Текст книги "Корделия"

Автор книги: Уинстон Грэхем (Грэм)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

– Когда ты это написал?

Вместо ответа Брук, запинаясь, прошептал:

– "Я жертвенным агнцем лежу на кровавом его алтаре…"

– Слушай, – обратился он к Корделии. – Если я… буду неважно себя чувствовать… отправь это Хью. Пусть опубликует в своей газете. Расскажи ему все. Если у меня недостанет сил… написать и все объяснить… вот объяснение, – из его пальцев выпал карандаш, и он в изнеможении откинулся на подушки.

Корделию охватила паника. Ей необходимо, чтобы рядом кто-то был – все равно, кто! Иначе она не перенесет эту ночь. Она дернула шнур звонка в надежде, что проснется кто-нибудь из слуг. Потом резко толкнула дверь и, добежав до спальни мистера Фергюсона, ворвалась без стука.

Раньше ей почти не доводилось бывать здесь. В комнате смешались запахи материи, нафталина и одеколона. Мистер Фергюсон моментально открыл глаза. Может быть, он не засыпал.

– Брук. Ему хуже. Нужен врач.

Кровать чудовищно заскрипела. Мистер Фергюсон, путаясь в рукавах, пытался надеть халат. Еще секунда – и он рядом с ней.

– Идемте.

Корделия первой вошла в спальню. Брук лежал с закрытыми глазами и часто, и прерывисто дышал. Он шестым чувством угадал присутствие отца и сделал над собой усилие, чтобы взглянуть на него.

– Убирайся! Прочь из моей комнаты!

Мистер Фергюсон оглянулся в поисках стула, а не найдя, попятился к двери и, прикрыв глаза рукой, вышел.

– Брук! – воскликнула Корделия – Умоляю тебя, успокойся! Тебе станет хуже. Прошу тебя! Ради меня, Брук!

Он откинулся на ее руку и бессмысленно уставился на нее, бормоча:

– Жертвенный агнец… Странно… Я весь день искал строчку – и не мог найти. И вдруг она явилась сама собой, мне осталось только записать, – он изо всех сил наморщил лоб. – Напомни мне, дорогая. Нужно еще поработать – прежде чем ты отошлешь стихотворение Хью… Обязательно… пошли ему…

В комнату вбежала горничная, и Корделия отправила ее за врачом.

Но к его приезду Брука уже не стало.

Глава V

"Теперь, как никогда, я должна следить за тем, чтобы не поддаваться гневу, ненависти, истерике. Горе – да, настоящее горе, хотя и не без примеси чего-то странного… Возможно, это действие шока. Мне показалось, он как будто ускользает от нас – уходит, как сквозь пальцы песок. Только что говорил – и вдруг глянули – а его уже нет! Он никогда не вернется. "

– Ян, милый, это всего на два-три дня. Бабушка даст тебе много-много игрушек. Я буду приезжать каждый день. Нет, няня сегодня побудет здесь, а завтра приедет к тебе. Нет, дорогой, железная дорога займет слишком много места. Ну ладно – только паровозик.

"Давно ли Брук был точно таким же мальчиком. Воротничок со шнурками, костюмчик из хлопка, белые гетры. Другая женщина, может быть, похожая на меня, радовалась тому, как он играет, не предвидя будущего."

Брук играет на лужайке в крокет в первое лето после свадьбы. Брук больной в постели – измученный, постоянно брюзжащий, но и благодарный за заботу, взывающий к ее невостребованному материнскому чувству. Брук играет ноктюрны Шопена. Брук гордится рождением сына… пусть даже это не его сын. Читает стихи в Атенеуме; взволнованный голос становится все увереннее, а под конец в нем и вовсе появляются триумфальные нотки. Островки взаимного согласия – в Саутпорте и Уэльсе, после всех треволнений, связанных со Стивеном.

Она все же любила его – может быть, больше, чем сознавала. Корделия не была бесчувственной, не могла не откликнуться на проявления доброты и нежности. Теперь она раскаивалась в том, что делала это недостаточно горячо и искренно.

Конечно, всякое бывало. Она проявила бы несправедливость по отношению к самой себе, если бы забыла о его угрюмости, мелочной раздражительности и тому подобных вещах. Однако все они проистекали из его подчиненного положения, сознания своей неполноценности, крушения всех надежд. Где все это теперь – лихорадочный румянец на щеках, редкие вьющиеся волосы, устремленный как бы внутрь себя взгляд карих глаз, способность к пониманию и впечатлительность?

– Не могу передать вам, Корделия, как мне тяжело. По всей видимости, я недооценил, насколько далеко зашла болезнь; воспалительный процесс перекинулся на грудные мышцы. В таких случаях трудно точно предсказать течение болезни. Очевидно, в последнее время Брук скрывал свое состояние. Простите. Понимаю, вам не нужны мои оправдания. Но я должен сказать… объяснить…

– Он надорвался. Откуда вам было знать?

– Поверьте, эти соболезнования – не дань условности… Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, умоляю – располагайте мной.

– Спасибо, Роберт. – Но чем он может помочь – как бы ему ни хотелось? Только в эти последние месяцы Корделия оценила, как сильно было в нем это желание.

Наверное, причиной тому была истерика, но Корделия чувствовала, что главные испытания – впереди. Брук вне досягаемости отца, но теперь непосредственная опасность грозит ее собственному сыну. Нельзя позволить мистеру Фергюсону искалечить и его жизнь! Корделия с ужасом представила себе своего крепенького, здоровенького малыша (но уже привыкающего вести себя тише воды, ниже травы во время молитвы) – неужели из него выйдет второй Брук, растущий в атмосфере благоговейного страха перед дедом, приниженный и вечно пытающийся угадать, чего от него ждут – пока…

Она в мыслях вернулась к Маргарет и долго, много больше, чем за последние два года, думала о ней. Видимо, ее первоначальные подозрения были недалеки от истины. Первую жену Брука убила тлетворная атмосфера этого дома.

Сначала Маргарет. Потом Брук. Кто следующий?

Она не останется здесь – ни одного дня! Быстро уложить вещи и подхватить на руки спящее дитя. Возможно, яд рабства уже проник в его кровь – незаметно для окружающих?

Она еще не решила, как быть со стихотворением Брука. Бесспорно, мистера Фергюсона следовало ознакомить с хорошо обдуманными эпитетами, которыми его наградил собственный сын. Но что-то удерживало Корделию от подобного акта мести. На него и так обрушился страшный удар; прошлого не вернуть. Ах, если бы можно было сорвать с его стариковского лица маску страдания и убедиться, что это всего лишь маска!

Выражение скорбного достоинства…

"Невосполнимая утрата… Он был любящим, почтительным сыном… Богу было угодно на старости лет послать мне новое испытание…" Лицемерие – или правда? Главное, чего сейчас хотелось Корделии, это уклониться от всяких решений. Пусть другие выносят ему приговор, а она слишком разбита, слишком утомлена, чтобы предъявлять обвинения.

Даже если этот человек искренен, он все равно несет гибель всем, кто имел несчастье оказаться с ним рядом.

– Благодарю вас, миссис Торп, вы так добры, что навестили нас. Нет, мистер Фергюсон никого не принимает. Он большей частью сидит у себя в кабинете. Большое спасибо. Разумеется, я передам…

"Теперь я могу уехать, миссис Торп. Как колотится сердце в груди! Еще свежа боль утраты…

Нужно все хорошенько обдумать. Сегодня суббота – целые сутки после похорон. Завтра Ян возвращается от мамы. В понедельник мистер Фергюсон уедет на фабрику. Не может не поехать – ведь он не был там с тех пор…"

– Спасибо, папа, что ты его привез. Я на днях заеду. Он, правда, не причинил хлопот? Ян, милый, какие у тебя прелестные часики!? Неужели дедушка сделал их сам? И неужели они ходят?.. Да, это была кошмарная неделя, но я думаю, худшее уже позади. Все так добры… Ты знаешь, дядя Прайди заболел и не смог приехать на… в общем, поэтому его не было в пятницу. Мы послали ему телеграмму, в ответ он телеграфировал, что сражен приступом ишиаса… Да, я постараюсь устроить себе каникулы. Куда-нибудь съезжу… прямо завтра… но это еще не точно. В крайнем случае я вам напишу. Оставлю записку…

Отец оставался с Корделией до вечера, а когда он уехал, снова пошел снег.

Наступило время вечерней молитвы и ужина. Слуги собрались в холле и смущенно переминались с ноги на ногу. На этой неделе мистер Фергюсон трижды пропускал молитву, а так как его было не кем заменить, Корделия отпускала слуг. Так случилось и на этот раз. Они с тетей Тиш сели ужинать. Она послала Холлоуза за мистером Фергюсоном, но тот изъявил желание поужинать у себя в кабинете. Тем лучше. Хотя в огромной гостиной две женщины казались себе маленькими, незначительными, все же их молчание было исполнено взаимной симпатии и объединяющего горя.

После ужина тетя Тиш пожелала прилечь. С тех пор, как умер Брук, она только и делала, что плакала; даже сейчас ее глаза были на мокром месте, а на кончике носа болталась предательская капля.

Корделия поднялась посмотреть, как дела у Яна, немного поболтала с няней Гримшо и спустилась в холл за вчерашней, еще не разобранной почтой.

В камине почти погас огонь, и Корделии пришлось поворошить еще не до конца сгоревшие куски угля – опять вспыхнуло пламя. Тепло и свет помогают не только от холода. Согрейте руки, пока в душе теплится чувство; извлекайте радость из каждого мига, ибо за стенами – кладбищенский мрак…

Кто-то вошел в гостиную. Мистер Фергюсон.

Глава VI

Он сказал:

– Вы, верно, вините меня в смерти Брука? И во всем остальном?

Перед тем они десять минут сидели молча; Корделия делала вид, будто читает, и лихорадочно подыскивала предлог, чтобы уйти. Мистер Фергюсон уставился невидящим взглядом в огонь. В первый раз за всю неделю они остались вдвоем.

– Вам нужно отдохнуть, – ответила она. – Тетя Тиш легла спать, поэтому я не стала подбрасывать топливо.

– Вы во всем обвиняете меня? Ответьте!

– Я не знаю…

– У меня было три сына, – он тяжело вздохнул. – И только один дожил до зрелого возраста. Это несправедливо. Если бы все они были живы, все было бы по-другому. Вам не понять. Нет… не уходите.

– Что толку говорить…

– Каково ваше отношение к смерти? Что она означает для вас – конец или начало? – мистер Фергюсон уставился на свои руки, желтые и как будто восковые в пляшущих отсветах огня. – Когда мою бренную плоть источат черви – моя душа узрит Господа? "Он восходит и, подкошенный, падает, точно цветок…" У меня было три сына. Три, а не один! Вас с детства приучили ценить семью – вы должны чувствовать…

– Какая теперь разница, что я чувствую?

– Ценность семьи. Ценность преемственности. Я рассказывал – мы родом из Камберленда. Жили в бедности: недоедали, ходили в лохмотьях… Такие вещи сплачивают семью, ибо рождают ощущение враждебности окружающего мира. Мы начали с трех соверенов в кошельке, а через три поколения – видите, чего достигли? Есть чем гордиться. Это не просто мое личное честолюбие – это кредо, это вера. Благополучие рода важнее благополучия одного поколения. Я принес немалые жертвы – истинная правда, хотя Брук… Я думал, он понимает… Это был страшный удар – гром среди ясного неба.

Корделия хранила молчание. За окнами по-прежнему шел снег – бесшумно, крадучись – лишь какая-нибудь предательская капля просачивалась на подоконник.

– Вы сами стали матерью. По меньшей мере, способны понять, что я испытал после смерти Вогена и Джозефа… – он немного поерзал в кресле и вновь устремил взор в огонь. – Они умерли от скарлатины, ею переболели все мои дети и жена. Они были изолированы в спальнях, которые окнами на запад. В те дни здесь практиковал доктор Бэгшоу. Он прописал портвейн каждый час и размоченное в говяжьем соусе печенье. Когда Джозефу стало совсем плохо, я послал за специалистом в город. Узнав, в чем дело, тот воскликнул: "Мистер Фергюсон, по чьему распоряжению… Вы же убиваете своих детей!" Я часто спрашивал себя… – у него перехватило дыхание, и он сделал небольшую паузу.

Корделия бросила на него осторожный взгляд. Мистер Фергюсон воскресил в памяти давно прошедшее – требуя ее внимания, взывая к чувству справедливости.

– Они были очень способные мальчики, особенно Воген. Жадно впитывали знания и впечатления. В то время прогресс не стоял на месте. Уверен – они бы далеко пошли. А насчет Брука я давно понял, что на нем природа отдохнула. Ничего, подумал я, придется подождать. Когда у меня будет внук и он подрастет… Если я и собственник, обстоятельства сделали меня таким. Вот почему я ликовал при рождении Яна.

"Что, если сказать ему?.."

Он продолжал – с неожиданной горячностью:

– Брат Том оказался сплошным разочарованием. Отец мечтал вовлечь его в семейный бизнес, но от него не было проку. Какое-то время считалось, что он станет врачом, но его не хватило даже на это. Умирая, отец оставил нам троим равные доли наследства, оговорив, что контрольные функции остаются за мной. Тогда это могло показаться несправедливым, но он стремился обезопасить будущее. Он позаботился о том, чтобы ни одну часть капитала нельзя было безответственно изъять из дела. Я придерживался того же принципа. Но мне не повезло. Альтернативы Бруку не было – только вы. Когда он вознамерился забрать вас с собой – а также моего внука, – мог ли я не воспротивиться?

– У Брука тоже была мечта, – возразила Корделия.

Мистер Фергюсон покраснел до корней волос. Он замялся, словно решая, стоит ли продолжать, но потом все-таки заговорил, пришепетывая, как всегда в минуты волнения:

– "Люди попадают в ад не потому, что Господь гневается на них, а потому, что они блуждают во тьме и ненависти, потому что отвратили взор свой от света." Вы читали эти строки? Я сам много лет блуждал во тьме и ненависти. Вам этого не понять, Корделия. Никто не знает… Моему отцу было легче. Он был сильнее… гораздо сильнее…

– Не надо, не говорите! – взмолилась Корделия, порываясь встать.

Мистер Фергюсон протестующим жестом поднял руку и коснулся краешка ее кресла. В нем шла безжалостная внутренняя борьба с железной логикой жизни.

– Вы считаете меня набожным, не правда ли? Человеком, для которого религия – необходимая составная часть жизни?

– Но…

– Это не так. Одна видимость. О, меня воспитали в твердой вере. В молодости я свято веровал. Но после смерти детей… Я пытался истолковать ее как Божью волю. Но вы можете представить себе ребенка… двоих детей, которые только неделю назад резвились на лужайке возле дома, и вдруг лежат там?..

– Нет, – быстро произнесла Корделия. – Не говорите мне об этом, – его слова затронули главные, потаенные струны ее души, охваченной жалостью и страхом. Нельзя поддаваться!

– Я боролся, – продолжал мистер Фергюсон, – пытался выбросить подобные мысли из головы. Удвоил труды свои. Прилагал невероятные усилия, чтобы вернуть былую веру. Но мою душу разъедала некая эрозия. Разум все время брал верх. Дабы покончить с сомнениями, я с головой окунулся в религиозные догмы. Если меня не удовлетворяло одно религиозное течение, бросался к другому. Потом я познакомился с мистером Слейни-Смитом…

Он высморкался. От платка исходил слабый запах выдохшегося одеколона.

– Наша дружба была далеко не такой странной, как полагали многие. Мы оба искали истину – с разных позиций. Мы вели долгие споры. У нас было столько общего… Но ни один не желал это признавать. Для меня было потрясением узнать, что он уверовал в спиритизм. Мог ли я думать? Пожалуй, точно в таком же шоке был бы он, узнав о том, что я только что открыл вам. После его ухода я часто думал: должно быть, хотя ни один из нас ни на йоту не уступил, все же доводы другого не остались без последствий. Проповедуя атеизм, он втайне сомневался в нем; я же, во всеуслышание провозглашая веру моим жизненным девизом…

Мистер Фергюсон с трудом разлеплял губы, пыхтя так, что казалось – он сдувает пыль. Корделия поняла: ему необходимо выговориться, высказать наболевшее…

– Возможно, я и впрямь "отвратил взор". Что еще оставалось? "Жизнь после смерти" для меня неприемлема. Вам повезло – вы веруете, не испытывая сомнений, ничего не ставя под вопрос. Я и сам до сих пор приемлю Бога. Что же касается загробной жизни – нет. Абсолютно не питаю надежды. Наша телесная оболочка подвержена тлению. Одни химические вещества разрушаются, и из их элементов возникают другие. Корделия, для меня загробная жизнь существует лишь в виде преемственности поколений, через потомков. Вот единственное бессмертие, на которое мы можем рассчитывать. Человек умирает, становясь удобрением для грядущих поколений. И больше ничего нет.

В топке камина вдруг ярко вспыхнул большой кусок угля – синим газовым пламенем.

– Теперь вам понятно, почему я придаю такое значение всему, что касается моей семьи и внука? Я ошибался – признаю. Мне следовало предоставить Бруку идти своим путем. Но я был не в силах так поступить. Если бы все повторилось, все равно это было бы выше моих сил. Постарайтесь понять!

Корделия затрепетала.

– Вы хотите сказать, что предпочли бы видеть Брука мертвым, а не на той работе в Лондоне?

– Нет. Ах, слова бессильны передать… Я любил всех своих сыновей. Если бы передо мной снова встал выбор, я сказал бы Бруку "Ты волен делать то, к чему испытываешь склонность". Но тогда мне пришлось бы пожертвовать своей жизнью – а не его.

Он встал. Корделия сказала:

– Брук не мог больше идти на уступки. Это убило бы его – так же верно, как то, что случилось. Он нуждался в самоутверждении. Тщился доказать, что он на что-то способен. Если бы вы только пошли на компромисс, чуточку уступили…

– Однажды у меня мелькнуло такое желание – принять ваш вариант годичного испытания. Но это показалось мне проявлением слабости.

Корделия промолчала. Действительно ли он был близок к тому, чтобы уступить? Или это более поздняя версия – ради самооправдания?

– Вы считаете меня виновником смерти Брука, – сказал он. – Я прочел это в ваших глазах. Что ж. Я заплатил за это – и буду продолжать платить до конца дней своих. Если существует Бог – мой личный Бог – и мне придется держать ответ за случившееся, я не стану молить о прощении – только о понимании.

В камине догорели угли; пламя перешло в синий дымок.

– То, что я изо всех сил пытался спасти, погибло – самым бесповоротным образом. Мне осталось только одна надежда: что вы и ваш сын – не теперь, со временем, – что мы втроем снова возведем что-то на руинах прошлого. Новый фундамент доверия. От всей души умоляю вас: как бы вы ни были настроены против меня, попытайтесь понять, что я стремился сберечь, а не разрушить. Мне казалось, что это удалось. Но я слишком сильно надавил – и теперь у меня в руках одни осколки.

Глава VII

На следующий день он не поехал на фабрику. Это спутало Корделии карты, но она знала, что все равно уедет. Она провела бессонную ночь, постоянно повторяя себе: "Все уже решено. Поздно что-либо менять. Скоро все останется позади, и я успокоюсь".

Она по-прежнему была убеждена: первоначальное решение уехать было правильным. Ей не перенести еще одной такой душераздирающей сцены, какая произошла вчера вечером, когда мистер Фергюсон взывал к ее сочувствию и пониманию. Ей не забыть того, что он рассказал, никогда не выбросить из головы Фредерика Фергюсона с его фамильной гордостью и душевным разладом; и обращенного атеиста Слейни-Смита; и Брука; и красильни; и преемственность; и спиритизм; и собственническое чувство; и любовь…

После завтрака она уложила в сундучок кое-какую одежду для себя и Яна, подаренные Бруком драгоценности. Она не знала, чем занят мистер Фергюсон, но решила рискнуть и храбро снесла поклажу вниз по лестнице. При этом открылась дверь и показался Холлоуз. Он поспешил к ней навстречу.

– Разрешите, мадам.

– Спасибо. Оставьте на крыльце. Где мистер Фергюсон?

– Должно быть, в своем кабинете. Сейчас посмотрю.

– Не нужно. Я не хочу его беспокоить.

Обычно Ян гулял с няней с десяти до половины двенадцатого, но на этот раз Корделия попросила привести его к одиннадцати. Ночью выпало много снега, но он большей частью успел растаять.

К половине одиннадцатого все было готово, и Корделия села писать письмо.

"Дорогой мистер Фергюсон!

Несмотря на все сказанное вами вчера, я чувствую, что не могу больше оставаться в этом доме. Пожалуйста, поймите: я не могу и не хочу судить. Никакие слова или поступки не изменят случившегося. Необходимо начать новую жизнь – но не так, как предлагаете вы. Поэтому я уезжаю – вместе с Яном.

Прощайте. Корделия."

Она перечла письмо и осталась недовольна. Полуправда, одна только полуправда. Она не открыла ему ни одной из главных причин. Но все-таки это лучше, чем уехать, ничего не сказав.

Она оставила письмо в конверте на туалетном столике. Когда няня привела Яна, Корделия уже ждала их в пальто, шляпе и перчатках.

– Вы куда-нибудь едете, миссис Фергюсон? Погода ужасная – ветер и слякоть.

– Ничего. Не нужно раздевать Яна – я беру его с собой в город. Только переобуйте: кажется, он промочил ноги. Бетти, пускай один из садовников сходит за кэбом.

– Да, мэм.

"Ждать. Это самое трудное. Она не успела написать родителям – нужно будет сделать это сразу же по приезде в Лондон. Все еще так неопределенно!"

Подбежал Ян, готовый отправиться в путешествие.

– Мамуля, а почему идет снег? Няня не хочет говорить. Наверное, она не знает…

– Да, но почему он белый?

– Мамуля, а куда мы едем? К дедушке? Чей там сундук на крыльце?..

"Ждать. Голова идет кругом от вчерашних и сегодняшних мыслей. Вдруг не удастся найти кэб? Сегодня ненастное утро – вполне можно застрять." Корделию охватила паника. Ждать можно только до одиннадцати двадцати. Если и к тому времени не будет кэба, придется закладывать экипаж Фергюсонов. Дурацкое малодушие не позволило ей этого сделать. Что с того, если бы и узнали о ее отъезде?

– Мамуля, я метнул снежок и попал в кошку, а она прыгнула и поскользнулась на льду. Вот потеха! А несколько больших мальчиков бросались снежками на площадке для крокета. Няня сказала, что они плохо воспитаны, потому что кричали нехорошие слова, но нужно их жалеть, потому что их не научили и у них нет башмаков и чулок…

Одиннадцать двадцать. Корделия резко поднялась. Ян изумленно посмотрел на мать.

– Идем, – сказала она.

– Куда, мамуля? В магазин за игрушками? Я видел одну чудесную пушку, она стреляет настоящими ядрами.

Она заглянула в его большие круглые глазенки – с огромной любовью, почти страстью. "Дай мне Бог мужества и ума, – подумала Корделия, – чтобы эта любовь никогда не превратилась в источник ненависти."

Они вышли из спальни.

– Не шуми, дорогой, хорошо? Не нужно беспокоить дедушку.

Приблизились к лестничной площадке. По лестнице медленно поднимался мистер Фергюсон. Корделия быстро втащила Яна обратно в спальню. Он начал протестовать, вырываться, но она успела захлопнуть дверь и теперь стояла, запыхавшись, и гадала: видел он их или нет? Скрип-скрип… Мистер Фергюсон прошел мимо.

– Мамуля, поиграем в прятки! Ну, пожалуйста! Закрой глаза, я скажу, когда будет готово.

– Не сейчас, родной. Посиди тихонько. Знаешь что? Давай играть в индейцев – как будто нам нужно выбраться из дома, чтобы не услышал дедушка.

– Да! Дедушка будет медведь – мы его боимся. Как мы играли с дядей Прайди. Мы индейцы, у нас луки со стрелами…

Она снова открыла дверь. Мистер Фергюсон закрылся у себя в спальне.

– Пора, – и они начали на цыпочках, точно заговорщики, спускаться вниз. Экипаж будет готов через десять минут. Что делать это время? Где укрыться? Пожалуй, безопаснее всего – на кухне…

Появилась Бетти.

– Подъехал кэб, мэм. Фарроу говорит, что долго не мог его найти.

– Спасибо. – Какое облегчение! Скорее, скорее в путь! – Идем, Ян. Мы едем вместе.

– Кэб за воротами, мэм. Кэбмен побоялся подъехать к дому: очень уж развезло дорожку.

– Ничего, так даже лучше. Бетти, подержите, пожалуйста, дверь.

– Дайте я помогу вам, мэм.

– Спасибо, он легкий.

– К обеду вернетесь, мэм?

Последняя ложь.

– Точно не знаю. Скажите миссис Мередит, чтобы на всякий случай нас не ждали.

Скорее прочь – по скользкой дорожке! Экипаж. Кэбмен в непромокаемом плаще. Лошадь цокает копытами; из ноздрей валит пар. Быстрый прощальный взгляд на крышу дома – в черных и белых пятнах слякоти; на тяжелые занавески и переплетения ветвей… а вдалеке – шум и лязг железной дороги.

Корделия глубоко вздохнула.

– На Лондонский вокзал.

* * *

Она сказала извозчику.

– Вот адрес. Это недалеко от Сохо-сквер.

– Сохо-сквер? Не сомневайтесь, леди. Знаю это место.

Корделия впервые в жизни очутилась в Лондоне. Еще не совсем стемнело; суета и уличное движение одновременно пугали и приятно волновали. Ян всю дорогу до Лондона проспал, и у нее было достаточно времени для размышлений. Постепенно волны ожидания и надежд на будущее поглотили мрачные воспоминания о прошедшем.

"Все, – думала она, – прошлое выброшено за борт, я начинаю новую жизнь. – Пролетка вклинилась в поток омнибусов, фургонов, повозок, колясок и ручных тележек. – Как когда-то… Нужно выбросить это из головы. Так же, как то, что когда-то я разбиралась в каменноугольном дегте и поставках леса из Пернамбуко. Забыть о старике, который контролировал каждый день моей жизни с тех пор, как я вышла замуж за его сына. А теперь он томится в своем доме… Ах, как искры летят из-под копыт; подморозило; а вон полисмен на углу; движение замерло, образовалась пробка – и снова можно ехать. Где-то в этом городе – Стивен; холодные, скучные люди твердили о его недостатках, и я утратила верную перспективу, ослепла, перестала воспринимать яркие краски жизни. Они запугали меня, заставили смириться с их унылым кодексом, их беспросветным образом жизни."

Надвигались ранние сумерки, когда пролетка свернула на тихую площадь; потом лошади зацокали переулком. Шарманщик на углу выводил незамысловатые мелодии; возле него собралась стайка ребятишек, привлеченных ужимками его обезьянки; на другом конце улицы продавали булочки. Внезапно в одной из мелодий Корделия узнала "Путевого обходчика".

Силы небесные! Сколько воспоминаний! Она даже не сразу сообразила, что пролетка остановилась возле неказистого домика и нужно выходить.

Напрасно стараюсь смотреть веселей —

Душа веселиться не хочет…

Горько-сладкие воспоминания о мюзик-холле, Стивене и теплом запахе сливочного масла в Нортендене; а потом – страшный пожар в театре, запах горящей материи, давка… болезнь Брука. Изматывающий кашель, запретное лекарство, пар от овсяной каши, пляска теней на потолке… Лавина нахлынувших чувств ошеломила Корделию. Все это случилось не с ней, а с кем-то другим! Она смотрела на себя со стороны, но прошлое глубоко проникло в кровь, навсегда осталось в ее душе, как осложнение после тяжелой болезни. Только сейчас Корделия в полной мере осознала, как много ей пришлось выстрадать и как сильно она изменилась.

Дверь отворила женщина с цепким, однако дружелюбным взглядом и выговором кокни. Да, мистер Фергюсон здесь живет. Да, он у себя. Да, ему лучше. Его апартаменты на втором этаже. Она покажет дорогу.

Они поднялись на второй этаж. Корделия постучала. Прайди открыл дверь – одна рука скрючена. Он похудел, однако выглядел помолодевшим, хотя и опирался на трость.

– Дядя Прайди! – завопил Ян и повис у старика на шее.

– Боже милосердный, – сказал Прайди, хватая его в охапку. – А я-то как раз подумывал о горячих булочках.

* * *

Они поужинали и договорились, что Корделия с сыном переночуют у него – она так и надеялась, что он не откажет. Яна уже уложили, но он перебил себе сон в поезде и теперь никак не мог успокоиться. Дверь его спаленки осталась открытой, и он то и дело изобретал новые предлоги, чтобы зазвать кого-нибудь к себе. За ужином дядя Прайди пообещал сводить его завтра в зоопарк, а в среду в Тауэр. Они обменялись впечатлениями о поездах, мышах, воздушных шариках, солдатах, кораблях, булочках с глазурью и о том, как мастерить шляпы из бумаги.

Если бы Корделия была в состоянии это оценить, она не преминула бы отметить, что Лондон и успех его книги уже наложили на Прайди свой отпечаток. Он казался более уверенным в себе и менее агрессивным. Все такой же старый чудак, однако более добродушный. У него завелись хорошие костюмы и тонкое белье. Позднее цветение…

Когда Ян наконец угомонился, Корделия во всех подробностях поведала о смерти Брука и о том, что случилось вчера вечером.

Какое-то время Прайди молча почесывал голову. Потом переменил позу.

– Проклятый ишиас! Ни с того, ни с сего – дикая боль в бедренной кости. Просто зла не хватает. В такие минуты я извожу миссис Каудрей. Святая женщина! Великомученица! Если бы только не ее акцент! Интересно, этот сорванец уже спит? Мне пора кормить мышей.

Он с трудом поднялся и похромал в спальню, а через несколько минут появился снова – с неизменным бумажным кульком в руке.

– Возьмите конфетку.

– Спасибо.

– Жалко, что мой брат не мышь. От него могло бы получиться замечательное потомство. Великолепный экземпляр! Гомо наполеонус. Чертова латынь. Всегда и во всем первый. Даже в школе. А вот женился неудачно. Что его и погубило. Ему бы взять в жены ровню, чтобы умела постоять за себя. "Да, Фредерик… Нет, Фредерик…" Теперь я испытываю к нему жалость. В могилу не возьмешь больше шести футов фабрики.

– Мне тоже жаль его, – сказала Корделия.

– Я всегда говорил: нечего суетиться. Болезнь преклонного возраста. Вынь да положь им истину – раз и навсегда. Детский лепет. Только избавишься от одной догмы, тут же другая – прыг на ее место! Дайте нам доказательства! Элементарный эгоизм! Что человек ищет в религии? Свое бесценное "я". Докажите, что я буду жить после смерти! – Прайди прожевал пищу и многозначительно вздернул брови. – Всем нам хочется жить вечно – так или иначе. Мне тоже. Семьдесят лет – малость! Казалось бы, если Господь вдохнул в нас искру Божию, пусть самую наикрошечную, он не может дать ей угаснуть. Не могу сказать, что меня удовлетворяет такая версия, однако в ней есть что-то утешительное. Во всем есть промысел Божий. Эти вечные дебаты между Фредериком и Слейни-Смитом – куда они привели? Одного – под поезд, а другого – в нравственный тупик. Кто уверен в своей правоте – не спорит. Кто спорит – не уверен в своей правоте. Вы любили Брука?

Она взметнула удивленный взгляд и тотчас отвернулась.

– Не знаю. Не уверена.

– Брук был хороший парень. Когда он женился на Маргарет, я сказал себе: "Два сапога пара". Вы – совсем другое дело. Я сразу, как только увидел вас, сказал Фредерику: "Ты хочешь скрестить цветущий май с дождливым сентябрем". Ему это не понравилось.

– Брук всегда был добр ко мне. Великодушен и внимателен. Я была к нему очень привязана.

– У вас с собой то стихотворение, о котором вы говорили?

Корделия протянула ему смятые листки. Дядя Прайди прочел и некоторое время сидел молча, разглаживая их худыми, костлявыми руками.

– Не стоит его сейчас публиковать.

– Я рада, что вы того же мнения.

– Возможно, оно не лишено художественных достоинств, я не разбираюсь. Но очень зло, мстительно. Попробуйте через двадцать лет. Брук не постареет.

Снова молчание. Странная мысль. Брук не постареет… Прайди подвинул кулек.

– У меня полно ваших денег. Девяносто фунтов с лишним. Люди сошли с ума – разбирают мою книгу. Наверняка половина не читает.