Текст книги "Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава 16
Я ОТВЕЗУ ТЕБЯ ДОМОЙ

Томас Спенглер, управляющий почтово-телеграфной конторой в городе Итаке, штат Калифорния, вернулся на работу. У стола разноски он увидел обоих братьев Маколеев – Гомера и Улисса; рассыльный складывал телеграммы и запечатывал их в конверты, а младший брат с молчаливым восторгом следил за тем, что делает старший.

– Вам удалось заполучить «Натуральный изюм», мистер Спенглер? – спросил рассыльный у своего начальника.

– Да, – сказал Спенглер. – Сто двадцать девять телеграмм.

И он показал их рассыльному.

– Сто двадцать девять? Как же вам удалось попасть туда первому?

– Я бежал, – сказал Спенглер.

– Вы побили Западную телеграфную компанию в беге? – спросил Гомер.

– Конечно. А что тут особенного? Я даже задержался в пути… чтобы воздать должное красоте и невинности.

Гомер не понял, о чем идет речь, но Спенглер не стал вдаваться в подробности.

– Ну, не важно. Проводи Улисса домой.

– Хорошо, – сказал Гомер. – Мы получили вызов от Гуггенгейма. Это мне по дороге. Я свезу Улисса на велосипеде домой, зайду к Гуггенгейму, потом в «Вина Итаки», потом к Фоли, а оттуда прямо сюда. Обернусь в два счета.

Рассыльный вышел, и Спенглер увидел, как он осторожно сажает брата на раму велосипеда. Вскочив на седло, старший брат завертел педалями и покатил по улице. Когда они выехали из центра города, Улисс изогнулся, чтобы взглянуть на брата. Впервые за сегодняшний день лицо его осветилось знаменитой улыбкой рода Маколеев.

– Гомер! – позвал он.

– Чего тебе?

– Я умею петь, – сказал Улисс.

– Вот и хорошо!

Улисс запел: «Мы споем песню». Потом замолчал и начал снова: «Мы споем песню». Пропев эту фразу, опять остановился и сразу же начал сначала: «Мы споем песню…»

– Это не песня, – сказал Гомер. – Это только кусочек песни. Послушай, а потом подпевай.

Старший брат запел:

 
Не плачь больше, моя милая, больше не плачь сегодня,
Мы с тобой споем песню в честь нашего старого дома в Кентукки,
В честь далекого старого дома в Кентукки.
 

– Спой еще раз, – попросил Улисс

– Ладно, – сказал Гомер и снова запел песню, но теперь и младший брат пел вместе с ним, и, когда они пели, Улисс снова увидел товарный поезд и негра, перевесившегося через край платформы, который улыбался и махал ему рукой. Это было одно из самых замечательных приключений, которое пережил Улисс Макалей за все четыре года своей жизни. Он дружески помахал человеку, и тот так же дружески помахал ему в ответ, и не раз, а много раз. Улисс будет помнить это до самой смерти.

Гомер слез с велосипеда перед домом Маколеев и бережно поставил Улисса на землю. Они постояли минутку, прислушиваясь к звукам арфы и пианино, на которых играли их мать и сестра, и к пению их соседки Мэри Арена.

– Ну вот, Улисс, ты дома. Ступай в комнату. Там мама, Бесс и Мэри. А мне надо ехать дальше, работать.

– Ты будешь работать? – спросил Улисс.

– Да. Но вечером я вернусь. Иди домой, Улисс.

Младший брат стал подниматься на крыльцо и не дошел еще до двери, как старший брат уже быстро покатил по улице.

Глава 17
ТРИ СОЛДАТА

Когда семейство Стид со своими гостями (включая и Томаса Спенглера) сели обедать, в Итаке лил сильный дождь. Надев плащи и галоши, Бесс Маколей и Мэри Арена отправились в телеграфную контору, чтобы отнести Гомеру поесть. Когда они проходили мимо аптеки, молодой человек, стоявший в соседнем подъезде, окинул их взглядом опытного волокиты.

– Эй, красотка, – сказал он Бесс. – Как дела?

Бесс сделала вид, что не слышит, и только прижалась к Мэри. Но навстречу им по улице шли три солдата. Они шли по улице и дурачились, радуясь, что получили отпуск на ночь, что кругом идет весьма достойная, но такая смешная жизнь – разыгрывается ее извечная комедия, а сверху льет веселый, освежающий ливень. Они толкали и ловили друг друга, оглашая улицу безудержным хохотом и выкрикивая прозвища, которые они дали друг другу: Толстяк, Техас и Лошадка. Когда три парня завидели Мэри и Бесс, они замерли в благоговейном молчании. Один за другим они склонились в низком поклоне. Девушкам было приятно, но они не очень хорошо понимали, что им делать, как себя вести.

– Они ведь только солдаты, Бесс, – прошептала Мэри. – И им здесь так одиноко.

– Давай остановимся, – сказала Бесс.

Девушки остановились прямо против трех солдат.

Тот, которого звали Толстяком, выступил вперед, как официальный представитель всей компании – солдатский посланник к девушкам Итаки.

– Дорогие дамы, – сказал он. – Мы, рядовые нашей прославленной демократической армии и ваши покорнейшие слуги, которые сегодня находятся здесь и надеются быть здесь и завтра, от души благодарим вас за ваши прелестные личики, исполненные такого совершенства и в засуху, и в дождь, каковой мы наблюдаем в текущий момент. Разрешите мне представить вам моих товарищей и ваших преданных почитателей. Вот Техас – правда, он не из Техаса, а из штата Нью-Джерси. А это Лошадка – он как раз из Техаса. Моя кличка – Толстяк, я из голодного края. И больше всего одолевает меня голод по обществу прекрасных девушек. Как вы на это смотрите?

– Ну что же, – сказала Бесс. – Мы шли в кино.

– В кино! – трагическим голосом воскликнул Толстяк. – А позволено ли нам, солдатам, которые сегодня здесь, а завтра там, сопровождать вас, девушки, в кино? Сегодня – день, и завтра – день, но завтра мы должны вернуться в казармы, к ужасному, но неизбежному ремеслу войны, к святой задаче уничтожения того смертоносного микроба, который тщится погубить человеческую свободу. Сегодня мы – ваши братья, заброшенные в дальние края и такие одинокие. Хотя нам и положено гордиться своим положением, нам очень тоскливо, ибо Итака – не родная наша земля. Я попал в мундир американского солдата прямо из закоулков свирепого города Чикаго, раскинутого на сладостной земле Иллинойса. Верните меня хоть мысленно в родимый мой штат и город, а братьев моих в родные им места. Будьте снисходительны к нашей униженной просьбе, ибо мы с вами одна семья, одно человечество, но, если бы не война, могли бы так никогда и не встретиться. «Сей миг – дитя благих времен…»

Солдат, которого звали Толстяком, поклонился, а потом выпрямился снова.

– Каков же ваш приговор? – спросил он.

– Как ты думаешь, он ненормальный? – прошептала Мэри.

– Нет, – ответила Бесс. – Ему просто тоскливо. Давай пойдем с ними в кино.

– Хорошо, но скажи ему об этом сама. Я не сумею.

– Мы согласны, – сказала Бесс солдату.

– Благодарю вас, милые дамы, – сказал солдат, которого звали Толстяком. – Спасибо.

Он предложил руку Бесс.

– Значит, пошли?

– Сперва мне надо отнести брату ужин, – сказала Бесс. – Он работает в телеграфной конторе. Это отнимет у нас только минутку.

– На телеграфе? – спросил солдат по прозвищу Толстяк. – Тогда и я пошлю телеграмму.

Он спросил товарища:

– А ты, Техас?

– Сколько стоит телеграмма в Нью-Джерси?

– Куда дешевле, чем ее будут ценить те, кто ее получит, – сказал Толстяк.

Он обернулся к третьему солдату:

– А ты, Лошадка?

– Угу, – сказал солдат по прозвищу Лошадка. – Пожалуй, и я пошлю телеграмму маме, Джо и Китти. Это – моя девушка, – пояснил он Бесс.

– Всякая девушка на свете – моя девушка, – сказал Толстяк, – но, так как я не могу всем им послать телеграмму, я пошлю ее только одной-единственной. Эта одна телеграмма будет сгустком миллионов телеграмм.

В конторе, куда вошли две девушки и три солдата, за столом стоял старый телеграфист Вилли Гроген.

– Я – сестра Гомера. Бесс. Принесла ему ужин, – сказана Бесс и поставила коробку на конторку.

– Здравствуйте, мисс Маколей. Гомер скоро придет. Я ему передам еду.

– А вот эти молодые люди хотели бы послать телеграммы, – сказала Бесс.

– Прошу вас, молодые люди. Вот вам телеграфные бланки и карандаши.

– Сколько стоит телеграмма в Джерси-Сити? – спросил Техас.

– Пятьдесят центов за двадцать пять слов и сверх этого небольшой налог. Адрес и подпись не оплачиваются. Телеграмма будет доставлена завтра утром.

– Пятьдесят центов? – сказал Техас. – Не так уж страшно.

И он стал писать свою телеграмму.

– А во сколько обойдется телеграмма в Сан-Антонио? – спросил Лошадка.

– Наполовину дешевле, чем в Джерси-Сити. Сан-Антонио ближе к Итаке, чем Джерси-Сити.

Солдат, которого звали Толстяком, написал телеграмму и отдал ее старику. Подсчитывая слова, Гроген прочел то, что было написано.

«Эмме Дана. Чикагский университет, Чикаго, Иллинойс.

Дорогая, люблю, скучаю, думаю о тебе постоянно. Пиши, спасибо за свитер, изучаю политэкономию на практике, скоро отправимся на фронт, не забудь в воскресение сходить в церковь за нас помолиться, я не жалуюсь, люблю тебя. Норман».

Следующую телеграмму Грогену вручил Техас.

«М-сс Эдит Антони, 1702, б, Вилмингтон-стрит. Джерси-Сити. Нью-Джерси.

Дорогая мамочка, как ты поживаешь? Я живу хорошо. Получил твое письмо и ящик с финиками, спасибо. Не волнуйся, прощай. Любящий тебя Бернард».

И последним отдал свою телеграмму солдат по прозвищу Лошадка.

«М-сс Гарвей Гилфорд, бульвар Сэндифорд, 211, Сан-Антонио. Техас.

Привет, мамочка. Шлю тебе поклон из Итаки в солнечной Калифорнии, однако тут льет дождь, ха-ха. Передай привет всем-всем. Скажи Джо, пусть берет мое ружье с патронами, не забудь написать. Квентин».

Солдаты с девушками ушли, а мистер Гроген сел к своему столу и стал передавать телеграммы.

Когда трое солдат и две девушки пробирались к своим местам в кинотеатре «Синема», на экране показывали премьер-министра Англии мистера Уинстона Черчилля, который выступал в канадском парламенте в году от Рождества Христова 1942. Пока молодые люди усаживались, мистер Черчилль успел сделать по меньшей мере три заявления, которые вызвали восторг как в канадском парламенте, так и в зрительном зале кинотеатра «Синема» города Итаки. Солдат, которого звали Толстяком, нагнулся к Бесс Маколей.

– Вот, – шепнул он, – один из величайших людей нашего времени. И вдобавок – великий американец.

– А я думал, что Черчилль англичанин, – заметил Лошадка.

– Очень может быть, но он все равно американец. Отныне всех стоящих людей мы будем считать американцами.

Он придвинулся чуточку ближе к своей соседке с другой стороны – Мэри Арена.

– Большое спасибо за то, что вы взяли нас в кино. Куда приятнее жить, когда рядом девушки. Они и пахнут лучше, чем солдаты.

– Мы все равно шли в кино, – сказала Мэри.

В кадрах кинохроники появился президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт; он обращался по радио к населению страны из своего дома. Говорил он как обычно: с патетикой и юмором. Пятеро молодых людей слушали его внимательно, и зрители единодушно зааплодировали, когда речь кончилась.

– А это – самый великий из великих, – сказал солдат по прозвищу Лошадка.

В этот миг на экране появился американский флаг, и кое-кто в зале захлопал.

– А вот, – сказал Техас, – самый великий флаг в мире.

– Странная вещь, – обратился к Бесс солдат, прозванный Толстяком, – но родину начинаешь по-настоящему любить, только когда ей тяжело, в другое время принимаешь ее как должное – вроде папы и мамы.

– Каждый раз, когда я вижу наш флаг, у меня подступает комок к горлу, – сказала Бесс. – Раньше он заставлял меня думать о Вашингтоне и Линкольне, а теперь – о брате Маркусе. Он тоже солдат.

– Значит, и у вас брат в армии? – сказал Толстяк.

– Да. Последнее письмо от Маркуса было откуда-то из Северной Каролины.

– Мне кажется, – сказал Толстяк, – что флаг заставляет каждого из нас думать о самом дорогом. Меня, например, о Чикаго – а это вмещает в себя и хорошее, и плохое. Семью, любимую девушку – это хорошее. А вот трущобы и политические махинации – это плохое, но, что поделаешь, тоже мое. Когда-нибудь мы уничтожим и трущобы, и махинации.

– В Итаке, по-моему, нет трущоб, – сказала Бесс, – но есть бедняки. Наверно, и у нас в городе есть свои заправилы, но какая уж у нас политика? Да наша семья и не очень интересуется такими вещами. Мы любим музыку. Держу пари, что Маркус где-нибудь сейчас наигрывает на аккордеоне.

Брат ее Маркус в это время сидел у стойки в кабаке «Пикирующий бомбардировщик» в маленьком городке Северной Каролины. С ним были его друг Тоби Джордж и еще три солдата. Маркус наигрывал песню под названием «Мечта», а Тоби пел. Двое солдат танцевали с девушками, похожими на Мэри и Бесс. Тоби допел песню, уселся рядом с Маркусом и попросил его еще немножко порассказать про Итаку и семью Маколеев.

В тот миг, когда Маркус Маколей начал рассказывать своему другу об Итаке, Томас Спенглер и Диана Стид вошли в зал кинотеатра «Синема»; на экране рекламировали очередной фильм, а когда они уселись на свои места, по экрану вместо кадров поползли надписи. В титрах указывалось название картины и имена тех людей, которые ее сделали. Мелькало множество слов, отдавалась дань работе множества людей.

И, сопровождая эту хвалу, раздавалась торжественная и совсем неуместная для такой цели музыка, специально сочиненная на этот случай.

Спенглер и Диана сели совсем близко к экрану, в третьем ряду. На десять рядов ближе, чем Бесс, Мэри и трое солдат. Места их были в самой середине ряда, который, кроме них. занимали одни мальчишки. На экране появилась чисто вымытая, крытая линолеумом приемная госпиталя. Из громкоговорителя в углу послышался резкий голос желчной медсестры, который настойчиво звал.

– Доктор Кевенна! – кричала она. – В операционную! Доктор Кевенна! В операционную!

Стоило Томасу Спенглеру услышать эти слова, как он тотчас вскочил на ноги. Он немножко выпил, вечер прошел для него не без приятности и должен был сыграть важную роль в его жизни; сегодня ему пришлось немало претерпеть, но сейчас все это было уже позади; поэтому ему не было нужды вести себя не так, как вели себя их юные соседи по ряду.

– Го-го! – сказал он. – Не та картина, что надо!

Он взял Диану за руку.

– Пойдем отсюда.

– Но, милый, картина ведь еще не кончилась! – прошептала девушка.

Спенглер потащил ее за собой.

– Для меня она уже кончилась. – сказал он. – Пойдем.

Они проходили мимо маленького мальчика, который смотрел на экран словно завороженный.

– А тебя возьмут живым на небо! – сказал Спенглер мальчику и заторопил Диану:

– Пойдем, пойдем скорее, ты ему заслоняешь экран.

– Но, милый, – сказала Диана, – картина только еще начинается!

Мальчик спросил у Спенглера:

– Что вы сказали, сэр?

– На небо! На небо! – сказал Спенглер. – Говорю, что тебя возьмут туда живым.

Мальчик не был уверен в том, что он понял Спенглера.

– А который час? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Спенглер. – Но еще рано.

– Конечно, сэр, – согласился мальчик.

Спенглер и девушка пробирались между рядами зрителей.

– Мы пойдем в бар Корбета, – сказал Спенглер. – Немножко выпьем, послушаем пианолу, а потом ты сможешь отправиться домой.

Глядя на экран, он стал выходить из зала.

– Ты только посмотри на доктора Кевенна, – сказал он. – Сейчас он пустит в ход эти щипцы. И, наверно, по ошибке выдернет здоровый зуб. Погляди на него!

В фойе кинотеатра девушка перестала огорчаться, что они ушли с самого начала картины.

– Ты меня любишь, да? – спросила она Спенглера. – Ну конечно, да. Сам знаешь, что любишь.

– Люблю? – очень громко переспросил Спенглер. – А как же? Разве я не повел тебя в кино?

Они вышли на улицу и заспешили к Корбету, прижимаясь поближе к зданиям, чтобы укрыться от дождя.

Глава 18
МИСТЕР ГРОГЕН ГОВОРИТ О ВОЙНЕ

В то время как Спенглер и Диана бежали под дождем в бар Корбета, промокший до нитки Гомер Маколей поставил свой велосипед у дверей телеграфной конторы и вошел в нее. Он проверил, как обстоят дела. Вызовов не было, но лежала одна недоставленная телеграмма.

Мистер Гроген кончил печатать телеграмму и встал.

– Сестра принесла тебе поесть, – сказал он.

– Бесс? Вот уж ни к чему. Я хотел купить нам два пирога, – Гомер развернул коробку. – Еды тут хватит. Надеюсь, вы со мной поужинаете?

– Спасибо, – ответил телеграфист. – Я не голоден.

– Если вы приучите себя понемножку есть, – сказал Гомер, – аппетит у вас станет лучше.

– Не хочется, – сказал старик. – Большое спасибо. Но ты промок насквозь. А знаешь, у нас ведь тут есть плащи.

– Знаю. Но я случайно попал под дождь, – Гомер принялся за бутерброд. – Дожую бутерброд, – сказал он, – и свезу телеграмму.

Поев немного, он взглянул на старого телеграфиста.

– А это что за телеграмма?

Мистер Гроген не ответил, и Гомер понял, что телеграмма – опять похоронка. Он перестал жевать и с трудом проглотил сухой кусок.

– Мне бы не хотелось доставлять такие телеграммы, – сказал рассыльный.

– Еще бы, – протянул мистер Гроген.

Он помолчал, глядя на недоеденный бутерброд, который держал рассыльный.

– Доедай свой ужин, мальчик. Бесс заходила сюда с какой-то другой девушкой, очень хорошенькой.

– Это, наверно, Мэри, – сказал Гомер. – Папы соседка. Девушка Маркуса. Моего брата – того, что в армии. После войны они поженятся.

– С твоей сестрой и Мэри были три солдата: они посылали телеграммы.

– Да ну? А где эти телеграммы?

Мистер Гроген кивнул ему на крючок, куда накалывались отправленные телеграммы. Гомер снял их с крючка и прочел все три, одну за другой.

– А вот если человек там умирает, – сказал мальчик, – все равно кто: знаете вы его, не знаете или даже в глаза не видели, – есть от этого хоть какая-нибудь польза? Тут у нас всего-навсего Итака. Маленький городок в Америке. А такие телеграммы приходят ко всем: и к богатым, и к бедным, в самые разные дома. Как же быть с этими людьми?' Нельзя ведь, чтобы эти парни умирали зазря, напрасно?

Старый телеграфист ответил не сразу и, словно зная, что не сможет всего сказать, не подкрепившись, подошел к столу и вынул из ящика бутылку. Щедро отхлебнув из горлышка, он уселся и завел такую речь:

– Я давно живу на свете. Может, слишком давно. И скажу тебе, что ни в войну, ни в мирные дни ничто не происходит зря, а тем паче смерть.

Старик замолчал, чтобы отпить еще глоток.

– Человечество – это единое целое; в нем, как и в тебе, все перемешано. И так же, как в тебе, наряду с хорошим живет и дурное, в человечестве тоже есть и добро, и зло. Они живут бок о бок в миллионах людей всех рас и народов. Да и в нашем народе тоже. И так же, как совесть человека борется с противоречиями в его собственной натуре, борются эти противоречия и во всем человеческом обществе. Вот так возникают и войны. Человеческие недуги выходят наружу. Но ты не смущайся, ибо добро непобедимо, а зло – как только оно себя обнаружит – в конце концов бывает побеждено и обращается в бегство. К больному телу и больному духу возвращается здоровье. Они могут заболеть снова, но непременно выздоровеют, а с каждой новой болезнью и с каждым новым выздоровлением тело и дух закаляются, покуда наконец не достигнут своей мощи, не очистятся от всякой скверны и душа не станет тоньше, добрее, благороднее, неподатливее на подкуп и разложение. Каждый человек, прав он или не прав, хочет что-то свершить.

Старик немножко устал от своей длинной речи.

– Даже вор и убийца и те хотят чего-то добиться, – вздохнул он. – Никто не умирает зазря. Умирают, стремясь попасть в рай, получить бессмертие, добиться правды и справедливости. Настанет день, когда все великое множество людей, все мы, самый последний из нас достигнут наконец обители, утешатся, обретут бессмертие. И наш ни на что не похожий мир, полный зла, станет вместилищем благородных порывов и душевного отношения друг к другу.

Старик вздохнул еще глубже и, слегка помешкав, вынул из жилетного кармана клочок бумаги. Отдав его рассыльному, он попросил:

– Сходи, пожалуйста, еще разок в аптеку.

– Сию минуту, сэр, – сказал Гомер и торопливо вышел. Уильям Гроген остался один в телеграфной конторе. Он стоял, озираясь, и во взгляде его сквозила и нежность, и гнев на судьбу. С трудом подняв руку, он схватился за сердце, словно давно и терпеливо ждал стремительного натиска, который уже не мог застигнуть его врасплох. Он отступил к стулу, опустил на него сведенное болью тело, пережидая, чтобы приступ хоть чуть-чуть ослабел.

Рассыльный вернулся из аптеки и отдал телеграфисту маленькую коробочку.

– Воды, – попросил старик.

Гомер налил в бумажный стаканчик воды и дал ее старику, который, вытащив из коробочки три пилюльки, сунул их в рот и запил водой.

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо, мальчик.

– Не за что! – сказал Гомер.

Он поглядел на старика и, убедившись в том, что ему стало лучше, подошел к столу разноски и взял похоронку. Постояв с телеграммой в руке, он распечатал конверт и вынул оттуда текст, чтобы его прочесть. Потом положил телеграмму в новый конверт, заклеил его, повернулся и вышел из конторы прямо под дождь. Старый телеграфист поднялся и вышел вслед за мальчиком на улицу. Он стоял на тротуаре и смотрел, как тот, с силой нажимая на педали, борется с порывами ветра и дождя. В конторе застучал аппарат, но старик его не слышал. Зазвонил телефон, но старик не слышал и звонков. Телефон прозвонил семь раз, и тогда только он повернулся, чтобы снова войти в контору.