Текст книги "Болеутолитель"

Автор книги: Уэйн Сэлли

Уэйн А. Сэлли
Болеутолитель

Посвящается Синди Селли Шварц

 
Это полуночное благословение:
уходящие в прошлое ритуалы
над побелевшими костями
и ржавыми колесами.
 
 
Город – это опечатанная комната;
город – это сумасшедший дом.
Весь мир – это сумасшедший дом,
в котором каждый из нас был воспитан.
 

Нельсон Элгрен

Никогда не настанет утро

ПРОЛОГ
«Чтобы не было у тебя богов»

Первая и последняя пляска святого Витта

Чикаго, близ Норт-Сайда, 1 декабря 1958 года.

Пятница.

Они сидели на заднем ряду и хихикали, не прислушиваясь к сестре Каре Веронетте, которая зачитывала сочинения на тему «Добрый Самаритянин», предпочитая обсуждать более животрепещущую проблему: можно ли ковырять в носу, если кисть руки совершенно лишена костей. Именно в это мгновение вспыхнул пожар, унесший жизнь девяноста пяти детей и трех монахинь. Было 2 часа 37 минут пополудни.

Домашнее задание для учащихся шестого класса состояло в том, чтобы написать свою собственную версию истории Доброго Самаритянина; трое мальчиков с заднего ряда выслушали только первое сочинение, потому что его автором был один из них, Фрэнки Хейд. Темноволосый мальчик, с еще совсем по-детски пухлым лицом и косящими голубыми глазами всегда отличался умением хорошо излагать свои мысли.

Особенно, когда коверкал библейские сказания.

Его сочинение, тщательно выполненное на стандартных листах пожелтевшей бумаги, с петельками строчных «а» и «е», касавшимися зеленой пунктирной линии, расположившейся между сплошными линиями строк, было как всегда классическим. Приходская школа годом раньше прекратила использовать бумагу такого типа, но некоторые из монахинь монастыря Святого Витта не спешили заказывать новую партию, пока не будут исчерпаны старые запасы.

Джим Маккоппин и Фредди Горшин никогда не сомневались в способностях своего приятеля. Обоих распирало от гордости, когда эта пингвиниха зачитывала маленький шедевр Хейда. В его истории Самаритянин действительно помог мальчишке, который был грозой всего предместья, когда тот разбился на своем мотоцикле, но случилось это после того, как какой-то тип с длинными сальными патлами стащил у лежавшего ничком паренька его коробку с сорокапятками Эдди Кохрана, Элвиса Пресли и Чака Берри, которых пингвинихи окрестили «несовершеннолетними правонарушителями».

Добрая монахиня заметила, что хотя история Хейда «перенасыщена молодежным жаргоном», но он как всегда продемонстрировал свой литературный дар и способность «связать религиозные основы с современной жизнью».

– То есть получается то же самое засохшее лошадиное дерьмо! – прошептал на ухо своему приятелю Маккоппин, когда сестра закончила вякать. Этой фразе суждено было стать последней в его жизни, которая оборвалась три дня спустя в ожоговом отделении больницы «Лютеранской Диаконисы».

– О-о, – протянул Фредди Горшин, состроив гримасу, – Крошка Фрэнк – любимчик пингвинихи! Спорим, Фрэнки, что из тебя выйдет клевый церковный служка, не зря ведь ты изо всех сил стараешься ублажить сестричку Обвисшие Титьки.

Белокурый мальчик выставил вперед руку, расслабив запястье.

Хейд предположил, что кисть у Фредди практически лишена костей, и тут как раз возникла дискуссия, буквально за минуты до наступления кромешного ада.

Веронетта приступила к чтению письменной работы Билли Дальчетта по кличке «Шейка-Карандашик», а Хейд принялся от скуки рассматривать картинки с буквами английского алфавита, висевшие над классной доской. Фредди, проверяя гипотезу Фрэнки, пытался втолкнуть палец в одну из ноздрей.

Аа – Apple, Bb – Book…

Когда неожиданно раздался вой пожарной сирены, почти все втайне испытали радость; если повезет, то учебная тревога продлится до трех тридцати, то есть до звонка, а стало быть урок можно считать законченным. Три дюжины разом отодвинутых стульев загрохотали по паркетному полу, выложенному в красную и коричневую шашечку.

Хейд тут же потерял из вида своих друзей. Веронетта замахала пальцем, безуспешно пытаясь призвать учеников к порядку. Фрэнки с нескрываемой радостью слушал бессильные выкрики пингвинихи о пресловутой дисциплине настоящей католической школы и о том, что ее маленькие ангелочки ни в коем случае не должны вести себя подобно разнузданному хулиганью из школ Веллса и Пибоди.

– А ну-ка, быстро по линеечке, раз-раз, – взвизгивала она, – покажем этим разгильдяем, как мы умеем слушаться!

Хейд задумчиво смотрел в окно на пустую баскетбольную площадку в Гумбольдт-Парке на противоположной стороне Калифорния-авеню; ветер трижды перенес старую газету через бетонный квадрат площадки, прежде чем пингвиниха смогла, наконец, открыть дверь аудитории. Коридор гудел, как пчелиный рой, которому своими резкими голосами пытались придать направление сестры Весна и Беатрис. Скрип кожаных туфель разносился сверху вниз по лестнице.

– Единой группой, как мы отрабатывали, – выкрикивала Веронетта, скривив лицо, – Ну-ка, Билли и ты, Филипп Морроу, держите двери открытыми, чтобы выпустить своих одноклассников!

Хейд услышал как два обормота неуклюже побежали к дальнему концу коридора. Они открыли двери, словно швейцары в отеле «Блэкстоун». И тут Хейд увидел клубы дыма, вырывающиеся из-под второй пары дверей.

– По линейке, ангелочки мои, по линейке! – кричала Веронетта, когда снизу вдруг донеслись дикие вопли. Блуждая взором, Хейд поймал коробку сигнала тревоги, гигантским красным тарантулом прицепившуюся к потолку. Однако теперь уже и звуки сирены доносились откуда-то снаружи – да это же пожарные машины с Ле-Мойн-стрит! – он, наконец, понял, что тревога была вовсе не учебная.

В это мгновение все разом обезумели. Хейд заметил, как напряглись жилы на шее монахини, которая, как он понял, изо всех сил пыталась сдержать панику. Секунду спустя он уже потерял Веронетту из виду, потому что вторые двери отворились и серо-коричневый дым поглотил третью часть присутствующих. Ему показалось, что кто-то шепчет «Отче наш» и он понадеялся, что не сам бормочет молитву.

Толпа, охваченная паникой, полностью лишается логики. Порой люди бросаются вперед и наваливаются на двери, которые открываются вовнутрь. В 1904 году полтысячи человек погибло при пожаре в театре «Ирокез» на Рэндольф-стрит; двери на улицу так и остались закрытыми, потому что толпа придавила их изнутри. Городские противопожарные правила за минувшие полвека так и не изменились.

Время точно остановилось. Подобное Хейду приходилось видеть в телевизионной рекламе, когда жемчужины медленно-медленно опускались на дно флакона с шампунем «Перл». Мальчик рядом с ним завыл как собака. Он увидел, как другой одноклассник, Мэл, наделал в штаны прямо перед ним, два ручейка густой жидкости вытекали из обеих штанин его форменных брюк цвета морской волны. Веронетта походила на прикованную невесту Франкенштейна, ее маленькие питомцы теснились вокруг; она стояла, раскинув руки, как на распятии, словно пытаясь живым крестом защитить детей. А дети в истерике колотили по шкафчикам, умывальникам и друг по другу, по мере того, как с каждой секундой дым и смятение становились все гуще.

В это мгновение Хейд припомнил один текст, который Веронетта читала им буквально неделю тому назад; о том, как в 1300 году жители нескольких французских городов праздновали день Иоанна Крестителя и там, танцуя до умопомрачения, падали на землю, полностью обессилев, а конечности их конвульсивно подергивались. Это заболевание получило название «Choreia Sancta Vitti» или «пляска святого Витта».

Похоже, теперь происходило нечто подобное. Но, разумеется, все было куда более изящно: догмы католичества вовсе не требовали, чтобы дети следовали примеру грубых французских простолюдинов. Джанет Мэндин рвало на шкафчики, стоявшие справа от нее, еще не переваренный ланч густо покрывал коричневые с серебром дверцы. Остальные дети плакали от дыма и страха, сопли вытекали из носов, размазывались по щекам вместе со слезами.

Хейд тоже плакал. А ведь он терпеть не мог плакать, потому что сразу вспоминал себя маленьким, как его мать поднимала повыше барьерчик на кроватке и завязывала на его личике наволочку, чтобы он не мешал своим криком, когда она впустит почтальона.

Мысль о Дорин Мадсен Хейд – его матери, шлюхе – заставила мальчика на мгновение позабыть о нарастающей в нем панике. Ненависть его к покойной матери была велика. Мать была готова лечь в постель с почтальоном, с посыльным из кондитерской, да с кем угодно, пока его отец крутил баранку.

Смекнув, наконец, в чем дело, папаша смылся; они с матерью переехали в апартаменты дяди Винса на Потомак-стрит. Хейд настолько презирал свою мать, что совершенно равнодушно отнесся к ее гибели: ее «Шевроле» врезался в троллейбус на Дивижн-стрит. Теперь, хотя дядя Винс Дженсен порой заставлял его делать то, что ему не нравилось, он все-таки называл его отцом.

Он попытался думать о своем новом отце, как тот улыбался, когда готовил Фрэнки ванну, взбивая для него пену, и тут перед ним оказались двойные двери. Их резиновые уплотнители оставались на месте. Хейд ударил ногой по одной половинке, и дверь поддалась. К стеклу был прилеплен кусок обоев, разрисованный цветными карандашами. Снеговик Фрости бежал, как герой мультфильмов про Гарфилда и его друзей. Малыш, рисовавший картинку, изобразил деревья оранжевыми; получалось, как будто Фрости убегает от солнечного света. Боковой край рисунка завернулся трубочкой, напомнив ему сигареты «L & М», которые курила его мать. Обычно она бранилась, не вынимая изо рта сигарету.

Силуэт Дальчетта, который он увидел сквозь клубы дыма, отвлек Хейда от мыслей о дорогой покойной мамочке. Этот пустоголовый кретин, его одноклассник, ослабил узел форменного школьного галстука и рванул вверх свою форменную белую накрахмаленную сорочку, обернув ею худощавое лицо. Его лоб блестел от пота.

Хейд подумал, что показная выдержка Дальчетта на самом деле была просто глупостью. Стоять вот так, в позе часового, в самом опасном месте… Кого он хочет удивить? Хочет стать мучеником? Жертвой? О святой Витт, покровитель эпилептиков и фигляров! Ничего себе компания. Ну что ж, продолжай выпендриваться, приятель.

Левая нога Хейда теперь твердо стояла на первой из шести ступенек, которые вели вниз к лестничной площадке – оттуда оставалось еще шесть ступенек до первого этажа, и вот оно – спасение! Но тут Дальчетт дико завопил.

Язык пламени взобрался по перилам и поджег рукав оранжевой курточки мальчика. Стоявший в нескольких сантиметрах от Хейда Билли издал низкий воющий звук. Глаза его, несмотря на дым, расширились, как блюдца.

Загипнотизированный зрелищем красных и оранжевых язычков пламени, карабкавшихся вверх по рукаву его одноклассника, Хейд лишь смутно воспринимал крики ужаса, звучавшие за его спиной. Он видел перед собой только Дальчетта, Билли Дальчетта с шейкой-карандашиком, отец которого работал у Булера и, быть может, в этот самый момент сносил старые постройки на Уоштенау-авеню; по-настоящему клевый отец, он всегда раздавал десятицентовые монеты, чтобы одноклассники его сына могли купить комиксы про Арчи, Каспера и Флэша. Билли Дальчетт, который, возможно, вовсе не был таким уж болваном, – эй, Бог, ты слышишь ли меня? – который теперь двигал челюстью с болезненной медлительностью, как будто терпеливо пытался подготовить хлопок самого большого пузыря «баббл-гама» в истории чикагских школ. Прислушайся к пингвинихе, Дальчетт, тупица; прислушайся к этой выжившей из ума суетливой старой кошелке, которая в эти секунды как раз выплевывает направо и налево свои «Кирие элейсон» и «Отец наш небесный»; ей предстоит увидеть своими глазами первую смерть, ибо Хейд уже знал, что туповатый парень, сын по-настоящему клевого отца осужден на смерть, знал даже прежде, чем пятый или шестой язык пламени поджег волосы мальчика.

Он стоял так близко, что чувствовал пламя своими ноздрями, и тут Дальчетт вспыхнул гигантским факелом. Его блестящие волосы, спутанные на затылке, горели; некоторые пряди падали, как будто отстриженные ножницами, другие брызгали красными искрами, как шутихи в фейерверке.

Затем Фрэнки двинулся, совершив странно изящный в этом безумии поворот, в то время как толпа за его спиной разбухала, как гнойник, готовый вот-вот прорваться.

Хейд не мог двигаться быстрее; колышущаяся масса охваченных паникой детей со всех сторон толкала его. На краю второй ступеньки он почувствовал, как подогнулись его колени. Не в силах удержать равновесие, он выбросил руки в стороны, угодив правой кому-то под ребра. Пальцы левой руки при этом скользнули по раскаленным перилам лестницы, и он с удивлением услышал собственные вопли, когда плоть его ладони почувствовала ожог.

Он вывернул шею влево и увидел, как Пэт Карлсон, подросток, вечно ходивший с книжкой, упал в пламя живой свечи – Дальчетта и беззвучно закричал. Несколько школьников перелетели через Хейда, теперь уже стоявшего на коленях. Он ужасно устал и чувствовал себя так же, как бывало летом у тети Дот, когда он слишком долго не вылезал из воды. Хейд решил, что невозможно представить боль сильнее той, которую он теперь испытывал.

Тут кто-то наступил ему на ногу и он кажется даже услышал, как хрустнула кость. Нога сломана. Ему суждено погибнуть. Хейд закусил губу. Высушенный дымом разрыв на коже широко разошелся. Теперь нужно мыслить особенно быстро и четко, иначе не избежать смерти. До него донесся нетерпеливый стук кулаков по шкафчикам; это целые шеренги пробежавших по нему детей достигли первого этажа.

Звук на секунду удалился, как бывает, когда слушаешь кого-то, а он вдруг зевнет посреди фразы, потому что в этот момент перила опрокинулись, оказавшись под острым углом к лестничной площадке. Хейд закричал громче, по его лицу потекли горячие слезы: кожа на трех пальцах оказалась сорванной до мяса. Перила в форме буквы L, как гигантская ладонь, ударили верхней частью по стене. Стена в нескольких местах треснула, ладонь была забрызгана темно-красным и серым – это падавшие железные перила раскроили черепа двум самым высоким мальчикам.

Он изо всех сил пытался удержаться на бетонных ступенях, все его тело немело в пульсирующих волнах боли. Почти омертвевшая левая рука дернулась в судороге, когда еще какое-то тело вылетело из клубящейся тьмы и раскинулось поверх его предплечья. Пальцы Хейда обхватили край ступеньки, нащупали комок засохшей жевательной резинки. Сквозь черные пятна, поплывшие перед глазами, Хейд увидел слипшееся месиво из тел Дальчетта и Карлсона и еще дюжину лиц с раскрытыми в ужасе ртами, обрамленных решетчатым узором: на них обрушились железные перила. Пляска святого Витта продолжалась.

Пол на лестничной площадке раскололся на куски. Обгоревший потолок осел и Хейд проваливался сквозь пространство, в безумном бреду представляя себе, как смерть напевает ему мелодию Бадди Холли:

 
«Всю мою любовь, все мои поцелуи —
Вот что ты теряешь, бэби…»
 

Наконец, он, закончив полет, приземлился на задницу посреди тел и обломков камней, обжигающих железных перил и разломанных шкафчиков, оказавшись почти без сознания на первом ряду, на посмертном концерте Бадди Холли.

Неизвестно сколько прошло времени, прежде чем он открыл глаза. На его веки как будто положили свинцовые грузики. Казалось, что на сетчатке его глаз появились хирургические швы: все вокруг стало дискретным, фрагментарным. Перила и оторвавшаяся дверца одного из шкафчиков придавили ему ноги. Следующая мысль была: я искалечен навеки.

Неподвижное тело мертвой белокурой девочки лежало рядом. Их глаза встретились. Хейд подумал, что во взгляде ее остановившихся безжизненных глаз было что-то неправильное. Что-то нечеловеческое. Как будто она в чем-то его обвиняла. Сирены, звуки пожарной тревоги, тихие стоны оставшихся в живых; все было слышно как сквозь вату, и тут Хейд ощутил влагу в своем ухе. Рыбий взгляд девочки гипнотизировал его. Ее белая блузка почти вся сгорела; позолоченная цепочка с надписью «Иисус любит» лежала на ее неоформившейся груди.

Хейд задумался о том, сколько кожи потерял он сам. Вспомнилась реклама лосьона после бритья на щите возле дороги, по которой он возвращался из дома тетушки Эммы в Шелбвилле несколько лет назад:

«Он спичку зажег, глядя в топливный бак—

Теперь он для всех – Чисто Выбритый Мак»

БАРМА ШЕЙВ

Хейд снова посмотрел на девочку и, наконец, понял, что необычно в ее взгляде.

Веки ее полностью сгорели.

Хейд уставился в чистую великолепную невидящую голубизну ее глаз, подпорченную только крошками пыли на белках; он изучал форму глаза вплоть до корочки, которая теперь обозначала верхний край глазницы. Снова и снова рассматривал он все мельчайшие детали, пока жидкость из уха не капнула ему на подбородок.

Тут он снова потерял сознание.

* * *

Очнулся Хейд от тихого плача. Кто-то шепотом молился. Потолок над его головой раскололся зияющей буквой V, миниатюрные кляксы пластика сыпались вниз как град. Он почувствовал вес не менее дюжины навалившихся на его тело предметов. Тяжелых, из металла, и мягких, из человеческой плоти.

Девочка со сгоревшими веками и именем Спасителя на груди – да, вот она! Скажи-ка мне еще что-нибудь, Джей-Си – она лежала слева от него, рядом с первым рядом шкафчиков. Он повернул голову направо, и леденящий укол пронзил ключицу. Хейд едва справился с наваливающейся темнотой и остался в сознании.

Один из верхних шкафчиков был открыт, дверца его слегка раскачивалась, примерно так же, как раскачивалась свесившаяся из ванны рука нового отца Хейда, когда они совершали свое традиционное «Вечернее Пятничное Отмокание». Выведенные темперой на дверце шкафчика мальчишеской рукой печатные буквы собирались в слова – Я ЛЮБЛЮ КАТОЛИЧЕСКУЮ ЦЕРКОВЬ. Позднее кто-то замазал последнее слово черным и написал сверху нецензурное название женского полового органа. Нет, дружище, больше тебе не суждено ее попробовать, подумал Хейд, осматривая свою окровавленную руку.

Попытка засмеяться обнаружила отсутствие у него во рту нескольких зубов. От боли голова его упала со шлепком точно таким же, с каким его отец захлопывал свою Библию. Лепешка отслоившегося пластика упала сверху прямо на лицо Хейда.

Издалека доносился вой сирен, скрип тормозов и выкрики. Сверху упал кусок картона, и Хейд подумал, интересно, остался ли там хоть кто-то живой. На картоне белой и голубой красками было написано:

«СЛУЖАЩИЕ ОБЯЗАНЫ ВЫМЫТЬ РУКИ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВЕРНУТЬСЯ К РАБОТЕ. ЧИСТОТА ЕСТЬ НЕПРЕ» – остальное сгорело навсегда.

Гигиеническое напоминание ударило Хейда по руке, но он почти не почувствовал этого.

* * *

Он услышал звук приближающихся шагов. Когда ему хватило сил и любопытства, чтобы взглянуть на девочку еще раз, он обнаружил, что она исчезла. Она ему просто приснилась. Вот и все.

Тут он услышал вздох. Не его вздох, а чей-то еще. Он повернулся в ту сторону. Еще дальше от того места, где лежала приснившаяся ему девочка.

– Это Отец пришел к тебе.

Дядя Винс? Неужели, это и вправду пришел его отец? Нет, голос ничуть не похож, наверное, это просто пожарный, это…

Он всмотрелся в силуэт мужчины, склонившегося над обгоревшим мальчиком.

– Отец пришел, чтобы забрать тебя домой.

Нет, это не был его отец, но Хейд понял, что спасен. Все они будут спасены.

Мужчина поднял тело мальчика, с которого свисали лоскуты кожи. Тело напоминало свернутый ковер, грязный и обветшалый. Но мальчик, оказывается, еще дышал! Пожарный, человек могучего сложения, был весь забрызган кровью. При этом, однако, грудь его осталась на удивление сухой и неярко светилась. Или Хейду это просто померещилось в бреду. Во всяком случае, он сказал сам себе, что бредит.

– Прииди к Господу, – тихо произнес мужчина.

Боль усилилась. Хейд скривил лицо в гримасе, пытаясь для облегчения боли вспомнить свою ненависть к матери, а потом свое первое в жизни вызывающее озорство, когда он на школьном дворе произнес неприличное слово.

У мужчины была белая, аккуратно подстриженная борода, почти как у Митча Миллера. Отец каждую пятницу смотрел передачу «Пойте вместе с Митчем». Когда Хейд вернется домой, он тоже будет ее смотреть. Скоро прозвенит звонок.

– Велики страдания праведников, – заговорил мужчина, прижимая тело мальчика к своей груди, – но Господь избавит вас от страданий; Господь исцелит всех; он сохранит ваше тело, ни одна косточка не сломается.

Поскольку руки мужчины были заняты, он произвел крестное знамение движениями головы. Затем принялся сжимать мальчика, стискивать его руками, и тут Хейду нестерпимо захотелось закричать, но вместо этого у него хлынула горлом кровь.

Безбородый человек заталкивал мальчика в свою грудь – внутрь,в свою проклятую грудь! Как какие-то твари, которых Хейд видел в передаче «Мир животных»! Хейду очень захотелось заплакать, но слез не осталось.

(мальчик исчез и девочка исчезла и Горшин исчез и пингвиниха о боже милосердный)

Хейду очень хотелось плакать, потому что мужчина поднялся, хрустнув коленками, и направился к нему.

– Нет, – попытался прохрипеть Хейд.

– Чтобы не было у тебя других долгов, корми меня, – прошептал мужчина; Хейд не уловил в этом никакого смысла.

Может быть, он не расслышал? Хейд так сильно дрожал, что лицо мужчины троилось у него перед глазами.

– Прииди к Господу.

Прикосновение руки было теплым, как прикосновение руки отца, когда он массировал ему бедра в ванне. Хейд почувствовал щекотку в области промежности. У него эрекция. Но почему же ему так страшно?

Мужчина стал медленно поднимать его, как поднимают младенца, чтобы тот срыгнул; наконец, плечи Хейда прикоснулись к теплой и сухой груди мужчины.

– Господь призывает тебя к себе, сын мой. Он там, внутри.

Хейд почувствовал, как тело его, наконец, расслабилось; похоже, этот пожарный не желает ему вреда. Он глянул вниз, одной щекой прижимаясь к грудной клетке мужчины; серая куртка того была, судя по запаху, свежевыстиранной…

Кровавая капля стекла с его лба, упав на куртку мужчины. Раздалось шипение, похожее на то, когда пальцем тушишь пламя свечи… Капелька крови исчезла.

Как обгоревший мальчик и девочка без век.

Ушли к Господу.

Раздался дикий вопль, и Хейд не сразу понял, что это кричит он сам.

К нему спешили другие. Они спасут его. Он еще не готов отправиться к Господу. Зачем этот человек притворяется добрым и убивает детей, которые выжили в этом аду? Какое он имеет право играть…

– Отдохнуть в садах Господних, – прошептал мужчина, как будто услышав мысли Хейда.

– Кто вы? – с трудом выговорил Хейд сквозь брызнувшую изо рта кровь.

– Я пытался забрать тебя домой, как Он научил меня раньше. Иисус плакал.

Голоса настоящих пожарных были теперь совсем близко.

Мужчина, который намеревался стать спасителем Фрэнки Хейда, повернулся к подбежавшим сзади.

– Я проходил мимо и увидел огонь, – объяснил он. А затем, повернувшись к Хейду, шепнул:

– Я был призван, как суждено и тебе. Твой день наступает.

– Нужно спасти всех детей, которые остались, – сказал, задыхаясь, пожарник.

Человек в ветровке, услышав это, улыбнулся и ушел. Никто не обратил на это внимания. Может быть, все это к лучшему, подумал он. Ему помешали избавить мальчика от истинной боли и отнести в обетованную землю. Но он держал его в руках вполне достаточно, чтобы передать ему божью силу. Точно так же было и с ним самим много лет назад, когда другой безымянный мужчина, другой Добрый Самаритянин, нашел его в хаосе сгоревшего театра, едва живого, еле дышащего…

Да, хорошо, что он передал мальчику божью силу. Именно так и надо было поступить.

Иисус плакал.

Хейд теперь плакал обыкновенными, а не кровавыми слезами, и настоящие пожарные не могли понять, почему один участок обгоревшей ткани оказался розовым и зажившим. Обломки кости все еще торчали из его ноги, но вот кожа под сгоревшей рубашкой была новенькой и свежей…

Господь хочет, чтобы ты выполнил эту работу… Сынок.

И Хейд последний раз в этот день потерял сознание.

* * *

Пройдут годы, и Фрэнсис Мадсен Хейд будет сидеть перед экраном телевизора на Аугусто-бульваре в окружении неудачников вроде Денниса Кэссиди и прочих, озлобленных жизнью, загнавшей их в капкан. Он будет пить пиво из кружки и смотреть, как освобождают заложников из Тегерана, когда по нижней кромке экрана побегут местные новости. Многие читали их вслух, слово за словом.

В выпуске новостей сообщалось, что сорокалетний мужчина из Бактауна признался в том, что именно он устроил пожар в католической школе св. Витта на Калифорния-стрит в 1958 году. Его имя было Джеффри Ди Муси. За несколько месяцев до пожара одна из монахинь сделала ему выговор за курение на лестнице. В день пожара он намеренно выбросил окурок на той же лестнице.

На следующую ночь Ди Муси покончит с собой в госпитале «Кук-Каунти», но до этого времени Хейд не раз еще вспомнит пожар и падение с лестницы.

Он вспомнит, как Господь шел к нему сквозь пламя, обнимал его, успокаивал и приглашал идти домой. Больше он почти ничего не вспомнит.

Он сможет припомнить ласковые руки того человека.

Но не страх, который испытал тогда.

Тот Священный страх.