Текст книги "Искусство и жизнь"

Автор книги: Уильям Моррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

И вот здесь-то накануне новых и весьма важных изменений формы (но не сущности самого искусства) мы можем остановиться, чтобы еще раз поразмыслить, в чем состояли основные черты нового стиля. Со времени изобретения арки это был первый стиль, который воздавал ей должное и, вместо того чтобы ее прятать, вполне обоснованно ее декорировал. Это было уже немало, но нечто большее заключалось в той полноте свободы, которую он обрел и которая действительно оказалась источником его своеобразия. Он сбросил с себя цепи греческой аристократичности и предрассудков, как и оковы римской педантичности, и, хотя у него были свои собственные закономерности, необходимые каждому самостоятельному стилю, он тем не менее бессознательно или по собственному усмотрению позаимствовал некоторые присущие им черты. Лицемерная простота, то есть обнаженность и бедность, его не затронули. Подобно самой природе, этот стиль не стыдился избытка материала или чрезмерного обилия украшений. По своей настроенности искусство этого стиля могло создавать и изящную хрупкость и уверенную прочность. Строительный материал перестал быть над ним хозяином, превратившись в его слугу. Для его красоты мрамор стал излишен – было достаточно камня, кирпича или дерева. Если отсутствовала резьба, то соединялись вместе яркие по цвету и блестящие кусочки стекла, набрасывая на каждую часть интерьера великолепный волшебный покрав или же придавая обыкновенному гипсу неповторимую по своему сложному рисунку форму, от которой, однако, благодаря ее изяществу и выразительности линий никогда не уставал взор. Стиль этот любит отточенность, самую изощреннейшую отделку, на которую только способны человеческие руки, но если недоставало материала или же мастерства, то допускалось и нечто менее изящное, что также могло удовлетворить своей находчивостью. Ибо железный канон классического периода, порабощавший всех, за исключением какого-нибудь великого художника, канул в прошлое, а его место заняла свобода, но свобода, исполненная, гармонии. Подчинение существует, но такое подчинение, в основе которого лежит сознательное стремление к единой цели, а не однообразие приемов, – подчинение истинное и необходимое, но не формальное и не вынужденное.

Готическая архитектура не обрела полной свободы до той поры, пока она не оказалась в руках тружеников, тех работников гильдий в свободных городах Европы, которые во многих кровавых сражениях доказали, как высоко ценили они свою корпорацию, доказали своим благородным мужеством, рискуя жизнью при защите своих прав. Но с самого начала такая свобода стала возможна благодаря тенденции, которая предполагала свободу рук и ума при подчиненности их слаженной, коллективной деятельности. Таков дух готической архитектуры.

Проследим еще один небольшой отрезок нашей истории. Вплоть до этого времени развитие шло с Востока на Запад, то есть Восток заставлял Запад принимать новшества. Теперь Запад сам должен был идти на Восток, чтобы учиться там новому. Одной из причин пробуждения энергии на заре средних веков в Европе было возрождение религии, которая, возбуждая желание созерцать святые места, понуждала многих идти на Восток, считавшийся центром культа. Среди народов, отнюдь не готовых подставлять свою щеку обидчику, возникают воинственные паломнические движения, вылившиеся в крестовые походы. Следует признать, однако, что стремление крайнего Запада проникнуть на Восток возникло не непосредственно накануне крестовых походов. Потоки пилигримов с давних пор направлялись на Восток, а скандинавы пришли в Византию не как паломники, а как воины, и Феринпс, одной с ними крови телохранитель греческого императора, защищал трон последнего. Многие скандинавы, возвратившись домой, принесли с собой кое-какие впечатления от искусства, которые не пропали зря в их немногочисленном, но энергичном народе. Но крестовые походы принесли куда более значительные плоды: одним из них, на мой взгляд, была обусловленная определенными представлениями об искусстве трансформация готики с круглой аркой в остроконечную готику. В те времена (как, вероятно, и в наши дни) было правилом, что осевшие в новой стране завоеватели признавали только ту общественную систему, в которой родились сами. Поэтому покоренная Сирия получила феодальную систему управления во главе с царем Иерусалима, ставшим ее сюзереном, и по возвещению герольдов ему единственному дозволялось носить стальные доспехи. Несмотря на это, люди, пришедшие с Запада и поселившиеся в этом новом царстве, при всей своей малочисленности охотно воспринимали искусство, которое видели вокруг себя, – то сарацино-византийское искусство, которое в конечном счете как-то согласовывалось с их собственным мировосприятием, и именно их восприятия и привели к переменам. Ибо не нужно думать, что постепенный переход от архитектуры с круглой аркой к готике с острой аркой объясняется прямым заимствованием восточных форм! Со всей очевидностью сказывалось здесь влияние родственного стиля, высшая легкость и изящество которого в какой-то мере осветили дорогу, по которой могло бы пойти развитие.

Несомненно, эта совершившаяся в форме перемена была поразительна. После того как завершился непродолжительный и исключительно красивый переход, готика с острой аркой явилась исполненной юности и энергии. В этом стиле было предельное единство силы и изящества. Иногда можно даже подумать, что строители зашли слишком далеко в стремлении создать эффект воздушности, – в частности, при сооружении интерьеров Солсберийского собора^{6}. Если бы какой-нибудь аббат или монах XI века смог увидеть церковь, перестроенную в XIII веке, то они могли бы счесть, что произошло чудо: громадные цилиндрические или квадратные столбы превратились в тонкие колонны, вместо узких полукруглых окон появились высокие и широкие стрельчатые окна, на которых видна ажурная резьба XII века; к тому же они изящно покрыты глазурью с рисунком, подчиненным общей теме. Вместо плоского деревенского потолка прошлых времен появился смелый свод, перекрывший широкий неф. В каждой части собора взору представало исключительное богатство лепных украшений, изящество и гармоничность скульптур, превосходный рисунок резьбы. Короче говоря, это был логически завершенный стиль без всяких изъянов, вызывающий благоговейное чувство и требующий при восприятии непременною участия воображения. Развитая готическая архитектура, стряхнувшая с себя помехи византийского и римского стилей, достигала своей славной вершины постепенно, без всякой сознательной погони за новшеством и не порывая линии традиции, идущей от стен Тиринфа и усыпальницы в Микенах^{7}.

Развитие достигло своей высшей точки в условиях конфликта, о подробностях и тенденциях которого умалчивали историки XVIII века и рассказали нам лишь историки современной эволюционной школы. В XII веке ремесленники столкнулись лицом к лицу с ассоциациями свободных граждан, которые представляли собой пережиток племенного общества Европы. Несмотря на противодействие этих привилегированных обществ, ремесленники стали объединяться в гильдии и требовать устранения узаконенного и неузаконенного гнета, а также предоставления им прав в управлении городом. К концу XIII века они повсюду добились для себя таких прав. В последующие пятьдесят или шестьдесят лет во главе городов стояли представители ремесленных гильдий, и их ассоциации включали в себя все ремесла. Период их триумфа был отмечен помимо других событий битвой при Куртрэ, где рыцарство Франции обратилось в бегство под напором фламандских ткачей, и именно в этот период готическая архитектура достигла вершины своего развития. В продолжение этого периода, думается, главными странами, где развивалось искусство архитектуры, стали Франция и Англия, но и по всему цивилизованному миру распространялось это великолепное, радостное и сверкающее искусство, достигшее теперь вершины изящества и красоты. Что же касается отделки и украшения зданий, о чем я говорил раньше, то мастерство в этой области распределялось между странами Европы по-разному. И разрешите мне попутно заметить, что обычное представление о бесцветности и невзрачности готического интерьера, который будто бы определялся только лишь архитектурными формами, так же далеко от действительности, как подобное этому представление о греческом храме, возвышающемся во всей чистоте белоснежного мрамора. Наоборот, мы должны отметить, что тот и другой были убраны нарядом, а благороднейшей частью этого наряда были великие эпические картины, повесть которых взывала к сердцам и умам людей. И особенно сейчас, в текущей половине нашего столетия, каждая деталь готического сооружения – стены, окна, пол – стала восприниматься как элемент единого пространства, повествующего о великой истории человечества со всеми ее событиями, так, как она представлялась воображению живших тогда людей, и пространство это щедро и с открытым сердцем отдавалось искусству, и всюду, где можно было нарисовать картину, такая картина рисовалась.

Готическая архитектура завершила теперь свое оформление. Из мира литературы тут представлены Данте, Чосер, Петрарка, германский эпос и французский рыцарский роман, английские лесные баллады, которые по праву называют бунтарским эпосом^{8}, исландские саги, Фруассар^{9} и другие авторы хроник. Живопись охватывает целый сонм великих имен, главным образом итальянцев и фламандцев, и во главе этого списка стоят Джотто^{10} и ван Эйк^{11}, хотя в каждой деревне был свой живописец, свои резчики и даже свои актеры. Каждый, кто создавал изделия ручного труда, был художником. Некоторые пощаженные временем предметы домашнего обихода – подлинное чудо красоты. Тканая одежда и вышивка не уступают великолепнейшему зданию, картины и иллюстрированные книги сами по себе вполне достойны составить великую эпоху в искусстве. До такой степени великолепны они по эпичности своего замысла, по безупречному совершенству декора, по чудесному мастерству рук! Короче говоря, эти шедевры благородного строительства, эти образцы архитектуры, созерцание которых превращает в праздник нашу сегодняшнюю жизнь, представляют обычный уровень всего искусства того времени – повесть о том, какого совершенства достигло в ту пору художественное творчество, и в то же время грустную повесть о последующих событиях. Ибо когда что-нибудь истинно человеческое достигает высшего совершенства, то вслед за этим наступает упадок и гибель, для того чтобы вместо умирающего могло родиться нечто новое. Великолепное вдохновенное искусство средних веков отнюдь не избежало общей участи.

В середине XIV века над Европой навис мистический ужас Черной смерти (подобный же ужас, видимо, подстерегает и современный мир). Вместе с этим на людей обрушилась не менее мистическая чума коммерческой и бюрократической системы. Это несчастье явилось поворотным пунктом средних веков. Вновь назревало великое преобразование.

Искусство сделало все возможное, чтобы отметить рождение и первые шаги возникающих перемен. В годы, которые последовали сразу за Великой Чумой, готическая архитектура начала изменять свою сущность: восторженность стиля и щедрое богатство красоты, которые она источала в зените своего расцвета, стали истощаться. В некоторых странах, например в Англии, она утрачивала свой ясно очерченный облик и иногда даже становилась довольно-таки банальной. В других странах, например во Франции, архитектура лишалась гармонии, зрелости и чистоты линий. Но еще на протяжении долгого времени она сохраняла жизненность и энергию и даже обнаружила еще большую, чем прежде, способность приноровиться к потребностям развивающегося общества. К тому же перемена стиля повредила не всем видам искусства, – в частности, фламандское ремесло гобелена и английская резьба по дереву в течение многих последующих лет характеризовались скорее новыми достижениями, чем упадком мастерства.

Наконец, к концу XV века великая перемена стала совершенно очевидна. Но мы должны помнить, что речь идет не о поверхностном изменении формы, а о переменах в мире самого духа, неизбежно затрагивающих каждую форму. Эти перемены несколько хвастливо, а что касается искусств, то и просто неверно, мы назвали Возрождением. Но посмотрим, что оно означает.

Общество готовилось полностью изменить свою структуру: средневековое общество статуса находилось в процессе перехода в современное общество договора. Возникали новые классы, которые могли бы удовлетворить новую систему производства – самую основу этого общества. Наряду с возрождением бюрократии снова развернулась политическая жизнь. На политическую арену явились новые нации, отличавшиеся от наций исторических, и это соответствовало интересам бюрократического слоя, необходимого для новой системы. В то же время начала создаваться новая религия, которая бы могла подойти для навой философии жизни. Короче говоря, зарождалась эпоха коммерции.

Думают, что все эти перемены стали для мира источником нищеты и деградации еще в то время, что они все еще и теперь продолжают вызывать нищету и деградацию и что поэтому эта система непременно должна уступить место лучшей системе. И все же мы должны признать, что эта перемена сыграла и благотворную роль: наряду с принесенными ею анархией и безобразием она явилась необходимым орудием развития свободомыслия и способностей человека подчинять природу своим материальным потребностям. Эта великая, перемена, думается, была необходима и неизбежна, и она принесла с собою подлинное возрождение торговли, науки и политики. С этой точки зрения она была обращена не назад, а вперед. В прошлом не было ничего подобного, в ее основании не было окостеневшего образца. Наставник ее – не каприз, а необходимость.

Но странно, что к этому живому телу социального, политического, религиозного и научного Возрождения оказался привязан труп былого искусства. Во всех других отношениях Возрождение побуждало людей искать тех или иных перемен, в хорошую или дурную сторону. В мире же искусства оно с неумолимым педантизмом учителя заставляло людей оглядываться назад – мимо тех времен, когда жили «прославленные мужи и предки, породившие нас»^{12}, и через их голову – на искусство, которое умерло еще тысячу лет назад. До этих пор прошлое было прошлым, для настоящего в нем не было ничего живого, в том числе и для людей настоящего. С этой же поры прошлое стало нашим настоящим, и голая стена этого мертвого прошлого должна была отгородить от нас будущее. Ныне есть на свете много художников, которые не могут по достоинству оценить всю гнусность и чудовищность этой перемены, понять, насколько тесно она связана с викторианской архитектурой кирпичной коробки и шиферного колпака, насколько она нас отупляет. Вы вправе опросить, каким образом могли так измениться народные представления о красоте. Хорошо, но разве это изменились представления о красоте? Разве не произошло так, что красота, пусть и бессознательно, перестала быть целью, к которой бы стремились люди того времени?

Некогда я был в недоумении, созерцая один из так называемых шедевров Возрождения – возвращенного к жизни классического стиля, – речь идет о таком сооружении, как собор св. Павла в Лондоне^{13}. Мне было трудно настроиться на такой лад, чтобы воспринять это сооружение как нечто равносильное даже самому недавнему и худшему готическому зданию. Подобный вкус напоминает вкус человека, который пожелал бы, чтобы его возлюбленная облысела. Но теперь я знаю, что это не зависело от тех, кто жил в ту пору и умел наслаждаться красотой. Если бы вся эта перемена была обусловлена тягой к красоте, ее вообще нельзя было бы объяснить. Но дело было вовсе не в этом. В ранние дни Ренессанса жили художники, наделенные огромными достоинствами, но эти великие люди, слава которых, заметьте, обязана произведениям живописи и скульптуры, созданным их сугубо индивидуальными усилиями, в действительности были рождены периодом наибольшего процветания – готическим периодом. Это было в полную меру доказано последующим развитием Возрождения, которое произвело на свет всего лишь безжизненное, хоть и более или менее благовидное, искусство. Было несколько действительно великих художников, но художники уже тогда не были просто мастерами, потому что люди перестали быть художниками: мастера искусства превратились в педантов. Соборы св. Петра в Риме и св. Павла в Лондоне строились не из соображений красоты или удобства. Они строились не для того, чтобы стать домом для горожан, приходящих сюда в состоянии душевной сосредоточенности, в состоянии величайшего горя или надежды, а строились они в духе приличия и благопристойности. И потому эти соборы несут на себе печать культуры и знания тех времен и тех людей, которые, одни только, по понятиям их невежественных строителей, не были невежественными варварами. Они строились для того, чтобы стать обителью респектабельного и утратившего энтузиазм духовенства. Строители этих соборов не стремились ни к красоте, ни к романтике. Но иначе это и не могло быть, ибо красота архитектурного искусства – это плод сложного и разумного сотрудничества большой группы людей, тружеников. Но к тому времени, когда Возрождение из водимого за ручку ребенка превратилось в энергичного шалуна, таких тружеников уже более не существовало. К этому времени Европа начала превращать армию ремесленников-художников, создававших красоту ее городов, ее церкви, помещичьи усадьбы и коттеджи, в громадное множество человекоподобных машин, которые едва ли могли надеяться заработать даже на самое скромное пропитание, если бы задумывались над тем, что именно они делают. Этих людей не просили думать, им не платили, чтобы они могли думать, им не разрешалось думать. В наше время это изобретение доведено до предела, и оно должно вскоре уступить место чему-то новому. И это хорошо, ибо, пока распространено это новшество, нам не нужно морочить себе голову архитектурой: она, как выражение нашей жизни, то есть как нечто подлинное, для нас просто недостижима.

Но в данный момент я не намерен говорить о прямых средствах борьбы с ужасными последствиями Возрождения. Я могу только сказать, что следовало бы сделать, если бы у вас были возможности. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли одно: из нашего краткого обзора истории искусств следует, что сегодня имеется лишь один стиль архитектуры, на котором можно возводить настоящее живое искусство, свободное и способное приспосабливаться к изменяющимся условиям социальной жизни, климата и прочего, и стиль этот представлен готической архитектурой. Большая часть того, что мы ныне называем архитектурой, – всего-навсего имитация другой имитации, плод исполненной унылой респектабельности традиции или глупой прихоти, лишенной корней и внутреннего развития.

Вот пример столь распространенного в нашем искусстве консервативного педантизма. Древнегреческий храм с колоннадой некогда был сооружением, имевшим вполне определенное назначение, – колоннада была священной оградой, окружавшей святыню. Людям тех времен такие храмы были нужны, и, неся на себе печать людских склонностей, сооружения в климатических условиях Греции, естественно, принимали форму греческого храма. Но нужны ли нам сейчас такие сооружения? Если да, то я хотел бы знать, для чего. И если мы притворяемся, будто они нам нужны, и навязываем современному городу здания в виде греческих храмов, то тем самым получается нелепость и уродство, в чем легко, в частности, убедиться, если окинуть взором заливы Эдинбурга. На наших островах нужны дома с крышей и стенами, в которых прорублены окна, а греческий храм не может заменить такие дома.

Удовлетворит ли наши потребности здание в римском стиле? – Да, но лишь при условии, что мы будем стыдиться стен, кровли и окон наших домов и делать вид, будто их вовсе и нет, но это опять-таки всего лишь сумасбродная претензия имитировать греческий храм.

Удовлетворит ли наши потребности здание в неоклассическом стиле? – Приблизительно на тех же условиях, что и здание в римском стиле. Мы должны будем делать вид, будто у нас нет ни крыши, ни стен, ни окон, что у нас вообще нет ничего, кроме имитации римской пародии на греческий храм.

В готическом здании есть стены, которых оно не стыдится, и в этих стенах вы можете прорубить окна, где вам заблагорассудится. Если угодно, вы можете украсить их и показать тем самым, что вам за них не стыдно. Необходимые вам окна станут украшением вашего дома, и вам не нужно будет, вопреки всем доводам разума, сидеть в вашем собственном доме в кромешной тьме, как это было бы, если бы вы жили в доме псевдоримского стиля. Наши окна – отныне уже не уступка человеческой слабости, не уродливая необходимость (как, говоря по совести, обычно бывает), а гордость домостроительного искусства. Теперь поговорим о крыше в этом псевдостиле. Если по недомыслию строится здание греческого стиля, то вы вынуждены делать вид, будто живете в стране с жарким климатом, где нет надобности ни в чем, кроме навеса, будто на наших островах никогда не льет дождь и не выпадает снег. Между тем в готическом здании кровля как снаружи, так и изнутри (особенно изнутри) – венец красоты, средоточие возможностей готического стиля.

Присмотритесь к фасадам наших зданий, которые никто не может рассматривать просто как свою личную собственность, если только не строит своего дома в глухом лесу. Изначальный стиль, от которого пошла наша неоклассическая архитектура, предполагал отделку мрамором в сухой и солнечной стране, где под влиянием климата мрамор приобретал золотые тона. Но нравятся ли вам здания в неоклассическом стиле, фасад которых изменяется от непогоды на протяжении сотен моросящих английских зим и весен в период с октября до июня? А с другой стороны, кого из нас не тронет выветренный фасад готического здания, если только ему удалось избежать прикосновения рук реставраторов? Разве не ясно, что такое здание – шедевр самой природы, проявление того прекрасного настроя природы, при котором желания людей и их руки становятся ее созидательными орудиями?

Время не позволяет мне коснуться многих различий между архитектурой, которая остается мертвой подделкой некогда живого искусства, и архитектурой, которая после многих столетий непрерывного развития все еще не утратила, на мой взгляд, способности к новым поискам, хотя ее жизнь и была сокращена необоснованным возвратом к стилю, давным-давно утратившему все необходимое для жизни и развития. Наверно, современный мир в конце концов убедится, что эклектизм нынешнего искусства совершенно бесплоден, что оно нуждается в новом стиле и что этот будущий архитектурный стиль, повторяю еще раз, может стать конструктивным элементом столь же широкого и глубокого обновления, как и то, что свело в могилу феодализм. И если мир придет к такому выводу, то архитектурный стиль снова должен будет стать историческим в подлинном смысле этого слова. Он не обойдется без традиции. Он не сможет предпринять что-либо радикально расходящееся с бывшим прежде. И все же независимо от формы, которую он примет, дух его будет соответствовать потребностям и стремлениям его собственного времени, а не желанию воскресить давно умершие потребности и стремления. И, таким образом, этот стиль станет напоминанием об историческом прошлом и подготовкой к историческому будущему. Что же касается формы, то я убежден, что она, равно как и его дух, могут быть только готическими. Органический стиль не возникает из эклектического, но может быть рожден только органическим. Поэтому наша архитектура должна в будущем стать по своему стилю готической.

Но что делать нам в промежутке, пока то время еще не наступило, если и сейчас мир нуждается в архитектуре? – В промежутке? – Но, в конце концов, существует ли этот промежуток? Разве мы теперь не требуем готической архитектуры и не взываем во всеуслышание о новом Возрождении? Мне представляется, что это именно так. Это верно, что мир теперь более безобразен, чем пятьдесят лет назад. Но тогда это безобразие представлялось людям чем-то желательным, они смотрели на него снисходительно, как на несомненное проявление успехов цивилизации. Но ныне мы уже более не снисходительны. Мы ворчим, – пусть слабо и в одиночку. Мы ощущаем утрату. И если только мы действительно люди, если только мы не беспомощны, то немедленно предпримем попытки восполнить эту потерю. Искусство может умереть, пока мы страдаем от его отсутствия. И хотя, вероятно, мы, исполненные благого намерения восполнить потерю, не раз окажемся на ложном пути, снова возвращаясь к исходному месту, все же в конце концов мы непременно найдем правильный путь и убедимся, что, вопреки всем потерям и риску, положили конец рабской и безотрадной работе. И в тот желанный день готическая архитектура будет с нами рядом и мы поймем, чем она была и чем остается.