Текст книги "Сцены провинциальной жизни"
Автор книги: Уильям Купер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Глава 2
СОВСЕМ НЕ ТАК, КАК В ПЬЕСЕ
Новую тактику Миртл я сносил терпеливо. В следующий раз мы провели вечер вдвоем, и ссора не состоялась. Во избежание ссоры я повел Миртл в кино. О Хаксби не было сказано ни слова. Конечно, изображать, что ей и мне очень весело, было невозможно. С каждым днем лицо у Миртл становилось все несчастнее. И каждый раз, наблюдая, как на нее нападает приступ отчаяния, я заключал, что это моя вина – впрочем, если я не додумался бы сам, меня очень быстро привели бы к такому заключению взгляды, которые бросала на меня Миртл.
Пуще всего мы остерегались касаться в разговоре планов, связанных с моим отъездом в Америку. Стоило хотя бы вскользь помянуть при Миртл Роберта, как она сразу уходила в сторону. Я клял Роберта с Томом на чем свет стоит за их беспардонность. Я чувствовал себя обиженным – это не редкость, когда ты поступаешь некрасиво и тебя на этом накроют. Я не знал, как быть.
Когда идешь в театр, то видишь, как на сцене у героев складывается пиковое положение. Что же дальше? Дальше происходит бурное объяснение. Объяснение толкает героев на поступки – кто-нибудь, например, палит из револьвера. И все меняется.
У меня в жизни не так. Изредка наблюдательные друзья указывают мне, что положение-то у меня, если думаться, сложилось пиковое. И что же? Никаких объяснений – ну разве что самое плохонькое, удручающе небурное. Поступки? Смешно говорить. И решительно ничего не меняется. Ах, у меня в жизни все совсем не так, как в пьесе. Чего нет, того нет.
Что я делал в нынешнем своем положении? Старался кое-как перебиться, и больше ничего. Перебиться – какой позор! Это ли поведение, достойное драматической обстановки? Кто угодно сумел бы придумать лучше. Вот вы, например, – разве не могли бы вы предложить мне десяток образцов поведения один другого высоконравственнее, поскольку каждый призван служить – не вам – примером для подражания?
Когда Миртл выходила из самых мрачных пучин отчаяния – а согласитесь, не всякому под силу пребывать там безвылазно, – я утешал ее, как мог. Шаг за шагом я посвящал ее в свои планы, включая и те, что касались ее. Никакого впечатления. Она стала чаще прикладываться к рюмке. Она больше прежнего зачастила на вечеринки. Очень скоро я ясно понял, что она решила видеться со мною реже.
Я не винил ее. На ее месте я постарался бы делать то же самое. Но я был на своем месте и старался этому помешать. Знал я, что это за вечеринки: те самые, на которые ходит Хаксби.
Теперь едва речь заходила о том, чтобы пойти куда-нибудь вместе, как начинались пререкания. Какое бы время я ни предложил, она всегда была занята. Иногда, большей частью в субботу вечером, она сперва назначала мне свидание, а потом его отменяла. Знаете, такое даже в отместку уже слишком. Приведу вам образчик такого диалога и начну со сварливой реплики вашего покорного слуги:
– И куда ты сегодня направляешься?
– Никуда, зайчик.
– Тогда почему нельзя, чтобы мы встретились?
– Потому что мне надо быть дома.
– Что за надобность такая?
– Ко мне придут гости слушать патефон.
– Патефон? – Я знал, что под этим подразумевается. Хаксби и вся эта братия были способны слушать патефон до одури.
– Они могут только сегодня. Прости, зайчик. – Молчание, потом – как кость собаке: – Зато завтра мы с тобой увидимся.
– А куда мне прикажешь девать себя сегодня? – И это в субботний вечер!
Миртл напомнила, что мои друзья из добропорядочной буржуазной компании пригласили меня танцевать. И прибавила, что советует пойти.
– Раз ты со мной не хочешь, я им сказал, что не приду.
Миртл была не любительница танцевать.
– Они меня невзлюбили, – пожаловалась трубка голосом души, изнывающей в чистилище.
– А ты хоть палец о палец ударила, чтобы взлюбили? – Что она, черт возьми, никак не научится ладить с моими друзьями!
Молчание.
– Хочешь, и ты приходи ко мне. – Голос ее неуверенно замер.
– Патефон слушать, да?
Разговор зашел в тупик.
Я решил, что последую ее совету. Я, кстати, большой любитель танцевать. И патефон слушать – тоже.
Миртл вела себя, повторяю, далеко не глупо. Реже встречаясь со мной, она получала возможность найти кого-нибудь другого, а я чтобы мучился от ревности. В любом случае она бы не прогадала.
Что до меня, то, когда разговор зашел в тупик, я стал вести себя попросту гнусно.
Миртл сказала:
– Я как раз купила новую пластинку с «Императором».
– Господи помилуй! Где взяла столько денег?
– Заработала, зайчик.
– Не думал, что такое тебе по карману.
– Теперь буду месяц сидеть без гроша.
– Хорошенькая перспектива! – Видно, я не до конца распоясался, если не прибавил, что мне теперь, понятное дело, одному платить за наши совместные развлечения, между прочим, чистая неправда. – У тебя ведь есть пластинка с «Императором».
– Да, но эта лучше. А старую я продам.
– Кому это?
– Купит кто-нибудь. У нас на работе одна хотела.
– Все ясно. – Я помолчал, подыскивая предлог сморозить новую гнусность. – Еще какой музыкой ты намерена поднимать культуру граждан?
– Не знаю, пока не думала.
– Бетховен, сдобренный Дюком Эллингтоном? – Это был выпад против приятелей Хаксби, щеголяющих, как нынче принято у эстетов, преклонением перед джазовой музыкой. Миртл сама мне говорила.
– А что тут такого, зайчик? Мне казалось, тебе всегда нравился король джаза.
Я окончательно взъерепенился:
– Уши вянут слушать! «Король»!
Миртл смолчала. С первых слов я повел разговор в духе оскорбленной добродетели. Теперь добродетель овладела мной без остатка.
– Надо думать, ты и выпивки позаботилась припасти?
– Почему надо так думать?
– По моим наблюдениям, тебе трудно усваивать культуру всухую.
Поверите ли, Миртл рассмеялась – во всяком случае, судя по тому, что донеслось из телефонной трубки. И смеяться она могла только надо мной.
– Пей, сделай милость, только не жалуйся потом, что тебе было плохо.
– Ни глотка не выпью, зайчик.
– Ничего, другие вылакают!
– Тогда, зайчик, мне тем более ничего не достанется.
– Налакаются, как свиньи – вот что возмутительно! – кричал я. – И притом за твой счет! – Не знаю, что меня больше возмущало, сама попойка или во что она обойдется.
– Ты не прав.
– Нет, прав. Последний раз после такой вечеринки у тебя видик был – краше в гроб кладут.
Долгое молчание. Из глубины его Миртл сказала просто:
– Я бы рада в гроб, хоть сейчас.
Добродетель слетела с меня в мгновение ока. Я увидел себя без прикрас. Мне было нечем крыть. Суть в том, что и добродетель, и гнусность сводились к одному и тому же, хоть это носит другое название. Ревновал, вот и куражился.
Назавтра к полудню распогодилось и стало отдаленно похоже, что на дворе действительно апрель. Светило солнышко. Я валялся у себя на диване, читал «Обсервер» и жалел, что я не на даче. Оттуда, где я лежал, видна была сирень в соседнем саду – гроздья еще не распустились и метелочками полоскались на ветру. Я закрыл глаза – время было послеобеденное, и я ждал прихода Миртл.
Я забыл, что сэр Невил Гендерсон ездил в Берлин докладывать о планах Великобритании, не удосужась прежде доложить о них британскому парламенту; забыл, что Миртл, скорее всего, часов до двух ночи кутила напропалую в обществе Хаксби и прочих. Моему воображению рисовались цветущие каштаны, смугло-розовые конусы в разлапистой листве; ясени, с шелестом расправляющие серебристо-зеленые перышки по обе стороны проселка; смолевки по канавам, луга, усеянные белыми и желтыми звездочками, кусты изгородей, четвероногая и пернатая живность…
Разбудила меня хозяйкина племянница, когда открыла дверь, пропуская вперед Миртл. Я лениво перекатился на спину. Вид у Миртл был – просто прелесть: щечки тронуты румянцем, в золотисто-карих глазах живой блеск. Даже носик и тот с дивана, где я лежал, выглядел короче. Я потянулся через спинку дивана, цапнул ее за руку и притянул к себе, вглядываясь ей в лицо. Она улыбалась мне весело и невинно. От отчаяния не осталось и следа. Ни следа припухлостей под глазами от вчерашнего кутежа. Легкое, чистое дыхание. Я не верил своим глазам. Но я тоже не ударил в грязь лицом.
– Поцелуй меня, киска, – сказал я.
И она поцеловала меня.
– Да ты спал, лежебока несчастный!
– Я мечтал и в мечтах был на даче.
– С тебя станется! – По взгляду, брошенному на меня, я прочел, как истолкованы мои мечты, и убедился, сколь сильно может ошибаться в своих суждениях о мужчине женщина, земная в самом восхитительном смысле слова.
– Я мечтал о цветах…
Миртл с плутоватой усмешечкой покрутила головой, дивясь моей способности выдумывать. Она подошла ближе и села рядом на диван.
Я стал ласкать ее. Глупо было бы портить настроение минуты разговорами о Хаксби. Упиваясь нежностью ее кожи, впитывая жар ее тела, я и не заметил, как моя ревность улетучилась. Ее улыбка окрыляла меня. Я знал, и Миртл знала, она только что не говорила мне: дела у Хаксби швах.
– Милая, – шептал я ей.
Так продолжалось недолго. Какие-то звуки донеслись из-за двери, и Миртл настороженно выпрямилась.
Кто снимал комнату в частном доме – тем более почтенном доме, с двумя отдельными парадными, на окраине провинциального городка, – тот знает, с какими препонами сопряжены в таком жилье неузаконенные любовные утехи.
Мы прислушались.
– Не страшно, – сказал я.
Миртл, из свойственной ей уклончивости, не то чтобы кивнула в ответ, но я все-таки понял, что она согласна. Мы с ней узнали эти звуки.
По милости фортуны в нашем случае препоны по воскресным дням устранялись. Упомянутая милость фортуны проявлялась несколько своеобразно, тем более что речь идет о почтенном, с двумя парадными, доме в провинциальном городке. Открою вам правду, чего уж там. Каждое воскресенье, ровно в полтретьего, хозяйкину племянницу посещал крайне почтенной наружности господин средних лет, живущий на той же улице, но ближе к центру. Хозяйку, невзирая на погоду, сплавляли часика на два прогуляться с собачкой, после чего племянница и с нею крайне почтенной наружности господин средних лет безотлагательно уединялись наверху.
– Точен как часы, – прошептала Миртл.
И правда. Вообще это был неподражаемый ритуал, наше воображение он пленял бесконечно. Вначале само собой напрашивалось то объяснение, что господин женат. Ничуть не бывало. В ответ на мои наводящие вопросы хозяйка выболтала, что он холостяк и живет себе мирно с папенькой и маменькой.
– Почему тогда он на ней не женится? – твердила Миртл.
– А я почем знаю. – Я считал, что Миртл проявляет бестактность, задавая подобный вопрос мне. Хотя при этом сам рассуждал точно так же. К чужим поступкам куда как легко подходить с общепринятой меркой. В самом деле, какого черта он на ней не женится?
Как хозяйка, так и племянница, будь то в глаза или за глаза, никогда не называли господина иначе, как мистер Чиннок. Это был статный, видный мужчина, осанистый, но грузноватый. Приходил он по воскресеньям в костюме волосистого твида, поперек жилета выпущена массивная золотая цепочка, на которой болтался золотой соверен в оправе. В обращении он был медлителен, мягок и исполнен величавого достоинства. Нам с Миртл, по всей видимости, приличествовало предположить, что мистер Чиннок с племянницей удаляются наверх соснуть после воскресного обеда. Судя по звукам, доносящимся оттуда, нам приличествовало, далее, предположить, что спят они беспокойным сном. Мы же, боюсь, судили об их поведении по своему собственному – больше того, мы любили строить догадки, насколько их поведение отличается от нашего. Миртл любила воображать, как племянница при всех обстоятельствах продолжает называть своего друга «мистер Чиннок»: «Ну же, мистер Чиннок!» или «Так, мистер Чиннок, так!» Я помирал со смеху, а Миртл прикидывалась, что понятия не имеет, в чем тут соль. Она косилась на потолок с плутоватой усмешечкой. Одна мысль, что в комнате над нами в этот воскресный день кто-то другой… Чудеса! Покажите мне человека, чтобы сказал, положа руку на сердце, что не понимает меня!
Тот воскресный день, о котором я начал рассказывать, прошел расчудесно, только чересчур быстро. Мы с Миртл стояли в обнимку у балконной двери и смотрели, как внизу, в саду, все растет, распускается, наливается соком, как курится дымок над каждой крышей, и под каждой крышей стоит домик, похожий на наш.
Ровно в полпятого мы услышали, как племянница и мистер Чиннок сходят вниз.
– Я любить буду ве-ечно, – пропела племянница дребезжащим сопрано.
– Самой верной любо-овью, – звучным баритоном вторил ей мистер Чиннок.
– Эхо в горах, – сообщил я Миртл.
– Мистер Чиннок ставит чайник, – сообщила мне Миртл.
Все в этом мире обстояло прекрасно.
Вам, наверно, покажется странным, как мы с Миртл могли считать, что все в мире обстоит прекрасно. Нам следовало думать иначе. Положение было пиковое, а между тем ничего не произошло. Миртл еще более усложнила положение, введя в состав действующих лиц Хаксби. Я ревновал. И все равно ничего не происходило. Загадочным образом мы наслаждались интерлюдией, как будто все у нас по-старому.
Лишь усердно порывшись в памяти, могу я побаловать вас чем-то новеньким. В этот вечер я изменил своим правилам и побывал у Миртл дома.
В доме не было ни души, и она повела меня наверх, к себе в комнату. Очень милая комнатка, обставленная ею по собственному вкусу. С отличающей ее скромностью, она не повесила на стены ни одной своей работы. Преобладали в комнате теплые розоватые тона. На полу – ковер под леопарда, на окнах – темно-красные шторы и кисейные занавески, перехваченные в талии. Мещанство? Допускаю. В чем-то Миртл была мещаночка, и мне, должен сознаться, это нравилось. Комната свидетельствовала о том, что Миртл способна дать себе волю, а такое мне по душе. Что это за человек, если он не способен иной раз махнуть на все рукой и дать себе волю!
Я сел на кровать. Миртл подсела ко мне. Я обнял ее. Бежали минуты.
Внезапно она мягко привалилась ко мне, словно вконец обессилев. Я был сражен. Она как будто растворилась во мне, проникнув в сокровенные глубины моего существа – моя возлюбленная, моя подруга, жена… И вдруг откуда ни возьмись:
«Эдакий, знаете ли, ручной вид!»
«Фу ты, дьявол! – подумал я. – Что я, ума решился? Возлюбленная, подруга? Жена? – Я вскочил с кровати. Ручной!
Миртл в недоумении подняла на меня глаза. Наши взгляды встретились. Короткий миг прозрения – и она прочла мои мысли.
– Нога затекла. – Я потопал ногой.
Миртл ничего не сказала. Она знала – я в этом уверен, – что какая-то сила оттолкнула меня от нее. Я ощущал ее потрясение столь же остро, как то, которое только что пережил сам.
Я протянул руку и погладил ее по голове. Миртл не шелохнулась. Она сидела потупясь и закладывала мелкие складочки на покрывале.
– Проходит? – спросила она небрежно.
– Похоже, что да.
Я смотрел на нее и старался осмыслить, что произошло. Она определенно не обращала на меня внимания. Душистое тепло наполняло комнату, блики света ложились ей на волосы, мерно дышала ее грудь, и все это совершалось помимо меня. Я вдруг соприкоснулся с необъяснимым, с тем, что лежит далеко за пределами круга, где привычно обращаются наши мысли и где мы совершаем поступки по своей воле. Я соприкоснулся с чем-то похожим на инстинкт. И понял, как мало, безнадежно мало влияют на нас наши мысли и наша воля. У истоков всего, что мы делаем, лежит непостижимое…
«Что же удивляться, – думал я, старательно дрыгнув ногой в последний раз, – если мы без конца ведем себя так, что уму непостижимо».
Глава 3
ДВА ДРАМАТИЧЕСКИХ СОБЫТИЯ
Загадочная интерлюдия в наших с Миртл отношениях затянулась. Никакая сила больше не отталкивала меня от нее, ничто больше не предвещало терзаний в будущем. Три недели спустя я сидел в субботу на даче и с легкой душой предвкушал, как завтра приедет она. Время от времени меня посещали сомнения насчет того, где она проведет эту ночь. Но всерьез я не волновался: э, думал я, все равно дела у Хаксби швах.
Стоял дивный майский день. Нас неумолимо несло к разрыву, всю Европу – к неминуемой катастрофе, а на дворе была благодать. Сверкало солнце, по траве скользили медленные тени облаков, приглушая краски маргариток и лютиков. Я разгуливал по лугам, рвал цветы, а главное – предавался размышлениям о том, как мне быть с мисс Иксигрек и моей рукописью.
В такую пору, куда ни кинь взгляд, все вокруг цветет. Еще не совсем распустились кисти на боярышнике, а уже воздух напоен был сладостным благоуханием полевых цветов. Под живыми изгородями смолевки, первоцвет, яснотки раскрывали лепестки навстречу солнцу. У ручья догорали запоздалые крупные калужницы, там и сям по краям канавы попадались редкие баранчики, блеклые и худосочные рядом с яркими лютиками. Я нарвал букет незабудок и дикой зеленовато-золотой резеды. Право, не пора ли мисс Иксигрек кончать раскачиваться! Мне вот-вот уезжать в Америку!
Я влез на калитку посидеть, а сердце мое сжималось, что надо уезжать от такой прелести. Куда Америке тягаться с этим душистым и ласковым изобилием! Где еще льют небеса такой лучезарный и кроткий свет, где так роскошно цветут цветы и так свежо благоухают? Где еще я буду чувствовать, что здесь мой дом? Красота покоилась на плечах природы переливчатой мантией, казалось, протяни руку – и дотронешься. Где, кроме английских лугов, красоту почти осязаешь? Не спрашивайте, не знаю.
Я рассеянно наблюдал, как щиплют траву ягнята. Они так выросли, что не отличишь от взрослых овец, хотя иногда то один, то другой из них, вдруг возвращаясь в детство, тянулся отведать материнского молочка – и получал пинок в ребра за все свои старания. Интересно, а где папаши – верно, за горами, за лесами. Это лишь у двуногих производитель сидит на привязи подле самки и потомства, стреноженный и ручной. Эх, хорошо бы стать бараном, махнуть за горы, за леса – жаль только, бараны не пишут романы, не бражничают в кругу друзей, да и в производители, правду сказать, рвутся лишь на прискорбно короткий срок, а в остальное время отлынивают.
Я слез с калитки. Решено: я напишу мисс Иксигрек. Может быть, это вызовет у нее раздражение – что ж, тем хуже. Если она не желает прочесть мою рукопись, смешно думать, что такое желание появится у нее от того, что я прожду еще несколько недель. Я вернулся на свою дачу, сел и сразу настрочил ей вежливое письмо – его нельзя было отослать еще сутки, но мне стало гораздо легче уже потому, что оно написано. Потом я заварил себе чаю и полулежа в кресле стал мечтать о Миртл.
Дверь домика стояла открытой, и в комнату с жужжанием залетела большая муха. И я вдруг понял, что наступило лето. Мы узнаем, что лето кончилось, когда увядает последняя роза; приход его возвещает нам первая муха. Последнее мое лето в Англии – и вот оно уже пожаловало. Я вернулся от грез к действительности. Начало лета – а для меня конец эпохи. Муха, жужжа, кружила по комнате, и мне сделалось очень тоскливо. Я беспокойно прошелся из угла в угол и встал на пороге.
В ту же минуту я с удивлением увидел, что по проселку, пешком и в одиночестве, шагает Стив. Судя по тому, как темная голова его, подпрыгивая, приближалась поверх живой изгороди, шел он размашистым, твердым шагом. Но вот он заметил меня и последний кусок пути уже тащился, едва волоча ноги.
– Ничего, Джо, что я так нагрянул? – спросил он, робея и смущаясь. – До деревни доехал на автобусе. Я ненадолго.
– Как раз поспел к чаю.
– Это прекрасно. – Робость и смущение мгновенно сменились простодушной радостью. Стив вошел в дом. – Чашку я сам достану, – лепетал он. – Ты, Джо, только не хлопочи из-за меня.
Я сел на свое место. Меньше всего я собирался из-за него хлопотать.
– Сам за собой поухаживаешь, – сказал я грубым, твердым голосом.
Стив покосился на меня жалобно и налил себе чаю. Взял – вы не поверите! – одно-единственное шоколадное печенье. Я ждал, когда он объяснит, зачем явился. По его поведению можно было с уверенностью сказать, что встречи с Томом он сегодня не ищет.
Стив набрал в грудь побольше воздуху.
– Джо, я сделал что-то ужасное.
– Да? Что же?
– Я знаю, все будут говорить, что это ужасно… Он опустил глаза.
– Не тяни, Стив. Выкладывай.
Стив обратил ко мне серьезное, даже трагическое лицо.
– Я завербовался в торговый флот.
– Чего-о? – Сказать, что я прыснул, значило бы погрешить против истины, но я был недалек от этого. – Повтори-ка еще раз!
Почему я сказал «повтори»? Да потому, что я не верил Стиву ни на грош. По натуре я человек доверчивый, но горький опыт научил меня, что в обращении со Стивом доверчивость – качество само по себе похвальное – не лучший помощник, если хочешь добиться правды.
– Я завербовался в торговый флот.
В его голосе слышалось, что при всем уважении ко мне он не одобряет, когда от человека коварно требуют повторить то, что поняли с первого раза.
– Не может быть. – Эх, не с такой холодной бесчувственностью надо бы принять столь драматическую новость – столь важную, трагическую, от начала до конца вымышленную новость!
– Нет, правда, Джо. – Стив поставил чашку и бросил на меня тревожный, умоляющий взгляд. Он, хоть и врал на каждом шагу, зато никогда не обижался, если его в этом пытались уличить.
Понятия не имею, в каком возрасте обычно берут в торговый флот, но я, помнится, читал про дебаты в парламенте о том, в каком возрасте молодые люди подлежат воинской повинности.
– Ты же негоден по возрасту, – сказал я в расчете поймать его наудачу.
– Годен, Джо. В торговый флот годен. – Из деликатности Стив нипочем не скажет чего-либо вроде: «Ты, вижу, мне не веришь!»
– Что – так-таки пошел и записался?
– Ну да.
– Когда же?
– Сегодня утром.
– А разве они в субботу работают?
– Конечно. Иначе как бы я мог записаться? Иногда, если привяжешься к Стиву с расспросами, он не выдержит и сознается. Но на этот раз он, видно, решился проявить терпение и доказать, что не врет. Я помолчал. Стив воспользовался передышкой и взял еще одно печенье. Сжевал его. Налил себе еще чаю. Он, естественно, ни на волос не поколебал моего первоначального недоверия. Допускаю, что у него и в самом деле могла возникнуть мысль пойти в торговый флот, поскольку по всему городу расклеены красивые объявления о вербовке. Готов поверить, что он даже заходил на вербовочный пункт и уточнял подробности. Я тоже взял печенье.
– И что тебя толкнуло на этот героический шаг?
– Не могу больше бездействовать.
– Но взять и вот так пойти на флот – не крутовато ли берешь?
– Иначе мне не спастись, Джо.
– Спастись? От чего?
– От Тома, стало быть.
– Час от часу не легче!
Стив посмотрел на меня без улыбки. Я постарался спрятать свою.
– Тебе хочется спастись от Тома? – спросил я с проницательностью тонкого психолога.
– Мне не хочется быть бухгалтером!
– А разве третьего не дано – либо торговый флот, либо бухгалтерия?
– Тебе не понять, Джо.
– Чего не понять?
Стив взглянул мне в глаза:
– Сообрази, каково быть в моей шкуре.
– Это как раз тот редкий случай, когда воображение мне отказывает.
Стив изготовился было сделать страдальческую мину, но усмешка пересилила.
– Меня всегда занимало, в каких случаях человеку отказывает воображение. Теперь я знаю, – сказал я.
– Ничего смешного нет. Плакать хочется. – Стив встал и подошел к дверям, взяв по дороге еще одно печенье.
– Извини, Стив. – Я пошел за ним, убрав по дороге вазочку с печеньем подальше с глаз.
– Все равно: дело сделано. Правильно?
– Уж это тебе знать, Стив.
– Ты меня не осуждаешь, скажи?
– Осуждаю? С какой стати?
– Другие будут осуждать.
– Осуждать – это одно из любимых развлечений человечества. Что ни сделай, тебя будут осуждать.
– Я тебе первому сказал. Отцу с матерью не решился.
– Положись на Тома, он решится.
– Ах, Джо!
Мы перешли через дорогу и, облокотясь на калитку, стали от нечего делать глядеть на дом.
– Я иначе не мог, Джо. Нет больше сил торчать в бухгалтерах. – Стив перевел взгляд на меня. – Это все арифметика, пропади она. Сущая пытка. А Том еще требует, чтобы я три раза в неделю приходил к нему вечером заниматься. – Он повторил, возвысив голос: – Три раза в неделю – вечером!
– Действительно, пытка, – согласился я, поступая некрасиво по отношению к Тому.
Стив помолчал.
– Ладно, теперь с этим все. – Он поразмыслил с минуту. – На флоте-то мне не придется заниматься арифметикой, правда?
– Скорей всего, нет. – Я фыркнул. – Для торгового флота ты вполне натаскан по арифметике. Как, кстати сказать, и по некоторым другим основным дисциплинам.
В глазах страдальца блеснул озорной огонек и мгновенно погас.
– Не понимаешь ты, Джо.
– Что именно?
Стив сказал с неожиданной силой:
– Я хочу встречаться с женщинами.
– Такую возможность торговый флот тоже предоставляет. Во время стоянки в порту.
– Нет, я серьезно.
Я отвернулся. – Я так и понял. – Наступила долгая тишина, слышалась только птичья возня и щебет в ближних кустах. Стив пошевелился – вероятно, повернулся ко мне, чтобы лучше видеть выражение моего лица.
– Ты считаешь, что это глупости? Что ни говори, мне всего семнадцать.
– Нисколько не считаю. Не глупее того, что делают все кругом.
– Я хочу познакомиться с девушками.
Я кивнул головой.
– Ты небось думаешь, что это ограниченность и стремление к шаблону?
Я не сдержал улыбки.
– Да нет, Стив.
– Как временами хочется быть таким же, как все. До жути таким же.
– Боюсь, не обнаружишь ли ты, что это до жути пресно.
– В том-то и беда, Джо. Боюсь, что обнаружу.
– Так пусть это тебя не останавливает!
– Не остановит. Пускай пресно – я все равно хочу встречаться с девушками.
Я не это имел в виду, но предпочел не уточнять.
– И хорошо бы Том это усвоил.
Думаю, Том это усвоил вполне, раз пытался занять у Стива целых три вечера в неделю.
– Никак не заставлю себя поговорить с ним про это, Джо.
Я предвидел, что недалек тот день, когда он заставит себя, но промолчал.
Стив повернулся и лег грудью на калитку, вглядываясь в даль пастбища. Эта акция не осталась незамеченной: молодые бычки стали подходить ближе, истолковав ее как намерение угостить их чем-нибудь вкусненьким. Стив взял валун и покатил на них.
– Такое облегчение, что я тебе рассказал.
Непонятно, от чего облегчение – что рассказал про торговый флот, то есть насочинял, или что рассказал про свои юношеские горести, то есть сказал правду. Бывает, что люди получают большое облегчение, когда поверяют другому, неправду – Стив получал такое сколько раз.
Я сказал:
– Образуется – в жизни, знаешь, оно так всегда. Неизвестно, что я под этим подразумевал, но я давно убедился, что белиберда подобного рода звучит утешительно.
Стив сказал:
– Пожалуй, мне пора двигать. Есть в это время автобус? – Он посмотрел на меня взглядом беспомощного младенца.
– На столе лежит расписание. Ты знаешь где.
Теряя силы с каждым шагом, Стив побрел через дорогу и скрылся за дверью. Я погрузился в размышления. Я размышлял о Стиве с Томом, о нас с Миртл, о том, как все непросто, непрочно, непоправимо в человеческих отношениях.
Меня вывело из задумчивости явление Тома в автомобиле. Явление внезапное, шумное, непредвиденное, грозное.
– Ты не видел Стива?
– Видел. Он здесь.
– Где – здесь?
– В доме.
Том вылез из машины. Я как стоял, облокотясь на калитку, так и продолжал стоять. Лицо Тома предвещало бурю, слегка выпученные глаза метали молнии.
– Я так и знал, что застану его здесь.
Странно. С чего бы Тому разыскивать Стива в таком неподходящем месте – за городом? У меня шевельнулось подозрение, не подстроено ли это.
Том подошел и стал рядом, с видимым усилием напустив на себя беспечность. Он поправил галстук. Галстук был винного цвета – ошибка, на мой взгляд: при ярко-рыжей шевелюре: и багровой физиономии излишне вводить еще один оттенок красного.
– Хорош был день сегодня. – Том мельком взглянул на небо, где таяла лазурь под нежными перстами заката; мельком – на ряды живых изгородей, по которым, шевеля листву, пробегал вечерний ветерок. Да, мельком: ибо только я собрался произнести восторженную тираду во славу местной флоры, как он уже предложил:
– Ну что, пошли в дом? – И, как бы подчеркивая, что торопится в дом не затем, чтобы выяснить, что делает Стив, прибавил напыщенно и веско: – Я должен сделать важное сообщение.
Мы зашли в дом. Том воззрился на Стива. Стив украдкой теребил страницы автобусного расписания.
Том сел. Мы тоже сели.
– У меня для вас новость, – сказал Том. – Сегодня за ленчем я имел с главой нашей фирмы чрезвычайно полезную беседу относительно моего вступления в ОБЭ. С этим все улажено…
– Поздравляю, – перебил его я, думая, что это и есть важное сообщение.
– …и потому, – продолжал Том, – я точно назначил себе день отъезда в США. И только что заказал билеты. Я покидаю Англию пятнадцатого июня.
Мы со Стивом онемели; я – от изумления, Стив – от неожиданности. Том не отрываясь глядел на Стива.
Бессмысленно было прикидываться, будто эта новость не накалила атмосферу, и, когда я с шутливой непринужденностью уронил «Ну и ну!», это было сделано в надежде немного ее разрядить.
Стив не отрываясь глядел в пол. От Тома веяло силой и решительностью.
– Это большая ломка, – сказал Том, – но это необходимо. Слава богу, мы это делаем своевременно! – Он перевел взгляд на меня. – Роберт говорит, пора решать, когда ехать тебе.
Я кивнул. Признаться, во мне шевельнулось раздражение. По-моему, Том слишком нажимал на меня. Можно сколько угодно соглашаться с оценкой обстановки, но не так-то просто на этом основании переходить от слов к делу. От Тома не укрылось, что мое воодушевление идет на убыль.
Оттягивать дальше было бы крайне неразумно.
– Не спорю.
Убыль во мне воодушевления была вызвана не тем, что я изверился в нашей способности исторического предвидения. В нашу способность исторического предвидения я верил свято, поскольку она зиждилась на слове Роберта. Мне просто жаль было расставаться с Англией.
Мы с Томом обменялись мнениями о последних событиях в Европе. Этих мнений я здесь приводить не стану, из опасения, как бы вы не назвали нас с незаслуженной суровостью горе-пророками – будем считать, что я поступаюсь жизненной достоверностью во имя искусства. Одно могу сказать: эти мнения были далеко не безосновательны. Явите снисхождение тем, кто заблуждается в преддверии событий; это простительнее, чем твердить: «Я так и думал», когда они произошли.
Обмен мнениями был краток, ибо Том был всецело поглощен тем, как отзовется на его сообщение Стив. Я чувствовал себя неловко. Я был на сто процентов уверен, что теперь-то Стив не преминет пустить в ход свою байку насчет торгового флота. В комнате воцарилось тяжелое молчание. Я прервал его:
– Не хочет ли кто хересу?
Том с натянутой, преувеличенно любезной улыбкой изъявил такое желание. Стив передернул плечами. Пока я доставал бутылку из шкафа, Том просматривал мои письма – точнее, изучал конверты у меня на столе, верный стремлению познать человеческую натуру. Конверты я запечатал на всякий случай.
