Текст книги "Дегустатор"

Автор книги: Уго Ди Фонте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Он по-прежнему обращается со мной как с ученицей! Вечно улыбается, когда я что-то говорю, а вчера погладил меня по головке! Если это повторится, я скажу Федерико.

Она стала вспыльчивой и с еще большим жаром окунулась в суматоху приготовлений к свадьбе.

Я обсуждал с Луиджи меню, поскольку теперь, когда у меня будет мой собственный дегустатор, я хотел отведать все блюда, о которых раньше только мечтал: перепелов, колбасы разных сортов, телятину в чесночном соусе и десерт в форме замка Фицци, приготовленный из марципана, сахара и разных фруктов.

Федерико во время еды приказывал Септивию читать вслух отрывки из книги, которую Верана подарил ему во Флоренции, чтобы научить нас всех хорошим манерам. Септивий прочел абзац, где говорилось, что пукать, конечно же, неучтиво, однако сдерживать газы вредно для желудка.

– Что же нам делать? – спросил Федерико, громко пукнув и таким образом заглушив следующее предложение Септивия.

– Замаскировать сие действие кашлем, – повторил Септивий.

По мере приближения свадьбы Федерико начал вставать ни свет ни заря и проверять, как продвигается работа над фресками и заменой мраморных плит. Кроме того, он осматривал костюмы для маскарада и расспрашивал, какой десерт собирается Томмазо подать на банкетах.

Я молил Бога, чтобы Томмазо смирился со свадьбой, но в глазах у него появилось загнанное выражение, и он опять принялся грызть ногти. Когда я пытался с ним заговорить, он отворачивался. Томмазо ненавидел меня и Федерико одинаково сильно, однако пока он не трогал Миранду, меня это не волновало.

В разгар приготовлений я узнал, что мой отец умирает. Герцог Федерико дал мне разрешение навестить его, и как-то утром после завтрака я поехал к отцу. Как же у меня полегчало на душе, когда я оставил позади город с его суетой и поскакал по лугу с высокой травой, пахнущему цветами, деревьями и весенней свежестью!

В детстве отцовский дом казался мне высоким, как башня, но с каждым моим визитом он становился все меньше. Теперь это была лишь корявая выпуклость на фоне пейзажа, которая скоро сравняется с землей. Отец, всегда такой высокий и гордый, лежал на гнилой соломе – слепой, почти недвижный, скрюченный от боли и покрытый язвами. Его сотрясал душераздирающий кашель, над ним витал запах Смерти.

Вся моя злость испарилась, и я встал у кровати на колени, взяв его руку в свою.

– Папа! – прошептал я, желая всей душой хотя бы на миг избавить его от страданий.

Рот у него дрогнул. Я склонился над ним. В ноздри мне ударило зловонное дыхание.

– Как там Витторе? – шепнул он.

Витторе! Боже милостивый! Неужели нельзя хоть раз подумать о ком-то другом?!. Но разве он мог? Когда у нас погибла целая отара из-за того, что Витторе совершенно не заботился об овцах, отец свалил вину на соседа. Когда Витторе обвинили в изнасиловании, отец сказал, что девчонка врет, потому что он отказался на ней жениться. Когда Витторе стал разбойником и начал промышлять на большой дороге, отец рассказывал всем, будто он работает курьером. Когда он бежал в Испанию, отец заявил, что Витторе присвоили чин генерала. Мой отец трудился под проливными дождями и палящим солнцем, отбиваясь от тучи москитов, невзирая на усталость и болезни. Его грабили соседи и обманывали те, кому он служил. Витторе отлынивал от работы, врал, занимался грабежом, насиловал – и отец любил его за это. Что я мог ему сказать?

– Он процветает, – ответил я.

Отец приподнял голову и, раскрыв тонкие губы и обнажив два жалких черных корня в бледно-розовом рту, прохрипел:

– Я знал. Знал!

И вновь умолк.

– Он каждый день спрашивает о Витторе, – сказали мне соседи.

Они принесли мне чашку minestra и хлеб. Глядя, как я ем, они ощупывали мою одежду, особенно новую шляпу с пером. Им хотелось узнать о моей жизни во дворце.

– Там действительно такие красивые женщины, как все говорят? – спросил один. – У тебя есть своя собственная кровать? Сколько человек спит в одной комнате?

– Я не хочу, чтобы моя одежда ввела вас в заблуждение. Я живу не лучше, чем все вы.

– Мало того, что он как сыр в масле катается, – заметил один из крестьян, обращаясь к другому, – так он еще и врет!

Тогда я сказал им, что постели во дворце прохладные летом и теплые зимой.

– Мы едим сколько хотим. Мало того – мы пьем вино за каждым обедом! – похвастался я.

– Я же вам говорил! – воскликнул недоверчивый сосед.

Я сказал, что Федерико дарит любимым слугам драгоценности на Пасху, а работа у меня – не бей лежачего. Потом похвалился, что Федерико часто спрашивает мое мнение по разным вопросам, и придумал несколько баек про принцев из Индии и странных африканских животных.

– У нас есть единорог, и он одновременно мужского и женского пола.

Когда принесли minestra, мускулы у меня на шее напряглись, а горло сжалось, как всегда во время еды. Но меня так увлекли собственные небылицы, что только после того как я съел половину похлебки из зерна, брокколи, фенхеля и базилика – тот самый супчик, которым мама кормила меня в детстве и благодаря которому я заработал постоянную ноющую боль в желудке, – я вздохнул с облегчением. Осознав, что этот вздох вырвался из моего собственного горла, я разразился слезами. Крестьяне смущенно смотрели на меня, а женщина, сварившая суп, заявила, что готовила его с любовью, и, если я плачу, это не ее вина.

Отец закашлялся. Я повернулся к нему. Щеки у меня были залиты слезами воспоминаний, сердце переполнено прощением.

– Babbo! – прорыдал я, подумав, что нам еще не поздно стать друзьями, как это положено родственникам.

Он не смотрел на меня. Он смотрел мимо пустых гнезд, прилепившихся к стропилам на потолке, мимо трещин в крыше – на небесный рай.

С тех пор как герцог объявил о свадьбе, у меня появилось желание привезти отца во дворец, чтобы он увидел, как Витторе ожидает казни, в то время как я выдаю дочку замуж. Однако Господь не исполнил мою мечту. Отец отвел от меня глаза и закрыл их навсегда.

Я рыдал, роя ему могилу. Несмотря на теплую погоду, меня трясло от холода так, словно душа моя уже оказалась во льдах, уготовленных для предателей. Отец мой умер, и я одержал победу над Витторе, но победы мои были ничтожны – а сам я еще ничтожнее, поскольку считал их победами. Сколько часов, недель, месяцев и лет я прожил в ненависти и таким образом потерял их зазря?

Бросив последнюю горсть земли на тело отца, я поскакал обратно, рыдая, пока у меня не осталось больше слез. И только тогда я увидел, сколь велика безграничная милость Господня. Наконец-то я понял, зачем он дал мне Елену и тут же отнял ее. Не встреться я с Еленой, слова моей матери «Не рой другому яму – сам в нее попадешь!», – оказались бы пророческими. Но теперь камень упал с моей души. Поскольку моя злоба на отца и брата иссякла до дна, я очистился. Отныне меня будет вдохновлять не ненависть, а любовь – моя любовь к Елене. Она – источник моего вдохновения, такой, каким Беатриче была для Данте. Я буду жить так, чтобы стать достойным ее. По лицу моему потекли слезы радости, я спешился и упал на колени в душистую траву, благодаря Бога за то, что он указал мне путь.

Вернувшись, я пошел в комнату Миранды, намереваясь рассказать ей о смерти моего отца и о чуде, случившемся со мной. Там сидели ее подружки, что-то с жаром обсуждая. Одна из девушек, задыхаясь от волнения, сообщила мне: днем приехали актеры из Падуи, и Федерико сказал их главному, что Миранда будет петь вместе с ними.

– Невеста? – рассмеялся тот. – Такого отродясь не бывало! Люди будут судачить на всех углах!

– Я именно этого и хочу! – заявил Федерико, ткнув его жирным пальцем в грудь.

Миранда сидела на кровати в окружении весело щебетавших подружек и тоже смеялась, но, судя по тому, как она покусывала нижнюю губку, я видел, что она напугана. До сих пор, зачарованная подарками и вниманием, Миранда воспринимала все происходящее как игру, которую она сможет прекратить, когда захочет. Даже после того как объявили о свадьбе, она была польщена тем, что станет принцессой. Герцог относился к ней с нежностью, и Миранде в голову не приходило, что он может измениться. Но я лично не был в этом так уверен.

Внезапно я вспомнил, что именно хотел рассказать о ней герцогу. Миранда выросла без матери. И хотя она часто смеялась, но часто пугалась тоже. Она, безусловно, была мудра не по годам и все-таки оставалась ребенком. Мне хотелось пресечь глупые смешки, окружавшие ее. Мне хотелось взять мою дочурку на руки, как в детстве, и рассказать ей о маме. Мне хотелось повернуть время вспять – в ту пору, когда у нее впервые начались месячные. Когда ладошки у нее были такие же пухлые, как щеки. Когда она пела песни солнцу и играла с козами. Когда я носил ее на плечах и будил по утрам. Когда она была не больше буханки хлеба и запросто помещалась в моих ладонях. Мне хотелось подойти к кровати, обнять ее и сказать, что я всегда буду заботиться о ней… Однако путь к ней преграждали наши амбиции, и я не смог сквозь них пробиться.

В ту ночь мне приснилось, что мы с Мирандой и Еленой живем в Арраджо; шел дождь, на склоне холма паслись овцы. Когда я проснулся утром, то оказалось, что я все еще в Корсоли, а подушка у меня намокла от слез. Я встал, оделся и постучал к Миранде. Дверь, как всегда, была не заперта, – а там, на ее кровати, сидел Томмазо! Он даже не встал, когда я вошел.

– Что ты тут делаешь? – спросил я.

Миранда вскочила с постели и подтолкнула Томмазо к двери.

– Хочешь, чтобы нас убили? – прошипел я.

– Как ты мог заключить с Томмазо соглашение, ни слова мне не сказав? – спросила она.

– Это было четыре года назад, Миранда. Мы только что приехали во дворец. Я просто пытался защитить тебя. Я…

– Что еще ты от меня скрываешь?

– Ничего, – ответил я.

– Ты сказал Федерико, что я девственница.

– Естественно!

– А когда ты собирался сообщить мне, что у Федерико сифилис?

– Кто тебе наплел? Этот дурак Томмазо?

– Ему сказал Витторе.

– И ты веришь Витторе?

– Томмазо готов отдать за меня жизнь! Как будто я не готов!

– Миранда, ты сама поощряла герцога…

– Ты должен был меня остановить.

Oi me! Оказывается, я во всем виноват!

В дверь постучали и прервали наш разговор.

Весь день в Корсоли звучало эхо от работы мастеров, скреплявших своими трудами брачный договор. Они закончили строительство арок у главных ворот, на площади дель Ведура, у палаццо Аскати и последнюю, ведущую ко входу в палаццо Фицци. Они установили статуи Венеры с оливковыми ветвями и голубками. Каждый дом, даже самый маленький, был прибран и украшен флагами. Фонтаны наполнили вином.

И тут, как солдат, падающий без сил после битвы, Миранда упала в мои объятия и зарыдала:

– Я не могу выйти замуж за герцога Федерико, babbo! Не могу. Я люблю Томмазо. Я всегда его любила и всегда буду любить!

Oi me! Сердце у меня разбилось на мелкие кусочки, каждый вдох обжигал огнем. Момент, которого я так долго страшился, настал, а я был готов к нему не больше, чем к вопросу Федерико, когда он спросил меня о своей будущей женитьбе: «А ты, Уго? Что ты скажешь?»

Я смочил голову Миранды водой, прижал ей к носу губку, окунув ее предварительно в вино с кореньями мандрагоры и толченым маком, и крепко обнял.

– Что мне делать? – причитала она. – Что со мной будет?

Она рыдала в моих объятиях, пока не заснула. Что мне было делать? Как я мог сказать такое Федерико за пять дней до свадьбы, когда уже забили сотни животных, сочинили музыку, пригласили актеров,-написали стихи и закончили фрески? Когда тысячи ярдов ткани превратились в платья, камзолы, панталоны и шляпы? Когда вельможи пустились в долгий путь вместе со своими вассалами и слугами, рыцарями и лакеями? Когда ожидалось прибытие папского эмиссара, льва не кормили, чтобы как следует разъярить, а Федерико потратил целое состояние, чтобы вся остальная Италия хотя бы на неделю замерла, глядя на него во все глаза? Если я сейчас скажу герцогу, что Миранда не хочет выходить за него замуж, он отрубит ей голову, сожжет ее тело, разрежет его на кусочки и провезет по городу. Мне вспомнилось новое стихотворение, которое Федерико велел Септивию закончить:

 
Твой голос, столь нежный и скорбный,
Твой лик, столь печальный на вид,
И вздох, неприметный, но томный,
Мне душу…
 

«Он знает! – с ужасом подумал я. – Он что-то знает о Миранде и Томмазо».

– Будь осторожна! – умолял я Миранду.

Но на следующий день я вновь застал Томмазо в ее спальне. Меня так взбесила его наглость, что я схватился за кинжал, однако Миранда сказала:

– Федерико велел ему прийти сюда.

– Это правда, – улыбнулся Томмазо. – Он подозревает, то у Миранды есть тайный любовник, так что я должен ее хранять.

– Вы дураки! Это ловушка!

– Я скажу ему, что мы любим друг друга, – выпалил Томмазо.

– Ты не скажешь ему ни слова! – воскликнул я, выталкивая его за дверь. – Если я еще раз тебя здесь увижу, ты покойник!

Это произошло сегодня вечером, то есть я описал всю предысторию. Сейчас я сижу в своей комнате. Только что по небу промчалась падучая звезда. Благоприятное предзнаменование но для кого? Для Федерико? Миранды? Томмазо? Для меня? Увы, она сверкнула так быстро, что я не разглядел имени, написанном на ней. Выпью-ка я немного сока мандрагоры! Он помогает мне уснуть, а я должен выспаться, чтобы потом на свежую голову придумать, что же делать. Кстати, два дня назад начали прибывать гости, потому что завтра – первый день свадьбы.

Глава 29

День первый

Первый день окончен, впереди еще шесть! Спасибо тебе, Господи, за белену, хотя из-за нее у меня все перемешалось в голове. Надеюсь, то, что я помню, действительно произошло. С другой стороны, может, я просто хочу, чтобы это произошло? Если так, я не смогу определить, что было на самом деле – и моя жизнь, которая и так запуталась, пойдет совсем наперекосяк.

Хотя у меня ужасно устали глаза после того, как я закончил вчера писать, они отказывались закрываться, так что я пошел бродить по темному замку. Весь день рабочие и слуги трудились как пчелки, наводя последний блеск, но теперь здесь царила тишина, нарушаемая лишь храпом тех же самых уставших слуг, спящих во тьме.

Кухня была пуста, мягко светились печи. Кастрюли и котлы выстроились в ряд, словно солдатские шлемы. В каждом углу высились кучи овощей и сыра, стояли бочки с молоком, маслом из Лукки, вином из Орвьето, Сиенны и Флоренции, и все они ждали, как и сам замок – вернее, даже не замок, а весь Корсоли – начала свадьбы. Из кухни я вышел во внутренний двор. С трех сторон в лунном свете белели мраморные колонны, а впереди возвышался склон, превращенный в висячие сады. Святые угодники! Люди будут говорить о них, пока не вымрет род человеческий. Клянусь могилой матери, я никогда не видел такой красоты. Два месяца пятьдесят человек выдирали на холме сорняки и сажали цветы и кусты, надеясь, что Господь благословит их начинание. В своей безграничной милости он услышал их молитвы, и теперь склон представляет собой разноцветный гобелен, где смешались голубая, желтая, белая и красная краски – прямо-таки ожившая картина.

– Мы усовершенствовали саму природу, – сказал Граццари.

О Елена, как бы я хотел, чтобы ты увидела это! Я попросил герцога Федерико пригласить архиепископа Нима, но он отказался, заявив, что не любит французов. Где ты, Елена? Бежит ли твоя кровь по жилам быстрее при мысли обо мне? Простираешь ли ты руки в ночи, надеясь увидеть меня рядом?

Я прошел через дворец к пьяцца Фицци, где построили третью арку. Боже, какое чудо! В три раза выше человеческого роста, по обеим сторонам – статуи с гирляндами и цветами. Фигуры Виртуозы и Фортуны выглядели такими естественными, что, казалось, вот-вот оживут.

Оттуда было совсем недалеко до Лестницы Плача и Короли. Как и дворец, город затих. Слышался лишь ленивый шелест белых и красных флагов, развевающихся на крышах домов. Даже самые ветхие лачужки были прибраны и покрашены, а площадь Сан-Джулио совершенно преобразилась благодаря деревьям, кустам и цветам. Трудно поверить, что во время чумы площади не было видно под грудой мертвых тел. Именно отсюда мы будем смотреть на маскарад и caccia. Любовь Федерико к Миранде и впрямь изменила его. Вернувшись из Милана, герцог хотел воздвигнуть свои собственные статуи и скульптуры. А теперь он видит красоту закатов, пытается писать стихи, восхищается искусством Томмазо на кухне. Мысль об этом негоднике пронзила меня стрелой, и если минуту назад мне хотелось стукнуть в каждую дверь и крикнуть в каждое окно: «Все это ради моей дочери!» – то теперь я поспешил во дворец, чтобы убедиться, что Томмазо спит в своей постели, а Миранда – в своей.

Томмазо лежал на боку, с открытым ртом и слегка нахмуренными бровями. Что-то пробормотав, он вытянул голову вперед, будто пытаясь коснуться кого-то, лежащего рядом. Я побежал в спальню Миранды. Она тоже спала на боку. Лицо казалось бледным на фоне черных волос, губы полуотрыты, а ладонь прижата к груди так, словно она удерживает там чью-то руку. Меня вдруг охватила такая злоба на то, что ни не в силах обуздать свою дурацкую любовь! Я мог бы трубить их протянутые друг к другу руки – но что это даст? Их страсть не желает замечать никаких преград, стоящих между ними! Я вернулся в свою комнату и, измученный беспокойством, забылся тяжким сном.

* * *

В то утро герцог Федерико сидел на краю кровати, опустив ногу в тазик с уксусом, поскольку его внезапно одолел приступ подагры, и орал на Бернардо:

– Что это значит?

Бернардо бросил на меня недовольный взгляд, словно мой приход помешал ему, хотя мы оба знали, что он был мне благодарен.

– Миранда убегает, – медленно проговорил Бернардо, – и она хочет, чтобы вы гнались за ней как охотник, преследующий добычу.

Очевидно, Федерико опять что-то приснилось.

– Но когда я настигаю ее, – буркнул он, – она ускользает из моих рук!

– Простите, что вмешиваюсь, ваша светлость, следовательно, дух ее поймать невозможно. Всем известно, что сны нереальны, и поэтому люди в них – всего лишь духи. – Поскольку я сам не соображал толком, что говорю, я быстро добавил: – Я принес вам на завтрак яблоки, фиги и мед.

– Ее дух поймать невозможно, – повторил Федерико сам себе.

Бернардо, с облегчением соскочив с крючка, поспешил прочь. Я поправил подушки за спиной у Федерико. Он лег и спросил:

– Как чувствует себя Миранда?

– Она отдыхает, – ответил я, осторожно положив его больную ногу на кровать.

Я взял чашку с фигами и медом. Федерико отвернулся от меня, глядя на висячие сады. Потом бросил на меня быстрый взгляд и вновь отвел глаза. Мне показалось, что он хочет побыть один, однако он махнул своей клешней и сказал:

– Reste!  [58]58
  Останься!


[Закрыть]

Герцог вновь посмотрел на сады, а затем на меня. Рот у него приоткрылся, слова были готовы сорваться с губ, однако он молчал. В глазах у него плескалась боль – не от подагры, значительно более глубокая и сильная. И тут меня поразило, словно ударом молнии. Он знал, что Миранда его не любит!

Я никогда не видел Федерико плачущим. До сих пор не и в голову не приходило, что он способен плакать – но, клянусь, я видел слезы в его глазах! Однако тут же, словно не желая, чтобы я подсмотрел какое-то священное таинство, герцог надел обычную маску, сел и, макнув фигу в мед, съел ее.

– Ночь перед битвой. – Он облизнул губы. – Мои чувства острее шпаги. Я вижу в темноте. Я слышу, как кузнечики совокупляются в поле. Я нутром чую страх врагов.

Я молчал, уверенный в том, что он спросит о Миранде, но герцог молчал. Быть может, он и без меня знал ответ. Вместо этого он спросил:

– Принцесса Маргарита из Римини приехала?

– Ее ожидают сегодня утром.

Герцог кивнул. Скрипя зубами, он сбросил одеяла и встал, перенеся вес на здоровую ногу и опираясь на мое плечо. На лбу у него выступил пот, однако, как и в Милане, он не желал признать, что ему больно.

– Висячие сады восхитительны, – проворчал он.

– Да, ваша светлость. Прекрасны.

Он уставился на меня. Я не моргнул и не отвернулся, хотя дыхание его было более зловонным, чем сточная канава в жаркий день. Я помог ему дойти до кресла, где он мог облегчиться. Потом подождал, пока он закончит, и предложил руку, чтобы помочь ему дойти до кровати. Федерико сел и взмахом руки велел мне уйти. Я хотел сказать что-нибудь, чтобы успокоить герцога, но испугался, что любые мои слова только усилят его подозрения.

Вернувшись в свою комнату, я услышал, как подружки Миранды хихикают, помогая ей одеться.

– Толщиной с мою руку и в два раза длиннее, – со смехом сказала одна из девушек.

Через минуту Миранда постучалась в мою дверь. На ней было голубое шелковое с бархатом платье, расшитое драгоценными каменьями, подобранными к ожерелью из рубинов и изумрудов. Она казалась тоньше и шла так, словно ее голова вот-вот могла упасть с плеч. Зрачки у нее были все еще расширены от зелья, которое я дал ей раньше, однако бледность лица, обрамленного темными волосами, лишь подчеркивала ее прелесть.

– Мне нужно еще немного зелья, – сказала она охрипшим голосом.

– Так ты скоро искусаешь губы до крови.

– Дай мне снадобья!

– Только капельку.

Ее громадные темные глаза уставились на меня поверх чаши.

– Не слушай, что говорят о Федерико, Миранда! Он действительно любит тебя. Ради твоего же собственного блага, я умоляю тебя…

Она залпом выпила, утерла рот рукой и швырнула пустую чашу в стену. Притворно шатаясь, как будто внезапно опьянев, Миранда слишком громко рассмеялась и вместе с подружками ушла из комнаты. Я последовал за ними, поскольку испугался, как бы под действием настойки она не сказала чего-нибудь такого, о чем впоследствии пожалеет, но во дворе я потерял их в пестрой толпе карет, лошадей и прибывающих гостей.

Женщины были одеты в дорожные платья, зато мужчины расхаживали кругом, как павлины, восхищаясь самими собой и поздравляя друг друга с благополучным прибытием. У всех у них были козлиные бородки – крайне модные сейчас в Венеции – и двухцветные лосины. А на спине в камзолах виднелись вертикальные прорехи, как будто портные забыли их зашить.

Стоило им только спешиться, как они тотчас принимались болтать.

– Федерико потратил целое состояние!

– Не так много, как Эсте в Ферраре…

– Но больше, чем Карпуччи!

– Корсоли выглядит превосходно!

– А какие дивные арки!

– Раз он выкинул столько денег, значит, и впрямь влюблен!

– В дочь дегустатора? – фыркнул принц из Пьяченцы так, словно у дегустаторов шесть ног и член вместо носа.

Я сказал принцу, что герцог женится на моей дочери Миранде. Он посмотрел на меня как на идиота. Ну надо же! Он оскорблял дегустаторов, а потом не мог поверить, что я – один из них. Какими, интересно, он их себе представлял? Ничего, скоро узнает. Я об этом позабочусь. И действительно, днем я всем им показал.

Мы собрались в приемном зале, чтобы снять занавес с фрески Миранды. Дворец к этому времени был уже так переполнен гостями и их слугами, что самый воздух дрожал от возбуждения. Граццари произнес речь, в которой назвал Федерико солнцем, давшим ему силы, а Миранду – луной, одарившей его вдохновением, после чего отдернул занавес. Я несколько раз наблюдал, как Миранда позировала, и не переставлял удивляться, каким образом Граццари удается перенести ее красоту на стену. Тем не менее теперь, когда фреска была закончена, она снова поразила меня до глубины души. Картина была большая, с меня ростом и в два раза шире. Миранда на ней летит по воздуху слева направо, и ее черные волосы развеваются на ветру. Одета она как ангел, над головой сияет нимб. Лицо, повернутое к нам, сияет, уголки губ приподняты так, словно в душе у нее все ликует от тайного счастья. Граццари закончил фреску только что, даже краски еще не высохли, и она казалась такой живой, что мне чудилось – стоит лишь прижаться головой к стене, как я услышу биение сердца Миранды. Я всегда знал, что она прекрасна, но когда видишь каждую родинку, ресничку и ямочку в увеличенном размере, то мнится, будто перед тобой самое воплощение красоты.

Я думал, все вокруг начнут шумно выражать свой восторг, но никто не промолвил ни слова. «Вы что, слепые? – хотелось мне крикнуть. – Это же лучшая картина на свете! Она прекраснее, чем Мария Магдалина в Милане!» Потом я заметил, что зрители попросту потеряли дар речи. Красота фрески ошеломила их.

– Magnifico!  [59]59
  Изумительно!


[Закрыть] – выдохнул кто-то наконец, и тут, словно очнувшись от чар, они закричали все хором, восхваляя творение художника: – Stupendo! Meraviglioso!  [60]60
  Превосходно! Замечательно!


[Закрыть]

Гости повторяли эти слова снова и снова, точно лишь целый поток слов был способен выразить их восхищение. Они окружили Миранду, осыпая ее комплиментами.

– Это заслуга Граццари, – сказала Миранда. – Он вновь усовершенствовал природу.

– Нет! – возразил Граццари. – Просто когда Господь увидел, сколь плохо я подготовлен для выполнения сей задачи, он мне помог.

Он объяснил, что голуби, летящие вслед за Мирандой, символизируют мир и покой. И это также видно по тому, как лев и ягненок лежат вместе на траве.

– Ожерелье на шее у Миранды – то самое, которое Афродита подарила Гармонии на свадьбу. Оно придает его обладательнице неотразимую красоту.

– Быть может, на картине она в нем нуждается, – сказал Федерико. – Но в реальной жизни – нет.

Гости с жаром согласились. Миранда залилась румянцем. Я не расслышал, что она ответила, поскольку увидел двоих слуг, которые боролись с Томмазо у входа в зал.

– Я пришел посмотреть фреску! – заявил он.

Глаза у него покраснели от рыданий, лицо осунулось от бессонницы.

– Если сделаешь какую-нибудь глупость, – прошептал я, – тебя казнят!

– Мне незачем жить! – крикнул он и убежал.

Я не мог последовать за ним, поскольку Федерико повел гостей в главный зал на скромный ужин. Многие из них устали от дороги и хотели поскорее лечь спать, а я вернулся, чтобы еще раз посмотреть на изображение Миранды.

Мне вспомнилось, что Граццари начал писать фреску в тот день, когда объявили о свадьбе, когда все это было дня Миранды забавой, и поэтому лицо ее показалось художнику таким игривым. Глядя на картину, я снова понял Томмазо с его безумной страстью. Как может кто-либо смотреть на такую красоту и не желать отведать вкус счастья? Разве я не чувствовал то же самое по отношению к Елене? Разве сердце мое не болело, когда я думал, что, быть может, никогда больше не увижу ее?

Внезапно за спиной раздался тихий голос.

– Кто это?

Я обернулся. Миранда показывала на фреску.

– Почему она улыбается, если сердце у нее рвется на части?

Я протянул руку, желая утешить свою несчастную дочь, но она оттолкнула меня. Что я мог сказать? Было решено, что она выйдет замуж за Федерико. Свадьбу отменят только в том случае, если с ним что-нибудь случится. Надеяться на это нет смысла. И Томмазо тоже не в силах ничего изменить. Что он может? Пронзить Федерико кинжалом? Да он вовек не пробьется к нему через охрану! Отравить? Только через мой труп… В конце концов, у него ведь был шанс! И у Миранды тоже. Однако время идет вперед, а не назад. Что сделано, то сделано. Федерико женится на Миранде. Я больше не буду дегустатором. Так суждено – и так будет, а если Томмазо выкинет какой-нибудь фокус, клянусь бородой Христа, я отрежу ему яйца!

День второй

Не знаю, то ли от настойки, то ли из-за злости на Томмазо, а может, из-за волнения перед свадьбой, но проснулся я в то утро более усталым, чем заснул. Я пошел на кухню, намереваясь поговорить с Томмазо. Там уже вовсю суетились слуги – жарили, парили и варили, стараясь изо всех сил превзойти друг друга. Луиджи доверительно рассказал мне, что за две следующие недели будет съедено двести овец, пятьдесят телят и столько же оленей, а также две тысячи голубей, каплунов и вальдшнепов. Неудивительно, что во дворец стеклось столько крестьян: больше еды не осталось нигде.

Томмазо поливал чашку с вишнями кислым фруктовым соком, посыпанным корицей и имбирем. Ягоды напомнили мне о брыластом, и я вдруг пришел в ярость при мысли о том, что тогда они спасли мне жизнь, а теперь, похоже, погубят.

– Да, самое подходящее блюдо, – заметил я, когда Томмазо высыпал ягоды на корж.

Он подскочил.

– Чего тебе нужно?

У меня было желание тихонько побеседовать с ним, но он снова крикнул: «Чего тебе нужно?» – так, будто я простой крестьянин, только что пришедший из деревни. Я схватил тяжелый черпак и расколошматил бы его о голову Томмазо, если бы Луиджи не вытолкал меня из кухни со словами:

– Что за дьявол в тебя вселился? У нас работы невпроворот!

Во дворе слуги зажигали огонь под баками и котлами. В воздухе витал запах жареного мяса. Мимо меня пробежала стайка смеющихся девушек с гирляндами цветов. По идее, мне полагалось бы чувствовать себя счастливым, но я был взвинчен, нервничал, а львиный рык взбудоражил меня еще сильнее. Льва не кормили уже неделю, готовя к caccia, и запах свежего мяса привел его в неистовство. Я вдруг вспомнил о Витторе. На меня столько свалилось в последнее время, что я напрочь о нем забыл.

Услышав, как я спускаюсь в его каземат, он живо вскочил на ноги, словно дитя, ожидающее угощения. Но потом, когда увидел, кто к нему пришел, снова сел, с равнодушным видом прислонившись к стене. Ногти у него отросли и почернели от грязи, одежда залоснилась, а волосы были всклокочены пуще прежнего.

– И ты позволишь Федерико выпустить меня на площадь вместе со львом? – спросил он, потирая гноящийся от сифилиса глаз.

– Я не могу ему помешать.

– Скажи ему, что я твой брат.

– Ты же сам не хотел, чтобы я говорил ему. Помнишь?

Он вскочил и вцепился в решетку так, будто хотел выдрать ее прутья из земли.

– Ты не успокоишься, пока мы с отцом не сдохнем, да?

– Папа уже умер, – сказал я.

Он уставился на меня.

– Врешь!

– Неделю назад. Я узнал, что он болен, и поехал к нему. Он умер у меня на глазах.

– Почему ты не сказал мне?

Действительно, почему?

– Извини, я забыл. Я…

– Ты не забыл! – заверещал он. – Ты просто ревнуешь! Ты всегда завидовал и ревновал!

Он выплюнул последнее слово, как будто хотел ударить меня.

– Если ты и правда любил его, что ж ты сам к нему не съездил? Ты мог привезти его во дворец, – ответил я.

– Ты… Сволочь поганая! – Он меня больше не слушал. – Сволочь!

Он начал биться лбом о прутья решетки.

– Отец спрашивал о тебе, – сказал я. Витторе замер. – Я сказал ему, что ты процветаешь.

– Я что, должен поблагодарить тебя?

– Нет.

Казалось, из него выпустили весь воздух. Брат всегда был выше меня, но сейчас, когда он стоял посреди клетки, вцепившись в волосы и что-то бормоча себе под нос, он неожиданно напомнил мне того щуплого крестьянина, который вскочил на подножку кареты Федерико по дороге в Милан. Витторе снова прислонился лбом к решетке.

– Grazie, – прошептал он. – Grazie.

Между нами загорелся маленький шарик света, исполненный воспоминаний о том, что могло бы быть – два мальчугана, играющие вместе, двое молодых людей, по-дружески взявшихся за руки, двое братьев и закадычных друзей… Но шарик тут же погас, и я почувствовал внутри пустоту.