Текст книги "Обезьяны"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– Ничего, все в порядке, кисонька моя, я не хотел так сильно тебя ударить, – ответил Буснер, тихо заурчав. – Ты все равно мой самый любимый-прелюбимый научный ассистент. – Он протянул лапу, которая еще горела от боли после нанесенного удара, нежно погладил Прыгуна по спине и занялся чисткой помощника, извлекая из густой шерсти, росшей у того между лопаток, кусочки чего-то похожего на засохший канцелярский «штрих».

Типичный юный интеллектуал в период начала карьеры, думал Буснер, перебирая волосок за волоском шерсть Прыгуна. Мало чистится, мало спаривается. Да что там, не будь он моим личным слугой, у него бы вообще никакого места в иерархии не было, я уж молчу о пятом. Формальная ободряющая чистка завершилась, и на прощание Буснер подергал Прыгуна за загривок.

Тот отполз от стола, кланяясь на каждом шагу и не прекращая жестикулировать:

– Спасибо, Зак, спасибо, я признаю, ты наш сюзерен. Я восхищаюсь твоим величием, я преклоняюсь перед твоей властью над нашей группой, складки кожи на твоей заднице обнимают нас всех «гррннн».

– Выводи машину из гаража, Прыгун, – резко оборвал его Буснер. – Мы отправляемся в больницу через двадцать минут, как только я доем второй завтрак.

Именитый психиатр с гордым видом взгромоздился обратно на стул и принялся жевать терновые ягоды, выдавливая мощными коренными зубами сок, смакуя его. С легкостью, свидетельствовавшей о долгих годах опыта, он изгнал из своих больших узловатых ушей шум кухни, вопли младенцев, пыхтение совокупляющихся взрослых и ржание пони и снова открыл Тардиан».

Попытка Зака Буснера доесть второй завтрак за двадцать минут потерпела сокрушительную неудачу: неожиданно появился молочник со счетом за прошедшие две недели, что было расценено как повод к новому раунду спаривания, равно как и визит Дейва Второго, еще одного Буснеровского чада, сотрудника общинной организации бонобо в Хакни. [45]45
  Хакни – жилой район на востоке Большого Лондона.


[Закрыть]Когда все присутствующие самцы по очереди покрыли Крессиду и Шарлотту, стрелка часов подошла к десяти.

– Ну что ж, я пополз, дорогая, – обратился Буснер к Шарлотте, которая по-прежнему лежала на ступеньках; из ее влагалища капельками сочилась кровь. – Постарайся не переборщить со спариванием, вспомни, что приключилось в прошлую течку. «Грннн» думаю, сегодня буду рано. Да, вообще собираюсь после лекции домой, хочу почитать немного в семейной обстановке. «Ххууу?» [что думаешь? – У.С.]

– Хорошо, Зак, но ты же знаешь, как трудно им отказать, сейчас в доме столько старших подростков, что тут подела… – Она бросила заламывать лапы – один из означенных старших подростков, Уильям, как раз принялся крутить в разные стороны пару полотенец, намереваясь таким умилительным способом привлечь внимание Шарлотты.

Буснер пристально поглядел на Уильяма. Молодой самец был отлично сложен, мог гордиться лоснящейся черно-коричневой шерстью, изящными дугами бровей, вогнутой, как надо, переносицей и бледной мордой – Буснер до мозга костей.

– «ХуууГрнн», – промурлыкал Уильям, делая тон то выше, то ниже, а затем перешел на жесты: – Тетенька, можно я спарюсь с тобой, пожалуйста, ну пожалуйста «хуууу»?

Глава семьи подошел к Уильяму и левой – значительно менее артритной, чем правая, – лапой несколько раз наотмашь съездил ему по морде.

– «Рррряв»! – пролаял он, затем показал: – Оставь свою несчастную тетку в покое, разве ты не видишь, что у нее творится с влагалищем. В эту течку у нее предостаточно взрослых самцов, не хватало ей еще спариваться со всякими молокососами вроде тебя.

Уильям ретировался в сад, хныча и жестикулируя:

– Извини, вожак, извини, тетенька.

Буснер обернулся и еще раз окинул взглядом столовую и беснующуюся орду шимпанзе.

– «ХууууГраааа!» – пропыхтел-проухал он, чтобы мощь его голоса – а стало быть, и его физическая сила – хорошенько запечатлелись в сознании собравшихся. Взрослые самцы оторвались от чистки, еды и спаривания и помахали ему на прощание лапами. Довольный, Буснер покинул комнату.

На ступеньках его догнала малышка Мериголд, четырехлетка, неся в лапах портфель.

– Вот, дядя, держи, – показала она. – Удачи на работе.

Буснер схватил забытый предмет и одарил юную самку слюнявым поцелуем. После чего, повертевшись перед зеркалом в прихожей и еще раз проверив состояние ануса, именитый психиатр прошествовал в парадную дверь.

Глава 4

Метрдотель клуба «Силинк» встретил Саймона подобострастно-тошнотворной улыбкой, опознав в художнике, не удостоившем его и кивка головы, типичного наркомана – уже под кайфом, но притворяется, будто трезв как стеклышко.

Клуб, хотя и располагался в подвале, «подпольным» считаться никак не мог. С улицы вниз ко входу вела лестница – два марша, широкие ступени, устланные плюшем, охряные стены, светящие в небо лампы с уродливыми металлическими сетками вместо плафонов. Полумрак, омут для посетителей. В таком месте легко вообразить судилище; судья кричит: «Приговариваетесь к пожизненному подключению!», и ты с ужасом осознаешь, что остаток дней проведешь в сетях «Сил инка».

Распахивающиеся в обе стороны двери вели в главный зал, где господствовала необъятная барная стойка, этакое толстенное пузо из кожзаменителя, перепоясанное хромированными металлическими ремнями, затянутое в корсет из зеркал и стальных подвесок. Посетители «Силинка» – или, если хотите, члены клуба, хотя слово «клуб» в данном случае было призвано привлекать возможно более широкую публику, а не наоборот (как обычно и бывает в заведениях, кричащих на каждом углу, что они «не для всех»), – частью свисали со стойки, частью прятались в раковинах-креслах, расставленных по раковинам-альковам, частью взмахивали кожаными плавниками и вплывали в ресторан, располагавшийся на галерее, частью ныряли в пучину туалетов и комнат для игры в настольный футбол, располагавшихся этажом ниже. Однако большинство клиентов застревали именно в баре, приклеенные к створкам кресел-раковин и друг к другу собственными развесистыми языками.

Если бы кому-то пришло в голову отправиться в «Силинк» на рыбалку, протралить все его коридоры и вестибюли, то даже хорошая, мелкоячеистая жаберная сеть из моноволокна принесла бы своему хозяину всего лишь парочку ошарашенных официантов или случайных гостей, занырнувших в незнакомое место.

Нет, настоящих местных завсегдатаев промышляют иначе. В клубе таковых два вида, и на особей первого из них ходят с ящиком или клеткой, а в качестве приманки берут возможность стать знаменитостью, сплетни, слухи или деньги, либо попарные комбинации – сплетни о деньгах, слухи о знаменитостях и так далее. Все это донные жители, незатейливые и простые, которые погружаются в подводный мир «Силинка» с единственным, по-детски чистым желанием – узнать, до какой низости, ах извините, глубины они смогут опуститься.

Что до особей второго вида, на вкус они точно такие же постные, а ловятся и того проще. Человеку с длинными руками нужно лишь дождаться отлива, который случается в «Силинке» дважды в сутки, в полдень и в три часа утра, когда бар представляет собой покрытую илом равнину, и выйти на плоскодонке в море тусклого света забранных решетками ламп, не забыв прихватить с собой нож, чтобы легче было отделять добычу от ковра.

Ибо эти особи – двустворчатые моллюски, гермафродиты, все до единого; безглазые, слепые, за долгие века эволюции полностью утратившие щупальца, не считая разве только последнего, этакого рудимента, годного лишь на то, чтобы, дрожа, поднимать бокалы и вставлять в рот сигареты. Они неподвижно сидят и пропускают сквозь себя потоки разговоров – тем и питаются. Иные утверждают, что если в их ограниченное, зажатое створками раковины сознание – поднос для визиток, заваленный приглашениями на модные тусовки, – поместить хоть каплю подлинной оригинальности, хоть зернышко вдохновения, то они смогут принять его, соорудить вокруг него капсулу из солевых выделений и в конце концов превратить если не в жемчужину мудрости, то по крайней мере в нечто похожее на объект культуры. Порой с этим соглашался и Саймон, – но лишь когда был сильно пьян и доволен жизнью. Очень сильно пьян и очень доволен жизнью, настолько, что был готов согласиться много с чем еще – например, с мыслью, будто жизнь в целом неплохо устроена и, уж во всяком случае, не предполагает его немедленного истребления. Иначе ведь и быть не может, раз он ею так доволен.

Когда Саймон вошел, Сара по-прежнему сидела у стойки. Она увидела, как художник медлит в дверях, как его чуть не втаптывают в пол двое незнакомцев – им бы в борьбе сумо выступать, а не по клубам шляться, – как он в поисках Сары разглядывает посетителей, вытянув шею и одновременно опустив глаза, а то еще заметят, будет неловко. Самый вид его стрелой поразил Сару – куда бы он ни входил, он входил в нее, откуда бы он ни выходил, она воспринимала это как скользкий, теплый выход из нее самой.

Она расклеила бедра в предвкушении, махнула рукой Джулиусу, давая понять, что компашке вскоре понадобятся его услуги, обернулась к солнечным мальчикам и веселым девочкам, известила их о появлении Саймона и приняла исходную позу, лицом к художнику, широко раздвинув ноги, ведя его к се'бе, как лоцман.

Саймон и Джулиус подошли к Саре одновременно – первый спереди, второй сзади. Саймон наклонился и поцеловал сначала один уголок ее губ, затем другой. Сара погладила его по затылку, по укрытой волосами коже, нагнула его голову ниже и повернула так, что их губы соприкоснулись – и в тот же миг два языка змеями, слепыми землеройками выползли наружу и переплелись. Ее точеные колени взяли его бедра в клещи. Сара не отпустит Саймона, не даст ему заказать коктейль, пока не удостоверится, что это он, что он пришел, что он здесь, что заброшенное в недра Лондона лассо из эрегированной плоти поймало нужного человека, что этот человек стоит сейчас перед ней. Саймон тоже почувствовал облегчение, облегчение в ее привязанности к нему, в том, какие формы принимает эта привязанность – еще одно сообщение из разряда помниутебяестьтело,но иного рода.

Трусы разом отлипли от задницы, одежда, укутавшая клейкую плоть, высохла, словно в рукава и штанины подул холодный, сухой ветер. Щетина на шее улеглась, превратилась в мягкую шерсть, слюна во рту из кислой стала сладкой, туман перед глазами рассеялся. Сара ладонью, не отпускавшей затылок Саймона, почувствовала его замешательство, смущение от того, как страстно они целовались, и все равно не отпускала, бросала ему вызов – посмеет ли он как-то оттолкнуть ее. Он, разумеется, посмел.

– Здравствуй, милая, – сказал он ей, а затем обратился к Джулиусу. – Дружище, как я рад тебя видеть.

Мужчины пожали друг другу руки. Неподражаемый коктейльмейстер, бармен из барменов, возвышался за стойкой. Белый фартук, белая сорочка, черная бабочка, завязанная с легкой небрежностью, как у настоящего денди. Отраженная зеркалами спина выглядела так же безупречно. Ряды бутылок дружным хором провозглашали, что готовы излечить Саймона от любого недуга на свете, а Джулиус, словно заправский аптекарь, уже готовил склянки, чтобы смешать нужное снадобье.

– Да будет мне позволено, сэр, – торжественным, низким тоном пропел он, – утолить вашу благородную жажду.

Саймон одарил Джулиуса взглядом, полным бесконечного уважения, словно бы впервые видел столь великолепно воспитанного бармена и впервые находился в «Силинке». Он расправил плечи, понимая важность и торжественность момента, одернул свой ничем не примечательный пиджак и засунул грубоватые руки в ничем не примечательные карманы ничем не примечательных черных брюк. Будь у Саймона на шее ничем не примечательный галстук, он бы и его, несомненно, подтянул и лишь потом произнес:

– О, разумеется. Мне большой «Гленморанги», а потом – «Сэмюэл Адамс». [46]46
  Марки соответственно шотландского виски и американского пива.


[Закрыть]А тебе, мартышка моя? Как обычно? – Шляпка кивнула.

Рядом с Сарой появился Тони Фиджис, подмигнув художнику и со значением высморкавшись в бумажное полотенце.

– Саймон… – подчеркнуто медленно произнес он, и мужчины, немного стесняясь, обнялись, стоя боком друг к другу; шрам Тони изогнулся. Перед Сарой на стойке возникли заказанное виски и коктейль. Художник спросил Тони, не хочет ли и он чего-нибудь, задал аналогичный вопрос Брейтуэйтам и Табите, которые вслед за Тони подкрались к Саймону со своим насморком той же этиологии. Сопливые дети терпеливо ждали выпивку – ведь они были хорошие взрослые.

– Саймон, – растягивая слоги, повторил Тони, – как выставка?

– Открыли ее, – щелкнул в ответ пальцами Саймон, – не сказал бы, что распахнули, но открыли точно.

Один из братьев сунул ему в ладонь бумажный конвертик, их бедра соприкоснулись, руки потерлись друг о друга. Теперь у Саймона были при себе наркотики, и все его действия стали отныне противозаконными. Он вопросительно поглядел на Сару, и молодые люди не мешкая покинули компанию, пересекли бар, вышли вон и направились вниз по лестнице в зал, стилизованный под паромную автомобильную палубу.

Спустившись, Саймон подошел к стене, где, будь это не клуб, а настоящий паром и настоящая автомобильная палуба, располагался бы иллюминатор, и развернул конвертик под лампой, освещавшей висевшую на стене политическую карикатуру – топоры с надписями «урезанные пособия» и прочим в том же духе. Кокаин был желтый, комковатый. Выглядит великолепно. Саймон бросил на Сару еще один вопросительный взгляд, черная шляпка-ток снова кивнула. Художник принялся измельчать порошок кредитной карточкой, положив конвертик на корпус телевизора, стилизованного под корабельный рундук; соорудив линию, Саймон махнул кредиткой в сторону Сары:

– Как прошел день?

– Гммм…

– Точнее?

– Дрянь. Скучища к тому же.

– Хочешь, поговорим про это?

– Не-а.

Саймон вернулся к кокаину, с хирургической точностью изобразил вторую линию, чувствуя, как крушит молекулы.

Сара свернула трубочку из купюры и наклонилась вдохнуть дорожку; в этот миг Саймон изгнал из глаз перспективу. Лицо Сары превратилось в нечто бесформенное, охряного цвета, с областью розового, приходившейся на внутреннюю поверхность ноздри. Нечто бесформенное превратилось в нечто вытянутое, а затем повернулось к нему и снова стало лицом.

– Саймон? – Сара протянула ему свернутую купюру.

– А? А-а.

Кокаин обжег нос и одновременно обезболил его. Лучшее из лекарств. Как грязная тряпка, какой мальчишки-оборванцы протирают на светофорах лобовые стекла машин, наркотик прополз по его лобным долям, одновременно очищая и затуманивая сознание. И тут он ощутил, как вытягивается в струну, даже в две струны, мистическая энергия Кундалини пробежала по его телу сверху вниз и обратно, Наверное, у меня два позвоночника, мелькнуло у Саймона в голове, пока он оттеснял свою малышку-любовницу к стене между креслами. Склеив рты, молодые люди забились в угол.

Над ними, в баре, Тони Фиджис пытал одного журналиста.

– По-моему, это неврологическое заболевание, – говорил Тони собеседнику, который вел в своей газете колонку про другие колонки в других газетах. – Патологическая страсть говорить, писать и делать поверхностнейшие из поверхностных вещей; этакая неглубоколалия…

– Пример, пожалуйста, – ответил журналист. Он был жирный, с ванильного цвета локонами на конусообразной голове, но, несмотря на это – а может, именно поэтому, – и не думал тушеваться перед каким-то пидором.

– Ну, – шрам на лице Тони свернулся в спираль, – например, то, что у тебя вчера вышло про разведение телят.

– А что я там такого сказал? – В тоне толстяка по имени Гарет появились намеки на вежливость. Да, его критикуют, но по крайней мере прочли.

– Главное – ты не сказал ничего нового. Мы, мол, понятия не имеем, что творится в голове у животного…

– А что, имеем?

– Кто его знает, но единственный источник, на который ты ссылаешься, – очередная газетная статья.

– Тони, выпить не хочешь? – спросила Табита, бочком став между двумя мужчинами. Длинное изящное тело, длинные волосы. Гарет сжался и отстранился, чтобы не задеть ее, – так она была сексуальна. Троица почти что висела на стойке и издали походила на один большой куст – ветви из рук и ног, а вместо листьев табачный дым.

– Отличная идея, Табита, значит, мне мартини со «Столичной»…

– Просто смешать? – спросил Джулиус.

– Да, но все же взболтай легонечко. Затем вылей из бокала в шейкер и сразу залей обратно, не взбалтывая. – Тони осиял Гарета своей двойной улыбкой, тот поежился от отвращения.

– И вовсе никакая не газетная статья, я ссылался на Витгенштейна… на теорию Витгенштейна о личном языке. – Журналист глотнул белого и уставился на лысину критика.

– Нет, ты ссылался на некую мысль, которая, как ты думал, принадлежит Витгенштейну, но на самом деле цитату ты переврал, потому что заимствовал ее в этом неправильном виде из другой статьи на ту же тему, опубликованной в воскресенье в другой газете. Ты догадываешься, о какой статье и о какой газете я говорю. – Тут Тони резко высморкался, но не учел, что в ноздре угнездилась кокаиновая сопля. Она пулей вылетела у него из носу и поразила ботинок Гарета. Хорошо, журналист не заметил – в отличие от Табиты, которая согнулась в три погибели от хохота.

– Ну и что с того? Что ты этим доказал? Может, лучше обсуждать суть дела, а не просто пикироваться со мной?

– Хо-хо! Суть дела. Вот как, значит? Суть дела. – Критик оживился, встрепенулся. Животные были его главной – возможно, единственной – страстью. Он жил в муниципальной квартире в Камберуэлле с престарелым Лабрадором и с матерью, которая выглядела точь-в-точь как престарелый Лабрадор. – Отлично, тогда скажи-ка мне, при каком условии, по-твоему, общество даст «добро» выращивать телят в загонах, где они не могут двигаться, не могут ничего делать, кроме как до крови биться головой о доски? Уж не при том ли, что оно твердо уверится, будто на деле животные не испытывают никакого дискомфорта, так?

Гарет был не из тех, кого можно унизить. Вернее, главное свое унижение он пережил так давно, что все последующие были не более чем легкой приправой к основному блюду. Он ненавидел этого Фиджиса и этих его прихвостней, этих сексуальных девиц, этих двух черномазых, кажется немых, и этого художника Дайкса с его высокомерным снобизмом. Взглянув вниз, он увидел, что на ботинке красуется какая-то белая дрянь, незаметно вытер его о ковер – десять часов спустя соплю-путешественницу засосет в пылесос уборщик-гватемалец в синей униформе – и снова обратился к Тони:

– Это здесь ни при чем. Переврал я цитату или не переврал, факт остается фактом – мы ничего не знаем о сознании животных.

– Ну, современные инженеры человеческих душ – психиатры, я имею в виду, – осмелились наконец признаться, что ни черта не смыслят в депрессии. Даже не пытаются понять, что это такое, а просто дают больному лекарства и, если тот излечивается, говорят, что у него была депрессия, которая лечится таким-то лекарством. Наверное, нам нужно так же поступать и с телятами, давать им прозак [47]47
  Прозак – лекарство от депрессии, изобретено в 1988 г. знаменитой фармакологической компанией «Эли Лайли», составило эпоху в психиатрической фармакологии.


[Закрыть]и, если нам покажется, что они лучше себя чувствуют, утверждать, что им в самом деле лучше. Кстати, это же новый вид мяса – от телят, выращенных на прозаке, – можно будет делать на нем состояния, как считаешь?

– Ты несешь чушь. Полную чушь. – И тут Гарет притворился, будто увидел кого-то у противоположного конца стойки, кого-то такого, с кем ему нужно обязательно перекинуться парой слов, причем сию же минуту. – Прошу прощения. – Он развернул свое тело вокруг центральной оси и перешел в другую систему отсчета.

Тони крикнул ему вслед:

– А как насчет диазепинной [48]48
  Бензодиазепины – класс малых транквилизаторов (применяются для лечения неврозов), представитель – диазепам.


[Закрыть]оленины?

Табита добавила:

– Или галоперидольной [49]49
  Галоперидол – большой транквилизатор (т. е. нейролептик), применяется для лечения психозов.


[Закрыть]говядины?

Компашка залилась натужным хохотом – все чувствовали, что немного перегнули палку.

– А теперь если серьезно, – сказал Кен Брейтуэйт, старший (на три минуты) из братьев, – если уж мы едим мясо животных, подвергавшихся пыткам, может, не стоит на этом останавливаться?

– Фофыфофефьэфимфкавать? – Тони заливал в один из своих двух ртов мартини, в то время как другой безучастно вздыхал сбоку от бокала.

– Как насчет поедания плоти животных, подвергшихся эмоциональному надругательству?

– Гммм, отличная идея. Ты имеешь в виду что-нибудь вроде систематического сексуального унижения фазанов перед отправкой их под нож?

– Да, вроде того.

– Или, – сказала Табита, перехватывая инициативу, – есть цыплят, подвергшихся остракизму, которые сошли с ума оттого, что их не зовут на тусовки.

– Вроде тех, что выращивают на «органических» фермах фермеры-радикалы? – спросил Тони.

– О! Чуть не забыла, – сказала Табита, – если мы в самом деле собираемся сегодня учудить что-нибудь радикальное, нам необходимо принять вот это. – Таблетки уже были у нее в руке, она дала по одной Тони и каждому из братьев.

– Фо эфо фафое? – спросил Стив, младший из Брейтуэйтов, предварительно, впрочем, проглотив «лекарство».

– Э, – ответила Табита, свою порцию она тщательно разгрызла, чтобы приход наступил раньше. – Отличная, кстати. Белая голубка.

– Ого! Отныне мое любимое блюдо, – сказал Кен Брейтуэйт, запивая колесо пивом, – грудки белых голубок, выращенных на экстази.

Под полом подвала, где развлекалась компания солнечных мальчиков и веселых девочек, находилась кухня, а под ней – главная канализационная магистраль Сохо, Базальгеттово [50]50
  Базальгетт Джозеф Уильям (1819–1891) – английский инженер-строитель, отец лондонской канализации, архитектор ряда лондонских мостов и набережных (в частности, Набережной Челси).


[Закрыть]детище, покрытое снаружи и изнутри зелеными изразцами. Много помоев утекло с тех пор, как на монументальное викторианское сооружение последний раз падал взгляд человека, так что былая зелень поросла быльем – как для пользователей кирпичной трубы, так и для ее обитателей, миллионов истошно пищащих бурых крыс. Целые полчища грызунов населяли канализацию, проползали друг над другом, друг под другом и друг сквозь друга, словно трехмерность мира не играла для них никакой роли. Они и совокуплялись прямо на ходу, завязывая из хвостов морские узлы, а их спины тем временем бороздили вши, прокладывая себе дорогу сквозь грязную шерсть, скрывавшую мышиные тела – маленькие мешочки с органами, – и исторгая из яйцекладов, словно экскременты, зародыши будущего потомства.

На площади Сохо-Сквер – где уже много веков никто не охотился [51]51
  Название «Сохо» происходит от старинного английского охотничьего клича.


[Закрыть]– трахались два пса. Кобель покрыл суку, как бык овцу, – одни его передние лапы были длиной со все ее тело. Ему пришлось присесть, чтобы сначала наживить свой болт, а затем начать его заворачивать. Два тела сотрясались, лежа наполовину на лужайке, наполовину на тротуаре. Одни когти изо всех сил скребли асфальт, другие – рыли землю. Кобель дрожал, словно сведенный судорогой. Помесь овчарки с дворнягой, он был слишком велик для своей пассии, его тело накренилось, как яхта, поставившая в шторм слишком много парусов, и, когда он почувствовал, как его половой орган жестко сжимают тазовые кости жертвы, было слишком поздно – они уже развернулись задница к заднице, вот уж ничего не скажешь, спариваться – так через жопу, как самые распроклятые уроды. Стоял невыносимый собачий вой.

В зеленых глубинах моря, там, где живут лишь подводные левиафаны, где до континентального шельфа не мили, а недели, член размером со спасательную шлюпку снялся с предохранителей, был спущен с пенисшлюпбалки в боевую позицию и нежно вонзился в океанских же размеров влагалище. Два чудища уткнулись друг в друга, сошлись поближе, изящно – и как это у них выходит при таких-то габаритах? – махнув хвостами, на каждом из которых с легкостью уместился бы небольшой коттеджный поселок. На нижней стороне туловищ распахнулись две ротовые бездны, обнажив заросли китового уса – заготовь его весь, хватило бы на целую армию корсетов. Раковины-прилипалы на брюхе заскребли по раковинам-прилипалам на спине. Толща воды содрогнулась от пронзительных криков совокупляющихся. Про подобных существ нельзя даже сказать, что они кончают – они такие больше, никто не знает, что они там начинают и где и когда это закончится. Землю они давно покинули, а в море – ищи-свищи.

А в зале, стилизованном под автомобильную палубу, Саймон ласкал Сару. Провел пальцем по ее мягким ягодицам, нащупал под мягкой тканью юбки мягкую ткань трусиков. Сара испустила страстный вздох, навалилась на него, запихнула всю себя под его ощетинившийся подбородок, заскребла пальцами по его волосатой груди, зажатая в угол – в угол карниза, в угол ковра, в угол оштукатуренной стены. Он прикусил ей губу, продолжил движение пальцем – пришлось согнуться почти вдвое, чтобы достать рукой, – подцепил край юбки, оставил отпечаток на чернильно-черной вершине чулка, затем на белой плоти. Как настоящий художник – мазок кистью здесь, здесь и вот здесь. Мазки тут и там. Добрался до ее промежности, до изысканной паутины влажных волос. Дальше зияло влагалище. Он вообразил себе, как это выглядит, застонал. Она застонала в ответ, прошептала:

– Еще, еще.

Он накрыл ее рот своим, слова звучали неразборчиво, сделал, как она просила. Трусики давили на палец, он засунул его поглубже, ощупал помещение, в которое проник, стал искать место, куда нанести генетическую надпись «здесь был Саймон». Ее изящные маленькие лапки опускались все ниже и ниже, ласкали его тут, тут и вот тут, от рубашки к ремню на брюках. Саймон вспомнил, как однажды извлек из задницы сына застрявший там клиновидный кусок дерьма.

– Мартышка, мартышка, – дышал он ей прямо в горло.

Дверь на автомобильную палубу с треском распахнулась, в проем вплыла Табита, гогоча и расплескивая по стенам содержимое зажатого в нетвердой руке бокала.

– Так, что это у нас тут? – сказала она, повернув на максимум регулятор света на выключателе. – Любовь в жарком климате, не иначе?

Сара и Саймон отстранились друг от друга. Художник поднес палец к носу, смешал влагалищную слизь с соплями, клитор с кокаином. Табита плюхнулась в кресло. На ней была очень короткая юбка и что-то вроде чулок, матовых, но одновременно блестящих – они подчеркивали необыкновенную длину ее точеных ножек, оскорбительно великолепных.

– Там наверху творится черт знает что, – продолжила младшая сестра, запустив обе руки в волосы и взъерошив их, типичный для нее жест. – Мы с солнечными мальчиками закинулись экстази, а вы, я гляжу, отлично проводите время и так.

Сара все еще стояла в углу, задрав юбку, чтобы поправить блузку и белье.

– Не знаю, что скажешь, Саймон?

– Нет, правда, я никак не могу…

– Не можешь или не хочешь? – У Табиты всегда такой тон, словно она насмехается над Саймоном, завлекает его двусмысленностью. Ей всегда нравились Сарины мужчины, она всегда их хотела. Впрочем, нельзя было сказать, чего здесь больше – соревнования с сестрой или всамделишной страсти.

– Не могу, не должен, в конце концовке имею права. Мне завтра весь день работать, сроки поджимают, на следующей неделе выставка.

– Но, Саймон. – Табита встала и подошла прямо к нему, вплотную, так близко, что он почувствовал ее запах, увидел, как у нее текут слюнки. Между ее большим и указательным пальцами, откуда ни возьмись, появилась таблетка, веселая девочка подняла руку, вывела белый кружок на орбиту между их лицами. – Следующая неделя находится на обратной стороне этой луны, тебе не кажется? – Маленький белый спутник вынужден был зайти за горизонт, но на втором витке его уже ждала посадочная площадка. Хозяин космодрома повернулся к Табите спиной, взял стакан с виски и запил «колесо».

Они еще долго торчали в клубе, хотя там и в самом деле творилось черт знает что. Но, откровенно говоря, они обожали, когда в клубе творилось это самое черт знает что, обожали с головой погружаться в это теплое море антиобщения, в эту теплую пену банальностей межпланетного масштаба. Пока не наступил приход от экстази, Саймон пил, чтобы не дать кокаину разверзнуть под ногами гигантскую пропасть забвения и отвращения к самому себе, – ну а кокаин принимал, чтобы не опьянеть. Его природная раскованность еще не превратилась, как обычно, в бессмысленную развязность, пока что последнюю удавалось смолоть в порошок и исторгнуть вон сквозь щель меж хорошим и плохим настроением. Так что Саймон ходил от одного конца стойки к другому, из одного угла бара в другой и говорил, говорил, говорил. Все время шутил, удивлял окружающих афоризмами и каламбурами, встревая в разговоры с незнакомыми, порой даже откровенно неприятными ему людьми.

В этот вечер солнечные мальчики и веселые девочки устроили штаб-квартиру за одним из столиков; проходящие мимо люди поневоле усаживались на подлокотники кресел, попадались на приманку, пытались понравиться. Джордж Левинсон появился только к одиннадцати, по-простецки пьяный и по-щегольски одетый. Снятого на выставке в Челси парня он где-то посеял, но на ужине у Гриндли успел подцепить другого. Компашка не очень любила, когда Джордж приходил с парнями, но на этот раз все было отлично – потому что за парнем увязалась его подружка, еще пьянее Левинсона да и, по правде сказать, пьянее любого из «прихвостней». Вдобавок девица была жутко неуклюжая – по крайней мере, компашка объяснила себе ее падение на стол именно так. Она опрокидывала бокалы, донимала всех дурацкими несмешными шутками, поносила голубых и камня на камне не оставляла от нормальных, болтала, нет, орала на весь бар о наркоте – словом, представляла собой самое настоящее сокровище,индикатор, время от времени необходимый всякой настоящей компашке; по его показаниям она измеряет свою едкость, готовность растворять и отторгать инородные тела.

Саймон не отказался принять участие в веселье, помогал как мог Джорджу оторвать парня от девушки. Всякий раз, когда они брались за руки или как-то иначе демонстрировали физическую привязанность друг к другу, Джордж всенепременно встревал с криком вроде:

– Скажи объятиям нет! Обниматься – преступление!

И Саймон, а за ним и все остальные, вторили:

– Обниматься – преступление!

Да ведь это же девиз компашки, думал Саймон, глядя на всех сквозь дно бокала с виски, этакое кривое зеркало, ведь «прихвостни» касаются друг друга, только когда здороваются и прощаются. В прочие моменты – особенно во время переходов через бескрайние пустыни белых порошков – прикосновение оставалось фата-морганой.

Саймон взглянул на Сару, сидевшую напротив, и очень остро это почувствовал. Почувствовал, что, возможно, больше никогда не прикоснется к ней, никогда не обнимет ее снова, никогда не прижмет ее хрупкие птичьи ребра к своим. В воздухе и правда что-то такое закрутилось, некий оптический обман отодвигал ее все дальше от него, на столько-то квадратных метров стола, на столько-то метров ковра. Сара сидела, сверкая бровями, выбеленная химическим потом, слушала, как Стив Брейтуэйт рассказывает про какую-то свою задумку, новое произведение искусства. Впрочем, она их агент, у нее работа такая, слушать братьев. Да и вообще компашка – это ее друзья, а не его. А вот Джорджу тут совершенно нечего делать, он принадлежит Саймону, принадлежит его прошлому, его браку с Джин. Он крестный отец Магнуса. Видеть его здесь, в обществе солнечных мальчиков и веселых девочек – то же самое, что видеть, как твой любимый дядя, добряк и весельчак, выходит из дверей самого отвратительного вонючего борделя. От этого несло чем-то извращенным, какой-то мерзостью.