Текст книги "Собрание сочинений в пяти томах. Том 5"

Автор книги: Уильям О.Генри

Новый год приближает для них печальную перспективу обнаружить еще один седой волосок или вороний черный кружок под глазом.

Для всех не очень заметных людей приход Нового года – это лишь продолжение Рождества, и они переворачивают еще один лист в книге своей жизни спокойно, без дурных предчувствий.

Счастливого Нового года всем!

«Страж, что происходит в ночи?» ^{69}
(Перевод Л. Каневского)

В то время как Алонсо в четырнадцатый раз прощается со своей Мелиссой у ворот сада, а отец семейства сердито кричит из окна, возмущенный шумом, поднявшим его с постели, в город толкаясь устремляется целая армия тружеников, которых позвала работа, когда весь мир сладко почивает на своих мягких подушках.

Когда-то – было такое время – все честные бюргеры, чувствуя, как их одолевает сон, укладывались в своих ночных колпаках довольно рано в постель, а на опустевших, тихих улицах раздавались лишь отзывавшиеся эхом шаги городского стража, который шел, размахивая фонарем, по своим опустевшим владениям и нарушал тишину своим громким криком: «Вокруг все спокойно!»

Но современные взгляды превратили ночь почти в день. Когда мы беззаботно храпим дома, сотни людей трудятся, чтобы мы не испытывали по утрам дискомфорта. Пекарь выпекает утренние свежие булочки; молочник орудует доильным аппаратом; мясник озабочен выбором самой старой коровы из стада, чтобы ее забить; пожарный, не смыкая глаз, бдит; аптекарь, несмотря на одолевающий сон, бодрствует, чтобы приготовить нам болеутоляющее или продать липкий пластырь; телефонная барышня, жуя резинку, читает свои романы, поглядывая на тикающие часы; печатник возится со своей машиной; репортер бродит по улицам, охотясь за новостями в номер, попивая кофе с тостом; полицейский маячит на углу, готовый ударом своей смертоносной дубины сбить у нас с головы любую, даже самую модную шляпу.

Все эти ночные работники создали для себя свой собственный мир. Они постепенно знакомятся друг с дружкой, и, судя по всему, у них зарождается взаимная симпатия из-за их особого стиля жизни. Ночные полицейские, газетчики, делающие утренний выпуск, извозчики, дворники (мы не говорим сейчас о Хаустоне), запоздавшие вагоновожатые, обслуживающий персонал ночных ресторанов, бродяги, продавцы копченых сосисок, бездомные знакомятся друг с другом, приветствуют друг друга каждую ночь во время своих регулярных и бесцельных перемещений кругами.

Только те, кто, движимые делами или любопытством, приходят в этот ночной мир, знают, какие странные сценки в нем можно наблюдать.

Можно сказать, что ночь в городе начинается в двенадцать. К этому времени все дневные труженики уже дома, надвигается ночная смена. Трамваи уже не ходят, и задержавшийся гражданин, спешащий из масонской ложи или с партийного сборища, уже должен быть дома. Даже тяжелые на подъем супружеские пары, которые были в театре или наслаждались устрицами в «кафе для женщин и мужчин», вынуждены подчиниться неизбежному и неохотно направиться по домам.

Тогда наружу выходит то, что до сих пор скрывалось в тени: белолицые существа с совиными глазами, которые бродят в ночи и приветствуют рассвет с постными, мрачными физиономиями, а солнечный свет – за закрытыми на засов дверями и зашторенными окнами.

То там, то здесь на улицах появляются арки огней, крутящиеся двери, группы бледных, со спокойными лицами аристократов в безупречной одежде, с белыми гибкими руками.

Они такие куртуазные, с мягкими звучными голосами, но глаза у них бегают, а их поступь легка и опасна, как у тигра.

Все они – игроки, они ограбят вас так же вежливо и честно, как любой брокер на бирже или фокусник на железной дороге, чисто по-христиански.

Байрон писал: «Луна для Дьявола, для зла, не долгий день, июнь не двадцать первый день сокращает зло наполовину, как и те три часа, оставшиеся Луне для зла».

Но самое плохое, когда наступает безлунная ночь. Темнота пробуждает в человеке скрытые порочные страсти, она главный подстрекатель зла. Когда наступает ночь, пьяница вдвое увеличивает объем выпитого, голоса бражников не умолкают и даже степенный, уравновешенный гражданин, оплот цивильно-социального правительства, утрачивает контроль над собой и тоже начинает расслабляться в своем социальном кругу.

Галантный язык допускает излишние вольности, и даже сама невинность допускает более смелое, более развязное восхищение собой. Что же тут удивительного, когда беззаконие достигает предела, а грех задирает свои шуршащие юбки перед физиономией чистой добродетели, когда наступает царство темноты!

В ночных салунах всегда кто-то есть. За маленьким столиком в углу всегда можно увидеть двух-трех потрепанных сомнительных личностей, посетителей, которые либо молчат, размышляя о тех несчастьях, которые принес им этот мир, или говорят, тихо рассказывая друг дружке обиженным тоном о своих бедах. Опрятный, ухоженный полицейский с сияющими, надраенными пуговицами на мундире идет по улице, поигрывая своей дубинкой. Он осторожно толкает двери больших магазинов, торговых домов и ювелирных лавок, пробуя, достаточно ли надежно они закрыты. Он никогда не ошибается, потому что не жалеет своего времени на проверку надежности замков и в маленьких магазинчиках.

Время от времени проходят стайки молодых людей, воротники их пальто подняты, они громко смеются, сыплют жаргоном и предпочитают грубые жесты. По темной стороне улиц крадутся черные фигуры, смешиваясь с тенями, они идут, шаркая ногами, тащась по склону вечности. Это – пользующиеся дурной славой, но, по существу, безвредные личности, которые незаметно, словно тати, вышли на улицу, чтобы купить кокаин или опий и с их помощью смягчить больной укус впившихся в них острых зубов нужды. В больших, высоких окнах горит приглушенный свет, там встревоженная любовь бдит возле кровати страдающего смертного длинными бессонными ночами, внимая стонам, которые она не в силах приглушить, и удивляясь таинственному великому плану, который так умело скрывает все свои замыслы до достижения благополучного конца.

Далее в дельте реки пульсируют крупные артерии города, на них всю ночь напролет клубы пара пыхтящих пароходов и стук поршней двигателей, заставляющих течь живые струи, там люди крутятся, словно дьяволы, в красном отсвете пылающих печей, там храпящие паровозы ползут вперед и возвращаются назад, волоча за собой многие мили тяжелые грузовые вагоны, а зажженные фонари танцуют и кружат среди этого хитросплетения железнодорожных путей и маневрирующих поездов, словно большие эксцентричные искры от костра.

Всегда можно увидеть нескольких человек, взгромоздившихся на высокие табуретки перед стойкой, где всю ночь подают посетителю ланч. Большей частью, это – те же члены ночной рабочей силы, телеграфисты, ночные клерки, железнодорожники, мальчишки-рассыльные, вагоновожатые, репортеры, извозчики, печатники и стражи порядка, которые заходят сюда, чтобы выпить чашку кофе или съесть бутерброд.

Ночной клерк в аптеке лучше других видит, насколько печальна, насколько плоха наша жизнь. Посетители приходят в любое время ночи. Один человек в расхристанной одежде с беспокойными манерами здесь частый гость. У него есть рецепт от доктора для больного из его семьи и он считает просто божественным благословением, что нашел открытую в такой поздний час аптеку. Клерк готов составить по рецепту нужное лекарство, теперь человеку не придется дергать с полчаса за веревку колокольчика у двери, чтобы разбудить заснувшего аптекаря или вообще ничего не дождаться, так как тот давно ушел домой.

Люди, которые, как кажется, уже на краю отчаяния, приходят за ядом, большей частью за морфием. Иногда утратившая всякую надежду, измученная женщина с большими глазами, в которых погасла надежда по прихоти безжалостной судьбы, кое-как вползает в дверь аптеки, чтобы попросить у аптекаря что-нибудь, что может прекратить ее боли навечно. Часто в самый непроглядный час, который, как говорят, наступает до зари, в аптеку торопливо входит мужчина, покупает несколько фунтов размельченного мела, неслышно выскальзывает из двери и увозит свою тележку с двумя большими блестящими банками чистого жирного молока сорта «Джерси».

В лазаретах и больницах нянечки и сестры милосердия с добрыми, сердечными лицами склоняются над кроватями страдальцев в течение всей нагоняющей усталость ночи и приносят не одному страдающему сердцу, как и измученному болями телу, утешение и надежду. Врачи тоже немало чего видят из темной, ночной стороны жизни. Они на ногах и днем и ночью, телефонный звонок поднимает их с постели в любой час: мелькнул острый нож в драке – вызывают врача, если леди чувствует, как у нее нервно колотится сердце, – за ним немедленно отправляют экипаж и он должен на нем приехать к пациентке, чтобы пощупать ее пульс в разгар ночи.

Часто ему приходится наблюдать за страдающей женой или ребенком, в то время как их муж или отец веселится в дурной компании.

* * *

На ящике из-под модной одежды сидит бродяга, болтая ногами. Два часа ночи, он жует щепку и бросает косые взгляды на полицейского, стоящего на другом углу. Что же он тут делает? Да ничего.

Если ли у него надежды, страхи, свои вкусы, амбиции, испытывает ли он ненависть, чувствует ли любовь, имеет ли какие-то желания? Если и имеет, то очень мало. Может, его философия и есть истинная?

Джон Дэвидсон так рассказывает о таком человеке в своей поэме:

 
Поэма Джона Дэвидсона
 
 
По грязным улицам слоняюсь я
Все дни, и ночь я снова там,
Урывками лишь тяжкий сон сваливает меня,
И будит по утрам зари чуть слышный гам.
 
 
В лохмотьях я брожу всегда,
И тело голое видно через них,
На голове лишь клок волос, клочкастая борода.
И взгляд моих неясных глаз давным-давно поник.
 
 
Не знаю я ни ремесла, искусство чуждо мне,
Надежда, страх, мечты мои – все минуло давно,
Но я, ничтожный человек, не покорюсь Судьбе!
Мой выбор сделан – теперь мне все равно.
 
 
Дышу я ровно, равнодушен и к смерти, и к болям,
А дух мой тверже все становится к утру,
Прислушиваюсь я к Неба голосам
И каждый день лишь милостыни жду. [40]40
  Перевод Л. Каневского.


[Закрыть]
 

Его состояние, пожалуй, очень близко к нирване. Теннисон затронул другую струну, и то, о чем он говорит в своих стихах, большинство людей рано или поздно почувствует:

 
Не желать ничего и ничем не восхищаться,
Пусть этому научится человек,
Это куда важнее, чем разгуливать, подобно султану,
В старом благоухающем саду.
 

Бродяга все сидит, высиживает самые утомительные ночные часы, или устало бесцельно бродит по улицам, либо заползает в какой-нибудь подъезд или коридор, чтобы беспокойно поспать несколько коротких часов.

Вот его достойное сожаления решение в отношении жизни, самое лучшее решение, и хотя то место, в котором когда-то гнездилась боль, онемело, оно прямо противоречит замыслу человека ожидать с безнадежной стойкостью «милостыни» от смерти.

* * *

Одна из самых важных отраслей индустрии, которая работает по ночам, – это печатное дело, выпуск самой большой утренней газеты. Средний читатель, разворачивающий ее страницы по утрам за чашкой кофе, и не думает о том, что она – плод труда сотен людей, большая часть которых тащится, усталая, еле передвигая ноги, домой в тот час, когда мальчишка-разносчик оглашает раннее утро своими зычными привычными криками.

Когда наступает ночь, дневной штат газеты собирается домой, телеграф Ассошиэйтед пресс отстукивает свои сообщения со всех концов мира, редактор занят тем, что приклеивает «собак» к перепечатанным на машинке телеграфным сообщениям, а ночной редактор уже закатывает рукава и, положив свою карающую дубинку рядом, начинает чуть слышно читать молитву Богине Инвективе, после чего принимается ворошить кучу материалов, присланных корреспондентами.

Включен государственный телетайп, а мальчишки-курьеры уже прибегают с сообщениями «срочно».

Главный редактор городской газеты и весь его штат уже на местах, а газетчики заняты отбором местных новостей из записей, сделанных ими в течение дня.

Звонит телефон, репортер хватает с полки свою шляпу и мчится освещать происшествие, нарушающее общественное спокойствие: кого-то переехал экипаж, возник пожар, произошло ограбление или ограбление со взломом, в общем, что-то такое, что все добропорядочные граждане не могут пропустить, когда они поглощают мелко порубленное мясо с овощами и горячей булочкой за завтраком.

В большой редакционной комнате, где кипит работа, по ночам можно увидеть странных людей, забавные сценки. Сюда приходят люди по самым любопытным поводам.

Гражданин спотыкается на последней ступеньке лестницы и почти вваливается, чуть не падая, в комнату. Журналисты смотрят на него, не отрываясь от работы… Волосы у посетителя растрепаны, пальто застегнуто не на те пуговицы и без воротника, он моргает, пытаясь вызвать блеск в заспанных глазах. Это – хорошо всем известный гражданин, и весь штат сотрудников удивлен его таким странным внешним видом. Он сразу идет к телеграфисту и кладет обе руки на перила его конторки.

– Послушай, – говорит он ему неуверенным от выпитого голосом, – вот что я хочу тебе сказать: ну-ка отстукай потрясающую новость для всего мира, отправь сообщение в Европу, распространи добрую весть для всех цивилизованных стран, напечатай бюллетень для домашнего пользования.

Телеграфист даже не смотрит на него, и джентльмен пошатываясь направляется к редактору, занимающемуся железнодорожным транспортом.

– Что случилось? – спрашивает тот.

– Железные дороги, – кратко говорит джентльмен. – Вот в чем дело. Самое большое событие на железных дорогах, такого еще никогда не было. Оно заслуживает целых двух колонок, из-за того переполоха, который породило в железнодорожных кругах.

Редактор по транспорту продолжает спокойно писать, а визитер бросает на него осуждающий взгляд и направляется к главному.

– Послушай, приятель, – говорит он, – это такая сенсация, которой мир еще не ведал. Ни одна другая газета об этом не знает.

– Что за сенсация? – спрашивает главный, не поворачивая головы.

– Потрясающая сенсация в первой палате. Немедленно отправляйте четырех, даже пятерых репортеров ко мне домой. Я сейчас возвращаюсь. У меня была двойня, когда я был дома. Теперь пойду посмотрю, не вылез ли кто еще. Я вернусь и сообщу вам, если обнаружу там еще кого. Пока, джентльмены, приготовьте две колонки на первой полосе – я скоро вернусь.

Позже в комнату вваливаются трое или четверо молодых джентльменов. Они все хорошо одеты, в руках – трости и все они, кажется, хорошенько повеселились. Пальто на одном или двух разорвано, галстуки съехали набок, на глазу у одного повязка из носового платка. Они почтительно разговаривают с главным, и по их некоторым схваченным словам и фразам, можно догадаться о цели их визита: «Пренеприятное дело… полиция… лучшие в городе семьи… паблисити… нет, серьезных увечий нет… высший свет… слишком много выпито вина… имена не называть… ну, повздорили… нам очень жаль… мы опять со всеми друзья…»

В комнату входит разносчик горячих ланчей со своей корзиной, в которой лежат копченые колбаски с горчицей, сэндвичи с ветчиной, сваренные вкрутую яйца, холодная курятина. Но все сотрудники слишком заняты, они не замечают его, тогда он поднимается по лестнице наверх, там работают наборщики и верстальщики.

Мальчишка-курьер приносит срочную телеграмму. Ночной редактор вскрывает ее, читает, вскакивает на ноги. Он рвет на себе волосы и пинает с такой силой свой стул, что тот отлетает от него футов на десять.

– !!!! – вопит он. – Вы только послушайте, что это такое. Это – срочная телеграмма с материалом от сельского корреспондента, вот что в ней говорится: «Сюда пришла весна. Птички весело поют на деревьях. Персиковые деревца в полном цвету. Погода значительно улучшилась. Фермеры не теряют надежды на хороший урожай фруктов, который, несомненно, будет собран, если только нагрянувшие заморозки не повредят почек».

– ! – восклицает снова ночной редактор, но ему явно не хватает словарного запаса, чтобы выразить чувства, он перекусывает пополам сигару и садится на место.

Какой-то человек в сюртуке, с массивной тростью, подпрыгивая, входит в комнату и пододвигает стул к столу ночного редактора.

– Знаете, когда я был с Ли в Виргинской долине, – начинает он…

– Простите, – перебивает его редактор, – но сейчас же вы не с ним.

Визитер печально вздыхает, стреляет у него сигару со спичкой и перемещается в другом направлении в поисках более чувствительных ушей, которые будут воспринимать его рассказ более снисходительно.

Ближе к двум главный редактор и его заместители заканчивают работу, редактор по транспорту ставит дату, и все дружной толпой уходят, оставляя на посту ночного редактора, который будет здесь торчать до упора.

В наборном цеху наборщики трудятся с семи вечера, их пальцы бегают по ящичкам с шрифтами так проворно, словно с десяток Падеревских прикасаются к клавишам фортепиано. Они заканчивают работу около 3.30 утра. Как только ночной редактор уходит, прибывает новая армия. Эти люди встают с постели в два или три часа утра. Клерки из отдела распространения готовят газеты к отправке на почты небольших городов, мальчишки-разносчики толпятся в коридоре, ожидая свой товар, а за стенами редакции уже слышны первые слабые звуки наступающего дня.

По темным улицам гремят колеса. Молочник уже на ногах, а мясник со своей тележкой толкает ее по знакомому маршруту. Полицейские уже не столь бдительны, а вокруг кофейных павильонов собирается все больше ночных работников, которые заходят в них, чтобы выпить чашечку кофе по дороге домой.

Еще пять часов до того, как моя дама проснется в своем будуаре, сотни ее рабов уже готовы к услужению. Когда в десять утра она усаживается за свой столик для завтрака после соответствующего продолжительного утреннего туалета, то не думает о своих верных вассалах, которые трудились не покладая рук всю ночь, чтобы приготовить ей приличный завтрак. За несколько миль от ее дома молочник со своими помощниками встают в два часа ночи, чтобы надоить молока для ее утреннего чая, пекарь за несколько часов до этого печет для нее булочки и тосты, а газета, которую она лениво просматривает, – это двадцатичетырехчасовой беспрерывный труд самых мозговитых, самых интеллигентных, самых ученых и очаровательных людей в мире.

Ночной редактор останавливается, может, для того, чтобы проглотить легкий завтрак у стойки и несколько минут поболтать с ночными работниками, с которыми он там общается. Потом устало бредет домой, встречает какого-то гражданина, который по каким-то причинам поднялся в столь для него безбожно ранний утренний час.

– Доброе утро, – здоровается с ним гражданин. – Что это вы делаете здесь в столь ранний час?

– Ах, и не спрашивайте, – отвечает ночной редактор, – мы, газетчики, должны рано вставать, чтобы выпустить нашу газету к завтраку граждан.

– Да, да, конечно, – говорит гражданин, – а я совсем об этом и не думал!

Газетчики-поэты ^{70}
(Перевод Л. Каневского)

Журналисты-поэты – это, судя по всему, гибрид современности, когда скорость и адская спешка являются обязательными условиями любого успеха. Во всей стране вряд ли найдется первоклассная газета, в штате которой не оказался бы рифмоплет. Журналист – это одно, а поэт – нечто другое, во всяком случае так должно быть. Сочетание из двух, то есть человек, который выполняет работу обоих, скорее всего, это – союз противоположностей.

Журналист – хроникер преходящих впечатлений: он выхватывает из стремительного потока текущих событий то, что достойно внимания, записывает и, отметив свой материал печатью оригинальности, если таковая у него имеется, отсылает еще влажный номер в руки и к сердцам читающей публики, а сам уже бежит за свежей новостью. Он – настоящая машина, машина поразительной эффективности, которая перемалывает мякину миллиона событий за день и передает ценное зерно тем, кто без его помощи бродил бы бесцельно среди куч плевел.

Поэт должен быть человеком совершенно другой закваски. Не его дело отвеивать мякину, но, получив от своего более легконогого собрата пригоршню золотистых зерен, он должен уединиться с ними и приступить к изучению жизни во всем ее разнообразии, изучать ее спокойно, широко и смотреть на все вокруг беспристрастным взглядом. Поэт-журналист может достичь высот знаменитого журналиста, но ему никогда не быть великим поэтом. Муза – слишком робкая девица и не появляется при первом же вызове перепачканного чернилами переписчика. Когда мы пробегаем глазами ежедневные газеты, то время от времени наталкиваемся на стоящие стихи, которые, если и нацарапаны в ходе повседневной нудной текучки, под воздействием вдохновения или без оного, все же заключают в себе истинный огонек жизни. В самом деле, многие жемчужины поэзии, которые навсегда сохранились в нашей памяти, были созданы под влиянием особого душевного порыва за считанные минуты, но такая практика, скорее, исключение, чем правило.

В какой-то газете недавно сообщалось, что Фрэнк Шентон написал свою замечательную оду за рабочим столом в редакционной сутолоке за два часа, причем одной рукой он создавал шедевр, а другой – обмахивался из-за нестерпимой жары.

Ода на самом деле вышла хорошей, и автор получил немало вполне заслуженных похвал. Однако его способность писать, создавать поэзию сослужила дурную службу его журналистской славе, ибо публика продолжала возносить до небес его вирши, которые ежедневно появлялись в «Атланта конститьюшн». Никто не желал верить, что он способен написать прекрасную оду, поработав над ней денек-другой; нет, он явно перегреется, и ему придется потратить слишком много сил, обмахивая себя рукой, словно веером.

* * *

Все чаще выдвигается идея, что, скорее всего, газетные рифмоплеты, как правило, не заслуживают звания поэтов и всегда будут оставаться журналистами, которые время от времени занимаются рифмованием только ради того, чтобы расслабиться или для разнообразия.

Широкая публика, однако, склонна принимать все, что срифмовано, за поэзию и часто портит репутацию хорошему журналисту, настаивая на том, чтобы он вошел в века со славой слабого поэта.

Даже один абзац статьи, написанный на злободневную тему, принимает особую остроту, если его зарифмовать, особенно в виде пародии, но наши газетчики-поэты еще не осознали того факта, что неинтересная статья, написанная в прозе, нисколько не выиграет, даже если ее написать в безупречно зарифмованных стихах. Кто-то так описал поэзию: это одинаковые по длине строчки, с рифмами на конце и смыслом посередине. Ежедневная колонка, которую многие журналисты стараются зарифмовать, – это их большая ошибка, если они таким образом стремятся к славе поэта.

Мы здесь имеем в виду тех, кто в самом деле весьма амбициозен и хочет добиться своего увенчания поэтическими лаврами. Тому, кто придает лишь эфемерную важность своим поэтическим попыткам, не нужна никакая критика, ибо она не вызовет у них никакого разочарования.

Некоторые более серьезные мастера рифмы в газетах обладают амбициями, гораздо большими, чем то время, которое они уделяют своим первым поэтическим опытам, и остается лишь сожалеть, что в их стихах сразу заметна спешка, незавершенность, неумение выбрасывать из текста ненужное, явно лишнее.

По правде говоря, вдохновение играло не очень большую роль в творчестве самых знаменитых поэтов мира.

Прежде всего – терпеливый, кропотливый труд, настойчивое, безоговорочное удаление всего лишнего, точное соблюдение поэтического равновесия строк и их тщательная отделка, с помощью которой из грубого алмаза получается совершенный бриллиант.

Одна поэма в месяц, создаваемая некоторыми нашими самыми плодовитыми писателями, может восхищать нас все тридцать дней, но три, написанные за день, заставляют нас приберечь порцию своего восхищения для следующих трех, которые будут навязаны нам утром следующего дня.

Наши поэты Юга особенно повинны в перепроизводстве своей продукции. Те из них, чьи поэтические голоса обычно наиболее слышны среди создателей стихов, занимают такие должности, где они куда более ярко блещут, чем в своих поэтических строчках. Только несколько из них обладают таким талантом, который, несомненно, принесет им славу, если их творческий размах, время и масштабность усилий будут способствовать развитию их дарования и его расцвету.

Мистер Уилл Т. Хейл, чьи поэмы являются в «Мемфис компершиал-эппил», проявляет ясное и достойное всяческой похвалы понимание создавшейся ситуации, когда говорит следующее:

«Осмелюсь сказать, что поэты штата Теннесси, включая таких, как Уолтер Мэлон, Говард Маг-Ги, Р. М. Фильдс, Лелан Ранкин, миссис Хиллиард, миссис Бойль, миссис Гихрист, миссис Бэрроу и мистер Лэмб, писали стихи, которые они сами никогда не выдавали за высокую поэзию, они всегда считали их чем-то эфемерным, тем, на что можно бросить взгляд и забыть, потому что то, что написано ими в стихах, можно легко написать и в одном абзаце прозы. Я сам, скромный рифмоплет, раб на ниве рабства, называемой газетой, подобно всем моим собратьям по перу во всем штате, нисколько не заносчив и ничего для себя не требую, но, конечно, мне будет приятно, если то, что я написал, будет переписано читателями и удостоится их, может, и не заслуженных мною, похвал. Я писал стихи и буду писать впредь. Для чего быть навязчивым и вбивать свои вирши в голову читателю, называя их поэзией? Лучше я порифмоплетствую, если мне так уж хочется».

Мистер Хейл, как мы видим, осознает преходящую природу таких стихов, которые журналист пишет, чтобы заполнить газетную площадь, хотя он написал несколько настоящих жемчужин, которые можно будет, после подробного анализа, однако, еще улучшить.

* * *

Весьма сомнительно, что мистер Фрэнк Шэнтон, который взял на своей поэтической лире несколько возвышенных и западающих в душу аккордов, стремится к тому, чтоб о нем помнили по тем рифмованным стишкам, которые он «выдает на-гора» каждый день для своей газеты. На самом деле, если распространенное мнение о нем соответствует действительности, то мистер Шэнтон не стремится ни к достижению поэтических вершин в этом искусстве, ни к личной славе.

Только одна поэма, над которой он будет трудиться несколько дней, создаст ему куда более завидную репутацию, чем то поразительное количество рифмованных строк, которые он выдает за то же время.

Совсем недавно он опубликовал два или три стиха, посвященные танцовщице из Модуэйя, которую иногда называют «Папинта». В этих стихах полно замечательных, воздушных рифм, звонкой мелодичности и захватывающей грациозности, они в самом деле восхитительны и очаровательны. Поэма его весьма утонченная, и когда читаешь ее музыкальные напористые строки, то видишь перед собой эту огненную танцовщицу, слышишь стук ее кастаньет.

Но огромному количеству его ежедневно создаваемых стихов никогда не достичь этого высокого уровня, и мораль сего такова: если тебе сопутствует успех как журналисту и интересному хроникеру повседневных событий, дающих темы для статей, то от перепроизводства сиюминутной поэзии твое будущее как большого поэта под вопросом.

* * *

Усопший Юджин Фильд мог бы стать значительным поэтом, но никто не может сомневаться в том, что его труд в газете был слишком тяжким и обременительным, чтобы в полной мере способствовать развитию его поэтического таланта. Стихи, которые он писал, всегда пользовались популярностью из-за своей простоты, музыкальности, отличались поразительной симпатией к детям всех народов, а все его поэмы, такие очаровательные, такие милые, совсем немного не дотянули до величия.

Скорее, затронутые им темы и выраженные чувства, а не зрелость поэтического творчества сделали его столь широко популярным. Поэму, если она призвана стать великой и незабываемой долгое время, нужно создавать так, как строят дом. Прежде – фундамент, затем – верхняя структура, архитектурные пропорции, орнамент и завершение, все должно стать следствием огромного труда, неусыпных забот, иначе ничего не выйдет.

Судья Элбион У. Турги, чье мнение о литературном творчестве вполне заслуживает уважения, даже несмотря на его малопочтенную склонность к политике, советовал поэтам и другим литературным аспирантам всегда работать в комнате, где горит в камине огонь, и не ради самого огня или излучаемого им тепла, а ради возможности отправлять в него пять страниц на каждую одну, которую они отсылают издателю.