Текст книги "Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Что же ты не распечатаешь письмо? Прочти нам.

– Нет, – сказал Гомер. – Мне надо уходить. Я возьму письмо в контору и прочтут попозже, когда будет время.

– Весь день мы искали работу, – сказала Бесс, – но не нашли.

– Нам все равно было весело, – добавила Мэри. – Разве не смешно, когда ходишь и спрашиваешь, нет ли работы?

– Не знаю, так ли уж это смешно, но я рад, что вы ее не нашли. Нечего вам думать о работе. Моего заработка хватает, а у отца Мэри хорошая работа в «Винах Итаки». Не к чему вам поступать на работу.

– Нет, есть к чему, – сказала Бесс. – Еще как! И мы скоро найдем работу. В двух местах нас просили зайти еще раз.

– Нечего вам искать работу, – повторил Гомер.

Он рассердился.

– Тебе она не нужна, Бесс, да и тебе, Мэри, тоже. Пусть работают мужчины. Сидите дома и ведите хозяйство… играйте на пианино, пойте, я хочу, чтобы на вас приятно было смотреть, когда возвращаешься домой. Это все, что от вас сейчас требуется.

Немного погодя он ласково сказал Мэри:

– Когда Маркус вернется, вы снимете маленький домик и будете жить своей семьей, как вам захочется. Скоро и ты, Бесс, найдешь парня себе по душе. Вот и вся ваша забота. Нечего всем с ума сходить из-за этой войны. Сиди дома и помогай маме, а ты, Мэри, позаботься об отце.

Его непривычная властность обрадовала Бесс; раньше она не замечала, чтобы Гомер проявлял о них такую заботу.

– Зарубите себе это на носу, – заключил Гомер. – А теперь спойте еще песню, и я уйду.

– Какую песню ты хочешь? – спросила Бесс.

– Все равно, – сказал Гомер.

Бесс стала играть на пианино, а Мэри запела. Гомер стоял в полумраке гостиной и слушал. Песня еще не была допета, а он уже потихоньку вышел из дому. Во дворе он заметил Улисса, который стоял над куриным гнездом и смотрел на лежавшее в нем яйцо.

– Ма, – позвал Гомер. – Завтра непременно пойдем в церковь. Все вместе… и Мэри тоже.

– Почему ты мне это говоришь? – спросила миссис Маколей. – Мы и так чуть не каждое воскресенье ходим в церковь, и Мэри почти всегда ходит с нами.

– Знаю, – сказал Гомер с нетерпением. – Но завтра пойдем обязательно. И обязательно с Мэри.

Он спросил брата:

– Что у тебя в руке?

– Яйцо, – произнес Улисс так, словно речь шла о величайшей святыне.

Гомер вскочил на велосипед и отправился в «Вина Итаки».

Глава 32
ПРОСТИРАЮ К ТЕБЕ РУКИ МОИ

В то время как Гомер ехал на велосипеде к винному заводу, далеко от него, так далеко, что даже время дня там было не такое, как в Итаке, американский пассажирский поезд несся по американской земле сквозь американскую ночь. В поезде ехали американские парни, и среди них Маркус и друг его Тоби, – все они были одеты в солдатскую форму и обучены ремеслу войны. Но по их глазам, по их волнению, по их смеху, громким крикам и песням видно было, что это не просто вояки, а народ, и притом хороший и великий народ. Видно было, что, хоть их и обучили строиться в ряд и подчиняться приказу, хоть и лишили свободы во имя подчинения воинской дисциплине, они не превратились в машину и остались простыми людьми с простыми человеческими желаниями. Если они и вели себя буйно и, быть может, не сознавали своего положения, однако они не были лишены и достоинства. Видно было, что они шумели, стараясь подавить глубокий внутренний страх, но от страха не перестали быть людьми. Видно было, что не ради показных или лживых целей готовы они преодолеть свой страх, а если нужно, то умереть. Видно было, что это – простые американские парни, хоть иным из них уж за сорок, а другие совсем еще дети – дети из больших городов и захолустных городишек, из деревень и контор, из богатых и бедных семей, дети, вырванные из разных слоев общества; одни из них простились с мечтами о блестящем будущем, другие – с мечтами о скромной и покойной жизни; были среди них люди талантливые, с живым умом, были тупые и прилежные.

И посреди всего этого гомона, смеха, баловства, сумятицы и великолепного сочетания глубокого невежества с глубокой мудростью Маркус Маколей тихо разговаривал со своим другом Тоби Джорджем.

– Ну, – сказал Тоби, – кажется, поехали.

– Поехали, – подтвердил Маркус.

– Знаешь, Маркус, мне повезло: ведь, если бы не эта война, я бы так с тобой и не встретился и о семье твоей знать бы ничего не знал.

Маркус почувствовал себя неловко.

– Спасибо, – сказал он. – Я тоже рад, что с тобой познакомился.

Он помолчал, а потом задан вопрос, который задает себе каждый, кому грозит неведомая опасность:

– Скажи правду: тебе будет очень обидно, если тебя убьют?

Тоби не смог ответить на этот вопрос сразу.

– Конечно. Я могу валять дурака и делать вид, будто мне все равно. Но мне, конечно, не все равно. А тебе?

– Мне тоже, – сказан Маркус. – Совсем не все равно. Мне просто хотелось знать, что ты скажешь.

После короткого раздумья он спросил:

– О чем ты думаешь? Что бы ты хотел увидеть, когда мы вернемся?

– Не знаю, – ответил Тоби, который этого и в самом деле не знал. – Кажется, мне хотелось бы… мне хотелось бы… просто вернуться, что бы там ни было. У меня ведь нет семьи, не то что у тебя. Мне некуда возвращаться, но я все равно хочу вернуться. Лишь бы вернуться, а там видно будут. У меня нет девушки, которая меня ждет, как тебя ждет Мэри, но я знаю, мне хочется вернуться… если, конечно, удастся.

– Понятно, – сказал Маркус.

Они снова помолчали. Маркус сказал:

– Как это вышло, что ты любишь петь?

– Почем я знаю? – сказал Тоби. – Люблю, и все.

Они прислушались к шуму поезда и к шуму в поезде, а потом Тоби спросил:

– А ты о чем думаешь?

Маркус ответил не сразу.

– Я думаю об отце, – сказан он, – и о матери, о сестре Бесс, о брате Гомере и брате Улиссе. И еще я думаю о Мэри и ее отце, мистере Арена. Я думаю о всех наших соседях, о пустыре, о детях, о домах, о лавочке Ары и о самом Аре. О железнодорожной насыпи, с которой я смотрел, как проходят поезда, о воскресной школе, о церкви, о городском парке возле здания суда, о публичной библиотеке, о моих старых учителях, о детях, которых я знал в жизни, – кое-кто из них уже умер, но не от войны… они просто умерли.

– Смешно, – сказал Тоби. – Может, ты и не поверишь, но у меня такое чувство, будто Итака – тоже мой родной город. Если мы выживем, если мы вернемся целы, ты возьмешь меня с собой в Итаку? Покажешь мне знакомые места, расскажешь мне о том, что было здесь, что было там?

– Непременно, – сказал Маркус, – непременно. Я и сам этого хочу. И хочу познакомить тебя с моей семьей. Мы люди бедные, богатства у нас никогда не было, но отец мой был замечательный человек. Не добытчик. Никогда не мог заработать больше, чем на хлеб насущный… никогда.

– Его звали Мэтью Маколей? – спросил Тоби.

– Да, Мэтью Маколей, мой отец. Он работал на виноградниках, упаковщиком на складах, на винных заводах. Делал простую, незаметную, будничную работу. Встретишь его на улице – лишний раз на него не посмотришь. Ничего в нем, казалось, не было особенного, да и вел он себя как все… а был при этом замечательный человек. Он был мой отец, и уж я-то знал, что он человек замечательный. Все силы отдавал семье – матери и детям. Много месяцев копил деньги, чтобы внести аванс за арфу – да, не удивляйся, за арфу. Я знаю, никто теперь не играет на арфе, но мать о ней мечтала, и отец скопил денег и внес аванс за арфу. Он выплачивал за нее целых пять лет. Это была самая дорогая арфа, какую можно купить. Мы, дети, думали, что в каждом доме есть арфа, потому что она была у нас. Потом он купил пианино для сестры Бесс – оно стоило не так дорого, как арфа. Я думал, все люди такие же замечательные, как мой отец, пока не вырос и не узнал других людей. Они ничего, бывают среди них даже хорошие, но замечательными они мне не кажутся. Может, это потому, что я их не так уж хорошо знаю. Человека надо знать вдоль и поперек, чтобы убедиться, замечательный он или нет. Много есть замечательных людей, но никто и не догадывается, какие они замечательные.

– Хотел бы я встретить такого человека, как твой отец, – сказал Тоби. – Вовсе не обязательно, чтобы он был моим отцом. Пусть будет кем угодно, лишь бы я его знал. Пожалуй, мне даже повезло – я ведь понятия не имею, кто был мой отец, но могу по крайней мере верить, что он был такой же замечательный человек, как твой.

– Может, он и был замечательный, – заметил Маркус.

– Надеюсь, – сказал Тоби. – Понимаешь, я ведь не знал, что у детей бывают матери и отцы, пока не пошел в школу и не услышал, как о них рассказывают другие дети.

Тоби застенчиво ухмыльнулся.

– Сперва я не понимал. Мне казалось, что каждый человек на свете одинок, вроде меня, и вступает в жизнь в одиночку. А когда понял, мне очень долго было не по себе. Я вдруг почувствовал одиночество. Вернее говоря, я почувствовал его еще больше. Вот почему, наверно, я люблю петь. Песня разгоняет одиночество.

Потом он спросил, стесняясь, даже робко:

– А Бесс, она какая?

Маркус понимал, что друг смущается, и не хотел его смущать.

– Да ты не стесняйся, – сказал он. – Ничего нет плохого, если ты и спросишь меня о сестре. Все равно я хочу, чтобы вы познакомились. Ты ей, наверно, понравишься.

– Я? – удивился Тоби.

– Да. Мне почему-то кажется, что ты ей очень понравишься. Я хочу привезти тебя к нам, поживи с нами. Если вы друг другу понравитесь… а по-моему, лучше Бесс… хоть она мне и сестра… в общем, я думаю, ты ей очень понравишься!

Потом Маркус произнес очень быстро – он хоть и знал, что о таких вещах не говорят, но понимал, что сказать о них необходимо. Поэтому ему хотелось проговорить слова как можно быстрее, чтобы смысл их поскорее дошел и неловкость длилась как можно меньше.

– Женись на ней и живи в Итаке, – сказал он. – У нас хороший город. Ты будешь там счастлив. Вот, возьми ее карточку, насовсем.

Он передал Тоби маленькую фотографию своей сестры Бесс.

– Положи ее в свое удостоверение личности, я там держу фотографию Мэри. Видишь?

Тоби Джордж взял фотографию сестры своего друга и долго ее разглядывал, а Маркус глядел на него. Наконец Тоби сказал:

– Ничего не скажешь, она красивая. Не знаю, можно ли влюбиться в девушку, которую никогда не видел, но я, кажется, могу. Скажу тебе по правде, у меня ведь на душе не сладко. Я боялся говорить с тобой о Бесс. Но теперь я подумал: вот мы едем, и неизвестно, что с нами будет… может, ты и не обидишься. Мне кажется, что я хуже других, но разве я виноват?.. Понимаешь, парень, которому дали имя не отец с матерью, а в сиротском приюте… который даже не знает, кто были его родители… не знает их национальности и своей национальности… Одни говорят, будто я помесь испанца с французом, другие – что я не то итальянец, не то грек, а третьи – будто я наполовину англичанин, наполовину ирландец. Все по-разному.

– Ты американец, – сказал Маркус. – Вот и все. Это всякому видно.

– Ну да, – сказал Тоби. – Это правда. Я, конечно, американец. Но хотел бы я знать, из каких именно американцев.

– Ты просто американец, которого зовут Тоби Джордж, – сказал Маркус. – До остального никому нет дела. Спрячь эту карточку. Мы вернемся в Итаку, у тебя будет семья, и у меня будет семья, мы будем ходить друг к другу в гости, слушать музыку и петь песни… будем жить по-человечески.

– Знаешь, Маркус, – сказал Тоби. – Я тебе верю. Клянусь богом, я тебе верю. Ты ведь так говоришь не просто потому, что мы подружились и едем вместе. Я тебе верю и больше всего на свете хочу вернуться с тобой в Итаку. Хочу там жить и хочу, чтобы все было так, как ты говоришь.

Он помолчал, соображая, что может этому помешать.

– Если я и не понравлюсь Бесс… если она влюбится в кого-нибудь другого… если, когда мы вернемся, она будет уже замужем… я все равно поселюсь в Итаке. Не знаю почему, но Итака кажется мне теперь родным городом. Первый раз в жизни я чувствую, что у меня есть дом и – надеюсь, ты не рассердишься, – что семья Маколеев – это моя семья – вот такую семью я бы выбрал, если бы мог выбирать. Я, ей-богу, надеюсь, что понравлюсь Бесс и она не полюбит другого. Я-то знаю, что она мне нравится.

Он говорил теперь совсем тихо, и, хотя в поезде стоял страшный шум, Маркус слышал каждое слово.

– Может, Бесс этого и не подозревает, она все равно моя. И теперь я сделаю все, чтобы остаться жить и вернуться в Итаку, к ней. Итака – мой дом. Там я хочу жить. Там я хочу умереть… если мне это удастся.

– Мы вернемся, – сказал Маркус. – Когда-нибудь мы будем в Итаке все вместе: Бесс и ты, Мэри и я, и мать, и Гомер, и Улисс. Вот увидишь.

Друзья долго молчали. Их окликали другие парни, ехавшие с ними в поезде, и они даже спели вместе со всеми песню собственного сочинения, песню об уличных женщинах и о том, чего они стоят. Распевая эту песню, Тоби спросил так просто, словно вопрос его был как нельзя более кстати:

– Ты молишься богу?

И Маркус поторопился ответить:

– Ясное дело, молюсь…

– В приюте, – сказал Тоби, – нас заставляли молиться. Там было такое правило. Хочешь не хочешь – приходилось молиться.

– Да не такое уж это плохое правило, – сказал Маркус. – Но молиться силком не заставишь. Тогда это уж не молитва.

– Вот именно, – сказал Тоби. – Поэтому я и бросил молиться, когда вышел из приюта. С тринадцати лет не читал ни одной молитвы. А вот теперь начну опять… сию же минуту.

И, не закрывая глаз, не преклоняя головы, не сложив рук, произнес слова, которые, несомненно, были словами молитвы.

– Дай мне вернуться в Итаку, – сказал он, – если можешь. Делай что хочешь, но, если можешь, дай мне вернуться в Итаку. Дай мне вернуться домой. Будь всем защитой. Огради всех от горя. Дай приют бездомным. Повели вернуться домой странствующим, а мне – в Итаку.

Потом он снова стал подпевать словам непристойной песни. Но вдруг закричал:

– Аминь!

– Хорошая молитва, – сказал Маркус. – Надеюсь, она будет услышана.

Но Тоби показалось, что он позабыл помолиться о чем-то очень важном. И он продолжал:

– Храни город мой. Дай мне походить по его улицам. Храни Бесс, пусть она узнает, что я ее люблю. Храни Маркуса и Мэри. Храни мать Маркуса, и его брата Гомера, и его брата Улисса. Храни их дом и пустырь рядом с ним. Храни арфу, и пианино, и песни. Храни железную дорогу, чтобы я мог видеть проходящие поезда. Храни ту землю, на которой все это стоит, и дай мне вернуться туда, куда я хочу… в Итаку. Дай мне вернуться в Итаку… если можешь. Теперь все.

И он снова закричал:

– Аминь!

Солдаты запели другую песню собственного сочинения. Она была посвящена тленности всего сущего и, в частности, непостоянству женской любви, и парни наслаждались циничной мудростью сложенной ими песни. Тоби и Маркус подтягивали им. Тоби вдруг перестал петь и, спросил:

– А ты о чем молишься, Маркус?

Маркус тоже бросил петь и сказал:

– Я молюсь о том же самом, что и ты… о том же самом.

И друзья снова подхватили песню, полную немудреного цинизма.

Когда песня кончилась, весь поезд притих. Молчать не было особых причин, однако все солдаты почему-то присмирели, и на миг воцарилась какая-то особая торжественность. Наконец солдат по имени Джо Хиггинс подошел к Маркусу и Тоби и спросил:

– В чем дело, с чего это все притихли? Как насчет того, чтобы спеть, Тоби? Не сыграешь ли ты нам на аккордеоне, Маркус?

– А что вам сыграть, Джо? – спросил Маркус.

– Не знаю, – ответил Джо. – Все похабные песни мы уже перепели, может, спеть какую-нибудь старинную, хорошую… Не спеть ли нам старый псалом?.. Все мы их помним с детства.

– Почему бы и нет? – сказал Маркус. – Ты какой псалом любишь?

– Ну, – сказал Джо, – только не смейтесь надо мной, ребята… хотелось бы мне послушать про твердыню. Знаете – «Простираю к тебе руки мои…»

Маркус обратился к Тоби.

– Помнишь слова? – спросил он. – Если не помнишь, я тебе подскажу.

– Еще бы мне не помнить, – сказал Тоби. – Небось пел этот псалом чуть не каждое воскресенье целых десять лет подряд…

– Тогда ладно, – сказал Маркус, – давай споем. Ты, Джо, если хочешь, подпевай, а не умеешь – неважно. Подтягивай, и все тут.

– Идет, – сказал Джо, – за мной дело не станет

Маркус заиграл старый псалом, и Тоби запел:

 
Только ты – твердыня моя и спасение мое,
Ты крепкая защита от врага.
Да живу я вечно в жилище твоем
И покоюсь под кровом крыл твоих.
 

Сильным и приятным голосом, хоть и не в тон, Джо принялся подтягивать Тоби, и скоро все в вагоне стали к ним прислушиваться. Постепенно солдаты собрались вокруг Маркуса, Тоби и Джо, чтобы лучше слышать музыку и слова старого-старого псалма. Джо и Тоби пели:

 
Простираю к тебе руки мои;
Душа моя тянется к тебе, как жаждущая земля…
 

И теперь уже все, кто стоял вокруг певцов, пели вместе с ними.

Глава 33
ПИСЬМО МАРКУСА БРАТУ ГОМЕРУ

Эта суббота была одним из самых долгих и богатых событиями дней в жизни Гомера Маколея. Даже незначительные обстоятельства стали приобретать новое значение и понятный ему теперь смысл. Тревожный, скорбный сон прошлой ночи прочно вошел в его сознание. Он старался изо всех сил уберечь от Вестника Смерти Итаку и ее жителей. Ему это снилось, но теперь сон стал явью.

В кармане у него лежало нераспечатанное письмо от брата Маркуса, которое надо было прочесть.

Хромая, Гомер вошел в телеграфную контору; он чувствовал усталость и мечтал отдохнуть. Заглянув в запись телефонных вызовов, он не обнаружил там ничего нового. Он посмотрел на крючок, куда накалывались полученные телеграммы, но не нашел там ни одной. Работа его была окончена. Все было сделано. Он подошел к старому телеграфисту и сказал:

– Мистер Гроген, хотите купить со мной в складчину два вчерашних пирога – с яблоками и кокосовым кремом?

Старый телеграфист был уже заметно под хмельком.

– Спасибо, мальчик, – сказал он, – я войду в долю, но есть мне не хочется.

– Если вам не хочется, мистер Гроген, – сказал Гомер, – тогда и мне не хочется. Я думал, может, вы голодны. Я-то совсем не хочу есть. Целый день в разгоне. Но есть не хочу. Странно. Работаешь весь день до позднего вечера, кажется, должен бы проголодаться, но нет. В шесть часов съел миску овощного пюре, вот и все.

– Как твоя нога? – спросил Гроген.

– Ничего, – ответил Гомер. – Я и позабыл про нее. Ходить можно.

Он пытливо посмотрел на старого телеграфиста и мягко сказал:

– Вы пьяны, мистер Гроген?

Говорил он от чистого сердца, и старик не обиделся.

– Да, мальчик, – сказал мистер Гроген и уселся на свое место.

Потом взглянул на мальчика, который стоял по другую сторону стола.

– Я чувствую себя куда лучше, когда пьян.

Гроген вынул бутылку и отпил большой глоток.

– Люди советуют: «Никогда не пей». От меня ты этого не услышишь. И я не скажу, как многие старые дураки: «Пусть мой пример послужит тебе уроком; погляди, что сделало со мной пьянство». Чепуха! Ты бываешь в разных местах, много видишь… видишь то, о чем раньше и понятия не имел. Так вот, послушай, что я тебе скажу: будь очень осторожен в суждении о людях. Если даже своими глазами видишь, что кто-нибудь поступает плохо, – не считай, что ты непременно прав. Когда дело касается человека, тут нужна большая чуткость! Ты уж меня извини, но я должен тебе сказать – я тебя уважаю, поэтому и решаюсь тебе сказать: неправильно, глупо осуждать людей за то, что они такие, как есть. Я вот знать не знаю, кто ты такой и откуда, как ты таким стал, что тебя таким сделало, – но все, что я вижу, мне нравится, значит, и слава богу. Чем ближе человек к могиле, тем больше радуется, что на свете есть хорошие люди, которые будут жить, когда его не станет. Будь я трезв, я бы тебе этого, может, и не сказал – вот тебе наглядный пример, как не следует осуждать людей, если они ведут себя не так, как положено. Мне важно было все это тебе высказать, а тебе это важно знать. Вот и хорошо, что я выпил и все это тебе говорю. Понятно?

– Не очень, мистер Гроген, – признался Гомер.

– Ты не смущайся, что я тебе это говорю. Будь я трезв, я бы, наверно, смолчал. Так вот, скажи спасибо, что ты такой, как ты есть. Ну да, вот такой, как ты есть. Будь за это благодарен. Человек может и должен радоваться тому, что он такой, как есть, – ведь если он человек хороший, его достоинства принадлежат не только ему, но и мне, и другим. Они принадлежат ему лишь постольку, поскольку он обязан их беречь и проявлять на пользу мне и прочим людям. В тебе есть много хорошего, так будь за это благодарен. Тебе будут признательны все люди, которых ты встретишь на своем пути. Тебя оценят с первого взгляда.

Гомер вдруг вспомнил девушку из меблированных комнат «Святая обитель» и весь свой разговор с ней, а тем временем старый телеграфист продолжал:

– Люди будут знать, что ты не предашь их и не обидишь. Знать, что ты не станешь их презирать, хоть их и презирает весь мир. Они будут знать, что ты увидишь в них то, чего весь мир не заметил. Ты это запомни. И не смущайся. Ты ведь большой человек, хоть тебе и четырнадцать лет от роду. Не знаю, кто тебя таким сделал, но, раз уж это так, знай, что это так, не возгордись и береги это в себе. Понял?

Рассыльный был очень смущен и с трудом ответил:

– Кажется, да, мистер Гроген.

– В таком случае спасибо, – продолжат старый телеграфист. – И трезвый, и пьяный, я вот все наблюдаю за тобой, с того самого дня, как ты начал здесь работать, и понимаю тебя, все равно, трезвый я или пьяный. Я работал в разных городах во всех частях света. В молодости мне хотелось объездить весь свет, и я много где побывал. Всю жизнь я искал таких, как ты, куда бы ни попадал, я находит их – в самом что ни на есть захолустье и в самых неприметных людях. Кое-какие черты я находил в каждом, кого встречал, но мне этого было мало. А вот теперь, на последнем привале, в Итаке, я нашел тебя – и ты лучше и по-человечески крупнее всех тех, кого я раньше встречал. И если ты меня понял, спасибо. Что у тебя в руках – письмо? Я кончил. Читай свое письмо, мальчик.

– Это письмо от брата Маркуса, – сказал Гомер. – Все недосуг было его прочесть.

– Так прочти его, – сказал старый телеграфист. – Читай письмо от брата. Читай вслух.

– Вы хотели бы послушать, мистер Гроген? – спросил Гомер.

– Да, если можно, мне бы очень хотелось его послушать, – сказал телеграфист и отпил еще глоток.

Гомер Маколей разорвал конверт, вынул письмо брата Маркуса, расправил его и стал читать очень медленно:

«Дорогой Гомер! Во-первых, все мои вещи, которые остались дома, теперь твои, а когда они тебе больше не понадобятся, отдай их Улиссу: мои книги, патефон, пластинки, одежду, когда она тебе будет впору, мой велосипед, микроскоп, рыболовные снасти, коллекцию минералов с Пиедры и все остальное, что у меня есть. Все это скорее твое, чем Бесс: ведь ты теперь мужчина в доме Маколеев из Итаки. Деньги, которые я скопил в прошлом году, работая на складе, я, конечно, отдал маме – они ей пригодятся. Их, правда, маловато; скоро маме и Бесс придется подумать о том, чтобы наняться на работу. Я не имею права просить, чтобы ты не пускал их на работу, но надеюсь, что ты сам им этого не позволишь. Надеюсь на тебя потому, что и я поступил бы так на твоем месте. Мама, конечно, захочет пойти на работу, да и Бесс тоже. А ты их тем более не пускай. Не знаю, как тебе удастся прокормить семью, не бросая школы, но надеюсь, ты что-нибудь придумаешь. Кроме нескольких долларов, которые мне нужны на расходы, мое армейское жалованье получает мама, но его не хватит. Мне нелегко предъявлять тебе такие требования, когда я сам начал работать только в девятнадцать лет, но мне почему-то верится, что ты способен на большее, чем я.

Конечно, я по тебе скучаю и думаю о тебе все время. Мне здесь неплохо, и, хотя я никогда не признавал войну – я знаю, что всякая война – это безумие, даже когда она необходима, – я горжусь, что служу своей стране: ведь это я служу Итаке, нашему дому и всем Маколеям. Мои враги – не люди, люди не могут быть мне врагами. Кто бы эти люди ни были, какой бы ни был у них цвет кожи, каким бы ложным кумирам они ни поклонялись, они не могут быть моими врагами: ведь они так похожи на меня самого. Моя вражда не к ним, а к тому звериному началу, которое я должен уничтожить прежде всего в себе самом.

Я не чувствую себя героем. На геройство я не способен. Во мне нет ненависти. Я даже не могу сказать, что стал патриотом: я всегда любил свою страну, свой народ, наш город, мой дом и мою семью. Я бы предпочел не быть солдатом. Я бы предпочел, чтобы не было войны. Но, раз уж я в армии и раз идет война, я решил быть хорошим солдатом. Не знаю, что меня ждет, но, что бы там ни было, я ко всему готов. Мне очень страшно – тебе я могу это сказать, – но я знаю: когда настанет время, я сделаю все, чего требует мой долг, а может, и немножко больше. И поверь, я буду повиноваться только приказу совести. Со мной ребята со всех концов Америки, из тысяч и тысяч таких городов, как Итака. Меня могут убить на войне. Я должен тебе прямо сказать: мне бы этого вовсе не хотелось. Больше всего на свете я хотел бы вернуться в Итаку и прожить много лет с тобой, матерью, сестрой и братишкой. Я хотел бы вернуться ради Мэри, ради моего будущего дома и семьи. Очень может быть, что нас скоро отправят на фронт. Никто не знает, где этот фронт, но говорят, что нас скоро отправят. Поэтому, может, я долго не смогу тебе писать. Надеюсь, я все-таки тебе еще напишу. Если же нет, не думай, что ты меня потерял. Не верь, что меня больше нет. Не позволяй другим в это поверить. Я подружился здесь с одним сиротой-подкидышем – странно, что из всех ребят я тут подружился именно с ним. Его зовут Тоби Джордж. Я рассказал ему про Итаку и про нашу семью. Когда-нибудь я привезу его с собой в Итаку. Не горюй, когда будешь читать это письмо. Я рад, что из всех Маколеев пошел на войну именно я; было бы жаль и неправильно, если бы выбор пал на тебя.

В письме я могу сказать то, чего не сумел бы выразить словами. Ты самый лучший из Маколеев. Ты и должен остаться самым лучшим. Ничто не должно тебе помешать. Сейчас тебе четырнадцать лет, но ты должен дожить до двадцати, а потом до тридцати, и сорока, и пятидесяти, и шестидесяти. Ты должен прожить всю жизнь до самого конца. Я верю, что так и будет. Я всегда буду с тобой. Ты ведь то, за что мы сражаемся в этой войне. Да, ты – мой брат. Я не мог бы сказать тебе это, если бы ты был рядом. Ты бросился бы на меня и стал бы меня тузить и обозвал бы меня балдой, а между тем все, что я говорю, – чистая правда. Я напишу твое имя, чтобы ты помнил: Гомер Маколей. Вот кто ты. Я очень по тебе скучаю. Не могу дождаться, когда увижу тебя снова. Когда мы встретимся, я дам тебе положить меня на обе лопатки, тут же, в гостиной, на глазах у мамы, и Бесс, и Улисса, а может быть, далее и у Мэри. Так и быть, делай на радостях что хочешь.

Будь счастлив.

Пока.

Твой брат Маркус».

Читая письмо, рассыльный сел. Он читал очень медленно, у него то и дело подступал комок к горлу и сжималось сердце так же как тогда, в доме у мексиканки, и ночью, когда он плакал, проезжая на велосипеде по улицам Итаки. Он встал. Руки его дрожали. Закусив губу, он поглядел на старого телеграфиста – тот был растроган письмом не меньше Гомера. Мальчик сказал еле слышно:

– Если брата убьют на этой дурацкой войне, плевать мне тогда на весь свет. Будь он проклят, навеки. И не желаю я тогда быть хорошим. Я буду самым гадким на свете, самым гадким, самым гадким…

Голос его прервался, и он заплакал. Подбежав к чуланчику за стеллажом реле, он снял форму и надел пиджак. Даже не одернув его, он выбежал из конторы.

Старый телеграфист долго сидел неподвижно. В комнате было очень тихо; наконец он встряхнулся, допил виски, встал и огляделся вокруг.