Текст книги "Обезьяны"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

– «ХуууууГррррнннн», – нерешительно зарычал Саймон, затем показал: – Доктор Гребе, я созначен, тут вы правы, но созначьтесь и вы: люди, о которых здесь четверенькает значь, вовсе не дикие африканские люди. Этот текст, несомненно, написан задолго до первой встречи шимпанзе с настоящими людьми и, уж во всяком случае, прежде, чем шимпанзечество в массе своей узнало об их существовании и о том, что их существование для него означает «хуууу». И вообще, – продолжал Саймон, не опуская лап, – коль вы намерены привлекать столь пристальное внимание к семантике, что вообще означает знак «человек» «хуууу»? Будьте так добры, просветите меня, если можете. Прежде чем отзначить, Гребе сделал еще один большой глоток из графина с говном. Буснер видел, что оксонианец испытывает колоссальное удовольствие от обмена знаками, потому что получает новую информацию, а выдать может еще больше. Буснер был доволен и своим подопечным – то, как страстно Саймон защищает истину, которую ему сообщает психоз, само по себе очень много значило.

Гребе выпрыгнул из кресла и переполз на рабочий стол, извлек из ящика некий клочок бумаги и передал его Саймону со следующим знаком:

– Думаю, этот листочек вас заинтересует, мистер Дайкс «хуууу». Видите ли, я предполагал, что вы зададите мне этот вопрос, и написал по электронной почте одному своему союзнику в Лондон как раз на этот счет, так как знал, что Буснер привезет вас ко мне. Союзника обозначают доктор Фелпс, он работает на факультете восточных и африканских исследований. Полагаю, вам будет полезно изучить его ответ «хуууу».

Саймон взял в лапы распечатку и прочел:

«ХууууГрааа» дорогой мой Давид!

По поводу людей. Я спросил признанного эксперта по английским знакам африканского происхождения, и вот что он мне написал:

Самые ранние засвидетельствованные употребления знака «человек» показывают, что это «местное обозначение данного животного в Анголе».

В жестикуляции кимбунду (ее используют в Анголе) этот знак выглядит как «чиллаффехзе», в жестикуляции фьот (ее используют в Кабинде [147]147
  Кабинда – эксклав современной Анголы.


[Закрыть]) он выглядит как «киллафекзе», а в жестикуляции киконго (Заир) имеет форму «кильяффехзе» (зе____________________постфикс имени существительного).

Я спросил, что значат эти знаки, и мой знакомый ответил, что все они переводятся просто как «человек», никакого другого значения словари не дают.

Надеюсь, эти сведения окажутся вам полезны.

«Хххххуу»

Найджел.

Саймон некоторое сидел в беззначии. От послания Фелпса веяло могильным холодом, острая сосулька беспокойства вонзилась в казавшуюся непробиваемой броню уверенности художника в своем происхождении. Прочитав письмо ученого-специалиста, Саймон был готов во все это поверить, мог надеть свою новую уверенность как шляпу – а потом снять. Надеть-снять, надеть-снять. Но если он будет надевать и снимать ее слишком часто, то, как с обычной шляпой, ему начнет казаться, что она сидит у него на голове все время; и с той минуты он взаправду утратит все, что в нем есть человеческого.

Саймон тряхнул головой, почесал задницу. На нем был взятый взаймы у Буснера пиджак, твидовый – у Буснера вообще все было из твида, а свой человеческий костюм Саймон оставил дома, для особо торжественных случаев. Когда Саймон забывал поддергивать пиджак вверх, ткань начинала натирать ему то, что – в качестве привычки, не более – художник начал потихоньку воспринимать как свою прекрасную лучезарную задницу. И раз уж она лучезарная, разумно заключил Саймон, пусть слепит глаза сожестикулятнику – с Гребе это как нельзя кстати.

Саймон встал на задние лапы, прошелся туда-сюда, помахал в воздухе письмом Фелпса.

– «ХууууГрррнн» доктор Гребе, мне казалось, вы хотели пожестикулировать со мной на предмет моих представлений о человеческой жестикуляции. Может, начнем «хуууу»?

Гребе, сделав еще глоток своего экскрементально-сакраментального кактейля, тоже вскочил на задние лапы. Жидкие шерстинки, что еще росли у него на голове, стали дыбом, – казалось, философ надел что-то вроде тернового венца.

– «Уч-уч» не могу не выразить восхищение вашим самообладанием, мистер Дайксе, – щелкнулпальцами копрофил. – Для шимпанзе, страдающегостоль тяжелой системой взглядов, вы держитесь великолепно. Из описания, которым меня снабдил ваш доктор, я сделал вывод, что у вас афазия, то есть вы не понимаете знаки как таковые, хотя способны понимать само жестикуляторное сообщение в силу особенной чувствительности к ритму значи «гррннн».

Начав подбираться к основной идее лекции, Гребе прибег к приему, которым пользовался, чтобы отбить у иных студентов мысль, будто они ему ровня.

Философ вспрыгнул на кресло, стал задними лапами на подлокотники и подпрыгнул снова, ухватившись передней лапой за люстру. В течение следующих минут он жестикулировал только пальцами задних лап, элегантно и нагло.

– «Хууууу», – продолжил философ со своей импровизированной и перевернутой вверх дном кафедры-маятника, – я, впрочем, сделал и иное предположение, именно, что вы страдаете чем-то совершенно противоположным и утратили то, что психосемиотики обозначают «тактильный ритм», а Фреге [148]148
  Фреге Фридрих Людвиг Готтлоб (1848–1925) – немецкий математик и философ, вожак-основатель математической логики и создатель философии жестикуляции (оказал большое влияние на Витгенштейна). Давид Гребе унаследовал от него фамилию (в искаженном виде), профессию и ряд черт характера.


[Закрыть]обозначал как «Klangenfarben», «ритмоцвет». Иначе показывая, вы страдаете агнозией ритма, своего рода жестикуляторной аритмией. Вы следите, куда направляется моя задница «хууууу»?

Саймон в самом деле следил, как задница копрофилософа качается из стороны в сторону, и поэтому отзначил:

– Я весь внимание, доктор Гребе, мои глаза неотрывно следуют за ней.

– Отлично «гррррнннн». Итак, вы, несомненно, знаете, что жест не просто знак, в нем заключена самая ваша мордность; шимпанзе не просто формирует знаки – он сообщает сожестикулятнику о себе, и ритм здесь играет едва ли не ключевую роль. Вы же, насколько я понимаю, намерены сообщить мне, что в вашем сознании имеется совершенно другой, дополнительный жестикуляторный механизм, основанный на вокализациях, фонемах «хууууу».

– Именно так, доктор Гребе, именно так. Мы, люди, прекрасно вокализируем, но, конечно, с легкостью интерпретируем и жесты, ведь фактически человеческая жестикуляция состоит из отдельных знаков, просто, как правило, они выражаются звуками, а не жестами. Жестикуляция, понимаете ли, едина «грррр», а озаченные две семиотические системы просто дополняют друг друга.

Завершив эту экспрессивную последовательность знаков, Саймон уселся на персидский ковер, довольный тем, как элегантно складывал пальцы. Буснер тоже был весьма впечатлен и подполз поближе, чтобы почистить у Саймона в паху. Гребе, однако, был не из тех, кого легко сбить с толку. По-прежнему свисая с люстры, он спустил заднюю лапу между мордами сидящих.

– Но мне все же кажется, – нравоучительно показал он, – что сравнивать эти две системы абсолютно бессмысленно, вторая попросту неспособна конкурировать с первой. Если только вы не имеете в виду систему жестикуляции, в которой все жесты создает лишь один-единственный индивидуум и обменивается ими лишь сам с собой, – но такое, как показал Витгенштейн, невозможно. Могу я надеяться, что под этой вашей «речью», мистер Дайкс, вы не понимаете ничего подобного? [149]149
  Правду показать, здесь д-р Гребе окончательно раскрывает свои карты. Он, несомненно, созначился бы с известным бихевиористом Джоном Бродесом Уотсоном (1878–1958), который писал: «Я бы хотел совершенно отказаться от образов и убедить всех, что практически любая мысль в основе своей есть лишь набор моторно-сенсорных процессов, проистекающих в пальцах передних и задних лап». – Прим. авт.


[Закрыть]

Несмотря на успокаивающую и подбадривающую щекотку со стороны именитого психиатра, Саймон совершенно не собирался созначиваться с этими покровительственными жестами. Гребе пытался подорвать его уверенность, что он человек, разрушить стену между воспоминаниями Саймона и заносчивым населением планеты обезьян.

Саймон собрал волю в кулак, заключил в него все, что помнил. В нем уместилось все его восхищение человеческим голосом: неизреченная красота «Четырех последних песен» Штрауса в исполнении Джесси Норман, богатство и мощь, бьющие из слов Шекспира со сцены, низкая колоратура стихов Мандельштама, когда их читают на русском, треск голоса Бернарда Шоу, напоминающий людям об их долге. В голове Саймона зазвучали заклинания африканских племен, в танце и песне призывающих дождь, голоса вождей американских индейцев, поющих о своей бескрайней родине. Саймон вспомнил, как Билли Холидей брала высокую ноту, сладкую как сахар, вспомнил, как сладостно слышать бормотание детеныша – его собственного детеныша? И еще, и еще, и еще – ласковые слова возлюбленной, дыхание, ласкающее ухо, Сарины вздохи, крики и призывные слова, ее просьбы «трахни меня»… «трахни меня»… «трахни меня»! Что, все это в прошлом? Этого больше нет? И никогда не было?

Бывший художник изгнал из глаз перспективу и обозрел свисающую с потолка фигуру обезьяны, нашел взглядом ложбинку, перевал между задницей и мошонкой, затем встал на задние лапы и побарабанил по креслу Гребе. Буснер был ошеломлен – сотни тысяч шерстинок на теле Саймона все до единой стояли дыбом, шерсть торчала из-под воротника взятого взаймы пиджака, а на голове красовался ирокез, достойный самого заправского панка.

И тут Саймон издал ужасающую вокализацию, какой еще никогда не доводилось слышать его сожестикулятникам, настоящий рев разъяренного дикого человека, но при этом наполненный чудовищным смыслом, совершенно шимпанзеческим, не услышать который было невозможно.

– «Эй ты, вонючая макака-говноед»! – заорал художник. – «Я тебя сейчас на части порву, проделаю в твоей сраной башке вторую задницу»!

В следующий миг, точно рассчитав, куда качнется философский шерстяной маятник, Саймон подпрыгнул, схватил Гребе за яйца и сорвал его с люстры.

Выдающийся оксфордский профессор с треском рухнул на пол, по пути смахнув со столика драгоценный графин с драгоценным говном и разлив тошнотворное содержимое по ковру, который немедленно приобрел характерный коричневый цвет. Не давая Гребе времени оправиться, Саймон начал охаживать специалиста по психосемиотике и человеческой жестикуляции совершенно нечеловеческими, то есть весьма шимпанзеческими ударами, нанося их не кулаками, а раскрытой ладонью, когтями. Грохот взбучки эхом разносился по зданию колледжа…

Никаких попыток сопротивления не последовало, не прошло и пяти секунд, как бледная задница Гребе взмыла в воздух, а его еще более бледная морда зарылась в залитый дерьмом ковер. Философ отчаянно замахал лапами:

– «Иииииик!» «Аааааарррррггггххх!» Пожалуйста, пожалуйста, мистер Дайкс, сэр! Я без ума от вашего высокохудожественного взгляда на мир! Я преклоняюсь перед вашей «хуууууувввррааааа» задницей! Она лучезарнее полуценного солнца, в ее лучах я читаю свои книги! Я признаю ваше превосходство ныне и присно и «хуууу» во веки веков!

Саймон, конечно, тотчас прекратил избиение и ласково погладил Гребе, как теперь и полагалось ему как старшему в иерархии. Тем не менее, правду показать, он все же был бы не прочь проделать то, о чем вокализировал, – только почему-то забыл, что и где собирался проделывать.

Немного позднее, когда именитый психиатр и его пациент уже четверенькали по крытому оксфордскому рынку, Буснер не смог отказать себе в удовольствии выразить искреннее восхищение мужеством своего подопечного, неожиданно громко заухав.

– Покажите мне, Саймон, – щелкнул пальцами Буснер, пока тот прикуривал очередную бактрианину, – вам понравился сам процесс установления иерархических отношений «хууууу»? Я знаю, вы не настолько бесчувственны, чтобы остаться совершенно равнодушным.

Саймон краем глаза посмотрел на диссидентствующего специалиста по нейролептикам, окутанного никотиновым дымом, и показал, размахивая одноразовой зажигалкой за четверть фунта:

– Я объясню вам, доктор Буснер, что меня беспокоит, и уже довольно давно. Если, как показывал Гребе – и как подтверждают мои органы чувств, – мы действительно живем в мире, где визуальная жестикуляция первична, а аудиторная вторична, то разве телевидение не должны были изобрести раньше радио «хууууу»?

– Вы правы, – ответил Буснер, удивленно подняв брови, – так и есть. Насколько я помню, до Второй мировой войны никакого радио не было. Его изобрел шимпанзе по имени Логи Берд, [150]150
  Берд Джон Логи (1888–1946) – шотландский изобретатель. Изобрел радио 26 января 1926 года.


[Закрыть]ну, вы знаете, он, кажется, шотландец.

– И как же он изобрел радио «хууууу»?

– Случайно, совершенно случайно. Как-то раз он причетверенькал к себе в лабораторию и застал своего научного ассистента за смотрением телевизора, который, как оказалось, тот прятал в шкафу. Берд просто захлопнул дверцу шкафа – вот и вся гениальность. Не поползти ли нам, мы опаздываем «хууууу»?

Глава 18

Тем временем в Лондоне другой научный ассистент, куда менее полезный своему начальнику, которого он, однако, каким-то извращенным образом уважал, встречался с членами союза против Буснера. На экстренном заседании конспиративного комитета присутствовали все – Прыгун, Уотли, осунувшийся и усталый, и Филипс, по которому невооруженным глазом было видно, что он тяжело болен. Теперь Уотли понимал, что с фармакологом; от профессионального глаза не укрылись характерные черные пятна – симптом саркомы Калоши [151]151
  Саркома Капоши – вид рака кожи, некогда очень редкий, в настоящее время встречается часто: это самый характерный симптом СПИДа в последних стадиях. Обозначен в честь австро-венгерского дерматолога Мориса Калоши (1837–1902, настоящая фамилия Коэн, родился в городе Капошвар, отсюда псевдоним), который описал его в 1872 г.


[Закрыть]– на затылке несчастного шимпанзе, заметные, даже несмотря на повязанный галстук. Консультант не отказался бы узнать, как это Филипса угораздило подцепить СПИД, но привык следовать правилам хорошего жеста и поэтому спрашивать не стал.

– Ничего не покажешь «ггрррннн», Прыгун, удачное место ты выбрал для встречи «хуууу». Впрочем, неважно, мы ведь недавно плотно общались на интересующую нас тему.

Филипс махнул лапой в сторону украшенных фресками стен ресторана. На одной росли яркие джунгли в стиле Таможенника, [152]152
  Имеется в виду французский художник Анри Жюльен Феликс Руссо (1844–1910), предтеча современного наивного искусства. В один из периодов карьеры работал в таможенном управлении Парижа, отсюда прозвище.


[Закрыть]меж двух широких зеленых листьев торчала морда взрослого самца человека, а ниже, в подлеске, виднелись и другие, еще более звериные морды самок сдетенышами на спинах.Обнаженные груди смотрели из двухмерного леса как дулапушек.

Тема «человек в лесу» повторялась в разнообразных вариантах навсех плоских поверхностях, наличествовавших в ресторане.На страницахменю скакаличеловеческие детеныши, на потолке красовалась репродукцияочень редкой фотографии, где люди спаривались в своей уникальной манере, морда к морде, задние лапы самки плотнообнимают живот самца, атрофированные пальцы сжаты.Даже официанты в «Человеческом зоопарке» – именно так обозначалось заведение – носили человеческие костюмы из синтетической ткани, текстура которой была призвана походить на резиновую, безволосую кожу людей.

Уотли показал пальцем на одного из официантов:

– Почему вон у того черная кожа, Прыгун «хуууу»? Я не знал, что бывают чернокожие люди.

Прыгун оторвал глаза от листка бумаги, который внимательно изучал:

– Прошу прощения, вы что-то показали «хуууу»?

– Я вон про того чернокожего «уч-уч». – Уотли раздраженно повторил свой жест.

– Да-да, в природе встречаются и люди с черной кожей. Этот официант изображает западного человека, по-латыни Homo sa pi ens troglogytes verus, то бишь настоящий пещерный человек разумный. Есть и другие подвиды центральноафриканского и восточноафриканского человека…

– Вроде наших рас «хуууу»? – перебил Уотли. – Как если бы этот человек был бонобо «хуууу»?

– Типа того.

– А черные люди отличаются от других людей, как, например, бонобо отличаются от белых шимпанзе «хуууу»? – спросил Филипс. Его тоже весьма позабавил черный официант.

– Представления не имею, – отзначил Прыгун. – Я психиатр, а не антрополог «уч-уч».

Филипс конечно, заметил, как зло и резко взмахнул лапами Прыгун, но продолжил:

– Я хотел показать, с ними интересно танцевать и развлекаться, как с бонобо «хуууу»? Развлекаться в разных смыслах, вот что я хотел показать «хуууу».

– «Рррряв!» – пролаял в отзнак Прыгун – Филипс был так тяжело болен, что пятый самец потерял всякий страх перед ним. – Почему бы вам не засунуть свои лапы в задницу, Филипс, официант уже идет к нам принимать заказ, и, к вашему сведению, он в самом деле бонобо. Надеюсь, вы помните, под шерстью мы все одинаковые.

Разумеется, здоровье Филипса пребывало в столь плачевном состоянии именно оттого, что фармаколог ни секунды не верил в истинность показанной Прыгуном последовательности жестов. Мало того, сотрудник «Крайборга» был бисексуал и любитель порезвиться с бонобо, а еще и принадлежал к тем западноевропейским самцам, которые забавлялись поездками в страны Центральной Африки и спариванием с местными. Для Филипса результатом такого вояжа стала болезнь, от которой он умирал прямо на глазах своих союзников. Все трое хорошо понимали, сколько иронии заключено в том весьма вероятном обстоятельстве, что бонобо, заразивший Филипса СПИДом, скорее всего сам заразился от дикого человека – через укус.

– «ХууГраа», – провокализировал бонобо в черном костюме и показал: – Готовы ли вы сделать заказы, джентльсамцы «хуууу»?

– «Хуууу» что это за блюдо «Просто бананы»? – ткнул когтем в меню Прыгун. Бонобо почесал свою фальшпромежность и замахал в ответ:

– Обозначено по образцу блюда в другом ресторане нашей сети, на Уордор-стрит. Гренки из беличьих мозгов на подушке из бананового пюре. Очень популярная штука «гррунннням-ням».

– «ХуууГраа» отлично, тогда мне для начала «Просто бананы» и суп.

Другие самцы тоже заказали еду, а официант, несмотря на свой дурацкий неуклюжий костюм, записал все в блокнот и ускакал на кухню, оставив конспираторов наедине обсуждать ситуацию с Буснером.

– «Уч-уч», – прокашлялся Уотли и показал: – Полагаю, настал момент открыть вожакам из ГСМ [153]153
  Генеральный совет по медицине – государственная организация в Великобритании, лицензирующая врачей и контролирующая качество медицинских услуг.


[Закрыть]глаза на ненадлежащее поведение мистера Буснера. Мало того что он водит тяжелого психического больного по улицам, где тот «уч-уч» угрожает нормальным обезьянам, – на нем же лежит вина за Дайксов психоз или что это там такое. Можно практически не сомневаться, что все заварил именно Буснер, приняв, по недомыслию, участие в тех нелегальных испытаниях «ррряв»!

– Я созначен, – щелкнул пальцами Филипс. – Какое бы уважение Буснер ни заслужил своими прошлыми достижениями – а у меня и на сей счет есть сомнения, – нынешнее его поведение представляет собой форменное «уч-уч» надругательство над пациентами. Мы должны что-то сделать!

Уотли с силой забарабанил по плечу Прыгуна, подчеркивая свою решимость:

– Прыгун «хуууу», как ты думаешь, Буснер знает, что Дайкс – вероятная жертва инклюзии и что его человекомания, скорее всего, спровоцирована лекарственно?

– Джентльсамцы, думаю, Буснер наверняка об этом догадывается. Он знает, что лечащим врачом Саймона Дайкса был именно Энтони Бом и что нелегальные испытания проводились именно на пациентах Бома. Другое дело, показал ли Буснер про это самому Дайксу…

– Ну, – снова вступил Филипс, – мне-то кажется, вывод в любом случае прост – то, что мы собрались сделать, нам придется сделать…

– Совершенно верно, потому-то я и приготовил заранее письмо в ГСМ, где подробно излагаю суть совершенных Буснером проступков. У меня тут два экземпляра, я предлагаю вам, джентльсамцы, почитать и немного подумать; если мы достигнем созначия, то в нужный момент просто отправим эту бумагу по почте «хуууу»?

Разумеется, как и подозревал Прыгун, сторонник психофизического подхода к душевным болезням и органическим нарушениям в обезьяньем мозгу давным-давно догадался, что, вероятно, именно его действия в значительной мере и привели художника сначала в «Чаринг-Кросс», а потом и к нему домой. Но, рассуждал Буснер, едва ли его можно признать виновным на основании причинно-следственной связи подобного рода. Он и Дайкс оказались на одной ветке – что ж, так тому и быть. У Дайкса, весьма вероятно, имеются органические нарушения нервной системы – врожденные либо благоприобретенные; не менее вероятно, что у него просто очень тяжелый и глубокий психоз. Ну и что? Какая бы из двух гипотез ни являлась истинной, важность и успешность их, Саймона и Буснера, совместной деятельности несомненна. Состояние художника улучшалось буквально день ото дня. Именитый психиатр делал вывод, что пациент все глубже постигает особенности феноменологического интерфейса меж своим сознанием и реальным миром, который достался ему в результате болезни, – подобно тому как любой шимпанзе, страдающий от нарушений работы органов чувств, научается нормально жить без глаз, утратив способность к визуальной коммуникации, или приспосабливается к глухоте, навеки погрузившись в тишину.

Далее, Буснер отлично понимал, что рано или поздно ему начнут задавать неудобные вопросы о характере его отношений с Дайксом. Тот факт, что Прыгуна почти не видели ни дома у Буснера, ни на работе в больнице, ясно означал – научный ассистент семимильными шагами четверенькает к заключению союза против учителя. Ну и пускай, думал Буснер, следуя за задницей экс-художника, виляющей меж прилавков оксфордского крытого рынка с его запруженными проходами и гулкой какофонией, если моя работа с сознанием этого несчастного закончится тем, что Совет лишит меня права заниматься врачебной практикой, – пускай. Вся моя философия, вся моя карьера стояли на одном краеугольном камне – последовательном отрицании, сухих функционалистских категорий; это будет достойный конец моего правления в группе.

Означенные размышления, осуществлявшиеся в уме согласно давно заведенной Буснером процедуре – мысли воображались термитами, которых именитый психиатр извлекал из муравейника своего мозга, – неожиданно прервались: мозг известил именитого психиатра, что его костяная оболочка соприкоснулась с задницей Саймона Дайкса.

– «Чапп-чапп», – фыркнул психоаналитик-радикал, вдыхая высокохудожественные, но оттого не менее анальные запахи своего пациента.

– «Хух-хух-хух», – пропыхтел Саймон и закашлялся. Он остановился прикурить очередную бактрианину – такое впечатление, будто у него в кармане не пачка, а рог изобилия. Буснер не возражал против курения, хотя неуклюжий пока Саймон регулярно засыпал себе все брюхо пеплом и ставил ожоги, – именитый психиатр беспокоился, как бы в результате Саймон не вернулся к своим наркоманским привычкам.

Саймона же это ничуть не беспокоило. Он сидел на земле, затягивался бактрианиной и, подняв брови, разглядывал пачку.

– Мои сигареты, – показал он, – с ними что-то не так.

– Слишком крепкие «хуууу»?

– Нет, совсем нет. Просто у верблюда на картинке два горба…

– Конечно, это же бактриан, а бактрианы – двугорбые верблюды. Сигареты так и обозначаются, «Бактриан». – Буснер потрепал подопечного по загривку.

– Я знаю, точнее, понимаю. Но насколько я помню… – Последовал ряд бессмысленных жестов. – Я помню себя человеком, и человеком я курил другие сигареты, «Кэмел», там был изображен одногорбый верблюд…

– «Кэмел» «хуууу», то есть просто верблюд. Вы хотите показать, что на вашей «планете людей» эти сигареты обозначаются просто «Верблюд», а не «Бактриан»?

– Так оно и есть «хи-хи-хи», как смешно, как глупо, какой тривиальный переворот… правда смешно «хуууу»?

– Кстати, я не вижу ничего смешного в том, что сигареты делают с вашей шерстью, – отзначил Буснер, смазывая слюной особенно обожженное место у Саймона под левым соском, – и нам уже пора. Мы опаздываем к Хамблу, а уж я-то знаю, как он относится к опозданиям.

В самом деле, когда надоедливый и жестикуливый бонобо со скрипом тормозов остановил такси с именитым психиатром и его пациентом у нужного дома, Хамбл, второй психозоразвеиваетель в списке Буснера, уже ждал их.

Хозяин дома стоял на четвереньках, разглядывая гостей поверх живой изгороди своего сада; самец был такой пузатый и с виду агрессивный, что показался Саймону чудовищем из чудовищ, тем более что накинул на себя лишь старую армейскую камуфляжную куртку, которую к тому же забыл застегнуть. Гигантские плечи, столб пара, вырывающийся из обезьяньей пасти на холодном осеннем воздухе, – короче, Хамбл выглядел как самая настоящая обезьяна, без неясностей и двусмысленностей. Точь-в-точь горилла, сбежавшая из зоопарка, подумал Саймон, окинув взглядом откровенно деревенский дом, живую изгородь, яблоневый сад и уползающие в бесконечность поля стерли. Морда для взрослого самца чересчур бледная, зато бакенбарды необыкновенно пышные и рыжие, словно руно у барана.

Баки вкупе с оскаленными клыками испугали Саймона, так что экс-художник, оставив Буснера у машины расплачиваться с таксистом, на всякий случай очень уважительно ухнул, а затем лег за землю, задрал задницу и медленно пополз по лужайке к ограде.

Но Хамбл, как и показывал Буснер, оказался весьма эксцентричным типом. Он лишь легко, беззвучно побарабанил по ограде, ухнул столь же вежливо, как Саймон, перемахнул через кусты и принялся нежно чистить гостя, настукивая ему:

– Мистер Дайкс, пожалуйста, можно я буду обозначать вас Саймон «хуууу»? Ник чему вам так передо мной выстилаться. Я с удовольствием признаю вашу покорность, однако же, право, «чапп-чапп» не стоит!

Саймон повернулся кругом и уставился на своего сожестикулятника. Хамбл сидел с широко открытой пастью, но верхняя губа аккуратно прикрывала зубы, так что вид получался вполне миролюбивый.

– «Хууууу?» – вопросительно ухнул Саймон.

– Конечно, конечно, – ответил Хамбл. – Вы же, несомненно, помните, что показано в «Эпиграмме» у Кольриджа: [154]154
  Многоуважаемый ученый ошибается, это строки стихотворения «Мысли дьявола».


[Закрыть]«Скромный домик с сараем на две кареты, / местного лорда имение, / у него [155]155
  У дьявола, который в этом стихотворении отправляется изучать нравы шимпанзе на Земле.


[Закрыть]вызвал смех, ибо ему милей всех/ грех гордыни под маской смирения' , «хууу» не так ли?

Саймон внимательно посмотрел на ухмыляющуюся морду гигантской обезьяны, заглянул в лучащиеся добротой глаза и, не думая о возможных последствиях, встал на дыбы и обнял Хамбла. Хозяин в ответ обхватил художника своими длинными, как два удава, лапами; никогда еще Саймон не чувствовал себя так хорошо и спокойно, а дружеские тычки Хамбла придали ему уверенности в себе. Постояв так несколько секунд, шимпанзе разъяли объятия, и Саймон показал:

– «Хуууу» доктор Хамбл, «чапп-чапп» я не могу вам передать, до чего приятно мне видеть, как ваши пальцы складываются в эту цитату. Кольридж – один из самых любимых моих поэтов. Всего за день до того, как меня увезли на «скорой», я размышлял об одном образе из Кольриджа, он писал, что сознание – стая чаек, они то собираются в большую белую тучу, то разлетаются в разные стороны…

– Точь-в-точь как группа шимпанзе, – перебил Хамбл Саймона.

– «Хууууу?» Да, наверное, в самом деле похоже на группу шимпанзе. Но я-то размышлял о сознании человека – вам это кажется глупым «хуууу»?

Хамбл, с тем же радостным выражением морды, повернулся к Буснеру, который не спеша четверенькал через лужайку на трех лапах, зажав под мышкой четвертой портфель. Старшие шимпанзе коротко поклонились друг другу, как и полагается старинным, но не очень близким союзникам.

– «ХууууГрааа», – проухал Буснер, а Хамбл, ответив ему тем же, показал:

– Как же, как же, Зак Буснер, отлично выглядите. Не запускал вам пальцы в шерсть уже… сколько времени я не запускал вам пальцы в шерсть «хуууу»?

– Реймонд, полагаю, с последнего раза прочетверенькала пара лет, – отзначил Буснер, – мы тогда встречались в том жутком пабе с Макелвоем, после его лекции в Королевском обществе «хуууу».

– Да уж, вечеринка выдалась жуткая, – щелкнул пальцами Хамбл, – но по одной лишь причине – потому что вы прихватили с собой того самца с Туреттом. Именно его неподобающие вокализации – если вы помните – и спровоцировали потасовку. Чтоб мне провалиться, Зак, до сих пор не могу забыть, как дико он вопил!

– Ну, тут не было ничего удивительного, Реймонд, истошные вопли в самый неподходящий момент – основной симптом синдрома Туретта. Ну да ладно, – продолжил Буснер, нежно шевеля шерсть у Хамбла в паху, – теперь мы снова вместе, и это главное, не так ли «хуууу»?

Хамбл оскалил клыки и громко заклацал зубами:

– «Клак-клак-клак» Зак, здесь вы правы, спору нет. Но теперь, полагаю, придется вам нас покинуть. Мне кажется, нашему союзнику Саймону будет полезно лишиться на некоторое время вашего приятного общества, и, надеюсь, вы того же мнения. Почему бы вам не оставить нас наедине и не сползать прогуляться «хуууу»? По-моему, вечер обещает быть просто чудесным.

Буснер, подумав, решил, что никакого подвоха тут нет. В самом деле, почему бы не оставить их и не отправиться почетверенькать по окрестностям? Хамбл – шимпанзе очень милый и приветливый, а то, что у него эксцентричный характер, только поможет ему найти общие жесты с Саймоном. Буснер извлек пальцы из шерсти союзника и встал на задние лапы.

– Куда, думаете, мне лучше направиться, Реймонд, вон туда «хуууу»?

– Да, можно туда, если хотите, в той стороне река, побродите по берегу, но будьте осторожны, когда дочетверенькаете до загона у самой воды – там пасутся собаки одного шимпанзе, они порой чересчур игривы.

Буснер чмокнул Саймона в морду и передал его, а заодно и свой портфель заботам Хамбла. А затем двое оставшихся шимпанзе некоторое время наблюдали за удаляющейся прочь розово-желтой орхидеей – задницей именитого натурфилософа, как он любил себя обозначать, отлично вписывавшейся в заросли многолетних садовых растений.

Хамбл заурчал, взял Саймона за лапу и повел в дом.

Следующие несколько часов оказались для Саймона самым ободряющим, самым восхитительным и интересным временем с начала болезни. Никогда еще он не чувствовал себя столь сосредоточенным, задействованным, воплощенным – и одновременно сбитым с толку. Предположения Буснера относительно способностей Хамбла влиять на Саймона оказались верными, но лишь в одном аспекте – натуралист столько знал о людях и их повадках, так умело и интересно о них распоказывал, так увлекательно подавал свои мысли, что Саймон незаметно для себя продвинулся на пути признания собственной шимпанзечности значительно дальше, чем за все минувшие недели».

Однако в другом смысле эксцентричность Хамбла, его диковинный дом и решительно шимпанзеческое поведение значительно усилили скорбь Саймона по поводу его человеческой природы, уползающей все дальше в прошлое. Тот факт, что до припадка художник читал книги Хамбла и помнил его как человека, с настоящими бакенбардами, а не просто выделяющимися на фоне прочей шерсти волосами по краю морды, только добавлял горечи. Старался и сам Хамбл, предложив, в частности, Саймону косяк.

Впрочем, это случилось позже. А сначала они вчетверенькали в Нору – так Хамбл обозначал свой дом, все детали которого полностью соответствовали обозначению: барельеф над старинной дубовой входной дверью, изображавший лису, кормящую лисенка; извилистый коридор, начинавшийся от двери и застеленный ковром землистого цвета; другие извилистые коридоры, ответвлявшиеся от главного и заканчивавшиеся дверьми в комнаты, тоже точь-в-точь похожие на норы. По пути в кабинет хозяин и гость наткнулись на трех из многочисленных потомков Хамбла, не отказав себе в удовольствии погладить каждого и поаплодировать их прыжкам и рыкам.

Четверенькать внутри Норы мешали не только мельтешащие под лапами детеныши. Куда бы Саймон ни ставил лапу, под ней всегда оказывался какой-то предмет. В Норе деваться было некуда от вещей – она оказалась буквально забита ими. Тут и там свисали с потолка, стояли у изогнутых стен и лежали на тумбочках скелеты животных, чучела птиц, шимпанзенческие черепа и т. д. Тут и там под грузом бесконечных книг по самым разнообразным предметам стонали полки, а по коридорам маршировала целая армия всевозможных столиков и стульев, на которых красовались коллекции внешних скелетов ракообразных, гербарии, коробки с образцами горных пород и полудрагоценными камнями – и все в удивительном порядке. Оставшееся место на стенах занимали акварели с изображениями флоры и фауны, графика той же тематики, ритуальные маски африканских племен и, конечно, неуклюжие рисунки детенышей Хамбла.