Текст книги "Болеутолитель"
Автор книги: Уэйн Сэлли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
ЧАСТЬ I
«Во Имя Отца»
Чикаго, район Саут-Луп.
Зима 1988.
Глава 1
– Эй, парень, а ты не боишься, что какая-нибудь ползучая тварь заберется к тебе в глотку через эту дыру?
Реджинальд Гивенс злобно взглянул на Майка Серфера – примерно так, как он обычно смотрел на полицейского – наблюдая за тем, как его приятель отчищал от слюней пластиковую штуковину.
– Ну, во-первых, я торчу здесь уже больше двадцати минут, – голос Серфера был куда мягче, чем голос молодого человека, сидевшего напротив. «Здесь» означало в баре «Трудные времена», и Майк надеялся, что мягкий голос побудит Чета, бармена, угостить его кружечкой пива.
– Ну, а во-вторых, это занимает всего лишь секунды. Видишь, все уже на месте, а вот и Чет идет. Закажи-ка, Редж, а то я сегодня неплатежеспособен.
– Людям это может быть не по вкусу, особенно из-за того, что тут торгуют только по-старому, в разлив, – Гивенс всегда был злым на язык, с того возраста, когда впервые самостоятельно смог взобраться на табурет в баре.
– Тс-с, – Серфер слегка постучал ладонью по столу, – похоже, что удастся выпить на халяву…
Он поднял два пальца, кивнув в сторону своего низкорослого дружка.
– Знаю, знаю. А тебе не кажется, что лучше бы чистить эту штуку из твоего горла не здесь, а в туалете?
Оба приятеля были черными, и оба передвигались в инвалидных колясках. Спустя три года после своего последнего пребывания в исправительном заведении, Гивенс угодил на рельсы надземки в районе Кинзи. Проходившая до Равенсвуда со всеми остановками электричка произвела успешную ампутацию его правой ноги до колена.
Майкл Шурлс, именовавший себя Майком Серфером, поскольку исключительно, ловко маневрировал на своей коляске по улицам Саут-Лупа и Вест-Сайда, страдал параличом ног и какой-то разновидностью водянки. Типичное «дитя сифилиса», подобно тому, как теперь есть «дети крэка», он почти все сорок семь лет своей жизни носил на шее пластиковый шунт. Именно об этой штуке и говорил Гивенс. Шунт Серфера представлял собой круглое устройство, напоминавшее дешевый медальон, соединенное с коричневой трубкой, которая вставлялась в трахеотомическое отверстие, расположенное сразу под адамовым яблоком, и использовался для отсасывания излишков жидкости в теле несчастного.
Его слабые шейные мышцы вынуждали смотреть на собеседника исподлобья, что, как ему казалось, делало его похожим на Стива Карелле из романов о 87-м полицейском участке. Серфер, как и Гивенс, жил в Доме Рейни Марклинна, и Вильма Джерриксон, еще одна обитательница дома, часто давала ему читать полицейские романы Эда Макбейна и Элмора Леонарда.
Некоторое время оба пили свое пиво молча. Бар «Трудные времена» носил это название вполне оправданно, он давал приют нескольким психам с Хальстед-стрит; большая же часть клиентуры работала на Ривер-Плаза, где находились офисы учреждений помощи инвалидам и социально неблагополучным. Именно поэтому сюда и попадали люди в инвалидных колясках и на костылях. Бармен Чет обслуживал их, даже когда они не могли заплатить.
– Похоже, зима будет холодной, – произнес, наконец, Гивенс извиняющимся тоном. – Нога уже ноет, а ведь еще только ноябрь.
В полутьме кто-то подошел к музыкальному автомату и включил пластинку.
* * *
Двое мужчин расстались после того, как пересекли реку по мосту. Хотя Реджинальд и жаловался на холод, его энергичная натура требовала деятельности. Было только два часа пополудни. Значит, подумал Серфер, еще оставалась пара часов дневного света, которые его дружок намерен посвятить своему бизнесу – игре в монте. Уличные игры были хорошей добавкой к его пособию по инвалидности.
– Нужно иметь веру, дружище, – помахал ему Гивенс.
– Да, именно веру. Продолжай продолжать, – ответил Серфер, столь слабо веря в религиозность приятеля, что даже не пытался прикрыть свой шунт указательным пальцем. Он не сомневался, что Редж не обратил внимания на его слова, даже если и расслышал их.
Там, в «Трудных временах», он не был незнакомцем для большинства завсегдатаев. Никто не обращал внимания на то, как он притрагивается к пластиковому устройству, когда говорит. Как у большинства обитателей «Марклинна», почти все его движения совершались неосознанно.
В послеполуденной толпе его многие знали, и порой, когда боль становилась невыносимой, Серфер думал, что они улыбаются лишь из чувства облегчения, потому что он не просит у них милостыню. Теперь, когда он миновал наклонный участок Норт Уокер-драйв, Серфер залез в белую наплечную сумку – синим на ней было выведено «ДЕСЯТЫЕ ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ ДЛЯ ИНВАЛИДОВ», там же были написаны его имя и адрес – все это на фоне красного флажка, – и вытащил кассетный «Уокмен». Вставил кассету с пляжной музыкой шестидесятых.
«Качай, качай, качай меня, неистовый прибой…» – подпевал он, проезжая мимо здания Центра церебрального паралича, Вест, 318. Поприветствовал мисс Де Волт, которая торопилась на работу после ланча. Кварталом восточнее, перед зданием отеля «Рэндолф Тауэрс», старый Чабби Ловелл отлавливал туристов, которые шли в «Макдональдс», и предлагал им девочек. Серфер сказал Чабби, что не стоит выбирать такое примечательное место – ведь напротив располагалось прославленное самим Аль-Капоне здание «Бисмарк-отеля». На Стейт-стрит-мелл он набрал бы больше монет.
Миновав сотый номер дома, он, наконец, обрел свободу маневра – места на тротуаре стало достаточно. Серфер всегда мечтал, чтобы подземный переход в этом квартале был оборудован для инвалидов в колясках. Порой он не понимал, чем, собственно, занимается городская администрация. Более того, он был уверен: если в апреле изберут мэром Ричарда Дейли-младшего, дела ничуть не улучшатся.
Итак, он наслаждался свободным пространством, а песни «Яна и Дина», «Хонделс» и другие немного согревали. Он увидел Шефнера Блекстоуна, который собирал мелочь у платформы конечной станции «Грейхаунд». Парень потягивал вино из старого мерного стаканчика для стирального порошка. Серфер подумал, интересно, как идут дела у Гивенса. До трех стальных фигур над дверьми «Марклинна» оставалось меньше квартала. Ну что ж, там он, по крайней мере, сможет согреться.
Глава 2
Сегодня он должен спасти игрока в монте – «три листика», отправить его в рай. Тот, кого потом все газеты назовут «Болеутолителем», был уверен в правоте своего дела и испытывал приятные чувства.
* * *
В три двадцать пополудни в четверг Фрэнсис Мадсен Хейд прошел мимо маленького оранжевого «Фольксвагена», брошенного кем-то в проулке рядом с Тукер-стрит. Машина полностью закрывала вход в его квартиру на первом этаже, но теперь у него не было необходимости в свободном пространстве для того, чтобы вывозить инвалидную коляску своего возлюбленного отца: дядя Винс умер. Более того, древняя машина отгораживала его жилище от прохожих, которые могли бы почувствовать запах и задуматься о его источнике…
Он рассчитал, что в его распоряжении еще целый час светлого времени для того, чтобы разобраться со своим картежником. Из всех, кто ездит на колясках, он, по мнению Хейда, больше других нуждался в спасении. Похоже, что Отец был с ним согласен. После двух месяцев, проведенных в поисках, прогулках по городу, изучении различных мест и лиц, он уже знал, что игрок раскидывает картишки на Куч-стрит, знаменитой улице, расположенной позади здания Центра церебрального паралича. Именно там находилось его рабочее место.
Редкие светлые волосы Хейда разметал ноябрьский ветер с озера; пройдя несколько шагов по направлению к Дирборн-стрит, он остановился и повернул назад, чтобы проверить, надежно ли заперта входная дверь. Она была заперта вполне надежно, на два замка, но все-таки он испытал немалое облегчение, убедившись в этом, перевел дух; сердце в его среднего сложения теле билось учащенно.
Он стоял на улице, безмолвный, как фигура индейца у табачной лавки.
Хейд сжимал в руке золотое кольцо для ключей и внимательно его рассматривал. Он знал, что запер дверь на оба замка. Ключ от верхнего замка был выполнен в виде перевернутой рождественской елки (такой красивый, дядя Винс, тот, что ты сам выбрал) и все еще сжимался его толстыми пальцами. Кольцо для ключей было украшено шариком на цепи; его прислали на их адрес месяц назад из строительной компании, которая недавно начала работать в районе Ривер-Норт. Посылка была адресована Винсенту Дженсену, и Хейд еще подумал тогда, что это забавно: человек умер, а почта все еще продолжает приходить. Забавно. В самом деле.
Он еще несколько раз взглянул на замок. Психиатр, наблюдавший его в детском реабилитационном исследовательском центре, Эгон Брунидж долго пытался бороться с его навязчивыми действиями, в особенности связанными с запиранием дверей. Подойдя к окну, чтобы взглянуть на свое отражение, он увидел рано поседевшие волосы, похожие на новогодний снег на Банкер-Хилле в парке Гумбольдта, «вдовий мысик» и ледяные голубые глаза.
Блеск его прилизанных волос вызывался не лосьоном, хотя Винс Дженсен оставил бутылочку «Гловер-тоника» вместе с деодорантом и кремом после бритья «Аква-Вельва» – все это стояло на столике в их общей спальне. В данном случае волосы Хейда блестели от мази доктора Слоуна, которую он втирал в ладони. У него была привычка нервно приглаживать волосы в те моменты, когда он не обкусывал ногти. Мазь, пахнувшая смесью скипидара с керосином, была и на его зубах.
Карамельная жидкость, продававшаяся в аптеке клиники «Кук-Каунти» задолго до того, как в употребление вошел ментоловый бальзам, покрывала все участки тела Хейда, до которых он мог дотянуться.
Тело его так и не излечилось от ожогового зуда, хотя доктор Брунидж считал пользование мазью одной из составляющих его комплекса навязчивых действий.
Шагая по улице, он продолжал бороться с непреодолимым желанием вернуться и еще раз проверить, хорошо ли заперта дверь. Но времени у него не было, потому что серая полоска на небе все расширялась. Сегодня Отец сможет, наконец, гордиться им.
* * *
Сегодня для калеки самый подходящий день, с уверенностью подумал он. Погода выкручивала ревматизмом его собственные конечности, и он мог себе представить, что того беднягу мучает боль во сто крат сильнее. Да к тому же несчастный чернокожий еще и привязан к своему хромированному креслу. Нет сомнения, что инвалид будет рад его появлению и поблагодарит за избавление от страданий.
Чтобы попасть на Куч-стрит оставалось только перебраться на другую сторону реки. Хейд на минутку задержался перед стриптизным заведением на Норт-Кларк. Это было одно из тех местечек, где ты за деньги мог всунуть свой прибор в дырку, чтобы сидящая в будке женщина его сосала.
Он остановился заинтригованный, потому что обшарпанная дверь отворилась и из нее выехал в инвалидной коляске белый мужчина с густой каштановой бородой – ветеран Вьетнама, решил про себя Хейд – и съехал со ступенек на мостовую. Черты лица его были залиты лиловым неоновым светом рекламы, окружавшей витрину. Реклама гласила: «Нагие тела» и «Сексуальные сцены». Вслед за первым из двери появился еще один мужчина, с длинными до плеч волосами и в замшевой куртке, и пошел за инвалидом, который опережал его, двигаясь в своей коляске.
Вскоре пути их разошлись. Хейду не приходилось встречать ни одного из них раньше, а появление в подобном месте инвалида в коляске вызвало у него настороженное любопытство. Он смотрел, как парень едет вперед, и задавался вопросом, насколько неразборчивой должна быть женщина, готовая взять в рот его дряблый отросток.
* * *
Все потенциальные игроки в монте уже разъехались в поездах метро, поскольку наступил «час счастья» – раньше в этом городе «час счастья» означал дешевую выпивку; теперь первоначальное определение стало неверным, и максимум, что могли предложить бары – это даровую пиццу или тому подобное дерьмо в часы перед тем, как жизнь Лупа замирала. Правда, это обычно предлагали уборщицам, чаще всего недавним польским эмигрантам, а их-то выпивка не интересовала.
Поэтому Реджинальд Гивенс не мог надеяться на хорошую поживу – в лучшем случае – на пустую бутылку или алюминиевую банку. Колода карт с изображением казино «Дворец Цезаря» на рубашках лежала у него на коленках, ожидая, когда он уберет ее в коробочку. Бубновая дама имела на рубашке едва заметную складочку, которая и давала шулеру преимущество в игре.
Фрэнсис Хейд, стоя на перекрестке улиц Уокер и Куч, наблюдал за тем, как инвалид в коляске, заехав во двор, роется в цинковом мусорном баке. Рука бедняги была опущена в мусорный бак и совершала там движения, подобные тем, которые проделывает рука слабовидящего человека, уронившего очки на ковер в гостиной и нащупывающего их на полу. По всей видимости он ничего не находил стоящего и взирал на бак с отвращением.
Ноябрьское небо уже два дня набухало дождем, и вот, наконец, первые капли упали на землю. Оба мужчины послали проклятья богам, каждый – своему. У Хейда при этом мелькнула мысль, что можно считать дождь вмешательством высшей силы.
Прохожие, которых дождь застиг на Уокер-стрит, раскрыли зонтики или превратили в зонтики свои «Трибюнс» и «Инкуайер» и ускорили шаги. Ну, им-то не на что жаловаться, подумал Хейд. Ублюдки не знают, что такое настоящая боль. Впрочем, пора приниматься за дело.
Хейд сделал глубокий вдох и полный выдох, потом еще раз и дождался, пока сердцебиение успокоилось. Ему пришло в голову, что аналогичные ощущения испытываешь перед потерей девственности. Затем он направился к бродяге.
Стало темнеть. Но он мог найти чикагского нищего и по характерным звукам: приглушенному шуршанию газет и звяканию бутылок. Еще до него доносился скрежет инвалидной коляски о металлический борт мусорного бака.
Гивенс посмотрел на подошедшего, когда услышал что кто-то рядом расстегивает молнию на куртке. В руке чернокожий калека сжимал свою добычу: бутылку, на дне которой оставалось еще несколько глотков вина. Бродяга широко улыбнулся Хейду своим щербатым ртом.
– Хэлло!
Хейд стоял, засунув руки в карманы; его тень вытянулась за ним по кирпичной стене, испещренной трещинами. Первое произнесенное им слово было приглашением. Он испытывал искреннее сочувствие к этому несчастному, рывшемуся в куче мусора ради нескольких капель спиртного. Да, Отец был прав, доверив ему такую миссию.
И Тебе воздастся.Так говорили в приходской школе, прежде чем пожар все изменил.
– Сегодня у меня неважный день, – сказал Гивенс, как бы оправдываясь, – Но я не буду сорить здесь, как некоторые другие.
Он думает, что я сейчас накричу на него, решил Хейд и улыбнулся. Гивенс счел его улыбку добрым знаком.
– Может быть, желаете сыграть в монте? Следите за бубновой дамой и…
– Нет, – мягко перебил его Хейд, – Давайте лучше… немного потолкуем. Идет?
– Может у вас есть предложение поинтересней? Тогда я готов буду вас выслушать! – Гивенс внимательно осмотрел бутылку, на дне которой оставалось еще на два пальца выпивки, и обратился к ней: – Ну что ж, здравствуй, подруга!
Хейд залез во внутренний карман и вытащил маленькую черную книжечку, просто по привычке. Псалмы Давида.
Гивенс облизал горлышко бутылки, предварительно обтерев его рукавом, и улыбнулся, глядя на Хейда, как малыш, который наделал в штанишки и думает, что произошло нечто очень забавное, над чем его родители весело посмеются.
Хейд сделал шаг вперед, повторяя про себя пятидесятый псалом.
Бродяга потрогал языком внутреннюю часть бутылки, затем причмокнул губами. Его нижняя губа криво прикрыла верхнюю, как у маленького мальчика, пытающегося припомнить ответ на трудный вопрос контрольной работы.
– Меня зовут Редж, – сказал он, обращаясь к Хейду.
– Дай мне услышать радость и веселие, – ответил тот. Вытянув вперед обе руки, отчего его черная водолазка вылезла из-под пояса брюк, Хейд начал обнимать чернокожего.
– Эй, ты чего? – Гивенс от неожиданности выронил бутылку. Бутылка ударила Хейда по ноге. Хейд схватил инвалида, показавшегося вдруг совсем маленьким и жалким, за плечи. Тот задрожал и Хейда охватило желание закричать от подступившего чувства восторга.
– Эй, учти, я знаю здешних полисменов…
– А я знаю Отца, – Хейд притянул шулера еще ближе к себе, ощутив у живота его дыхание. Он продолжил начатую цитату.
– … и возрадуются кости, сокрушенные Тобою… Возврати мне радость спасения Твоего…
Хейд подтянул туловище калеки, но лишь вперед, а не вверх. Он крякнул от того, что явно недооценил вес тела. Но ничего, это ведь первый раз. Дальше будет легче, он привыкнет.
Обрывки звуков, которые издавал Гивенс, были теперь почти неслышными. Хейд не собирался ломать кости несчастного. Отец хотел, чтобы тот предстал перед ним целым и невредимым. Между грудной клеткой Хейда и лицом Гивенса разливалось сияние.
Когда плоть – его плоть – наконец, поддалась, человек в инвалидной коляске попытался кричать и, в тот краткий миг, после которого он стал проникать внутрь его тела, Хейд почувствовал зубы на своей фуфайке.
После этого голова калеки ушла внутрь Хейда; Отец велел продолжать начатое, и Хейд еще крепче сжал Гивенса в своих священных объятиях, еще сильнее притягивая к себе его плечи. Его собственные плечи сильно ссутулились от напряжения, и сторонний наблюдатель мог подумать, что Хейд – это Доктор Джекил, только что принявший свое зелье.
Совершенно бесшумно плоть калеки заструилась под одеждой и поглотилась почти целиком. Хейд недоумевал, почему мешковатый пиджак Гивенса и его рубашка последовали в райскую обитель вместе с его телом; Отец всегда повторял, что все мы нагие предстаем перед ним.
Не было никаких конвульсий. К тому моменту, когда Хейд по пояс втянул Гивенса в свою грудь, ноги калеки оставались на сиденье коляски еще более холодными и дряблыми, чем раньше.
Он остановился, чтобы перевести дух, и тут заметил, что дождь прекратился. Возможно, все дело было в матовом сиянии, распространившемся вокруг него.
Он слегка откатил коляску в сторону от мусорного контейнера. Затем стал под таким углом, чтобы удобнее поглотить ноги бродяги, которые теперь безжизненно лежали на сиденье.
Он не мог себе представить, что все это займет так много времени, но Отец помог ему. Как помогал много раз до этого.
Когда от Реджинальда Гивенса не осталось ничего, Хейд разгладил свою смявшуюся водолазку. Затем застегнул молнию на куртке. Отер пот со лба.
– Вот мое тело, отдаю его Тебе, – произнес он.
Глава 3
«Приносящие боль появляются в разных обличьях: мне это хорошо известно, ибо я – один из них. Я изуродовал свою правую руку, когда мне было пятнадцать. Семь глубоких порезов ниже локтя с помощью леди Жилетт. Просто для того, чтобы понять, что же есть настоящая боль. Теперь я вижу свет в конце туннеля. Проклятого туннеля, которым и является моя жизнь».
* * *
Виктор Энтони Тремалис вышел на улицу из «книжного магазина» для взрослых, засунув руки в карманы своих «ливайсов», а жалкое подобие эрекции, которого ему удалось добиться в этом дворце ласк, к концу квартала практически испарилось. Он покинул заведение сразу же вслед за бородачом на инвалидной коляске. Тут было для него кое-что непонятное. Может, парень в коляске и сумел сохранить сексуальную активность, но Тремалис не слышал, чтобы парень, находившийся в соседней будке, стонал от удовольствия или хотя бы тяжело дышал. А труднее всего было представить, как тот, сидя в коляске, может вставить свою штуковину в одно из отверстий, с другой стороны которого находилась стриптизерка-минетчица. Но может быть он в состоянии ходить и его инвалидность – обман публики?
Три будки для посетителей были снабжены отверстиями в помещении красотки, что давало ей возможность ублажать три члена одновременно. Интересно, какая физическая боль грозит ему, если он вдруг подхватит вирус СПИД? Он был зациклен на физической боли может быть и потому, что большинство людей, которых он встречал в жизни, считали его душевнобольным.
Ему было тридцать три года и каждый день он склонялся над листками своего дневника, касаясь их светло-желтыми патлами. «Военный журнал Вика Трембла»– вот как он называл его.
Он находился в состоянии войны со своим телом, худым, как щепка, со своими близкими, а особенно с теми засранцами, которые ездят в автобусах по льготным билетам. Со всеми, кто считал его калекой лишь потому, что он прихрамывал, и потому, что по его рубашке всегда стекало достаточно слюны, чтобы пригласить его сниматься в очередном фильме про зомби. С середины семидесятых у него стали хронически болеть руки и плечи. Тогда отец, использовав солидную страховку и помощь своего профсоюза рабочих сталелитейной промышленности, отправил его в остеопатический госпиталь компании «Кук-Каунти» и даже привлек какого-то долбаного специалиста-невропатолога, пришедшего к выводу, что боли носят психосоматический характер.
Потому что на самом деле он вовсе не был пускающим слюни идиотом, со смятым, как пустая пачка из-под сигарет, телом. В 1986 году Фонд борьбы с артритом выпустил брошюру о миалгии, разрушении соединительной ткани между мышцами. Но она не очень убедила его домашних, продолжавших считать его трудным ребенком, который выдумывает боли, чтобы привлечь к себе внимание. Доктор Бейсхарт прописал ему элевил, то самое чудесное лекарство, которое давали безнадежным раковым больным, чтобы они, заглушая боль, радовались этому.
Дайте старине Тремалису пару порций виски и эффект будет не хуже.
Выйдя из книжного магазина, он подумывал о том, чтобы выпить пару стаканчиков бурбона в баре «Шелтер» на другом берегу реки. Вообще-то именно туда он вначале и направлялся, но магазин отвлек его внимание и побудил немедленно сделать несколько записей в дневнике.
Каждый из стеллажей магазина был посвящен какому-то аспекту первородного греха. На любой вкус. Мужчины и женщины трахались с почтальонами, телохранителями, арендаторами, соседями, военными моряками во всех возможных вариантах. С животными они тоже трахались. Любимым заголовком Виктора был такой «Моя любовница – такса». Но больше всего его привлекли фотографии обнаженных людей с ампутированными конечностями. Он испытал отвращение и возбуждение одновременно. Картинки пробудили его творческое воображение и именно поэтому он остановился на углу Норт-Кларк и авеню Франклина, чтобы при слабом свете из окон столовой для бедных сделать свои записи.
* * *
«Я получил ожог руки в младенчестве, пытаясь поиграть с горячим утюгом. На самом деле, моя няня, девица с мышиным личиком по имени Карлин, если я не ошибаюсь, схватила мою худенькую ручку повыше локтя и сунула в кастрюлю с горячей водой, которая стояла на полу кухни. Тогда, в шестидесятых, мы жили в Викер-Парке на верхнем этаже трехквартирного дома. Это случилось как раз во время больших негритянских волнений, и вопли младенца из-за закрытых окон не привлекли внимания.
Моя мать имела привычку несколько раз в неделю пить кофе со своими подругами Фло и Сел в баре „Софи-трудовая пчелка“. Инцидент с кипятком был единственной садистской выходкой няни, от которой у меня остался шрам. Она предупредила, что если я не расскажу матери эту выдумку про утюг, то она устроит мне нечто похуже кипятка. Позднее я узнал, что Карлин работала старшей сестрой в больнице для престарелых св. Луки. Несчастные пациенты.
Свет в конце туннеля… Интересно, хватит ли у меня духу стать на рельсы, нет, идти по рельсам сабвея навстречу приближающемуся поезду. Идти спокойно и медленно. Смогу ли я разглядеть выражение глаз машиниста до удара? Погибнет ли еще кто-нибудь в результате столкновения, кто-нибудь из пассажиров? Думаю, что нет. Возможно журналы поместят фотографию моего раздавленного тела на рельсах. Обеспечат посмертную славу.
Однажды я спустился в подвал. Отец в это время дремал перед телевизором, где показывали игру между „Медведями“ и „Погонщиками“, а моя мать с подругами находилась в старом парке аттракционов „Ривервью“. Наверное, мне придала решимости еще и обида, что она не взяла меня с собой – я мог бы покататься с горок или заблудиться в дворце Аладдина. Я решил провести еще один опыт.
Стоя тогда рядом с верстаком отца в подвале, я припомнил, как снимали мои бинты после ожога кипятком девять лет назад и как я, терпя ужасную боль, сидел в гостиной, а доктор Шмидтке проводил эту экзекуцию. Помню, что по старенькому черно-белому телевизору в этот момент показывали фильм, по-моему, „Я был мальчиком-оборотнем“ – кумир публики Майкл Лэндон балдел от того, как девочка делала шпагат в гимнастическом зале.
Я кусал губы от боли, когда отрывалась засохшая повязка, но решил, что родители не увидят мои слезы. Когда я молился, то думал о том же.
Короче, я вспомнил это и с удовольствием, да, с удовольствием полоснул себя по руке. Это было в 1968 году. Мне было тринадцать. Нет, не репетиция самоубийства. Я сделал бритвой надрез на старом треугольном рубце, чтобы проверить, будет ли он кровоточить. Да, он кровоточил, но совсем немного, это было похоже на капельки слюны маленького вампирчика. Пары пластырей мне хватило, чтобы закрыть порез, и вскоре я поднялся наверх. Никто ни о чем не спросил, но даже если бы и спросили, я бы что-нибудь соврал.
Но они ничего не заметили. По крайней мере, ничего не сказали.
Шрамы от бритвы давно исчезли. Уже девятнадцать лет прошло.
Всю жизнь я пытаюсь понять, что такое боль.
Я не верю, что один и тот же бог дал нам и Джонаса Селка и Ричарда Спэка: первый спас бесчисленное множество жизней, найдя вакцину против полиомиелита, второй зарезал восемь медсестер в спальном помещении общежития. Конечно, восемь холодеющих тел – это не так уж много. Но не для их семей. Только для гитлеров и каддафи, которыми Господь снабдил нас в избытке.
Я склонен верить в богов, которых называю Дарителями Боли и Восторга. Малых богов. В молитвах я не эгоистичен. Но я все время молю, чтобы эти малые боги использовали мое тело в качестве сосуда, в котором я могу растворить любую боль любого человека, пропустив ее через себя.
Самую мучительную радость, которую я причинил себе, я испытал лет десять назад. Я тогда снимал квартиру на двоих с одним приятелем. Это произошло в ванной комнате.
Я был голым после душа, еще мокрым. Открыв плетеную корзину для белья, я опустил пенис и мошонку внутрь через край. Затем стал медленно опускать крышку и плотно прижал ее руками. Лобковые волосы вылезли наружу через плетенку. Все еще надавливая сверху, я стал вытаскивать свой прибор через малюсенькую щель.
Это все равно, как сжать зубы и проталкивать сквозь них язык. Язык сразу становится обескровленным, таким же стал и мой член. Меня охватила паника, когда я подумал, что сейчас мой мешочек лопнет и яички упадут на дно корзины прямо на боксерские трусы моего приятеля.
Несколько недель мошонка оставалась поцарапанной. Но зато теперь я знал, что такое очень сильная боль. Дарители Боли и Восторга наверняка меня поняли. Надеюсь, настанет день и они дадут мне познать восторг.
Любопытно, какие чувства я испытаю, если к моему лицу приблизить работающую пилу циркулярки. Ослепят ли меня опилки костей? Какое ощущение окажется сильнее: внезапная слепота или боль от пилы, впивающейся в мою челюсть?
Разве удивительно, что я никогда не молюсь только для себя?»
* * *
Тремалис закрыл тетрадку и посмотрел на часы. Прошлым летом он нашел работу в «Хард-Рок-Кафе»; конечно, он всего лишь мыл стаканы и расставлял стулья, но когда говорил, что работает в клубе, это звучало солидно. Ему нравилось угадывать тип девушки по пятнам помады на стакане и окуркам сигарет. Сам Виктор предпочитал девушек, которые не нуждаются в косметике или сигаретах, чтобы привлечь к себе внимание. При этом за последний год он довольствовался максимум поцелуями.
Он вырос в дружной польской семье, родители матери Тремалиса были родом из какого-то маленького городка в Карпатах, откуда в тридцатых переехали в Рединг, Пенсильвания, а затем уже в 1947 году оказались в Чикаго на Дивижн-стрит – «польском Бродвее». Дидре Тремалис не нравилось, что он работает в баре. Сама она когда-то работала в казино «Оранжевый фонарь» на Уолкотт и часто рассказывала о тех временах. Единственный сын не в силах был убедить ее, что тогда развратом считалось нечто совершенно иное, чем сейчас. Он же радовался, что работа дает возможность находиться вне дома.
Кафе располагалось на углу Дирборн-стрит и Онтарио-авеню. У Виктора оставалось еще десять минут, чтобы туда добраться.
