Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Том 5"

Автор книги: Уильям О.Генри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

– Вы куда-то спрятали деньги?

Голос доктора Джемса, ласковый, как голос сирены, старался выманить тайну у угасающего сознания больного.

– Они здесь, в этой комнате?

Ему показалось, что слабое дрожание век означало «да». Пульс под его пальцем был тонок и незаметен, как шелковая нить.

В мозгу и душе доктора Джемса пробудились инстинкты его другой профессии. Быстро – как он всегда действовал во всем – он решил узнать, где находятся эти деньги, сознательно и наверняка жертвуя ради этого человеческой жизнью.

Вынув из кармана блокнот, он быстро написал на нем название лекарства, наиболее подходящего, согласно всем данным медицины, к состоянию пациента. Подойдя к двери в соседнюю комнату, он тихо вызвал старуху, дал ей рецепт и велел ей сходить за лекарством в аптеку.

Когда она ушла, бормоча себе что-то под нос, доктор подошел к кровати молодой женщины. Она все еще крепко спала; пульс у нее был лучше; лоб был прохладный, кроме воспаленного места ушиба, и слегка влажный. Если ее не тревожить, она проспит несколько часов. В дверях торчал ключ. Когда он вернулся в комнату больного, он повернул его в замке два раза.

Доктор Джемс взглянул на часы. У него было полчаса времени: вряд ли старуха могла раньше возвратиться из аптеки. Он стал искать воду и нашел графин и стакан. Открыв несессер, он достал оттуда пузырек с нитроглицерином, – «смазкой», как его называли члены ордена лома и отвертки.

Одна капля бледно-желтой жидкости упала в стакан. Он вынул коробку с градуированным шприцем и вставил на место иглу. Градуированный шприц вобрал около полустакана воды с разведенной в ней каплей нитроглицерина.

В ту же ночь, двумя часами ранее, доктор Джемс ввел, посредством того же шприца, неразведенную жидкость в дырку, просверленную в замке сейфа, и разрушил одним глухим взрывом механизм, регулирующий засов. Теперь он собирался, пользуясь тем же средством, разрушить тонкий механизм человеческого существа, – и все это он делал ради денег.

То же средство, но в другом образе. В первом случае действовал первобытный великан – грубая сила; во втором – на арену выступил царедворец, прикрывавший свои, не менее гибельные, объятья бархатом и кружевами. Ибо жидкость в стакане и в шприце, который врач осторожно наполнил, представляла теперь собой раствор глоноила, самого сильного из известных в медицине сердечных средств. Две унции его взорвали крепкую дверь стального сейфа. А сейчас он остановит навсегда, посредством одной пятидесятой доли капли, сложный механизм человеческой жизни.

Но не сразу. Сначала должен был произойти быстрый подъем жизненной энергии, – должен был быть дан могущественный толчок каждому органу, каждой способности. Сердце мужественно отзовется на роковой удар шпорой, удар хлыстом; кровь в сосудах начнет быстрее возвращаться к своему источнику.

Но, как было хорошо известно доктору Джемсу, чрезмерное возбуждение при сердечных заболеваниях такого характера означало смерть не менее верную, чем от пули. Как только артерии переполнятся от усиленного притока крови, которую накачает в них «смазка» взломщика, тотчас же окажется, что в них «сквозного проезда нет», и источник жизни остановится.

Доктор обнажил грудь лежавшего без сознания Чандлера. Спокойно и ловко он вспрыснул под кожу, в мышцы над сердцем, содержимое шприца. Верный аккуратным привычкам обеих своих профессий, он тщательно обтер иглу и вставил в нее тончайшую проволоку, сохранявшую иглу, когда она была без употребления.

Через три минуты Чандлер открыл глаза и заговорил слабым, но все же слышным голосом; он спросил, кто это ухаживает за ним. Доктор Джемс еще раз объяснил причину своего присутствия.

– Где жена? – спросил больной.

– Она заснула… от переутомления и волнения, – сказал доктор, – я не хотел будить ее, если…

– Нет… необходимости.

Чандлер говорил прерывисто, точно какой-то демон ускорял его дыхание и ему не хватало воздуха.

– Она вас не… поблагодарит… если… вы ее… разбудите… из-за меня…

Доктор пододвинул стул к кровати. Не следовало тратить зря слов.

– Несколько минут назад, – начал он спокойным и убедительным тоном другой своей профессии, – вы пытались мне что-то сказать про деньги. Я не желаю знать вашей тайны, но мой долг сказать вам, что всякое волнение и беспокойство будут мешать вам поправиться. Если вы хотите что-нибудь сообщить и это облегчит вас, – про эти двадцать тысяч долларов… кажется, вы именно эту сумму упомянули? – то вам лучше это сделать сейчас же.

Чандлер не мог повернуть голову, он только направил свой взгляд.

– Я сказал?.. я?.. где эти деньги?

– Нет, – ответил врач, – я только заключил из ваших еле понятных слов, что вы беспокоитесь об их целости. Если они здесь, в комнате…

Доктор Джемс остановился. Показалось ли это только ему, или он на самом деле увидел луч понимания, проблеск сомнения в ироническом выражении лица своего пациента? Не выказал ли он чересчур большое нетерпение? Не сказал ли он слишком много?

Следующие слова Чандлера успокоили его.

– Где же… им быть… – проговорил он, задыхаясь, – как… не в сейфе… там?

Он взглядом указал на угол, и доктор впервые заметил небольшой железный сейф, наполовину скрытый свисавшим краем портьеры.

Он встал и взял больного за руку. Пульс бился сильными толчками, со зловещими перебоями.

– Поднимите руку, – сказал доктор Джемс.

– Вы ведь знаете… что я… не могу… двигаться, доктор…

Врач быстро подошел к двери в вестибюль, открыл ее и стал вслушиваться. Везде было тихо. Без дальнейших околичностей он подошел к сейфу и стал его осматривать. Это был шкаф первобытной конструкции и несложного устройства, который мог служить защитой разве лишь от нечистой на руку прислуги. Для его искусных пальцев это была простая игрушка, вещь из картона. Можно было считать, что деньги уже у него в руках. Своими щипцами он мог вытащить ручку в форме набалдашника, пробить резцом замок и открыть дверь в две минуты. А может быть, ему удастся другим способом открыть ее даже в одну минуту?

Став на колени, он приложил ухо к пластинке с цифрами и медленно повернул ручку. Как он и предполагал, замок был заперт на простую, «дневную» комбинацию из одного номера. Его чуткий слух уловил еле слышное щелканье предупредителя; он остановил стрелку на ближайшей цифре. Ручка повернулась, и он широко распахнул дверь.

Сейф был совершенно пустой.

Доктор Джемс встал и подошел обратно к постели.

Густой пот покрывал лоб умирающего, но на губах его и в глазах играла мрачная ироническая улыбка.

– Я еще никогда… не видел… ничего подобного, – с трудом выговорил он. – Соединение врача… и громилы! Хорошо ли… это окупается, милейший доктор?

Самообладание доктора Джемса еще ни разу не подвергалось таким испытаниям, но, поставленный в смешное и вместе с тем рискованное положение дьявольской шуткой своей жертвы, он сумел сохранить достоинство и присутствие духа. Вынув часы, он стал ждать смерти больного.

– Вы чуточку… слишком уже… беспокоились… об этих деньгах. Но им никогда… никогда не угрожала опасность… от вас, милейший доктор. Они в безопасности. В совершенной безопасности. Они все… у букмекеров… Двадцать тысяч… деньги Эми. Я играл на скачках… проиграл все… до последнего цента. Я здорово кутил, господин громила… виноват, доктор… но я играл честно… Кажется… я никогда еще… не встречал такого мерзавца девяносто шестой пробы… как вы, господин доктор… виноват, господин громила… где бы я ни таскался. Не противно ли… этическим принципам… вашей шайки, господин громила, дать жертве… виноват, пациенту… глоток воды?

Доктор Джемс принес ему воды. Больной еле мог проглотить ее. Реакция от сильнодействующего лекарства все увеличивалась правильными волнами, но умирающему захотелось пустить еще одну ядовитую стрелу.

– Игрок… пьяница… мот – в этом виноват, но… врач-громила…

Доктор разрешил себе лишь раз ответить на эти насмешки больного. Низко нагнувшись, чтобы уловить взгляд уже наполовину стеклянных глаз Чандлера, он указал на дверь комнаты, где спала женщина, таким строгим и повелительным жестом, что распростертый на кровати человек, собрав остатки сил, поднял голову, чтобы посмотреть туда. Он ничего не увидел, но уловил холодно звучащие слова доктора, – последние земные звуки, которые ему суждено было услыхать:

– Я ни разу еще… не ударил женщину.

Тщетно пытаться понять подобных людей. Их психология не укладывается ни в какие рамки. Мы только знаем, что они существуют и что мы можем наблюдать их и рассказывать друг другу голые факты их поступков, как дети, смотрящие на марионеток и рассуждающие про них.

А между тем какой интересный пример для изучения психологии эгоизма подавали эти двое: один – бандит и убийца стоял над своей жертвой; другой – более гнусный преступник, хотя и не столь явно нарушавший законы, лежал, всеми ненавидимый, в доме жены, которую он преследовал, развращал и бил; один – тигр, другой – шакал. Как интересно было бы наблюдать отвращение каждого перед гнусностью другого и видеть, как каждый из них, барахтаясь в грязи своих явных преступлений, все же размахивал своим собственным, незапятнанным знаменем – если не чести, то поведения.

Ответ доктора Джемса попал, по-видимому, в цель и затронул в умирающем последние остатки стыда и мужества. Это был coup de grâce. Яркая краска залила лицо больного – позорная rosa mortis; дыхание прекратилось, и Чандлер, почти не дрогнув, скончался.

Не успел он испустить последний вздох, как вошла негритянка с лекарством. Тихонько нажимая рукой мертвые веки, доктор Джемс сказал ей, что конец наступил. Не горе, а наследственное rapprochement с отвлеченным понятием о смерти вызвало у нее унылое всхлипывание, сопровождаемое обычными иеремиадами.

– Ну, вот. Теперь он в руках Господа. Он – судья преступникам и поддержка всем страждущим. Он даст нам теперь поддержку. Синди отдала последние деньги за эту склянку лекарства, а к чему она теперь нужна?

– Верно ли я понимаю, – спросил доктор Джемс, – что у миссис Чандлер нет денег?

– Денег, сэр? Знаете, что заставило мисс Эми упасть и быть такой слабой? Голод, сэр. В этом доме уже три дня кушать нечего, кроме черствых сухарей. Ангельчик! Она продала кольцо и часы месяц назад. Этот богатый дом с красными коврами и блестящими столами, – наемный; хозяин такой скандал устроил… не заплачено. Этот черт, – прости меня, Господи: он в Твоих руках теперь, – он все прокутил.

Молчание доктора ободрило ее, и она продолжала свою повесть или, вернее, свой бессвязный монолог. Повесть эта была повестью об иллюзиях, своеволии, несчастье, жестокости и гордости. Из туманного пейзажа, который рисовала ее болтовня, ярко выступали маленькие картинки: идиллический дом в имении на далеком Юге; брак и быстрое раскаяние; период страданий, оскорблений и дурного обращения и, позднее, наследство, обещавшее избавление; захват денег, бегство и растрата денег шакалом в течение двухмесячного отсутствия; возвращение его домой после грязного кутежа. Между строчками, не выставляясь напоказ, но ясно тянулась красной нитью проходившая сквозь бессвязный рассказ чистая, бесхитростная, готовая все принести в жертву великая любовь старой негритянки, ни на минуту не покидавшей своей госпожи во всех ее испытаниях, до самого конца.

Когда она наконец умолкла, заговорил доктор; он спросил, есть ли в доме виски или какое-нибудь вино. Старуха объявила, что в буфете стоит немного водки, оставленной шакалом.

– Приготовьте тодди, как я вам говорил, – сказал доктор Джемс. – Разбудите вашу госпожу, заставьте ее выпить и расскажите, что произошло.

Минут через десять вышла миссис Чандлер, поддерживаемая старой Синди. Сон и подкрепляющий напиток, по-видимому, немного восстановили ее силы. Доктор Джемс успел покрыть простыней лежавшее на кровати тело.

Грустные глаза молодой женщины всего один раз обратились в ту сторону; она кинула на труп полуиспуганный взгляд и крепче прижалась к своей верной защитнице. Глаза у нее были сухие и блестели. Горе, по-видимому, уже исчерпало свою власть над ней. Источник слез иссяк; даже способность чувствовать была парализована.

Доктор Джемс стоял у стола; он уже надел пальто и держал в руках шляпу и несессер. Лицо его было спокойно и бесстрастно: долгая практика приучила его к виду человеческих страданий. Сверкающие карие глаза одни сдержанно выражали профессиональное сочувствие. Он заговорил, тепло и кратко. Час поздний, и достать помощь трудно; он сам пришлет людей, необходимых для выполнения последних формальностей.

– В заключение еще одно слово, – сказал доктор, указывая на сейф, дверь которого так и осталась открытой. – Перед своим концом, миссис Чандлер, ваш муж почувствовал, что не останется в живых; он дал мне указания, как открыть этот сейф, и сообщил мне цифру, на которой был поставлен секретный замок Запомните, в случае, если вам придется им воспользоваться, что эта цифра – сорок один. Поверните ручку несколько раз вправо, потом один раз влево и остановите стрелку на сорока одном. Он не позволил мне разбудить вас, хотя и знал, что конец близок Он сказал, что положил в этот сейф некоторую сумму денег, – не очень крупную, но достаточную для того, чтобы дать вам возможность исполнить его последнюю просьбу, а именно: вернуться в ваш родной дом, а впоследствии, когда время все сгладит, простить все его бесчисленные прегрешения против вас.

Он указал на стол, где лежала аккуратная пачка кредиток, а поверх ее – две кучки золотых монет.

– Деньги здесь, ровно столько, сколько он сказал, – восемьсот тридцать долларов. Разрешите мне оставить вам мою карточку, на случай, если я вам понадоблюсь впоследствии.

Так, значит, он подумал о ней и позаботился перед концом? Так поздно! И все же ложь доктора заставила в ней вспыхнуть последнюю искру нежности, хотя она считала, что все в ее душе погасло и истлело. Она громко вскрикнула: «Роберт! Роберт!» – и, отвернувшись, упала на верную грудь всегда готовой поддержать ее служанки и облегчила свое горе слезами.

Утихнув, успокоившись, как ребенок, на этой темной груди, под убаюкивающие, многословные выражения сочувствия старухи, она наконец подняла голову…

Но доктор уже исчез.

Маркиз и Мисс Салли ^{6}
(Перевод Р. Гальпериной)

Старый Билл Баском, сам того не зная, удостоился великой чести: Господь призвал его в один день с маркизом Бородэйлом.

Маркиз жил в Лондоне на Риджент-стрит, старик Баском – у ручья Хромого Оленя, на южной границе Техаса. Катастрофа, сразившая маркиза, приняла образ некоего лопнувшего мыльного пузыря под названием «Средне– и Южноамериканская монополия по добыче каучука и красного дерева». Судьба, насмеявшаяся над Баскомом, явилась к нему в не менее устрашающем обличье: шайка цивилизованных индейцев с соседней территории, специалистов по уводу скота, угнала у него все его стадо, насчитывавшее четыреста голов. А когда Баском вздумал выследить разбойников, они его застрелили. Что касается маркиза, то он, убедившись, что на каждые оставшиеся у него пятнадцать шиллингов приходится не менее фунта стерлингов долга, пустил себе пулю в лоб и этим уравнял итоги обеих катастроф.

Со смертью старика Билла шесть его сыновей и дочерей совсем осиротели. Отец не оставил им даже бычка на племя и ни единого доллара, чтобы купить его.

Со смертью маркиза осиротел его единственный сын, давно уже перебравшийся в Штаты и владевший богатым ранчо в Северном Техасе. Когда молодой человек получил скорбную весть, он сел на коня и поскакал в соседний город. Здесь он препоручил поверенным все свое имущество, за исключением лошади, седла, ружья и пятнадцати долларов, с наказом все распродать и вырученные деньги направить в Лондон для расплаты с отцовскими кредиторами. Покончив с этим делом, он снова вскочил в седло и пришпорил коня, держа путь на юг.

В один прекрасный день, почти минута в минуту, но только с разных концов, к ранчо Даймонд Кросс, что на Малой Пиедре, подъехали два молодых парня и спросили, нет ли какой работы. Оба были в новеньких и даже щегольских ковбойских рубашках и штанах. Один – стройный, загорелый, коротко остриженный брюнет с тонкими, словно точеными чертами; другой – широкоплечий, коренастый малый, свежий и румяный, с вьющимися рыжеватыми волосами и некрасивым, чуть тронутым веснушками лицом, лучшим украшением которого были веселые глаза и смеющийся рот.

Управляющий ответил, что работа найдется. Кстати, ему в то утро донесли, что повар – как известно, самый необходимый человек в лагере, – не снеся шуток и проделок, какие такому лицу полагается сносить по штату, сел на свою мексиканскую лошадку и скрылся в неизвестном направлении.

– Который-нибудь из вас умеет стряпать? – спросил управляющий.

– Я умею, – вызвался рыжеватый. – Мне приходилось стряпать в поле, и я, пожалуй, мог бы выручить вас. Но с условием: при первой возможности вы устроите меня получше.

– Вот это разговор мужчины, – обрадовался управляющий. – Поедете с запиской к Сондерсу. Пусть поставит вас на работу.

Таким образом, в расчетной ведомости Даймонд Кросса прибавилось два новых имени: Джон Баском и Чарлз Норвуд. Пообедав, новые работники вместе направились в лагерь. Маршрут, который им дали, был ясен и прост: «Езжайте прямо, оврагом. Как проедете пятнадцать миль, тут вам это самое место и будет». Оба паренька были чужие в этих краях, оба молодые и смелые, и, поскольку их свели случай и дальняя дорога, надо думать, что фундамент их последующей дружбы был заложен в тот самый день, когда они скакали бок о бок по извилистой балке Кандад Верда.

К месту назначения путники прибыли уже после заката. Штаб-квартира лагеря была удобно расположена вдоль длинной заводи, осененной высокими деревьями. Разбросанные по траве палатки и брезентовая кладовая показывали, что стоянка эта рассчитана на долгий срок.

Ковбои только что вернулись в лагерь, где никто не ждал их с ужином. Какие только проклятия не сыпались на голову сбежавшего повара! Пока они снимали седла и стреноживали лошадей, в лагерь прибыли новички и осведомились, где здесь Пинк Сондерс. Старший выступил вперед, и они отдали ему записку управляющего.

Пинк Сондерс, распоряжавшийся всем, что касалось работы, считался первым весельчаком и балагуром в лагере, где все – от повара до управляющего – были на равном положении. Прочитав записку, он помахал товарищам и, надрывая глотку, торжественно объявил:

– Джентльмены, позвольте представить вам Маркиза и Мисс Салли!

Новичков его слова как будто смутили. Новый повар вздрогнул, но, вспомнив, что «Мисс Салли» – обычное прозвище поваров на всех ранчо Западного Техаса, успокоился и добродушно присоединился к общему смеху. Что касается его спутника, то эта выходка не только привела его в смущение, но и рассердила. Резко повернувшись, он ухватился за луку седла, очевидно, намереваясь ускакать.

Но Мисс Салли тронул его за плечо и сказал, смеясь:

– Ничего, ничего, Маркиз. Сондерс не хотел тебя обидеть, наоборот! У тебя такой гордый вид и нос как у аристократа – эта кличка как раз по тебе.

Мисс Салли расседлал лошадь, и Маркиз, сменив гнев на милость, последовал его примеру. Мигом засучив рукава, Мисс Салли бросился к кладовой.

– Ну да, я ваш новый повар, черт возьми! А ну-ка, ребята, соберите побольше хворосту, и в полчаса я спроворю вам самый настоящий ужин.

Живость и добродушие, с какими Мисс Салли в мгновение ока перерыл все в кладовой и, найдя кофе, муку и сало, взялся за дело, сразу завоевали ему расположение лагеря.

При ближайшем знакомстве и Маркиз оказался славным, веселым малым; правда, он держался несколько особняком и сторонился грубых лагерных развлечений. Но эта замкнутость так подходила к его прозвищу, что казалась уместной, и ребята даже полюбили его за эту черту. Сондерс назначил его гуртовщиком. Маркиз был отличный наездник и управлялся с лассо и клеймом не хуже других ковбоев.

Вскоре между Маркизом и Мисс Салли завязалось что-то вроде дружбы. После ужина, когда посуда была перемыта и убрана, их обычно видели вместе: Мисс Салли покуривал свою трубку, вырезанную из корневища шиповника, а Маркиз плел себе новый арапник или скоблил сырые ремни на путы для лошадей.

Управляющий не забыл своего обещания при случае подумать о поваре. Наведываясь в лагерь, он подолгу с ним беседовал. Чем-то Мисс Салли приворожил его. Однажды в полдень, возвращаясь с объезда, он завернул в лагерь и сказал ему:

– С завтрашнего дня вас сменит новый повар. Как только он явится, приезжайте в усадьбу. Будете вести у меня всю отчетность и корреспонденцию. Мне нужен надежный человек, который мог бы всем распорядиться, когда меня нет на месте. Насчет жалованья можете не беспокоиться, на Даймонд Кроссе не обидят человека, который соблюдает хозяйский интерес.

– Ладно, – сказал Мисс Салли, да так спокойно, как будто только этого и ждал. – А вы не будете против, если я поселюсь у вас с женой?

– Как, вы женаты? – удивился управляющий, явно недовольный таким оборотом дела. – Первый раз слышу.

– Да то-то и есть, что не женат, но не прочь жениться, – отвечал повар. – Я все откладывал, пока подвернется настоящая должность и у меня будет хотя бы крыша над головой. Не мог же я поселить жену в палатке.

– Верно, – согласился управляющий. – Лагерь не место для женатого человека. Что ж, в доме у нас просторно, и если вы окажетесь тем, за кого я вас считаю, – милости прошу. Напишите ей, пусть приезжает.

– Ладно, – повторил Мисс Салли. – Как только завтра меня сменят, я уж не задержусь.

Вечер был прохладный, и, поужинав, ковбои расположились вокруг большого костра. Постепенно их задорные шутки умолкли и наступила полная тишина, а это в ковбойском лагере опасный знак – тут уж непременно жди какой-нибудь каверзы.

Мисс Салли и Маркиз сидели на бревне и рассуждали о преимуществе длинных или коротких стремян при езде на далекое расстояние. Вскоре Маркиз встал и направился к дереву, где у него сушились ремешки для нового лассо. Как только он ушел, с Мисс Салли случилась маленькая неприятность: ветер задул ему в глаз соринку табачной крошки, из которой Смизерс, он же Сухой Ручей, свертывал себе покурить. Пока повар тер пострадавший глаз, из которого текли слезы, Дэйвис Граммофон, прозванный так за свой въедливый, скрипучий голос, поднялся с места и стал держать речь:

– Граждане и ребята, позвольте задать вам один вопрос. Пусть каждый здесь скажет, какое есть на свете величайшее безобразие, такое, что порядочному человеку и смотреть зазорно?

– Плохая карта на руках!

– Бесхозяйная телка, когда под рукой нет клейма!

– Твой нос!

– Револьверное дуло, когда оно глядит прямо на тебя.

– Молчать, дурачье! – вмешался толстяк Тэллер, уже немолодой гуртовщик. – Фони лучше знает, дайте ему сказать.

– Так вот, граждане и ребята, – продолжал Граммофон. – Все те безобразия, которые вы здесь пе-ре-чис-лили, достаточно прискорбны, и вы, можно сказать, почти угадали, но только не совсем. Нет на свете большего безобразия, чем вот это, – и он указал на Мисс Салли, который все еще тер себе глаза, – когда доверчивая, о-слеп-лен-ная молодая особа убивается, потому что подлый изменщик разбил ее сердце. Что мы с вами – люди или, может, хищные звери, что позволяем какому-то а-ри-сто-кратишке смеяться над чувствами нашей Мисс Салли? Неужто мы так и будем смотреть, как этот красавчик с блестящим титулом топчет чувства своей милашки, а ведь кому, как не нам, она вверила свою судьбу. Так что же: намерены мы поступить, как полагается настоящим мужчинам, или мы так и будем есть подмоченный хлеб, зная, что это она обливает его горькими слезами?

– Экое свинство! – негодующе фыркнул Сухой Ручей. – Порядочные люди так не поступают. Я давно замечаю, что этот гад приударяет за нашей красоткой. А еще Маркиз называется! Скажи, Фони, маркиз – это титулованная особа?

– Это вроде как король, – поспешил дать объяснение Осока. – Только пониже чином. Поменьше валета, побольше десятки.

– Прошу понять меня правильно, – продолжал Граммофон. – Это вовсе не значит, что я против аристократов. Есть среди них и порядочные люди. Я сам с ними водился. Я не одну кружку пивца пропустил с мэром Форт-Уэрта, со мной не гнушался водить компанию даже кассир с полустанка – а это такие люди, – насчет выпивона они всякого за пояс заткнут. Но если Маркиз позволяет себе играть чувствами невинной кухарочки, – спрашивается, что ему за это полагается?

– Ремня ему хорошего! – крикнул Сухой Ручей.

– Собаке собачья и честь! – выразил общие чувства Осока.

– Проучить, проучить – хором поддержали остальные.

И прежде чем Маркиз угадал их намерение, двое схватили его за руки и потащили к бревну. Дэйвис Граммофон, сам себя уполномочивший привести приговор в исполнение, стоял наготове с кожаными штанами в руках. Впервые ковбои в своих грубоватых забавах посягали на неприкосновенность Маркиза.

– Что это вы затеяли? – крикнул он, возмущенно сверкая глазами.

– Полегче, Маркиз, – шепнул ему Руб Феллоуз, вдвоем с приятелем державший его за руки. – Видишь, ребятам пошутить вздумалось. Разложат тебя на бревне и всыпят с десяточек. Не бойся, очень больно не будет.

Однако Маркиз, вне себя от гнева, оскалил зубы и, крикнув что-то невнятное, стал с неожиданной силой вырываться из державших его рук. В мгновение он расшвырял четырех схвативших его молодцов, и они отлетели кто куда. Крик его услышал и Мисс Салли и, окончательно протерев глаза, со всех ног кинулся на выручку.

Но тут раздалось громкое «Алло!» – и в освещенное костром пространство въехал тарантас, запряженный парой резвых лошадок. Все бросились к нему, и то, что они увидели, заставило их забыть о затее Дэйвиса Граммофона, кстати, уже потерявшей для них прелесть новизны. В ожидании более заманчивой дичи и более увлекательной забавы о недавнем пленнике попросту забыли.

Тарантас и лошади принадлежали Сэму Холли, скотоводу с Биг Мадди. Сэм правил, а рядом с ним сидел гладко выбритый толстяк в сюртуке и цилиндре. Это был окружной судья мистер Дэйв Хэккет, которому вскоре предстояло вторично баллотироваться на ту же должность. Сэм возил его по всей округе и по ковбойским лагерям, чтобы расшевелить независимых избирателей.

Приезжие вылезли из тарантаса, привязали лошадей к дереву и направились к костру.

При их появлении все обитатели лагеря, за исключением Мисс Салли, Маркиза и Пинка Сондерса, по обязанности встречавшего гостей, с криком ужаса бросились врассыпную и исчезли в окружающей темноте.

– Господи боже! – воскликнул Хэккет. – Это они нас так испугались? Неужто мы такие страшные? Рад видеть вас, мистер Сондерс. Как поживаете? Зачем это вам понадобился мой цилиндр, Холли?

– Я его боюсь, – задумчиво ответил Холли. Он сорвал с Хэккета цилиндр и, вертя его в руках, вопросительно поглядывал в темноту, где теперь воцарилась мертвая тишина. – Ты как скажешь, Сондерс?

Пинк ухмыльнулся.

– Скажу, что не мешало бы его повесить повыше, – произнес он равнодушным тоном человека, дающего бесплатный совет. – В такой темноте разве что-нибудь увидишь! Не хотел бы я, чтобы этот головной убор торчал на моей макушке.

Холли стал на ступицу заднего колеса фургона и, дотянувшись до ближайшего сука, повесил на него цилиндр. Едва он спустился на землю, как грянули выстрелы по меньшей мере из десятка шестизарядных кольтов, и пробитый пулями цилиндр свалился наземь.

Тут из темноты послышался какой-то свистящий звук, словно двадцать гремучих змей шипело разом, и со всех сторон показались ковбои. Высоко, с величайшей осторожностью поднимая ноги, они обращали друг к другу предостерегающее «Тс-с-с!», словно предупреждая об опасности. В торжественном молчании они стали вокруг цилиндра, с опаской поглядывая на него. Поминутно то одна, то другая фигура, словно в припадке неизъяснимого ужаса, отскакивала в сторону.

– Это та самая гадина, – сказал один ковбой, понизив голос до громкого шепота, – что ночью ползает по болотам и кричит: «Вилли-валло!»

– Нет, это ядовитый Кипоотум, – высказал предположение другой. – Тот, что жалит, умирая, и орет, когда его закапывают в землю.

– Это хозяин всей нечистой твари, – сказал Дэйвис Граммофон. – Но ведь он издох. Не бойтесь его, ребята!

– Какое там издох, притворяется, бестия, – возразил Сухой Ручей. – Это Хайголлакум, страшный лесной дух. Есть только один способ с ним расправиться.

Он вытащил в круг старину Тэллера, грузного гуртовщика в двести сорок фунтов весом. Тэллер поставил цилиндр на донышко и шлепнулся на него всей своей тушей, сплющив его в тонкую лепешку.

Хэккет, вытаращив глаза, смотрел на происходящее. Заметив, что он готов вспылить, Сэм Холли сказал ему:

– Смотрите, судья, не оплошайте. В Даймонд Кроссе шестьдесят голосов. Ребята хотят испытать вас. Мне думается, вы не проиграете, если обратите все в шутку.

И Хэккет, оценив великую мудрость этого совета, внял ему.

Подойдя к группе ковбоев, которые после успешной расправы с кровожадным гадом радовались, глядя на его останки, он торжественно произнес:

– Спасибо вам, ребята, за беспримерный подвиг. Вы с героическим и, можно сказать, неутомимым мужеством прикончили чудовище, которое, должно быть, свалилось на нас с деревьев, когда мы в потемках проезжали по оврагу. Теперь я до гроба ваш должник Вы спасли мне жизнь и, надеюсь, отдадите мне ваши голоса, когда я снова буду баллотироваться на должность судьи. Разрешите вручить вам мою карточку.

Ковбои, которые выкидывали все эти штуки с неизменно серьезным видом, теперь одобрительно посмеивались.

Но Дэйвису Граммофону этого показалось мало. В его изобретательной голове родилась новая идея.

– Нет, приятель, – сказал он сурово. – Ни в одном лагере вы бы так легко не отделались. Шутка ли сказать – выпустить на людей такую вредную тварь! Счастье ваше, что еще обошлось без человеческих жертв. Но вы можете загладить свою вину, исполните только нашу просьбу.

– В чем дело? – насторожился Хэккет.

– Вам дано право скреплять людей священными узами брака, – верно?

– Верно, – согласился Хэккет. – Брачный союз, скрепленный мною, считается законным.

– Здесь, в этом лагере, нам предстоит исправить величайшее зло, – начал Граммофон, впадая в торжественную слезливость. – Некий а-ристо-кратишка насмеялся над простецкой, хоть и смазливой на мордочку особой женского пола, которая уже давно по нем сохнет. Весь лагерь считает долгом призвать к порядку этого зарвавшегося потомка, может, тыщи, а может, и тыщи с хвостиком графов – и соединить его, хотя бы и силком, с пострадавшей мамзелью. Ребята! А ну-ка, заарканьте Маркиза и Мисс Салли и гоните их сюда. Мы их тут живо окрутим!

Предложение Граммофона было встречено криками восторга. Все бросились разыскивать главных участников предстоящей церемонии.