Текст книги "Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава 19
МАМЕ, С ЛЮБОВЬЮ

Спустя четверть часа Гомер Маколей слез с велосипеда у подъезда большого старинного дома, где сегодня принимали гостей. В окно было видно, как танцуют четыре молодые пары, и, узнав, что в доме царит веселье, рассыльный почувствовал, как сердце его мучительно заныло. Он подошел к двери и постоял немножко, слушая музыку. Палец его потянулся к звонку, но рука беспомощно упала.

– Вернусь-ка я лучше в контору, – сказал он себе. – Брошу работу. Не могу я заниматься таким делом.

Он уселся на ступеньки. Прошло много времени, прежде чем он наконец встал, подошел к двери и нажал звонок. Дверь отворила молодая женщина, и, не отдавая себе отчета в том, что он делает, Гомер повернулся к ней спиной и побежал назад к своему велосипеду. Молодая женщина вышла на крыльцо и окликнула его:

– Послушай, мальчик, в чем дело?

Гомер слез с велосипеда и медленно вернулся к крыльцу.

– Простите, – сказал он. – Я принес телеграмму дли миссис Клодин Боффер.

– Ну да, – весело сказала молодая женщина, – сегодня мамино рождение.

Она вошла в холл и крикнула:

– Мамочка, тебе телеграмма!

К двери подошла ее мать.

– Наверно, от Алана, – сказала она. – Войдите, молодой человек. Съешьте кусок именинного пирога.

– Спасибо, мадам, не могу, – сказал Гомер. – Я спешу на работу.

Он протянул женщине телеграмму, и она взяла ее так, словно там не было ничего, кроме поздравления.

– Ерунда! – весело возразила она. – Я вас не отпущу, пока вы не сведите кусок пирога и не выпьете глоток пунша.

Она потащила Гомера за руку в комнату к столу, ломившемуся от пирогов, сандвичей и пунша. Звучала музыка, и гости танцевали по-прежнему.

– Сегодня мой день рождения, – сказала женщина. – О господи! – засмеялась она. – Я уже совсем старая. Ну, все равно, пожелай мне счастья, мальчик.

И она налила Гомеру стакан пунша.

– Желаю вам… – начал Гомер.

Он поперхнулся, а потом начал снова:

– Желаю вам…

Но он не мог продолжать. Рассыльный поставил стакан с пуншем на стол и кинулся к двери. Мать огляделась по сторонам и вышла в холл, где ее никто не видел, а дочь проводила мать глазами и отошла к противоположной стене.

А Гомер в это время был уже на своем велосипеде и быстро несся под дождем назад к телеграфной конторе. В холле, прямо перед глазами матери, в раме висел портрет красивого рыжеволосого мальчика. В углу фотографии была надпись: «Маме от Алана, с любовью, в день его 12-летия». Мать распечатала телеграмму, прочла ее и беззвучно зарыдала. Патефон играл «Песню для моей брюнетки», а веселые гости танцевали. Дочь выглянула в холл и увидела мать. Она ринулась к патефону как безумная и остановила его.

– Мама! – крикнула девушка и со всех ног кинулась к женщине, стоявшей в холле.

Глава 20
СЕГОДНЯ НАМ ПОВЕЗЛО, А НЕ ВАМ

Кончился последний сеанс, и кинотеатр «Синема» опустел. Выйдя на улицу, Бесс сказала солдату по прозвищу Толстяк:

– Ну вот, пора и домой.

– Спасибо вам, дамы, – сказал солдат по прозвищу Толстяк.

Настало время прощаться, однако все они стояли, сбившись в кучу посреди улицы, словно ждали, что вот-вот с ними случится что-то нежданное-негаданное. Солдат по прозвищу Толстяк перевел взгляд с Бесс на Мэри, а потом просто и очень целомудренно поцеловал сперва одну девушку, а потом и другую. Солдат, которого звали Лошадкой, закричал:

– Эге, а мы что, не люди? А как же мы с Техасом? Чем мы хуже? Мы ведь тоже солдаты.

Поэтому он тоже поцеловал Бесс и Мэри. После него расцелован их и Техас. Проходившая по улице женщина поглядела на них с глубоким отвращением. Девушки стыдливо отвернулись и побежали домой. Солдат по имени Лошадка подпрыгнул и толкнул солдата, которого звали Техасом; тот изловчился и толкнул Толстяка. Они двинулись по переулку, перекликаясь друг с другом.

– Хо-хо-хо! А ну, Техас! А ну, Толстяк, – кричал Лошадка.

– Золотые слова, парень! – завопил Техас Толстяку. – Золотые слова. Достопочтенный сенатор Толстяк из Чикагского университета.

Шагая по темной улочке, солдат, которого звали Толстяком, закатился от смеха; все трое толкали друг друга, хохотали и выкрикивали всякую чепуху.

– Будьте уверены! – кричал Толстяк. – Дайте мне только попасть в конгресс! Я им расскажу, что к чему.

– Га-га-га! – горланил Лошадка. – «Марш вперед, собачьи дети. Сегодня нам повезло, а не вам!»

И три солдата, потешаясь, стали прыгать друг через друга в стремительной, веселой чехарде, уходя все дальше и дальше по темной и, казалось, такой безопасной улице – все ближе и ближе к войне.

Глава 21
И МИР БУДЕТ ЛУЧШЕ, И ЛЮДИ БУДУТ ЛУЧШЕ

Когда удрученный рассыльный вернулся из дома Бофферов в телеграфную контору, дождь перестал, вышла луна и по небу понеслись вереницы уже проливших свою влагу, обессиленных и бледных облаков. Рассыльный вошел прихрамывая, еле волоча ноги от усталости.

– Что у тебя с ногой, мальчик? – спросил старый телеграфист. – Ты сегодня весь день хромаешь.

– Ерунда, – сказал Гомер. – Есть еще телеграммы?

– Пусто, – сказал мистер Гроген, – скоро сможешь пойти спать. Ну а ты все-таки расскажи, что у тебя с ногой?

– Может, растянул связку, а может, и перелом, – сказал Гомер.

Он попробовал выпрямить ногу.

– Участвовал в беге с препятствиями. Тренер итакской средней школы, оказывается, меня недолюбливает. Я бежал первый, а он вышел на дорожку и попытался меня задержать. Тут уж, видно, я сам был виноват… Я его заметил и, если бы хотел, мог вовремя остановиться, но я не захотел. Он не имел права меня задерживать… Я прыгнул через барьер, и мы оба упали. Другие ребята тоже остановились. И еще один мальчик, его зовут Хьюберт Экли Третий. Этот Экли мне никогда не нравился. Он из богатой семьи, такой благовоспитанный! И, кроме того, девочке, которая мне нравится, нравится он. Ее зовут Элен Элиот. Чем больше он ей нравится, тем сильнее у меня внутри все кипит и тем больше она мне нравится. А она меня, по-моему, просто не замечает. Да нет, вообще она, конечно, не может меня не замечать, но, по-моему, она считает, что я задаюсь. Видно, я совсем ей не нравлюсь. Может, она меня даже терпеть не может, эта девочка, которую я люблю больше всех на свете, если не считать, конечно, моих родных. Видите ли, мистер Гроген, этот тренер – его зовут Байфильд, – он вроде ничего, если бы его можно было понять, но кто же его поймет? Он только и знает, что делать гадости. Мисс Хикс говорит даже, что он любит приврать. Мисс Хикс – это наша учительница древней истории. Она преподает в итакской средней школе уже тридцать пять лет. У нее учились мой брат Маркус и моя сестра Бесс. Конечно, когда мы упали, я сразу вскочил и побежал дальше. Другие ребята побежали тоже. Игра была честная, без дураков. Я почувствовал, что с ногой у меня что-то не того, но не стал обращать внимания – мне очень хотелось победить. И не просто так, ради победы, мне даже не очень хотелось побить Экли – надо вам сказать, он меня удивил! Он не дал бежать другим потому, что мистер Байфильд помешал бежать мне. Экли, оказывается, славный парень, у него только уж слишком хорошие манеры. Если говорить начистоту, мне сперва хотелось участвовать в беге с препятствиями потому, что мистер Спенглер тоже участвовал в таком беге, когда учился у нас в средней школе, но потом, после того, что случилось, мне захотелось прийти первым из-за мисс Хикс.

Понимаете, мы с Экли на уроке немножко повздорили, и ей, понятно, пришлось оставить нас в классе после школы. Потом пришел этот самый тренер и обманул мисс Хикс. Он увел с собой Экли, чтобы тот смог участвовать в беге, а меня не взял. Мисс Хикс сказала, что он соврал, совсем как врал когда-то, на уроках древней истории. Она была очень расстроена. Мне кажется, что она просто не переваривает, когда люди ни с того ни с сего начинают врать. Она рассказала мне о моем брате Маркусе, а потом говорит: «Ступай на стадион и прими участие в состязании». Мистер Спенглер был чемпионом всей нашей долины. Я бы тоже хотел когда-нибудь стать чемпионом. Не думаю, правда, чтобы мне это удалось в нынешнем году.

Рассыльный стал сгибать и вытягивать ногу.

– Пожалуй, натру ее ночью мазью. Заметно, что я хромаю?

– Как тебе сказать, – ответил мистер Гроген. – Не больно заметно, но все-таки заметно. А тебе не трудно ездить на велосипеде?

– Да нет, – сказал Гомер. – Болит чуть-чуть, особенно когда поднимаю левую ногу, поэтому я выжимаю педаль одной правой, а левая педаль у меня идет холостым ходом. Иногда я снимаю левую ногу совсем и даю ей немножко повисеть. Тогда она отдыхает. Да, видно, что-то случилось со связкой, натру ее мазью.

Они помолчали. Потом старый телеграфист сказал:

– А ты здорово изменился за те три дня, которые здесь работаешь.

– Вы заметили, мистер Гроген? Да, и мне кажется, я здорово изменился. Вроде как вырос. Мне, правда, давно пора было повзрослеть. Разве я что-нибудь знал, пока не начал работать? Конечно, я знал уйму всяких вещей, но не знал и половины того, что надо знать, и, боюсь, так никогда и не узнаю. А может, и никто никогда не узнает. Но если кому-нибудь и полагаюсь бы знать, то уж это мне. Все говорят, что я самый способный парень в средней школе Итаки, даже те, кто меня не любит. Но совсем я не такой уж способный. Во многом – в самом главном – я, по-моему, такой же отсталый, как все остальные. Но я хочу все знать, и я всегда буду хотеть. Буду стараться, но как этого достичь? Может человек до всего дойти так, чтобы ему все стало ясно и понятно?

– Как тебе сказать, – ответил старый телеграфист. – Я и сам не знаю, как можно до всего дойти, но я рад, что ты решил этого добиваться.

– А как же! – сказал рассыльный. – Понимаете, мистер Гроген, не знаю, как там с другими, и не уверен, стоит ли вам это говорить, но я ведь не совсем то, чем я кажусь. Я еще что-то куда более стоящее. Иногда я и сам не понимаю, как это получается.

Рассыльный все говорил и говорил, потому что устал и у него не ладилось с ногой, потому что ему пришлось передать известие о смерти в дом, где все были счастливы, и потому, что старый телеграфист, на его взгляд, был человек хороший.

– Я иногда думаю, – сказал он, – что в мире все должно быть совсем по-другому. И на земле должно быть лучше, и люди должны быть лучше, и все на свете должно происходить совсем не так, как происходит. Лучше!

Он чуть-чуть помолчал, а потом заговорил снова:

– Я бы постеснялся сказать это кому-нибудь, кроме вас, мистер Гроген, но когда-нибудь я стану работать и чего-нибудь добьюсь. Не знаю еще, чего именно, но это будет что-то настоящее. Я ведь ровно ничего не понимал, жил точно во сне. У нас в семье мы все счастливые. Такие уж родились, но я-то ведь просто ничего не понимал! Теперь кое-что начинает до меня доходить понемножку. Каждый день понемножку – одно, другое…

Рассыльный опять помолчал и попробовал, не зажила ли его нога, пока он разговаривал. Но она почему-то не зажила.

– Мне не нравится, как у нас на земле все устроено, мистер Гроген. Не знаю почему, но мне хочется, чтобы у нас было лучше. Ведь я верю в то, что у нас должно быть лучше. А пока я понял только одно: ничего я не знаю, но буду стараться узнать, буду стараться всю жизнь. Буду наблюдать. Буду все время думать о том, что вижу. Человека от этого часто берет тоска, но ничего не поделаешь! У нас в семье, правда, мы все от природы счастливые, но зато и выносливые. Лично я пойду на то, что мне будет тоскливо. Мне жалко, когда тоскливо невыносливым людям, когда им причиняют боль, а на свете, по-моему, полно именно таких людей. Раньше я этого не знал. Мне теперь даже все равно, что Элен Элиот меня не любит. Я хотел бы, конечно, ей нравиться, ну а если нет – бог с ней! Я ее люблю. Во как люблю, но если ей хочется любить Хьюберта Экли Третьего, а не меня – бог с ней! Он славный парень, и ничего нет странного, если такая воспитанная девочка, как Элен Элиот, предпочитает человека с такими хорошими манерами, как Хьюберт Экли Третий. А у меня, по-моему, совсем нет никаких манер. Я поступаю так, как считаю правильным и как я должен поступить. В школе, верно, я иногда дурачусь, но совсем не для того, чтобы причинять учителям неприятности. Просто так получается. Люди бывают такие грустные или растерянные, все в мире происходит так медленно или неправильно, что мне иногда просто необходимо сказать что-нибудь смешное. По-моему, от жизни надо получать удовольствие. Я, наверно, не мог бы нарочно быть вежливым или воспитанным, даже если бы захотел. Не мог бы, если бы в душе ничего не чувствовал.

Рассыльный снова выпрямил ногу и заговорил о ней, словно она была не его, а чья-то чужая.

– Ей-богу, с ней неладно, – сказал он и поглядел на часы. – Видите, мистер Гроген, уже пять минут первого. Я, пожалуй, пойду домой. Хоть мне почему-то сегодня спать не хочется. Завтра суббота. Раньше суббота была у меня самым любимым днем. А теперь уже нет. Я, наверно, приду в контору. Вдруг для чего-нибудь понадоблюсь.

Он взял со стола коробку с ужином.

– Может, теперь, мистер Гроген, вы съедите хоть один бутербродик?

– Как тебе сказать, – ответил старый телеграфист. – Ежели на то пошло, пожалуй, съем. Я что-то проголодался.

Мистер Гроген взял из коробки бутерброд и откусил кусочек.

– Пожалуйста, поблагодари от меня мать.

– Да не за что, – сказал рассыльный.

– Нет, есть за что. Поблагодари ее от меня.

– Хорошо, – сказал Гомер и отправился домой.

Глава 22
ДА БУДЕТ СВЕТ!

Оставшись один в телеграфной конторе, Уильям Гроген, когда-то молодой и самый проворный телеграфист на свете, стал не спеша приводить в порядок свой стол. Он тихонечко бормотал себе под нос мотив, который запомнился ему с раннего детства. В это время в конторе появился Томас Спенглер. Он только что вышел из бара Корбета; голову его кружили пары алкоголя и ощущение радостного торжества. Подойдя к своему столу, он поглядел на старого телеграфиста, но ничего ему не сказал. Они понимали друг друга без слов. Зачастую они молча работали рядом целыми часами. Спенглер взял лежавшее на пачке телеграмм заветное яйцо и стал любоваться удивительной правильностью его формы. Потом он положил яйцо обратно и вспомнил о девушке; губы его, невольно подражая ей, произнесли слова, которые она так часто повторяла.

– Вы ведь меня любите, правда? – сказал он. – Ну да, любите!

Старый телеграфист посмотрел на управляющего конторой.

– Это вы мне, Том? – спросил он.

– Вилли, – сказал Спенглер, – что бы вы подумали о молодой женщине, которая говорит вам так: «Вы ведь меня любите, правда? Ну да, любите! Сами знаете, что любите!»

– Как вам сказать, – ответил мистер Гроген. – Понятия не имею, что бы я о ней подумал.

– Вам бы понравилась такая молодая женщина? – спросил Спенглер, а потом снова передразнил девушку:

– «Вы ведь меня любите, правда?» Она это повторяет без конца.

Спенглер потер щеку, словно для того, чтобы избавиться от прилива счастья, и продолжал:

– Как идут сегодня дела?

– Да все нормально, – сказал мистер Гроген. – Если не считать дождя.

– А новый рассыльный? Хорош?

– Лучше не бывает, – сказал телеграфист. – А что вы о нем думаете?

– Мальчик мне понравился сразу, когда он пришел просить работу, – сказал Спенглер. – «Вы ведь меня любите, правда?»

Он не мог выкинуть из головы, как восхитительно произносит Диана Стид эти незамысловатые слова.

– Я рад, что рассыльный вам пришелся по душе, – продолжал он. – Не трудитесь запирать контору, Вилли. Я сам запру. Мне еще надо кое-что сделать. У нашего рассыльного благородное имя, правда? Гомер Маколей. Как, по-вашему, почему отец назвал его Гомером, а не просто Томасом, Уильямом или Генри?

Не дожидаясь ответа, Спенглер добавил:

– «Ну да, любите».

Мистер Гроген сказал:

– Брата Гомера зовут Улисс, а вот сестру просто Бесс.

– Гомер, Улисс и Бесс, – повторил Спенглер.

– У них есть еще один брат, – сказал мистер Гроген. – Маркус. Он сейчас в армии.

– Маркус, Гомер, Улисс и Бесс, – повторил Спенглер. – А почему вы не идете домой, Вилли?

– Домой? – переспросил мистер Гроген. Он улыбнулся. – Если вы не возражаете, Том, я посижу с вами. Мне некуда идти и нечего делать после работы, разве что спать, а сон меня больше не радует.

– Послушайте, Вилли, – сказал Спенглер тоном, каким разговаривают с маленьким ребенком, – вы только не огорчайтесь! Я ведь знаю, что вас гложет. Не надо! И совсем вы не старый, и никто не может заставить вас уйти на пенсию. Вы же знаете, что я буду без вас как без рук. Проживете лет сто и будете работать до самой смерти.

– Спасибо, – сказал старый телеграфист.

Он помолчал, а потом негромко добавил:

– Сегодня у меня опять случился маленький припадок. Нет, ничего серьезного. Я задолго почувствовал, что он приближается. Мальчик был здесь. Я послал его за лекарством. Мне, правда, его не советовали принимать. Мне советовали вызывать врача и ложиться в постель.

– Доктора тоже не все понимают, Вилли, – сказал Спенглер. – Они разбираются в том, что касается плоти, а не духа. Мы же с вами живы духом единым.

И тут он вдруг произнес:

– «Вы ведь меня любите, правда?» Доктора ни в чем не разбираются, только в плоти, – сказал он, – но, может, вам все-таки нужен покой?

– Успею, – сказал мистер Гроген. – Мне предстоит вечный покой, Том.

– Вилли, – сказал Спенглер, – сейчас же сходите на угол к Корбету и выпейте. Послушайте пианолу. А потом мы с вами вспомним старые времена – Волынского, Томлисона, старика Девенпорта. Да и линейного мастера Гарри Буля, безумного Фреда Мак Интайра и несравненного Джерри Битти. Послушайте меня, Вилли, выпейте стаканчик-другой. Когда вернетесь – поворошим в памяти былое.

– Мне не советуют пить, Том, – сказал мистер Гроген. – Вы же знаете, что мне не советуют пить.

– Еще бы не знать! – сказал Спенглер. – Но вы любите пить, а делать то, что любишь, порою куда полезнее того, что тебе советуют. Валяйте пейте на здоровье.

– Ладно, Том, – сказал мистер Гроген и вышел из конторы.

Вот уже три или четыре минуты по тротуару возле конторы прогуливайся молодой человек и заглядывал в окна. Наконец он вошел и остановился у конторки. Спенглер, заметив молодого человека, подошел к нему.

– Как поживаете? – спросил Спенглер, вспомнив юношу. – А я-то думал, что вы давно в пути, по дороге домой, в Пенсильванию. Ведь мать вам прислала деньги. И незачем было вам приходить отдавать мне долг.

– Я пришел не затем, чтобы вернуть вам долг, – сказал юноша. – Я пришел получить еще и не собираюсь ничего просить.

Он закашлялся.

– Я пришел взять.

– Вы больны? Что с вами? – спросил Спенглер.

– А вот что со мной, – сказал молодой человек.

Из правого кармана пальто он дрожащими пальцами вынул пистолет. Томас Спенглер, который все еще был счастлив и немножко пьян, никак не мог понять, чего от него хотят.

– Ну, живо, – сказал юноша. – Отдайте деньги – всё, что у вас есть. Повсюду убивают друг друга, не беда, если и я убью вас. И уж совсем не беда, если убьют меня. Я, правда, разнервничался, и мне ни к чему неприятности, но если вы не отдадите мне все ваши деньги и не отдадите их сию же минуту, я выстрелю. Давайте деньги, быстро!

Спенглер открыл ящик кассы и вынул деньги из всех его отделений. Он положил деньги – бумажки, завернутое столбиками серебро и отдельные монеты – на прилавок перед юношей.

– Я все равно дам вам денег, – сказал он, – и не потому, что боюсь вашего пистолета. Я дам вам их потому, что они вам нужны. Нате – вот все наши деньги. Возьмите их, садитесь на поезд и поезжайте домой. Возвращайтесь к себе. Я не заявлю о краже. Верну деньги сам. Тут около семидесяти пяти долларов.

Он ждал, что юноша возьмет деньги, но тот к ним не прикоснулся.

– Я говорю серьезно, – сказал Спенглер. – Берите деньги и уезжайте, вам это необходимо. Вы не преступник, да и болезнь у вас не смертельная. Мать вас ждет. Эти деньги я дарю ей. Вы не будете вором, если их возьмете. Берите деньги, спрячьте ваш пистолет и поезжайте домой. Выбросьте пистолет. Вам самому станет легче.

Молодой человек спрятал пистолет в карман. Рукой, которая держала оружие, он прикрыл свой дрожащий рот.

– Мне осталось только застрелиться, – сказал он.

– Не болтайте глупостей, – сказал управляющий телеграфной конторой.

Он собрал деньги и протянул их юноше.

– Вот, – сказал он. – Это все, что есть. Возьмите и поезжайте домой. Если хотите, оставьте пистолет здесь, у меня. Вот ваши деньги. Да, ваши, они ваши, если вам пришлось вынуть пистолет, чтобы их получить. Я знаю, что с вами происходит, сам через это прошел. Все мы через это прошли. Кладбища и тюрьмы полны честных американских парнишек, которым туго пришлось. Они не преступники. Нате, – сказал он ласково, – возьмите деньги. Поезжайте домой.

Молодой человек вынул из кармана пистолет и сунул его через прилавок Спенглеру, который опустил его в кассовый ящик.

– Не знаю, что вы за человек, – сказал он, – но со мной никто еще так не разговаривал. Не нужен мне пистолет, не возьму я и денег, но я поеду домой. Я сюда ехал зайцем и так же поеду обратно.

Он слегка закашлялся.

– Не понимаю, откуда мама взяла эти тридцать долларов! Я-то знаю, что у нее нет денег. Часть я пропил, немножко проиграл, а…

– Войдите сюда и сядьте, – сказал Спенглер.

Поколебавшись, молодой человек взял стул Спенглера. тот уселся на стол.

– Что с вами? – спросил он юношу.

– Да я и сам точно не знаю. Думаю, что болен – может быть, туберкулез. Я в этом не уверен. Странно, если у меня его нет. Я вел такую жизнь, что он может у меня быть. Не люблю жаловаться. Мне здорово не везло, но я сам виноват. Ну, пойду. Большое спасибо, надеюсь, что когда-нибудь сумею вас отблагодарить.

Молодой человек направился к двери.

– Обождите минутку, – сказал Спенглер. – Садитесь. Куда вам спешить? У вас теперь сколько угодно времени. Вы ведь больше не намерены поступать опрометчиво. Не торопитесь жить. Что вас интересует?

– Не знаю. Не знаю, куда идти; что делать, когда я туда приду; не знаю, во что верить. – ничего не знаю. Отец мой был проповедником, но он умер, когда мне не было и трех лет. Просто не знаю, что делать.

Он поглядел на Спенглера.

– А что должен делать человек?

– Да ничего особенного, – сказал Спенглер. – Все что угодно. Неважно, что именно человек делает. Любую достойную, честную работу.

– Всю жизнь я был непоседой, меня ничего не удовлетворяло. Прямо какая-то напасть! Все мне казалось бессмысленным. Людей я не люблю. Не люблю с ними водиться. Не доверяю. Мне не нравится, как они живут, о чем говорят, во что верят, как они расталкивают друг друга локтями.

– Все мы рано или поздно испытывали такое чувство, – сказал Спенглер.

– И не потому, что не знаю себе цену, – сказал юноша. – Знаю. Для меня нет оправданий. Я сам за все отвечаю. Теперь-то я просто устал, измучился и болен. Ничего меня не интересует. Весь мир взбесился. Я не могу жить так, как мне бы хотелось, и не желаю жить иначе. Мне ведь не нужны деньги. Я знаю, что мог бы получить работу, особенно сейчас. Но мне не нравятся люди, которые дают нам работу. Дрянь! Не желаю перед ними пресмыкаться и не позволю, чтобы меня пинали! Я сменил несколько работ в Йорке, штат Пенсильвания. Дело всегда кончалось скандалом, и меня вышибали. Три-четыре дня, неделя, десять дней, и все. Только раз я проработал целый месяц. Пытался пойти добровольцем в армию, казалось, что это дело стоящее: куда-нибудь да поедешь, а бог даст, еще и убьют! Если тобой помыкают в армии, там тебе по крайней мере говорят, что это ради чего-то благородного. Я лично не уверен в том, что война – это дело благородное, но так хотя бы говорят… Меня не взяли. Не прошел по медицинскому осмотру. И дело было не только в легких, что-то еще у меня не в порядке. А я и не стал выяснять, что именно.

Молодой человек снова закашлялся, но на этот раз кашель не утихал целую минуту. Спенглер вынул из ящика небольшую фляжку.

– А ну-ка выпейте, – сказал он.

– Спасибо. Зря я так много пью, но сейчас мне необходимо выпить.

Он отпил из горлышка и вернул Спенглеру.

– Спасибо, – повторил он.

Спенглер решил, что юноше лучше выговориться до конца.

– Что вы любите читать? – спросил он.

– Да все, что попало. Вернее говоря, любил, когда жил дома. У отца было много книг – и не только церковных, у него были хорошие книги настоящих писателей. Больше всего я любил Уильяма Блейка. Читали? Да и Шекспира, Мильтона, Попа, Донна, Диккенса, Теккерея. Я перечитал все, что было у отца, одни книжки по два раза, другие – по три. Раньше я любил читать, а теперь это прошло. Мне даже не хочется заглядывать в газеты. Знаю все новости наперед. Повсюду продажность, смертоубийство – повсеместно, каждодневно, – и никого на свете это больше не ужасает.

Он опустил голову на руки и продолжал говорить тихо, не глядя на собеседника:

– Как мне благодарить вас за то, что вы сделали, и сами вы вот такой человек, как вы есть! Должен сказать, что стоило вам испугаться или дурно со мной обойтись – и я бы в самом деле вас убил… Все люди либо трусливы, либо злы. Теперь я понимаю, что пришел сюда с пистолетом не из-за денег. Может, вам и не понять, но я пришел сюда, чтобы раз и навсегда проверить: неужели тот единственный человек на моем пути, который сделал добро своему ближнему без всякой задней мыслил, бескорыстно, неужели он и в самом деле хороший человек? Не случайность ли это? Я не мог поверить, что человек может быть хорошим, – тогда все мои представления о мире, о людях оказались бы ложью, пропала бы моя уверенность в том, что род людской безнадежно испорчен, что в мире нет ни единого существа, достойного уважения, достойного зваться человеком. Ведь я долго презирал не только великих мира сего, но и униженных, а вот за тысячи миль от дома, в чужом городе, вдруг нашел хорошего человека. Меня это мучило. Мучило очень долго. Я не верил. Мне надо было убедиться воочию. Мне хотелось знать, что это правда. Мне надо было в это поверить, потому что много лет я себе твердил: «Дай мне встретить хоть одного не испорченного обществом человека, тогда и я смогу стать чистым, тогда и я смогу верить и жить». Первый раз, когда я вас встретил, я в вас не поверил, но теперь я знаю. Мне от вас больше ничего не надо. Вы мне дали все, в чем я нуждался. Разве можно дать больше? Вы меня поймете, правда? Я сейчас встану и с вами прощусь. Не тревожьтесь за меня. Я поеду домой. И не умру от болезни. Я буду жить. Теперь-то уж я знаю, как надо жить.

Молодой человек посидел еще немного с опущенной головой, потом неторопливо поднялся.

– Большое вам спасибо, – сказал он Спенглеру и ушел.

Спенглер проводил его взглядом, потом подошел к кассе и положил деньги на место. Взяв пистолет, он разрядил его и спрятал в ящик, а патроны опустил в карман пиджака. Подойдя к стальной полочке, на которую складывали пачки телеграмм за день, он отыскал в одной из пачек телеграмму, которую юноша посылал своей матери. Управляющий телеграфной конторой взят чистый бланк и написал:

«М-сс Маргарет Стрикмен

1874, Бидл-стрит

Йорк, Пенсильвания

Дорогая мама, спасибо за деньги. Скоро буду дома, все прекрасно».

Перечитав телеграмму, он решил заменить слово «прекрасно» словом «хорошо». Потом чуточку покопался в памяти и приписал: «Любящий тебя Джон». Подойдя к столу мистера Грогена, он дал сигнал. Через несколько секунд сигнал был принят, и Спенглер поспешно отстукал телеграмму, немножко поболтал с телеграфистом на другом конце провода, с улыбкой выслушивая его точки и тире и так же ему отвечая. Кончив разговаривать, он вернулся к своему столу.

Вошел Уильям Гроген и сел на стул, который перед тем занимал юноша.

– Как вы себя чувствуете? – спросил его Спенглер.

– Гораздо лучше, – сказал мистер Гроген. – Я выпил две рюмки и послушал, как поют солдаты. Ну и любят же они пианолу и старинные песни, которых им никогда не приходилось слышать!

– «Вы ведь меня любите, правда?» – сказал Спенглер. – «Ну да, любите. Сами знаете, что любите». Вот что она говорит, Вилли. И вот как она это говорит. Кажется, я на ней все-таки женюсь.

Спенглер на секунду перестал мечтать о Диане Стид и пристально вгляделся в лицо старого товарища.

– Старинные песни – это прелесть! – сказал он.

– Том, – сказал мистер Гроген, – помните, как старый Девенпорт пел баллады?

– Еще бы! Сколько будет стоять эта контора, они будут звучать у меня в ушах. Слышу как наяву. Но не только баллады, а и псалмы тоже. Помните, как старый Девенпорт пел по воскресеньям псалмы?

– Помню, – сказал мистер Гроген. – Помню все до единого. Любил делать вид, будто он страшный безбожник, но по воскресеньям целый день распевал псалмы. Жевал табак, отстукивал телеграммы, пел и сплевывал струю табачной жвачки в плевательницу. Рано утром день начинался с «Привет тебе, сладостное утро, день священного отдохновения». Какой замечательный был человек! А позже он горланил «Сей светлый день! Да будет нынче свет».

– Помню, – сказал Спенглер. – Как же не помнить! «Да будет нынче свет». А потом сплевывал табачный сок в плевательницу.

– После этого он запевал «О боже, властитель ночи и зари. Благодарение тебе за то, что подарил нам свет». Страшенный был безбожник, но превыше всего ставил свет и всяческую жизнь. А в конце дня медленно поднимется, бывало, со стула, расправит усталое тело и тихонько затянет: «Уж день прошел, и ночь близка». Знал все старинные песни наперечет и любил их до беспамятства. «Спаситель! – кричал он, представляясь богохульником. – Спаситель, дохни вечерней благостью, покуда ночной покой не смирил наш дух; признаемся тебе в нужде и в прегрешеньях наших, исцели же нас и отпусти ты нам грехи».

Телеграфист замолчал, вспоминая старого друга, которого давным-давно уже не было в живых.

– А ведь, наверно, это так и есть. Том, так и есть.

Управляющий телеграфной конторой улыбнулся и похлопал своего товарища по плечу, а затем встал, чтобы погасить свет и запереть контору на ночь.