Текст книги "Обезьяны"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Глава 17

Пыхтя и сопя, прижав морду к ромбовидным стеклам окон своего кабинета, д-р Давид Гребе близорукими глазами смотрел на задний двор Эксетерского колледжа. [131]131
  Эксетерский колледж – один из старейших колледжей Оксфордского университета, основан в 1314 г. Уолтером де Стейплдоном, епископом графства Эксетер, отсюда обозначение.


[Закрыть]Д-р Гребе был очень неуклюж, поэтому не мог пользоваться контактными линзами, а тщеславие, помноженное на чересчур глубокую впадину на переносице, лишало его возможности обращаться за помощью к очкам. Заку Буснеру и его невменяемому протеже уже давно пора быть на месте – близится время третьего обеда. Гребе не стал предпринимать особых усилий в плане организации приема, не стал даже заказывать столик в ресторане – он понятия не имел, достаточно ли хорошо Буснер держит своего больного в лапах, чтобы появляться с ним в общественном месте. А уж об обеденном зале колледжа значь вообще могла не четверенькать.

Д-р Гребе снова посмотрел на часы, аккуратно раздвинув закрывающие циферблат шерстинки. Почти половина второго, да где же их носит? Поезд с Паддингтонского вокзала прибывает без пяти час, не могли же они отправиться со станции пешком? Гребе медитативно почесал задницу. Стоит ли этот человекоман свеч? Вот в чем вопрос. Для философа типа Гребе психоз, основанный на искажении базовых понятий о природе жестикуляции, представлял несомненный интерес. Буснер показывал по видеофону, что Саймон Дайкс чувственный и умный шимпанзе и, несмотря на свою атаксию, [132]132
  Атаксия – общее обозначение расстройств координации движений различной этиологии.


[Закрыть]умеет весьма изящно складывать пальцы в жесты. Если все это правда, у д-ра Гребе есть возможность узнать нечто новое.

Ни по чему д-р Гребе не сох так, как по новым знаниям. Сутулый валлиец, разменявший уже четвертый десяток, но так и не начавший седеть – пара серых волосков вокруг лысины не в счет, – Гребе в свое время быстро вскарабкался вверх по крутой лестнице университетской иерархии, умело хватаясь за скользкие ветки влияния. Он стал профессором в Эксетере, не прибегая к традиционному методу заключения союзов и плетения интриг, не подлизываясь к кликам аспирантов и молодых профессоров, а исключительно благодаря врожденной способности впитывать бесконечные объемы новой и новой информации, которую затем без труда превращал в правдоподобную теорию.

Обосновавшись, как сейчас, на гигантском книжном шкафу высотой в двадцать полок, Гребе мог взглядом обвести все пять других хранилищ информации о Знаке, ни одно из которых не уступало в солидности шестому, где и восседала задница их наполнителя. Кабинет Гребе находился в верхней части арки задних колледжских ворот, и места в нем хватало не только на упомянутые шкафы, но и на четыре объемистые стойки для папок и ящиков с карточками, два массивных рабочих стола и мощную компьютерную систему. Разумеется, все это в дополнение к обычным оксфордским аксессуарам вроде табуна столиков поменьше, излишне мягких и глубоких кресел и разбросанных по полу пачек журналов, бумаг и книг, которые не поместились в шкафы.

Хозяин означенного помещения, неистовый, страстный собиратель, готов был душу отдать за каждый бит информации, если считал, что тот когда-то может пригодиться, но при этом не страдал информационным запором, в иных кругах обозначаемым жадностью, и беспрестанно окатывал всех желающих потоками разнообразнейших сведений философского плана, которые коллекционировал без намерения извлекать выгоду из их распространения. Вдобавок он был исключительно талантливым, прозорливым теоретиком – именно по этой причине Буснер и выбрал его в сожестикулятники своему пациенту с извращенным сознанием.

Мало того, Гребе принадлежала честь первым предположить, что непосредственным предком жестикуляции у шимпанзе была другая их поведенческая особенность – чистка. По мысли Гребе, чистка, будучи эффективным способом коммуникации в малых группах, каковыми шимпанзе жили в те времена, когда, на ранних стадиях развития, бегали по центральноафриканским джунглям наравне с людьми, не могла сохранить этот свой статус на более поздних этапах, когда начали формироваться более крупные группы и социальные единицы. Почему? Потому что тактильные знаки передаются лишь на малые расстояния – на вытянутую лапу, а издали их попросту не видно. Отсюда и возникает потребность в жестах, которую эволюция немедленно удовлетворяет.

Аналогичным образом Гребе объяснял и современные размеры седалищных мозолей – их бесконечное розовое великолепие – у самок, и именно эта идея прославила его в кругах, далеких от академической науки. Какой бы странной и мерзкой ни казалась его мысль современным шимпанзе, Гребе не уставал повторять, что на ранних этапах эволюции промежностные части самок шимпанзе, по всей вероятности, набухали во время течки крайне незначительно, можно показать, выглядели скромно – точь-в-точь как у самок современного человека.

Сходными доводами Гребе подкреплял и еще одно свое утверждение – а именно, что способность человека порождать более пятидесяти четко различимых звуков, так называемых фонем, и даже, как предполагают некоторые, распознавать их, свидетельствует о том, в каком неправильном направлении на пути приспособления к среде двигалось развитие его нервной системы. Несомненно, разбором и порождением этих смутных и непонятных звуков должна заниматься столь значительная часть человеческого мозга, что даже значи не могло зачетверенькать о том, чтобы в эволюции человека случился, так показать, Большой Взрыв, как он случился в эволюции шимпанзе.

В отличие от шимпанзе, чья жестикуляторная способность непрерывно эволюционировала на протяжении двух миллионов лет последовательного отбора, осуществляемого в процессе взаимодействия мозга и жеста, человек оказался заключен в пределы извращенного, гулкого «сада звуков»; [133]133
  «Сад звуков» – авангардистская скульптура из полых металлических труб в Сиэтле; когда дует ветер, сооружение издает произвольные и более-менее музыкальные звуки.


[Закрыть]его способность к эффективной жестикуляции атрофирована в той же мере, что и пальцы на задних и передних лапах.

Такого рода рассуждения непосредственно сближали Гребе с Ноамом Хомским [134]134
  Хомский Авраам Ноам (р. 1928) – американский жестикулист, создатель теории порождающих грамматик и формальных жестикуляций, составил в структурной жестикулистике эпоху. Также известен радикальными правозащитными взглядами и трудами по «геноциду американских индейцев» при завоевании Америки англичанами и испанцами.


[Закрыть]и другими психосемиотиками, которые полагали, что жестикуляция – исключительная прерогатива компактного, небольшого мозга шимпанзе. Учитывая необыкновенную гибкость, пластичность мозга приматов, не стоит удивляться, что переизбыток нейронов, свойственный гигантскому мозгу человека, привел к тому, что естественный отбор утратил возможность влиять на этот вид в плане развития интеллекта. Тем самым ученый делал ироничный и печальный вывод: способность человека обрабатывать информацию, а стало быть, и приобретать навыки, оказалась ограничена именно его безграничными возможностями. Иначе показывая, люди заблудились в извилинах собственного мозга. Отсюда их неспособность развить гибкое сознание, отсюда их мрачная судьба – вечно подчиняться тупому диктату филогенетической памяти, пытаться разобрать ее приказы, выраженные в искаженных и бессмысленных, последовательно беспорядочных вокализациях.

Но, глядя вниз, на внутренний двор колледжа, где из-под мантий студентов высовывались их цветущие задницы, Гребе размышлял вовсе не об этом. Правду показать, сейчас в его сознании мыслей не имелось вообще – эта часть мордности была слишком занята подавлением другой, которая грезила о графине, страстно желала припасть к его горлышку.

Желанный графин стоял на восьмиугольном столике, предусмотрительно расположенном рядом с любимым креслом обитателя обширного кабинета. Графин никогда не исчезал со своего места. Когда он опустошался, его снова наполняли доверху или сам Гребе, или его помощник, всякий раз проверяя, что пробка забита наглухо, – графин же оставался неподвижен, как скала. Не слишком ли рано мне захотелось глотнуть? – подумал Гребе. Может, подождать, пока появятся Буснер и его обезьяночеловек, может, им тоже захочется? Едва ли вежливо с моей стороны приступить к этому до их появления – что, если им будет неприятно видеть графин в моих лапах?

Когда дух Гребе колебался, решение принимало тело. Так вышло и на сей раз. Изогнувшись, философ исполнил некрасивое, но четкое обратное сальто и приземлился на четыре лапы рядом с драгоценным (в силу того, что на нем стояло) столом.

– «Ааааааааа», – сладострастно возопил выдающийся ученый. Одним движением лапы он извлек из графина пробку и мощно потянул носом воздух из горлышка – но благоразумно оставил в покое содержимое. Еще не время.

Саймон Дайкс и Зак Буснер причетверенькали к поезду на Оксфорд с большим запасом. По платформе Паддингтонского вокзала врач и больной доползли до рокочущего локомотива, и там Саймон поднял глаза, осматривая викторианские своды вокзальной крыши, и показал именитому психиатру:

– Знаете, кое-что в этом мире все-таки не меняется.

– «Хуууу» в самом деле «хуууу»?

– Да, вот этот вокзал, – щелкнул пальцами Саймон. – Освещение здесь точно такое же, как было всегда, словно сооружение погрузилось в вонючее зеленое море. Словно мы не в Лондоне, а под Ла-Маншем.

Буснер глянул на своего протеже с нескрываемым удовольствием. На его памяти это была первая метафора в значи Саймона, первый образ, связанный с красками, со светом – короче, с его профессией. Можно ли считать это знаком, что психоз вот-вот сделает еще один шаг назад, что маниакальный туман станет еще немного прозрачнее?

Путешествие прочетверенькало без приключений. Буснер не пожалел денег на билеты в первый класс, разумно полагая, что там и шимпанзе будет меньше, и Саймону легче. В результате в состояние дичайшего раздражения приполз сам именитый натурфилософ, как он любил себя обозначать. Непрерывный стук когтистых пальцев по клавишам ноутбуков и бесконечный вой бизнессамцов по мобильным видеофонам привели его в такую ярость, что незадолго до Рединга он решил, что пора действием показать, кто в вагоне главный.

Буснер схватил с полки на стене пачку бесплатных журналов для пассажиров и пробежался туда-сюда по проходу между креслами, швыряя добытую полиграфию прямо в морды беспокоящим его обезьянам. Для острастки он отколошматил по физиономиям парочку особенно шумных персонажей. И хотя процедура установления иерархии произвела желанный эффект – до самого конца путешествия в вагоне царила мертвая тишина, – достигнут он оказался лишь ценой общего, типично английского молчаливого недоумения. Да, подумал Саймон, Паддингтонский вокзал – только начало; есть и другие вещи, которые решительно отказываются меняться. Решительно.

Спрыгнув с поезда в Оксфорде, Саймон поспешил за Буснером, который бодрой рысью продвигался к парковке такси. Очень низко поклонившись, экс-художник показал:

– Надеюсь, вы не против прогуляться пешком к колледжу этого шимпанзе «хуууу»? Вы же знаете, я жил близ Оксфорда и был бы не прочь снова взглянуть на старый знакомый город.

– Отлично, я созначен, Саймонушко мой, – отмахнул Буснер, дружески потрепав пациента по загривку, – но помните: если почувствуете, что не можете держать себя в лапах, что вам страшно, пожалуйста, постарайтесь «грруннн» показать об этом мне.

На пути от Вустерского колледжа [135]135
  Вустерский колледж – основан в 1714 г. баронетом сэром Томасом Куксом, родом из графства Вустер, отсюда обозначение.


[Закрыть]по Бартоломью-стрит до Сент-Джайлс-стрит Саймон вел себя превосходно, испытывая, однако, нечто среднее между приятным изумлением и отвращением. Он помнил Оксфорд как элегантный город эпохи Возрождения с вечной, изящной архитектурой, а глазам предстал вульгарный заштатный городишко с замшелыми развалюхами вместо зданий, к тому же доверху набитыми шимпанзе.

То, что жизнь обезьян протекает не в двух, как у людей, а в трех измерениях, экс-художник понял еще в Лондоне, однако подлинный масштаб этой трехмерности открылся ему только по приезде в Оксфорд. Обезьяны, чаще всего студенты, были везде – сидели на крыше гостиницы «Рандольф», лезли вверх по аркам Памятника Мученикам, [136]136
  Памятник Мученикам – часовня, возведена в 1838 г. в память о двух протестантских епископах и архиепископе, сожженных за веру в 1555–1556 гг. по повелению «Кровавой Мэри», королевы Англии католички Марии I (1516–1558, на троне с 1553).


[Закрыть]трахались на парапетах зданий колледжей Бейллиола [137]137
  Колледж Бейллиола – основан в 1263 г. дворянином норманнского происхождения Джоном Бейллиолом, обозначен в его честь.


[Закрыть]и Св. Иоанна [138]138
  Колледж Св. Иоанна – основан в 1755 г. сэром Томасом Уайтом, лорд-мэром Лондона и старейшиной гильдии портных. Обозначен в честь Св. Иоанна Крестителя, покровителя гильдии.


[Закрыть]и так далее. Тот факт, что это были именно студенты – только-только начался Михайлов триместр [139]139
  В Оксфорде учатся по триместрам – первому (обозначен по празднику Св. Михаила Архангела, отмечается 29 сентября), второму (по празднику Св. Илария, 5 мая) и третьему (по празднику Троицы, в разные годы по-разному).


[Закрыть]– в коротких мантиях, сшитых с тем расчетом, чтобы демонстрировать окружающим задницы, веселил Саймона еще больше.

Но, обогнув Бейллиол (пришлось встать на задние лапы, так как в противоположном направлении [140]140
  То есть к Памятнику Мученикам и Музею искусств и археологии Ашмола (основан в 1677 г. как хранилище коллекции антиквара Элиаса Ашмола, 1617–1692), расположенному на углу Бартоломью-стрит и Сент-Джайлс-стрит.


[Закрыть]четверенькало неимоверное количество туристов), Саймон увидел такую картину, что не удержался и согнулся в три погибели от истерического хохота. Буснер замер и наклонился к пациенту, беспокоясь, как бы этот симптом не предвещал приступ, но Саймон просто протянул именитому психиатру лапу.

– «Груууннн», – прорычал он, затем показал: – Вот, посмотрите туда!

Буснер исполнил просьбу экс-художника. На противоположной стороне Броуд-стрит висела вывеска с надписью «Незабываемый Оксфорд». Саймон помнил ее со времен Браун-Хауса, так называлось развлекательное заведение для туристов. У входа толпились американцы – даже Саймон в своем теперешнем состоянии без труда опознал в этих шимпанзе американцев, кто еще носит такие короткие макинтоши от «Бёрберри», – которые смешались с группой новоиспеченных студентов, возвращавшихся из театра Шелдона [141]141
  Театр Шелдона – построен в 1664–1668 гг. по проекту знаменитого архитектора сэра Кристофера Рена (1632–1723, он же строил сбор Св. Павла в Лондоне) на деньги Гилберта Шелдона (1598–1677), в разные годы бывшего смотрителем оксфордского Колледжа всех душ, епископом Лондона, архиепископом Кентерберийским и канцлером Оксфордского университета, отсюда обозначение. Университет проводит в театре разнообразные светские мероприятия, в частности посвящение в студенты.


[Закрыть]с церемонии принятия в университет.

Некоторые самки-студентки были в самом разгаре восхитительной течки, их набухшие седалищные мозоли розовыми маяками освещали замызганный тротуар. Разумеется, тотчас образовалось несколько очередей на спаривание, самцы-туристы бегали туда-сюда, размахивая дорогими фотоаппаратами и видеокамерами, колотили ими себя по голове. И над всем происходящим подписью к карикатуре висела знакомая Саймону вывеска. Да уж, в самом деле, разве можно забыть такой Оксфорд, где толпы волосатых чудищ трахаются прямо у тебя на глазах.

Саймон замахал лапами:

– Что мне больше всего нравится, – он указал Пальцем на сотрясающиеся тела через дорогу, – так это что оксфордские студенты, противу ожидания «хи-хи-хи-хи» такие низколобые!

И Саймон зашелся от хохота.

Буснер схватил его в охапку и сначала оттащил к зданию Бейллиола, а потом взял за лапу и повлек за собой прочь от толпы спаривающихся; отчетверенькав на приличное расстояние, шимпанзе перебрались на другую сторону улицы, ныряя между припаркованных автомобилей, и Буснеру пришлось еще раз осаживать Саймона, когда тот взорвался хохотом при виде бюстов античных философов-шимпанзе, украшавших ограду театра Шелдона, – Сократ с клыками торчком, Платон с могучей переносицей, Гераклит, поддерживающий лапами каменный лавровый венок, который бы возлежал на лбу, если бы тот у философа был…

У двери в кабинет Гребе Буснер проухал:

– «ХуууууГраааа!»

Услышав ответное уханье, гости вползли. Саймон инстинктивно упал на персидский ковер, повернулся задом вперед и пополз, подставляя оный под морду сухого, тощего шимпанзе, который сидел в гигантском кресле и попивал из хрустального бокала для хереса какую-то непрозрачную коричневую жидкость. Как всегда, Саймон был ошеломлен тем, что его тело само понимает, каким шимпанзе надо кланяться.

Гребе водрузил бокал говна на восьмиугольный столик и ласково погладил подставленную часть тела. Он внимательно следил, как Саймон полз к нему от самой двери, и от его глаз не ускользнула странная негибкость задних лап и некий автоматизм в поклоне гостя. Когда за Саймоном проследовал Буснер и двое старших шимпанзе поклонились друг другу, Гребе, не откладывая дела в долгий ящик, изложил именитому психиатру свои впечатления:

– «Уч-уч» Буснер, по-моему, у вашего пациента аутоморфизм, [142]142
  Аутоморфизм – склонность приписывать собственные свойства другим.


[Закрыть]не так ли «хууу»?

Буснер, довольный тем, как глубоко копнул выдающийся ученый, вскочил на кресло и крепко обнял Гребе, одновременно настучав ему по спине:

– Нет, на самом деле это не так «чапп-чапп». Насколько можно судить, он видит нас такими, какие мы есть; и хотя рамки психоза пока непоколебимы «хух-хух-хух», он уже не воспринимает свое тело как целиком и полностью человечье. Вот, глядите…

Саймон, поклонившись и осознав, что подчиненное положение в иерархии освобождает его от необходимости вступать с хозяином кабинета в длительную взаимную чистку, принялся рассматривать книжные шкафы, переходя от одного к другому, вынимая книги, разглядывая их и ставя наместо то передними, то задними лапами.

– Похоже, наша поездка почетверенькала ему на пользу, Гребушко мой «чапп-чапп». Я впервые вижу, как он делает задними лапами что-то осмысленное, а несколько минут назад на улице он одарил меня каламбуром. Более того, когда мы подползали к поезду, он выдал метафору – первый настоящий художественный образ в исполнении его пальцев «грруннн».

Гребе, правой передней лапой держа Буснера за мошонку, показал левой:

– Не хотел «чапп-чапп» жестикулировать об этом, Буснерушко мой, но на самом деле я голоден как волк; сие, – он побарабанил по бокалу, – конечно, освежает, но не может наполнить желудок. Как думаешь «чапп-чапп», мистер Дайкс достаточно спокоен, чтобы пережить визит в обеденный зал колледжа «хуууу»?

– Не вижу, почему нет «гррууннн», пока что он справляется со всем отлично.

– Хорошо, в таком случае почему бы нам не объявить перерыв на третий обед, а после вернуться сюда и помахать лапами как следует «хуууу»? – Гребе снова посмотрел на часы. – Я в вашем распоряжении до половины четвертого, потом меня ждут эти вечные четверорукие нытики-студенты.

За обедом Саймон вел себя тише воды ниже травы. Под темными сводами великолепного огромного обеденного зала Эксетерского колледжа гулким эхом разносились уханья студентов, которые не столько сидели за длинными столами, сколько болтались на них гроздьями. С темных дубовых панелей на обедающих затуманенным взором глядели портреты знати, ученых и прелатов. Саймон не отводил глаз от этих обезьян в доспехах, обезьян в ризах, обезьян в тюдоровских воротниках, восхищаясь, с какой точностью старинные художники передали каждый изгиб каждого волоска шерсти своих моделей. Он дорого бы Дал, чтобы получить разрешение покинуть стоящий на возвышении главный стол, на углу которого ему отвели место, и подползти поближе к портретам, взобраться вверх по стене по старинным турникам, проверить, так ли изящна работа старинной кисти, как кажется издали.

Удивляли Саймона не только портреты. Гребе ни знаком не показал своим коллегам-профессорам, кто Саймон, собственно, такой и что делает за главным столом, хотя Буснера он представил, при том что все и так его знали, если не мордно, то по научным работам и телепередачам. И все же профессора приняли Саймона как родного – так, его сосед справа, некий физик по обозначению Кройцер, постоянно заползал в шерсть экс-художнику, тактильно передавая ему свои мнения по поводу погоды и жизни в колледже.

Профессора передавали по кругу графин с бордоским, который, похоже, до конца обеда превратился в рог изобилия – едва ученые опустошали графин, к столу подбегал служка, хватал хрустальный сосуд и исчезал во тьме погреба, в мгновение ока возвращаясь с новым, полным до краев. Когда графин добрался до Саймона в четвертый раз, экс-художник попытался и в четвертый раз отказаться, показывая Кройцеру:

– «Ух-ух-ух» мне, знаете ли, в последнее время нездоровится, думаю, мой организм возражает, чтобы я пил вино на третий обед.

Кройцер так высоко поднял брови, что, казалось, они вот-вот упадут с его морды на пол, и вопросительно посмотрел на Саймона:

– В самом деле «хуууу»? Призначусь, мой организм выпоказывается в том же духе, но ведь наша цель – продолжать с ним диспут, не так ли «хи-хи-хи»?

В подтверждение своей репутации знатного выпивохи, сосед Саймона поднес к губам полный бокал, ополовинив его одним глотком; не поместившееся в пасть вино пошло на окраску шерсти ученого, обильно политой предыдущими возлияниями. Не вытираясь, физик продолжил жестикулировать:

– В старину, когда ты садился за главный стол, тебя всегда спрашивали: ты двухбутылочный или трехбутылочный шимпанзе «хууууу».

Эта фраза почему-то казалась Кройцеру очень смешной, и он громко, клацая зубами, расхохотался.

Судя повсему, другие профессора следили за жестами коллеги, так как не замедлили последовать его примеру. В полумраке обеденного зала их нижние челюсти ходили ходуном, как листья на ветру, массивные зубы расчесывали шерсть над верхними челюстями. В первый раз за день Саймон остро почувствовал себя одиноким, лишенным тела. Ему захотелось вскочить на задние лапы, выбежать из зала, из колледжа, добраться до площади Корнмаркет и сесть на автобус в Тиддингтон, [143]143
  Тиддингтон – городок под Теймом, близ Оксфорда.


[Закрыть]а оттуда дочетверенькать до Браун-Хауса. Но выдержит ли он встречу с детенышами? С детенышами, чьи морды, наверное, не узнает, если их предварительно не побрить?

Но миг спустя приступ истерии, грозивший, казалось, перейти в настоящий припадок, учетверенькал прочь. Дело в том, что шум за главным столом начал отступать на второй план перед шумом за остальными. Студенты, которые и за едой вели себя крайне разнузданно, теперь, доев и допив, решили, что настала пора порезвиться как следует. Они повскакали на скамьи, встали на задние лапы и принялись ухать что есть мочи, складывая губы в длинные, узкие трубочки. Они яростно барабанили по столам, звон фарфоровых тарелок и металлических приборов вторил рыкам обезьян.

Саймон, наблюдая, как Кройцер то поднимает, то опускает свои крупные мозолистые уши, подумал, что он и другие профессора сейчас выйдут из-за стола и уймут разбушевавшуюся толпу, напомнив ей кулаками, кто в колледже вожак. Экс-художник уже достаточно ознакомился с природой шимпанзе, чтобы понимать: такие действия профессоров неизбежно повлекут за собой телесные повреждения. Однако, к своему удивлению, он не увидел ничего подобного, – наоборот, преподаватели решили не отставать от учеников и сами повскакали на скамьи и принялись орать пуще прежнего, а некоторые и вовсе забрались на стол и стали бегать туда-сюда, сверкая задницами из-под развевающихся мантий.

Умудренные опытом педагоги так вздыбили шерсть» что чуть не вдвое увеличились в размерах. Но больше всего, как обычно, Саймона поразила невероятная грация, с какой они передвигались. Чтоб мне провалиться, подумал он, вот уж кто умеет бегать, так это шимпанзе! Несмотря на то что стол был заставлен бокалами, тарелками, блюдами и прочим, буйные деятели науки не опрокинули ни одного предмета, не сбросили на пол ни одной вилки, не попали на бегу ни в одну тарелку.

Студенты угомонились, когда один из них, получив от соседа большой графин, поднялся на задние лапы, гордо прошествовал к центральному столу, находившемуся прямо напротив главного в другом конце зала, встал там и громко заухал, привлекая внимание присутствующих. Мигом воцарилась тишина. Саймон не упустил возможности задать Кройцеру вопрос:

– «ХууууГрааа» доктор Кройцер, что тут происходит, покажите «хуууу»?

– Ах, так вы не из Оксфорда, правильно «хуууу»? – отмахнул профессор.

– Нет, нет, я изучал изящные искусства в Слейде.

Физик смерил Саймона косым взглядом, изображая отвращение. Можно было подумать, жестикулировал позднее с Буснером экс-художник, я показал ему, что работаю танцором в кабаре. [144]144
  Саймонова альма-матер (см.прим. к гл.1, с. 31) с момента своего основания принимала на обучение студентов вне зависимости от пола и происхождения; ей принадлежит честь быть одним из первых учебных заведений Великобритании, которое ввело такую практику. Этим она радикально отличалась, например, от Оксфорда, чем, в частности, и вызвана спесь профессора Кройцера.


[Закрыть]

– Ну что же, «ааааа» мой изящно-искусственный союзник, это называется «штрафная». Мы в Эксетерском колледже блюдем целый ряд старинных традиций, и одна из них такова: студент обязан выпить штрафную, если за едой позволил себе жестикулировать на запретные темы. «ХуууууРрррааааггггххх!»

Едва отзвучал последний рык, как к студенту на другом конце зала подошел служка и доверху наполнил его огромный графин темным элем. Собратья проштрафившегося меж тем расселись вокруг него шерстяным частоколом.

– «Хууууу» и какие же это темы? – поинтересовался Саймон у недовольного соседа.

Кройцер снова смерил его взглядом, полным презрения:

– Как и везде, это политика, религия, любые темы, связанные с профессиональной деятельностью…

– В смысле, обмены знаками о науке и учебе? – перебил его Саймон.

– Разумеется «рррряв».

– Но ведь тогда не остается и тем для жестикуляции…

– Ну что вы, – саркастически взмахнул пальцами Кройцер, – всегда есть спорт и погода!

Их жестикуляцию прервал ритмичный грохот – студенты принялись колотить лапами по столам, все быстрее и быстрее. Проштрафившийся начал вливать содержимое графина себе в пасть. Саймон весь обратился в любопытство и просто не смог не залезть в шерсть Кройцеру с вопросом:

– Это, что ли, штраф? Выпить пива – и все наказание?

– Там три пинты, и, если вы думаете, что проглотить их в один присест так просто, попробуйте как-нибудь сами «ааааа»!

Даже с расстояния в сорок ладоней Саймон хорошо видел, как загривок студента с каждым глотком ходит вверх и вниз. Нарушитель был крупной особью, и графин постепенно пустел.

– Молодец, молодец! – вскинули лапы несколько профессоров, истошно вопя в поддержку студента. Казалось, тот успешно выдержит наказание – ему и осталось-то всего пол пинты, – но тут Саймон заметил, что задница проштрафившегося задрожала и стала вытягиваться. В следующий миг шимпанзе испустил оттуда фонтан дерьма, одновременно начав кружиться. Перед глазами экс-художника пролетела сначала задница, потом пенис, потом снова задница студента. Моча и жидкое дерьмо заливали все большее и большее число зрителей. В конце концов незадачливый суфий рухнул на стол, и союзники вынесли его вон из зала.

Вместо того чтобы с отвращением отвернуться, профессора выказали живейший интерес и возбуждение по поводу извращенного ритуала. Крики восторга и бешеное жестикулирование не кончались минут десять. Наконец шум немного улегся, и Саймон сообразил, что кто-то к нему прикасается. Это был Кройцер:

– Вы ведь приехали к Гребе, не так ли «хуууу»?

– Совершенно верно, – отзначил Саймон.

– Что ж, случившееся, покажу я вам, должно было резко поднять извращенцу настроение – ну как же, на третий обед подали немного дерьма «хи-хи-хи-хи»!

Саймон не успел обдумать замечание – из ниоткуда материализовался Буснер и показал, что им пора. Саймон поклонился соседу, но Кройцер лишь тихонько щелкнул его по подставленной заднице – внимание трехбутылочного шимпанзе отвлек графин с портвейном, который как раз до него дополз.

С утра было пасмурно, но когда трое шимпанзе покинули зал, светило солнце. Гребе далеко обогнал своих гостей, и когда те, взобравшись по винтовой каменной лестнице, снова оказались в его кабинете, он уже сидел в кресле, гордо держа в лапах наполненный коричневой жидкостью графин.

– Говнеца не хотите? – полюбопытствовал философ. – Преотличное, доложу я вам.

– Спасибо, нет, – отзначил Буснер. – Саймон «ХУУУУУ»?

– Прошу прощения, что вы показали «хуууу»? – Морда экс-художника выражала глубочайшее изумление.

– Я показал, говнеца не хотите «хууууу», – повторил Гребе, для ясности помахав графином перед глазами Саймона. Вязкое содержимое приветливо забулькало.

– «ХууууГрррннн» доктор Гребе, если вы не против, я откажусь.

Буснер, надо показать, ожидал, что Саймон отреагирует на столь явное проявление копрофилии хозяина массивного кабинета агрессивно. Именитому психиатру и самому периодически случалось пропустить бокальчик-другой дерьма, но Гребе-то был самый что ни на есть страстный любитель экскрементов, вплоть до того, что в винном подвале колледжа специально для обладателя массивного кабинета вырыли обширную выгребную яму. Саймон, полагал Буснер, с неизбежностью должен был счесть эту особенность поведения шимпанзе решительно невыносимой. В чем же дело?

Не прошло и минуты, как Буснер получил отзнак на свой вопрос – за него все сделал Гребе. Не спеша попивая говно, выдающийся копрофилософ поднял заднюю лапу и застучал по Саймону:

– Мистер Дайкс, я полагал, что вы, как человек, будете чувствовать себя некомфортно перед мордой копрофила, более того, найдете мое увлечение отвратительным. Насколько мне известно, ваши собратья по виду, как те, что живут в дикой природе, так и те, что живут в неволе, весьма отрицательно относятся к собственным экскрементам. Часто они отходят на значительные расстояния от гнезд с целью справить большую нужду, а затем «уч-уч» закапывают исторгнутое в землю.

Саймон повернулся спиной к книжному шкафу и уставился на философа. Сцены по пути от дома до поезда, в поезде, в обеденном зале – день выдался нелегкий, а теперь еще этот Гребе со своей копрофилией. Не день, а сплошное извращение. Саймон, конечно, уже глубоко внедрился а мир шимпанзе, нормально чувствовал себя в их обществе, но, тем не менее, в последнее время ни разу не ощущал свою принадлежность к роду человеческому так остро, как сейчас. Ходить на четырех лапах, как обезьяны, решил он, просто удобно. Размеры, масштаб их мира меньше, чем моего, так что ходить выпрямившись – значит просто набивать себе шишки, в буквальном, медицинском смысле. Аналогично отказ от ношения одежды на нижней части тела – опять-таки не более чем формальность, знак приспособленности к миру, равно как и согласие периодически копаться в чужих задницах, извлекая из шерсти липкие комочки чего-то непонятного и распутывая колтуны. Да, Саймон довольно быстро научился жестикулировать – но что же тут удивительного? В конце концов, человеческая жестикуляция, то бишь «речь», тоже основана не только на голосе, но и на жестах. Но есть дерьмо? Нет. Никогда. Ни за что. Как и манера трахаться с дикой скоростью средь бела дня в большой компании, это подлинное воплощение звериного начала. Более того, Саймон понял, почему копрофил Гребе не вызвал у него приступа тошноты – по той же самой причине. В графине был не человеческий кал, а звериный помет. Да, его превратили в жидкость, налили в хрустальный сосуд и поставили на стол, но он вызывал не больше отвращения, чем кроличьи шарики в траве.

Поэтому Саймон отзначил философу так:

– Вы совершенно правы. Мы «уч-уч» гадим только там, где полагается гадить, – поступать иначе негигиенично. Среди людей на копрофилов смотрят как на извращенцев. И поправьте меня, если я ошибаюсь, но именно так, насколько я сумел понять за обедом из обмена знаками с другими профессорами, ваши коллеги смотрят и на вас, доктор Гребе «хуууу».

Буснер не стал вмешиваться – если Саймон хочет, чтобы его хорошенько отколошматили, то это удовольствие может доставить ему и Гребе. Но копрофилософ, вместо того чтобы наказать экс-художника за наглость физически, решил использовать в тех же целях жестикуляцию. Он запрокинул голову, уставился в потолок и, притворяясь, будто изучает лепнину, обрушил на сумасшедшую обезьяну целый водопад знаков.

– Мистер Дайкс, вам не следует забывать, под каким углом «уч-уч» людское поведение видим мы. Вот что написано в «Cauda Caudex», [145]145
  Далее следуют цитаты из латинского бестиария XII в., где сравниваются обезьяны и дьявол. Дьявол, созданный по образу и подобию низших обезьян, утратил хвост (cauda) и тем самым утратил и святое писание (caudex). Типичный пример средневековой логики, основанной на этимологии (как правило, средневековые этимологии совершенно ошибочны, но здесь редкое исключение из правила, знаки действительно родственные).


[Закрыть]одном из первых трактатов о животных: «Человек называется так потому, что подражает поведению обладающих разумом шимпанзе. Он вполне понимает, что такое стихии, радуется в новолуние и грустит в последнюю четверть. У людей нет хвостов. У дьявола такое же тело – у него есть голова, но нет хвоста. И если весь человек ужасен, то его задняя часть совершенно отвратительна». Далее книга отвлекается на некую «уч-уч» теологическую дискуссию, но потом следуют знаки, имеющие прямое отношение к конкретному семантическому приему, которым вы думали меня оскорбить, итак: «Simia, латинское обозначение человека, происходит из греческого и означает «сжатые ноздри [146]146
  Еще один случай верной этимологии в том же бестиарии.


[Закрыть]». Их – наверное, я должен показать ваши – ноздри в самом деле сжаты вместе, и их морды ужасны, их щеки похожи на мерзкую пару кузнечных мехов…»