньше. Потому что ты там, а я здесь. Меня вызывали в ФСБ. Допрашивали о тебе, о нас, о том, что я знаю. Я ничего не сказала. Ничего, что могло бы тебе повредить. Знаю, ты сомневаешься в моей верности. Знаю, думаешь, что я тебя предала. Но это не так. Клянусь памятью моей бабушки – это не так. Я буду ждать. Сколько потребуется – столько и буду ждать. Двадцать лет, тридцать, всю жизнь. Потому что ты – половина моей души. Напиши мне. Пожалуйста. Хотя бы одно слово. Чтобы я знала – ты жив, ты помнишь, ты не возненавидел меня окончательно. Твоя навсегда, Арина."

Читаю и чувствую – что-то шевелится внутри. Не боль. Что-то другое. Тёплое, почти забытое. Надежда, что ли.

Она ждёт три года. Малика не продержалась и года, а Арина ждёт три. Кто из них настоящая? Кто любил по-настоящему?

Ответ очевиден.

Складываю письмо обратно. Убираю в ящик. Остальные больше сотни пока не готов читать. Но одно прочитал. Это уже что-то. Маленький шаг из ада недоверия.

Петрович смотрит на меня:

– Прочитал?

– Да.

– И?

– Не знаю. Блядь, просто не знаю.

– Поверил?

– Хочу верить. Но боюсь.

Он затягивается сигаретой:

– Знаешь, Камран, страх – это нормально. Ненормально – когда страх управляет тобой. Ты три года даёшь страху управлять собой. И что получил? Жена ушла к брату. А девчонка, которая тебе верна, пишет письма в пустоту.

Его слова попадают в точку. Резко, больно, но точно.

– Что мне делать?

– Рискнуть. Поверить. Ответить ей.

– А если она врёт?

– А если не врёт? Потеряешь последний шанс на что-то настоящее.

Сижу и думаю. Три года я прятался за стеной недоверия. Три года берёг себя от возможной боли. А что получил? Предательство жены, которая оказалась ненастоящей. И упущенные три года с женщиной, которая, может быть, и есть настоящая.

Недоверие – это яд, который отравляет даже самую чистую любовь. Три года я травил себя этим ядом. И что? Легче стало? Нет. Только больнее.

– Завтра напишу ей, – говорю наконец.

– Что напишешь?

– Не знаю ещё. Но напишу. Потому что молчание меня убивает медленнее, чем пуля, но так же верно.

Засыпаю с мыслью о том, что завтра моя жизнь изменится. В какую сторону – хрен знает. Но изменится. Потому что больше так жить нельзя.

Утром сажусь за стол. Беру бумагу и ручку. Пишу первое письмо за три года:

"Арина. Получил твоё письмо. Вернее, получил больше сотни твоих писем за три года. Вчера прочитал первое. Не знаю, почему именно вчера. Может, потому что узнал – Малика вышла замуж за моего брата. И понял, кто из вас настоящая. Три года я был дураком. Берёг себя от боли, а получил её с другой стороны. Не знаю, предавала ты меня или нет. Хочу верить, что нет. Но страшно. Страшно, что поверю, а ты окажешься такой же, как все. Напиши мне ещё. Расскажи, как живёшь. Что делаешь. О чём думаешь. Может, твои письма помогут мне научиться верить снова. Камран."

Запечатываю конверт. Первое письмо за три года. Маленький шаг к ней. Или в пропасть. Узнаю, когда она ответит.

Если ответит.

Глава 26

Материнство – это когда твоё сердце ходит снаружи твоего тела на двух маленьких ножках. И ты каждую секунду боишься, что мир причинит ему боль.

Камрану-младшему три года. Три года я живу в постоянном страхе и восторге одновременно. Страхе, что не справлюсь одна. Восторге от того, что этот маленький человек – моё продолжение. Наше с Камраном продолжение.

Утро начинается в шесть. Сын просыпается с криком "Мама!" – громким, требовательным. Бегу в детскую, беру его на руки. Он сонный, тёплый, пахнет молоком и детским кремом. Прижимается ко мне, и на секунду весь мир замирает. Есть только мы двое.

– Кушать, – говорит он, тыкая пальцем в рот.

– Сейчас, малыш. Мама сделает кашу.

Иду на кухню с ребёнком на руках. Он тяжёлый – пятнадцать килограммов чистого упрямства и энергии. Сажаю в детский стульчик, включаю мультики на планшете. Он затихает, завороженно смотрит на яркие картинки.

Варю кашу, делаю себе кофе. Смотрю на сына и вижу Камрана. Каждый день вижу всё отчётливее. Те же тёмные глаза, тот же упрямый подбородок, те же густые брови. Даже характер такой же – требовательный, властный. В три года он уже знает, чего хочет, и не отступает, пока не получит.

– Мама, машинка, – показывает на полку, где стоят игрушки.

– После завтрака.

– Сейчас! – кричит он и начинает плакать.

Вот она, характер Байрамовых. Не просит – требует. Не ждёт – настаивает. Я смотрю на его красное от крика лицо и думаю: черт, это же копия отца. Того самого мужчины, который даже не знает о существовании сына.

Даю ему машинку. Он мгновенно успокаивается, возится с игрушкой, забыв про слёзы. Дети умеют жить моментом. Взрослые – нет. Мы застреваем в прошлом или боимся будущего.

После завтрака одеваю его. Это битва. Он вырывается, кричит, не хочет надевать штаны.

– Камран, стой на месте!

– Не хочу!

– Надо!

– Не надо!

Десять минут борьбы, и он наконец одет. Я вспотела, как после тренировки. Материнство – это марафон без финиша. Каждый день одно и то же, и конца не видно.

Идём гулять в парк. Он бежит впереди, я за ним, готовая поймать, если упадёт. Он уже не младенец, но ещё не ребёнок – что-то между. Такой возраст, когда они уже всё понимают, но не могут объяснить.

На площадке знакомая мама с дочкой. Мы стоим, смотрим, как дети играют в песочнице. Она спрашивает:

– А муж где? Работает?

– Да, – вру я автоматически. – Далеко. Редко видимся.

– Тяжело одной, наверное?

– Привыкла.

Что ещё сказать? Что отец моего ребёнка сидит в тюрьме? Что он не знает о существовании сына? Что я пишу ему письма уже три года, но молчу о самом главном?

Возвращаемся домой к обеду. Кормлю, укладываю спать. Два часа тишины – единственное время, когда могу подумать. Сажусь за стол, достаю бумагу.

Каждую неделю пишу Камрану письмо. Больше ста пятидесяти писем уже отправлено за три года. Ни одного ответа. Но продолжаю писать. Потому что это единственная связь, которая у нас осталась.

"Камран, на улице осень. Листья золотые, воздух пахнет дождём и последним теплом. Хожу по городу и вспоминаю горы…Как ненавидела тебя за Малику и как сильно любил, а сейчас люблю еще сильнее"

Останавливаюсь. Не могу дальше писать. Комок в горле перехватывает дыхание. Слёзы застилают глаза, буквы расплываются. Каждое письмо – это пытка. Писать мужчине, который тебя не читает. Рассказывать о погоде, когда хочется кричать: "У тебя есть сын! Ему три года! Он такой же упрямый, как ты!"

Но не могу. Боюсь. Что если он не поверит? Что если скажет – докажи? Как доказать? Анализ ДНК через тюрьму? Судебные тяжбы? А потом что? Он попытается отобрать ребёнка? Или, наоборот, откажется от него?

Нет. Лучше молчать. Пока молчать. Может, когда-нибудь расскажу. Когда он мне поверит. Если вообще когда-нибудь поверит.

Вытираю слёзы, продолжаю писать:

"…как смотреть на звёзды. Помню каждую деталь тех дней. Каждое слово, каждый взгляд. Иногда думаю – может, это было не со мной? Может, я придумала эту историю? Потому что сейчас кажется нереальной. Ты там, я здесь. Между нами годы и километры. Но я всё равно пишу. Потому что надежда умирает последней. Твоя Арина."

Запечатываю конверт. Даже не знаю какое по счету письмо. Интересно, сколько ещё напишу, прежде чем он ответит? Двести? Триста? Тысячу?

Вечером купаю сына. Он любит воду, плещется, смеётся. Брызгает на меня, я делаю вид, что злюсь. Он хохочет, и сердце сжимается от любви и боли одновременно.

– Мама, а где папа? – спрашивает он вдруг.

Вопрос, которого я боялась. Рано или поздно должен был прозвучать. Дети замечают, что у всех есть папы, а у них нет.

– Папа… работает, – говорю осторожно. – Далеко.

– Когда придёт?

– Скоро.

Вру. Не скоро. Ещё семнадцать лет. Когда сыну будет двадцать, а отцу – пятьдесят шесть. Они встретятся чужими людьми. И это моя вина.

– Папа меня любит? – спрашивает сын, глядя на меня огромными глазами.

Сердце разрывается пополам. Как ответить на этот вопрос? Сказать правду – что папа не знает о его существовании? Или соврать – что любит, очень любит, просто не может приехать?

– Конечно любит, – говорю, прижимая его к себе. – Папа тебя очень-очень любит.

Он обнимает меня мокрыми руками, и я плачу в его волосы. Тихо, чтобы он не услышал. Материнские слёзы – самые горькие. Потому что плачешь не за себя, а за ребёнка, который страдает из-за твоих ошибок.

Укладываю его спать. Целую в лоб, шепчу:

– Спи, мой маленький Камран. Мама всегда будет рядом.

– И папа? – сонно спрашивает он.

– И папа, – вру я. – Обязательно.

Выхожу из детской, закрываю дверь. Опускаюсь на пол в коридоре и плачу. Беззвучно, судорожно, до боли в рёбрах. Три года я держусь. Три года притворяюсь сильной. Но иногда накрывает так, что хочется выть.

Дети – это мосты между прошлым и будущим. Мой сын – мост между мной и Камраном. Живое напоминание о любви, которая выжила вопреки всему. Но этот мост висит в воздухе, не касаясь земли. Потому что один берег не знает о его существовании.

Встаю, иду на кухню. Делаю чай, сажусь у окна. Москва светится огнями. Где-то там живут люди, у которых всё нормально. Муж, жена, дети, семейные ужины. А у меня – одиночество и тайна, которая разрывает изнутри.

Телефон звонит. Незнакомый номер. Беру трубку:

– Алло?

– Арина Соколова?

– Да.

– Вам звонят из колонии. Заключённый Байрамов Камран Казбекович хочет с вами поговорить. Соединить?

Сердце останавливается. Потом начинает бешено колотиться, выпрыгивая из груди. Три года молчания. И вдруг звонок. Он хочет со мной поговорить.

– Соединяйте, – говорю дрожащим голосом.

Гудки. Длинные, бесконечные. Каждый длится вечность. В ушах шумит так громко, что почти не слышу, когда трубку берут.

– Арина? – Голос. Его голос. Хриплый, усталый, но родной до боли.

Слёзы катятся по щекам сами собой. Не могу говорить. Горло сжато комом размером с кулак.

– Арина, ты слышишь меня?

– Слышу, – выдавливаю наконец.

– Я получил твои письма.

– Все?

– Все. Больше сотни. Прочитал за последний месяц.

Тишина. Я не знаю, что сказать. Три года ждала этого момента, и вот он пришёл. А я онемела.

– Ты не предавала меня, – говорит он тихо. – Я понял. Прости, что не верил.

Плачу в трубку. Сильно, навзрыд, как ребёнок. Три года боли, страха, одиночества выходят из меня потоками слёз.

– Не плачь, – просит он. – Пожалуйста, не плачь.

– Не могу, – всхлипываю я. – Три года ждала. Три года…

– Знаю. Прости меня. За всё.

Хочу сказать ему о сыне. Слова застревают на губах. Скажи сейчас, и всё изменится. Но страх сильнее. Что если он не простит молчание? Что если разозлится, что я скрывала три года?

– Камран, я…

– Что?

– Ничего. Просто скучаю.

– И я. Каждый день.

Разговор длится пятнадцать минут. Пятнадцать минут, которые пролетают как секунда. Мы говорим о погоде, о жизни, о всякой ерунде. Не касаемся главного. Не говорим о боли, о сомнениях, о потерянных годах.

– Приедешь на свидание? – спрашивает он перед тем, как повесить трубку.

– Приеду.

– В субботу. В два часа дня.

– Буду.

– Арина?

– Да?

– Я… я тебе верю. Наконец-то верю.

Трубка отключается. Я сижу с телефоном в руке и плачу. От счастья и от боли одновременно. Он поверил мне. Спустя три года, но поверил. Но как сказать ему о сыне?

Иду в детскую. Сын спит, раскинув руки. Такой маленький, беззащитный. Сажусь рядом, глажу его по голове.

– Твой папа позвонил сегодня, – шепчу ему. – Он хочет меня увидеть. Но не знает о тебе. И я не знаю, как ему рассказать.

Сын спит. Не слышит моих слов. А может, и лучше. Дети не должны нести груз родительских ошибок.

Материнская любовь – это готовность на всё ради ребёнка. Даже на ложь. Даже на молчание. Даже на то, чтобы разорвать собственное сердце на части, лишь бы защитить маленького человека от боли.

И я буду молчать. Ещё немного. Пока не пойму, что Камран действительно мне верит. Что готов принять правду. Что не отвернётся, узнав, что у него есть сын, о котором я три года молчала.

А пока буду писать письма без упоминания ребёнка. Приезжать на свидания одна. Продолжать врать обоим – и Камрану, и сыну.

Потому что иногда ложь – это единственный способ защитить тех, кого любишь.

Даже если эта ложь убивает тебя изнутри.